Текст книги "Галлия и Франция. Письма из Санкт-Петербурга"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 52 страниц)

Цицерон сумел уговорить народ, сыграв на его гордости.

«Никогда, – заявил он, – Рим не покупал себе колоний; Рим их завоевывал».

И затем добавил:

«Если народу не хватает земель, пусть ему дадут зерно!»

И народ, который предпочитал привезенное издалека зерно землям, на которых его надо было бы выращивать, еще раз, как собака из басни, упустил реальность, погнавшись за тенью: он не получил ни зерна, ни земель.

По стопам Рулла пошел Катилина.

«Республика, – сказал он, – представляется мне огромным телом без головы; этой головой буду я».

Образ был вполне точен, однако достаточно ли крупной была голова Катил ины, чтобы подойти подобному гиганту?

Судя по итогам, нет.

Тем не менее этот патриций, вставший на сторону народа, был стойким борцом; однако его великая беда состояла в том, что он лишился и репутации, и богатства.

Сознание собственного позора сделало из него того демагога, какого мы знаем.

Впрочем, Катилина обладал невероятно притягательной силой, и даже Цицерон признается, что едва не поддался его влиянию; он был красив, если только его беспокойное и бледное лицо не выдавало, как тревожно у него на душе, и красноречив настолько, что был способен противостоять первому оратору того времени, однако своим образом действий, то замедленным, то поспешным, обнаруживал сходство с Орестом.

Его обвиняли в том, что он убил своего сына для того, чтобы иметь возможность жениться на женщине, не желавшей иметь пасынка. Его обвиняли не только в желании убить всех сенаторов – это народу было совершенно безразлично, – но и в том, что он хотел поджечь со всех сторон Рим, а это было уже совсем иное дело.

Его обвиняли в том, что он приносил человеческие жертвы найденному им серебряному орлу Мария и вместе со своими сообщниками по заговору пил кровь убитого человека. Наконец, его обвиняли в том, что он совершал бесполезные убийства, дабы его друзья не утратили привычку убивать.

Но для того, чтобы прельстить Рим, не обязательно было быть для него предметом ужаса: когда Цезарь приручил Рим до такой степени, что смог взять его в свои руки, он добился этого вовсе не страхом, а любовью.

Обвинения всадников против Катилины были тем более ужасны, что они были правдивы.

– Ты хочешь выставить новые долговые записи, отменив прежние?! – кричал ему Цицерон. – Так это я выставлю новые записи, но только насчет продажи с торгов!

Весь сенат восстал против Катилины. Он покинул сенат, и это было правильно; он покинул город, и это было ошибкой.

– Вы разжигаете против меня пожар?! Что ж, я погашу его развалинами города! – как крайнюю угрозу бросил Каталина сенаторам.

И он отправился поднимать на бунт пастухов Этрурии, Бруттия и Апулии, рабов всадников, ветеранов Суллы; одним лишь обещанием ему удалось объединить вокруг себя тех, кто был изгнан из своих партий: он обещал отдать им на разграбление Рим.

Цетег, Лентул и другие его сообщники остались в Риме; они полагали себя защищенными Семпрониевым законом, гарантировавшим жизнь любому гражданину и в качестве высшей кары допускавшим лишь изгнание; но адвокат Цицерон имел привычку истолковывать – читай: искажать – законы.

Действуя по наущению своей жены Теренции, Цицерон приказал арестовать друзей Катилины и задушить их в тюрьме; затем он в сопровождении двух тысяч всадников прошел через Форум, выкрикивая испуганному народу: «Они жили!»

Но как могли они перестать жить, эти люди, которых закон запрещал предавать смерти? Послушайте рассуждения Цицерона:

«Закон защищает лишь римских граждан; с той минуты, как сообщники Катилины замыслили заговор против Рима, они более не были достойны звания гражданина, а с той минуты, как они более не были достойны звания римского гражданина, они более не имели права рассчитывать на закон, защищающий римских граждан».

Все это было весьма мудрено, но что поделаешь? Цицерон был адвокатом, прежде чем стать консулом.

Вам известно, как умер Каталина: он погиб в Пистойе, сражаясь далеко впереди своих солдат, которые все пали там, где они бились.

Оставались Цезарь и Красс.

Но Красс был финансовым дельцом, банкиром, ростовщиком, притом скаредным до такой степени, что его имя, подобно имени Гарпагона, стало у современников символом скупости.

Из трехсот талантов, которые у него были, он сделал состояние в семь тысяч талантов, то есть около сорока миллионов нашими деньгами.

На стене в доме этого богача с сорока миллионами висел старый плащ. Отправляясь на загородную прогулку с греком Александром, беседы с которым он весьма ценил, Красс давал ему в пользование этот плащ, а по возвращении требовал его обратно.

Рим, как и во времена Югурты, все еще готов был продаться, но Красс был не настолько щедр, чтобы пролить золотой дождь, с помощью которого можно было купить этот город.

Так что оставим в покое Красса – тем более, что в скором времени его убьют парфяне, против которых он, гонясь за наживой, предпринял закончившийся провалом поход, – и вернемся к Цезарю.

Цезарь был назначен консулом через год после смерти Катилины.

Он в свой черед появился в проделанной бреши и предложил собственный аграрный закон.

Цезарь разделил ager publius^[374], преимущественно в Кампании, между теми, у кого было трое детей и больше.

После войны с Ганнибалом Капуя находилась вне закона: она стала римской колонией. Колонистам не на что было жаловаться, ведь им подарили самый прекрасный край на свете!

Незадолго до этого Помпей привез из Понтийского царства баснословные суммы; их следовало использовать на покупку вотчинных земель и создание колоний для солдат, участвовавших в завоевании Азии.

Предложенный аграрный закон в определенной степени напоминал закон Рулла, однако Цезарь, не взявшись претворять его в жизнь, казалось, нисколько не был в нем заинтересован.

Закон прошел, несмотря на противодействие сенаторов, Катона, Бибула. Это был первый успех Цезаря, и он принес ему почести.

Затем, полагая, что пока этого будет достаточно, и желая дать своим соперникам возможность истратить силы в гражданской войне, он потребовал предоставить ему в управление сроком на пять лет обе Галлии и Иллирию.

Ему легко уступили эти суровые северные и западные провинции; все смеялись, когда этот бледный, изнеженный, припадочный Цезарь, всегда облаченный в развевающиеся одежды, распутник, соперничавший в распутстве с Клодием, тот, кого называли мужем всех жен и женой всех мужей, отправился в страну гор и снегов.

Однако он все хорошо рассчитал: в его отсутствие Клодий был убит Милоном, Красс – парфянами, а Помпей, став диктатором, лишился популярности.

Наконец, момент настал: Цезарь бросает на другой берег Рубикона дротик и произносит слова, ставшие поговоркой:

– Alea jacta est! (Жребий брошен!)

Несомненно, это был намек на древний обычай римлян бросать копье на земли тех, кому объявлялась война.

Вся знать бежала из Рима, когда Цезарь приблизился к нему. Все простонародье вышло навстречу Цезарю.

Но Цезарю, который прекрасно знал, что Рим и так принадлежит ему, нужно было не останавливаться в Риме, а делать нечто другое. Ему нужно было преследовать Помпея. Он догнал его в Фареале. Утром Помпей был окружен шестьюдесятью тысячами воинов, а уже вечером бежал с пятью товарищами по несчастью.

Цезарь преследовал Помпея от Греции до Малой Азии; он намеревался преследовать его и от Малой Азии до Египта, однако юный царь Птолемей избавил Цезаря от всех этих трудностей, приказав убить беглеца.

Цезарь преследовал Катона в Африке, разгромил его и уже намеревался захватить его в Утике, но Катон распорол себе живот.

Оставались два сына Помпея: Цезарь преследовал их в Испании и убил Гнея в битве при Мунде. Секст спасся бегством, но Секст был подросток, не имевший никакого влияния.

Цезарь вернулся в Рим.

Его возвращение знаменует основание империи и триумф плебеев над патрициями.

В самом начале гражданской войны Цезарь предоставил права гражданства всем галлам, обитавшим между Альпами и рекой По. Он предоставил доступ в сенат центурионам своей армии, солдатам и вольноотпущенникам.

Цицерон, гордившийся своей превосходной латынью, слышал, как его соседи изъясняются на этом языке, запинаясь и коверкая слова, и мог прочесть развешенные на улицах Рима сатирические объявления:

«Просьба не указывать сенаторам дорогу к сенату».

Но, чтобы укрепить этот приход народа к власти, следовало дать всю власть человеку, который этот народ представлял.

Благодаря сенату, созданному Цезарем, он получил все: право объявлять войну и заключать мир; право распределять между преторами все провинции, за исключением консульских; стал пожизненным трибуном и пожизненным диктатором, был провозглашен отцом отечества, освободителем мира и назван попечителем нравов – он, Цезарь, вокруг которого его собственные солдаты распевали: «Галлов Цезарь покоряет, Никомед же Цезаря!..» и «Горожане, прячьте жен! Мы развратника с собою лысого ведем!», тот, ради кого готовился закон, превращавший Рим в один огромный гарем для его пользования!

Став таким образом хозяином всего и всех, он смог делать то, чего безуспешно добивались Гракхи, Рулл и Катилина.

Он раздавал зерно и выдавал по триста сестерциев каждому гражданину, по двадцать тысяч сестерциев каждому солдату (по пять тысяч франков нашими деньгами); кроме того, для солдат и народа он устанавливал двадцать три тысячи столов с тремя скамьями, на каждой из которых могли возлечь пять человек; для всей этой толпы он устраивал бои диких зверей и гладиаторов, театральные представления и навмахии; на глазах у нее он принижал всадников и вынудил Лаберия лично играть в пьесах, которые тот сочинил.

– Выйдя из своего дома всадником, я возвращаюсь туда мимом! – воскликнул бедняга. – Слишком много переживаний за один день!

Наконец, над головой этого народа-царя он натянул веларий, прежде защищавший лишь головы аристократов.

Пятнадцать лет спустя Вергилий воскликнул:

Aspice convexo nutantem pondere mundum, Terrasque, tractusque maris, caelumque profundum. Aspice venturo laetentur ut omnia saeclo!^[375]

Наконец, сорок лет спустя родился Христос, символ всеобщего искупления, появившийся на свете в Вифлееме, между быком, символом силы, и ослом, символом смирения.

V

Почти в то самое время, когда Август повелел сделать перепись, ставшую причиной того, что Иосиф и Мария отправились из Назарета в Иерусалим, он примерно следующим образом установил пределы той обширной империи, население которой ему хотелось исчислить: на востоке – Евфрат; на юге – нильские пороги, африканские пустыни и Атласские горы; на севере – Дунай и Рейн; на западе – океан.

Страна, берега которой омывал этот океан, и есть Галлия, наша родина; ведь Франция – лишь наша мать.

За пятьдесят один год до Рождества Христова Цезарь завершил завоевание Галлии.

Она была разделена тогда на три совершенно различные части, населенные соответственно белгами, кельтами и аквитанами.

Кельтов, то есть самый галльский, если так можно выразиться, из народов Галлии, отделяли от белгов Марна и Сена, а от аквитанов – Гаронна.

Рим поделил свои новые завоевания на семнадцать провинций, в каждой из них построил крепость, разместил там гарнизоны, и сенат, подобно ревнивому султану, который боится, как бы у него не похитили самую красивую из его рабынь, дал приказ своему флоту непрестанно крейсировать у берегов Бретани.

При Константине над галлами был поставлен префект претория. Этот префект подчинялся лишь императору; он застал почти всю Галлию католической.

В 354 году правителем Галлии стал в свой черед Юлиан. Занимая эту должность в течение пяти лет, он отразил два вторжения франков и обосновался в т е р м а х, доныне носящих его имя, в маленьком городке Лютеция.

Эта Лютеция есть не что иное, как прабабка Парижа.

В 451 году, то есть сто лет спустя, Галлией управлял Аэций, и ему предстояло отражать уже не вторжения франков и сражаться не с каким-то безвестным вождем: ему надо было поставить преграду на пути наплыва всех варварских орд, во главе которых стоял Аттила.

Уже давно впереди Аттилы шел страх.

Откуда явился царь гуннов? Никто этого не знает. Однажды он спустился с плоскогорий Азии, ведя за собой неисчислимые толпы; каждый раз, когда он устраивал привал, его лагерь покрывал пространство, где могли разместиться три города; он ставил в караул у шатра каждого из своих военачальников по одному из пленных царей, а у собственного шатра – одного из своих военачальников. Когда он подошел к Меотийскому болоту, его стали одолевать сомнения, но в это время перед ним вдруг появилась лань, указала ему дорогу и тотчас исчезла; словно бурный поток, прошел он через Константинополь, оставив за собой Льва II и Зенона Исавра своими данниками; его войско заполнило при– дунайские пастбища; наконец, он вступил в Галлию, и только два города, Париж и Труа, остались у него на дороге; пятьсот сожженных городов отметили путь этого царя, пройденный им по миру; пустыня тянулась за ним следом, словно льстивый придворный; даже трава не росла больше там, где прошел конь Аттилы.

Ничто из всего этого не удостоверено историей, мне это прекрасно известно, но как велик должен был быть ужас перед Аттилой, чтобы оставшееся о нем предание было столь страшным.

Аэций осознавал опасность и ничем не пренебрег, чтобы противостоять ей. К своим римским легионам он присоединил вестготов, бургундов, кельтов, саксов, аланов, алеманов и одно из племен тех самых франков, которые некогда сражались с Юлианом.

Аэций увиделся в Риме с их вождем Меровигом и заключил с ним союзный договор.

Два войска сошлись на равнинах Шампани, недалеко от города Шалона, где еще и сегодня показывают то место, где находился лагерь Аттилы.

Половина разбросанных по земной поверхности народов встретились там лицом к лицу.

То были обломки рухнувшего мира и материал для нового мира, готового вот-вот родиться.

Столкновение их было ужасающим и величественным! Одновременно четыреста тысяч человек сражались и убивали друг друга.

«Если верить старикам, – говорит Иордан, – они еще помнят, как небольшой ручей, пересекавший эти достопамятные равнины, внезапно вздулся, но не от дождей, а от лившейся крови, и превратился в бурный поток»^[376].

Аттила был разбит. Аэций отправился в Рим, чтобы просить себе награду, и он ее получил: император Вален– тиниан собственноручно заколол его кинжалом.

Умирая, Аэций не догадывался, что с его смертью власть над Галлией унаследует Меровиг. Молодой вождь оценил красоту страны, которую ему только что пришлось защищать; он завладел землями, расположенными между Сеной и Рейном, сделал Париж своей пограничной крепостью, а ТУрне – своей столицей. Бессильный Рим наблюдал за его действиями.

Поселение Меровига в белгской части Галлии является первым, достоверную дату которого удается определить; Меровиг был великим вождем, давшим свое имя династии.

Те, кто последовал за ним, стали зваться меровигскими франками, и, вследствие искажения, основанная им династия получила имя «Меровинги».

Следующим сильным человеком после него, подлинным львом в своей династии, становится Хлодвиг.

Хлодвиг задыхается в пространстве, которого было достаточно Меровигу и его преемникам; он пересекает границу, оставляя у себя за спиной Париж, наносит поражение римлянину Сиагрию и захватывает Суассон и Реймс.

Именно тогда он женится на христианке Хлодехильде, которую мы называем Клотильдой, и, сделавшись христианином, одерживает победу в битве при Тольбиаке.

Победа при Тольбиаке упрочивает его прошлые завоевания и позволяет ему задумывать новые.

Хлодвиг доходит до Орлеана, следует далее берегом Луары, завоевывает Бретань, вторгается в края аквита– нов, разграбляет их дома, опустошает их поля, похищает богатства их храмов и оставляет им лишь землю, которую он не может унести с собой.

Париж уже больше не приграничный город, а центр, но центр завоеваний, а не центр королевства. Повсюду, где проходит Хлодвиг, он становится хозяином, и народы расступаются перед ним. Но это не его народы, это галлы, наши предки, и позади его колесницы, позади его войска, позади его солдат, бретонцы и аквитаны снова смыкаются, словно морские воды в струе за кормой корабля.

Хлодвиг умирает, и четыре его сына делят его завоевания; Париж, Орлеан, Суассон и Мец становятся столицами, и каждый из этих городов оказывается центром некоторой части разделенного королевства.

И вот тогда вся область, расположенная между Рейном, Маасом и Мозелем, получила название «Восточное королевство» – «Остеррике»; те же земли, что простираются на запад и лежат между Маасом, Луарой и океаном, приобрели имя «Западное королевство» – «Ниостер– рике»; остальная территория, простирающаяся от Луары до Пиренеев и от Гасконского залива до Альп, сохранила свое прежнее название Галлия.

Таким образом, вторжение шло обычным ходом: вначале завоевание, потом раздел завоеванных земель в пользу победителей и в ущерб завоеванному народу, а затем, наконец, присвоение разделенным землям названий на языке тех, кто их делил.

Правда, королевство Остеррике в конце концов станет называться Австразией, а королевство Ниостеррике – Нейстрией.

После завершения этого первого завоевания одно за другим следуют завоевания Аквитании, Бретани, Бургундии и Прованса.

Однако Аквитания, Бургундия и Прованс остаются самостоятельными герцогствами, правители которых зависят: одни – от королей Нейстрии, другие – от королей Австразии.

Время от времени какая-нибудь одна рука объединяет два этих королевства. Именно это происходит, в частности, после смерти Хильперика II, то есть в 720 году.

Карл Мартелл, который зовется тогда еще просто Карлом, привозит сына Дагоберта из Шельского монастыря и под именем Теодориха IV сажает его на трон.

Этому сыну Дагоберта было тогда восемь лет.

Как раз такой король и нужен был майордому франков, то есть Карлу.

Царствование Теодориха IV известно лишь победами Карла, который отбрасывает саксов за Везер, а алеманов за Дунай. Бавары поднимают мятеж и оказываются разбиты; герцог Аквитании восстает и терпит поражение; сарацины спускаются с Пиренеев и оказываются разгромлены на равнинах Пуатье.

Именно в память об этой битве с сарацинами, в которой Карл одерживает победу, он получает прозвище Мартелл, то есть «Молот».

Сражение длилось весь день, и в течение этого долгого дня, безостановочно нанося удары, Карл сокрушил, подобно молоту, вражеское войско.

Теперь следуйте за Карлом Мартеллом и считайте его победы.

Бургундия отказывается признать его власть – он ее покоряет; Поппо, герцог Фризии, поднимает мятеж – Карл выступает в поход против герцога, убивает его и, пролив его кровь, истребляет род фризских герцогов, низвергает идолов, разрушает храмы, сжигает города и вырубает священные рощи.

Герцог Аквитанский забирает назад свою клятву верности Нейстрии – Блай, его цитадель, и Бордо, его город, захвачены.

В Провансе начинаются волнения – Арль и Марсель разгромлены.

Восстает Саксония – он идет на нее походом, берет в ней заложников и обязывает ее платить дань.

В Прованс вторгается новое сарацинское войско и захватывает Авиньон – он берет в осаду Авиньон и сжигает его.

Сарацины Испании спешат на призывы своих братьев о помощи – он преграждает им путь между долиной Корбьер и небольшой речкой Берр, разбивает их одним ударом, а затем преследует так стремительно, что обгоняет беглецов и прежде них достигает их кораблей, захватывает эти корабли, и войско неверных, зажатое между морем и победителями, все целиком утоплено, вырезано или взято в плен.

Затем он возращается через Безье, Магелонну, Агд и Ним, уничтожив в последнем из этих городов крепостные укрепления, а в остальных городах поставив преданных людей, надежных управителей, давших ему клятву верности, где имя короля Теодориха даже не произносилось.

Впрочем, Теодорих умирает в возрасте двадцати трех лет. Карл Мартелл достаточно силен, чтобы обойтись без короля: в течение пяти лет трон пустует, и в течение этих пяти лет Карл Мартелл управляет государством, нося титул герцога Франции.

Затем, изнуренный скорее усталостью, чем прожитыми годами, Карл заболевает в Вербери-на-Уазе, недалеко от Компьеня. Он призывает к изголовью своего ложа сыновей, Карломана и Пипина, отдает Карломану Австразию, Алеманию и Тюрингию, а Пипину Нейстрию, Бургундию и Прованс.

Затем, разделив Францию, словно семейное достояние – а это, заметьте, уже не Галлия и изначальные ее хозяева лишены своих владений – так вот, разделив Францию, словно семейное достояние, он умирает, и его погребают в Сен-Дени.

Это была уже настоящая узурпация: она заключалась в том, что мертвое тело простого герцога проникло в королевскую усыпальницу.

Каролинги, в лице отца Карла Великого, царствуют вместо Меровингов.

Однако ропщущим сеньорам надо показать хотя бы тень короля.

И Пипин возводит на трон, под именем Хильде – рика III, сына Теодориха.

Но если франкские сеньоры были успокоены этой видимостью уступки их желанию, то иноземные государи, остававшиеся данниками двух братьев, взбунтовались.

Одилон, герцог Баварский; Теодорих, герцог саксов, и Гунальд, герцог Аквитанский, были поочередно разбиты.

Затем неожиданно, без всякой видимой причины, по крайней мере история ничего нам о ней не говорит, Кар– ломана охватывает отвращение к власти, и он, облачившись в монашескую рясу, идет просить у папы Захарии место в аббатстве Монте-Кассино.

Пипин, оставшись один перед лицом короля-призрака, которого он вызвал из небытия и которого мог возвратить туда, какое-то время пользуется им в своих целях, а затем заставляет его отречься от престола и затворяет за этим последним представителем династии Меровингов двери монастыря святого Бертена в Артуа.

И тогда Пипину становится понятно, что все обстоятельства способствуют окончательному уходу прежней династии и возведению на престол новой; он собирает сеньоров, обрисовывает им свои права на корону и единогласно провозглашается королем франков.

Так что путем выборов, а не путем узурпации, Пипин стал родоначальником династии, которая будет насчитывать тринадцать королей и начнется с Карла Мартелла: ab Jove principium^[377].

Бросим теперь взгляд на только что угасшую династию. По известной аксиоме, когда цивилизация вторгается в варварство, она его уничтожает, когда же, напротив, варварство вторгается в цивилизацию и, если так можно выразиться, насилует ее, оно ее оплодотворяет.

Вступив в Галлию, франки не делали никакого различия между населявшими ее коренными народами; они видели на ее земле лишь римскую цивилизацию и, в отличие от Цезаря, который давал аквитанам, кельтам и белгам общее имя галлы, называли их всех римлянами.

Затем, во всем, кроме религии, завоеватели тоже становятся римлянами.

Константинополь посылает им пурпурные мантии, словно своим консулам; их короли называют себя августами, словно императоры; короной им служит золотой обруч в форме повязки, а скипетром – пальмовая ветвь, похожая на ту, какую сломал Сулла и восстановил Октавиан; гвардия у них – это дружинники Хлодвига, родные братья преторианцев Калигулы, а облачение – хламида, поверх которой накидывалась мантия белого или яркосинего цвета, короткая по бокам, длинная спереди и волочащаяся сзади; их театры – это цирки; их игры – это бои со львами и быками: вспомните Пипина, спускающегося на арену цирка и становящегося матадором; украшения их городов – это триумфальные арки и капи– толии; их главные тракты – это римские военные дороги; их церкви – это древние храмы; их законы – это уложение Феодосия; лишь трон их отличается от курульных кресел консулов и золотого кресла императоров: это простой табурет без подлокотников и спинки, символ захваченной власти, которую надо сохранять собственными силами, без поддержки и опоры со стороны.

Что же касается войска, то единственной платой за их службу является военная добыча; каждый приносит свою долю в общую сокровищницу, и все это по-братски делится: вспомните суассонскую чашу, которую Хлодвиг просил себе помимо причитавшейся ему добычи и которую разломали солдаты! Nihil hinc accipies nisi quod tibi sors vera largitur.^[378]

Что же касается захваченной земли – заметьте, что единственная цель этого очерка состоит в том, чтобы проследить движение земель и обозначить руки, через которые они проходят, прежде чем вернуться к своим подлинным хозяевам, – так вот, что касается захваченной земли, то она принадлежит завоевателю, и он, в зависимости от службы, за которую ему следует вознаграждать, жалует своим военачальникам части этой земли либо в полную собственность (это так называемые аллоды, или свободные земли), либо в ленное владение (это так называемые ф ь е ф ы, которые оставались в собственности короля и по его воле могли перейти к другому владельцу). Людей, живущих на этой земле, отдают вместе с ней, и они становятся собственностью хозяина, чьи права на них ограничены лишь его волей и его прихотями.

Мы выделяем эти слова, поскольку нам предстоит снова встретить их через тысячу лет, но уже в приложении к русскому крепостному праву, и тогда мы точным образом установим ту незначительную разницу, какая существует между завоеваниями Хлодвига и призывом княжить, обращенным к Рюрику.

Ну а теперь, если читатель пожелает бросить вместе с нами взгляд на Галлию времен Хлодвига, то нашим глазам предстанет зрелище победоносного короля, победоносных военачальников и победоносного войска. Что же касается завоеванного народа, то он более не числится в ряду наций: он сделался рабом.

Однако та земля, которую он обрабатывает для своего хозяина, – это ведь его земля, и то зерно, которое прорастает в ней, политое его потом, – это ведь его зерно.

Все это однажды вернется к его потомкам, но через сколько веков! После скольких сражений!

К тому же дробление земель, происходящее в царствования потомков Хлодвига, ничего не меняет в положении этого народа. Напротив, его рабство становится еще более ощутимым вследствие такого дробления: он представляет собой огромное стадо, которое после смерти хозяина делят между собой его наследники и которое они, в свою очередь, имеют право продать или подарить, убить или подчистую обобрать.

Вот почему ни один из наших древних историков времен первой династии ни слова не говорит о народе; вот почему кажется, что четырнадцать миллионов человек, которых Цезарь сделал римскими гражданами, внезапно исчезли с лица земли, не оставив после себя и следа.

Однако мы не будем упускать из виду этот невидимый, но не исчезнувший народ, ведь это неоспоримо единственный и подлинный предок французского народа; из галла, кем он был при своих прежних вождях, метавших стрелы против неба и дротики против моря и боявшихся лишь одного – чтобы небо не свалилось им на голову, при Цезаре он стал римлянином, а из римлянина, кем его сделал Цезарь, при Хлодвиге превратился в раба.

Так вот, на этой захваченной земле, из этих рабов и этих завоевателей, вскоре сложится под защитой креста норое и единое молодое племя.

Христос – единственный сын Божий; французский народ станет старшим сыном Христа.

Разовьем эту мысль.

Мы уже говорили, что раздел королевства Хлодвига привел к войнам между завоевателями, однако в нашем разговоре обошли эти войны стороной; итогом их стал голод, ибо, пока руки как у свободных людей, так и у рабов были заняты, ибо те либо нападали, либо оборонялись, земля, истоптанная ногами солдат и копытами коней, разучилась родить. Королевские земли, как и земли сеньоров, оставались невозделанными, и во всей Галлии, превратившейся в одно огромное поле битвы, с трудом можно было отыскать четыре-пять небольших поля, на которых колосились хлеба; эти поля принадлежали преемникам святого Ремигия, людям мира, которые засеяли несколько клочков земли, полностью опустошенной людьми войны.

Расскажем теперь, как эта земля досталась апостолу франков: это будет еще одним свидетельством того, как завоеватель обходился с завоеванной страной.

В благодарность за крещение, данное ему святым Ремигием, Хлодвиг пожаловал святому всю землю, какую тот смог бы объехать на осле, пока сам Хлодвиг будет спать после обеда.

Как видите, вождь франков предавался послеобеденному отдыху, словно римлянин.

Ну так вот, именно эти земли, подаренные завоевателем епископу Реймскому, равно как и те земли, что были подарены другими завоевателями другим приходам, щадились как церковные поместья и процветали.

Жатвы с этих полей было далеко недостаточно для нужд войск, однако короли и военачальники полагали, что для того, чтобы увеличить урожай, нужно лишь прибавить к дарам, полученным церквами, новые земли и новых рабов; так что церквам снова дарили земли и рабов, а короли, военачальники и воины, почти уверенные, что уцелевшим в сражениях не грозит смерть от голода, опять принимались убивать друг друга.

Перейдя в собственность аббатств, рабы тотчас становились свободными, а земли плодородными, ибо разве Христос, этот всеобщий освободитель, приход которого предчувствовал Цезарь, не сказал, говоря о рабах: «Ученик не выше учителя, и слуга не выше господина своего^[379]»? И не добавил ли он, говоря о землях: «Иное упало на добрую землю и принесло плод: одно во сто крат, а другое в шестьдесят, иное же в тридцать^[380]»?

И тогда, в соответствии со словами Христа, стали образовываться монастырские общины: это были настоящие религиозные республики, подчиняющиеся поземельным законам, руководимые аббатом, своим выборным предводителем, и имеющие девизом как на этом свете, так и на том слово «Равенство».

Вот колыбель французского народа, вот французский народ в своей колыбели!

Этот народ, молодой, новый и единый, плод римской цивилизации и франкского варварства, не является ни гражданином Цезаря, ни рабом Хлодвига, осознает себя и несет в себе все начала своей грядущей жизни; племя это вначале малочисленное и слабое, обязанное своим появлением на свет нужде и своим сбережением – монастырским стенам, но с каждым днем увеличивается число его сыновей, с каждым годом прирастают его земельные владения, причем настолько, что в середине седьмого столетия Хлодвиг II на ассамблее на Мартовском поле замечает, что на ней не представлена значительная часть территории Франции, и приказывает уведомить духовенство, которому эта часть территории принадлежит, что на следующее собрание ему следует прислать своих депутатов.

Эти первые депутаты, имена которых неизвестны, прибыв на ассамблею франков, незаметно, но неоспоримо представляли нацию, родившуюся в тисках завоевателей; то были сыны тех, кто получил законы, опустив голову в грязь, и кто, поднявшись на одно колено, потребовал обсудить эти законы, в ожидании того времени, когда их дети, встав на ноги и держа в руке меч, в свой черед спросят, по какому праву им эти законы навязали!