Текст книги "Галлия и Франция. Письма из Санкт-Петербурга"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 52 страниц)

Этим мирным договором устанавливались на основе прежней хартии муниципальная судебная власть и твердая сумма налогов. Договор предусматривал также прощение прежних правонарушений и позволение изгнанникам вернуться в город, однако это прощение не распространялось на тринадцать горожан: Фулька, сына Бомара; Рауля Кабрисьона; Анселя, зятя Лебера; Эмона, вассала Лебера; Пайена Сейля; Робера; Реми Бю; Менара Дрея; Рембо из Суассона; Пайена Остелупа; Анселя Катр-Мена; Рауля Гастина и Жана Мольрена.^[244]

Таковы незнакомые имена этих первых жертв борьбы за народное дело, изгнанных в двенадцатом веке и открывающих длинный проскрипционный список, перечень на тысячу страниц, каждая из которых исписана сверху донизу, а последняя завершается сделанной лишь вчера и еще не высохшей записью с именами Проспера и Жанна.

И пусть никто не обманывается: хотя между самоотверженностью одних и наказанием других пролегают семь столетий, действовать этих людей заставляет одно и то же убеждение, а подавляет их одна и та же власть.

Ведь все монархи понимают свободу одинаково: «король лишь тогда уступает, когда народ у него вырывает»*.

Вернемся, однако, к Людовику Толстому, который победил сеньоров и оказался побежден коммунами.

К тому времени, когда происходили описанные события, ему шел пятьдесят девятый год и король, давно уже испытывая муки от необычайной тучности, которой он был обязан своим прозвищем, и устав от военных походов, хотя все еще оставался молод сердцем, тверд волей и одержим жаждой деятельности, был вынужден сдерживать себя, страдая от своей немощности и беспрестанно повторяя: «Увы! Увы! До чего же жалкая у человека  натура! Знать и мочь одновременно ему почти никогда не дозволено».

Почувствовав приближение конца, он пожелал причаститься и исповедаться в присутствии всех и во всеуслышание. Так что двери его спальни оставались открытыми, и войти туда мог каждый.

Когда же все собрались, он подозвал к себе своего сына Людовика, сложил с себя в его пользу полномочия по управлению государством, которое, по его признанию, управлялось во грехе, вручил сыну^[245] королевский перстень и обязал его дать клятвенное обещание защищать Церковь Господню, бедняков и сирот, уважать права каждого и никого не держать при дворе в качестве пленника. Затем, когда сын принес клятву, король собрал все свои силы и громким голосом произнес символ веры:

«Я, Людовик, несчастный грешник, верую в Бога единого и истинного, Отца, Сына и Святого Духа; верую, что один из ликов Святой Троицы, Сын единственный, единосущный и единовечный Богу Отцу, из лона Пресвятой Девы Марии воплотившийся, страдал, умер, был погребен, воскрес на третий день и вознесся на Небеса, где восседает одесную Бога Отца и будет судить живых и мертвых в день великого и страшного суда. Верую, что святое причастие суть то самое пресвятое тело его, какое он воспринял в лоне Девы и передал ученикам своим, дабы они пребывали совокупно в соединении с ним. Твердо знаю и провозглашаю устами и сердцем, что вино это есть та самая кровь святая, какая текла из раны на боку его, когда он был пригвожден к кресту. Желаю, наконец, чтобы это предсмертное причастие, будучи самой надежной помощью, укрепило меня в час смерти моей и защитило меня своим необоримым заступничеством от всех сил адовых».

Затем, ощутив, что час настал, король попросил, чтобы на полу расстелили ковер и, сыпля на этот ковер пепел, изобразили крест. Когда это было сделано, короля перенесли туда и положили. Спустя два часа он скончался.

Это произошло 1 августа 1137 года; он достиг шестидесятилетнего возраста и правил более тридцати лет.

На трон взошел Людовик Молодой.

В последние дни жизни Людовика Толстого к его предсмертному ложу прибыли посланцы, объявившие, что Гильом X, герцог Аквитанский, умирая во время паломничества к могиле святого Иакова, завещал ему как своему королю и сюзерену опеку над своей дочерью Алиенорой, еще незамужней, равно как и принадлежащие ему герцогства Аквитания и Гасконь. Король принял наследство и в знак признательности велел своему сыну жениться на богатой сироте. И потому, когда отец скончался, Людовик Молодой был уже на пути в Бордо. Известие об этом, полученное им в Пуатье, не отсрочило свадьбу: ее отпраздновали в присутствии всех знатных вельмож Гаскони, Сентонжа и Пуату. Так что дело присоединения к французской короне феодальных владений оставалось одной из последних мыслей Людовика Толстого и продолжалось после его смерти.

Людовик Молодой поспешно вернулся из Бордо в Орлеан, где ему сообщили о том, что горожане хотят учредить коммуну. Верный отцовским обычаям, «он, – пишет автор его жизнеописания^[246], – смело подавил этот заговор, причем не без ущерба для некоторых людей».

Спустя несколько лет, узнав, что сарацины отобрали у крестоносцев город Эдессу^[247], Людовик Молодой собрал в Везле представительную ассамблею, где было принято решение о новом крестовом походе. Он, равно как и королева Алиенора, получил крест из рук святого Бернарда и «в окружении королевской свиты торжественно отбыл на Троицкой неделе в 1147 году от Воплощения Господа».^[248]

Покинув Францию, король доверил управление Суге– рию, который с превеликой печалью взирал на этот крестовый поход и непрестанно призывал Людовика в Париж, полагая, что его присутствие там более необходимо, чем в Иерусалиме. Когда же Роберт де Дрё, брат короля, оставив Людовика в Палестине и вернувшись во Францию, попытался с помощью нескольких церковников и достаточно многочисленной народной партии^[249]отнять у брата престол, эти призывы Сугерия сделались еще более настоятельными, хотя он, проявив свойственные ему предусмотрительность и твердость, пресек эту попытку незаконного захвата власти.

Вот письмо, которое в связи с этим случаем он написал королю.

«Возмутители общественного спокойствия вернулись, тогда как Вы, обязанный защищать своих подданных, пребываете, словно пленник, в чужой земле. О чем Вы думаете, сеньор, оставляя вверенных Вам агнцев во власти волков? Как можете Вы не видеть опасностей, которые исходят от похитителей, вернувшихся раньше Вас, и грозят Вашему государству? Нет, Вам не позволительно долее оставаться вдали от нас. Все требует Вашего присутствия здесь. Мы умоляем Ваше Высочество, мы взываем к Вашему состраданию, мы обращаемся к Вашему добросердечию, и, наконец, мы заклинаем Вас во имя веры, которая взаимно связывает государя и его подданных, не оставаться в Сирии позднее пасхальных праздников, ибо опасаемся, как бы столь долгое отсутствие не сделало Вас в глазах Господа виновным в пренебрежении клятвой, которую Вы дали, получая корону. Полагаю, что у Вас будут все основания быть довольным нашим образом действий; нами были переданы в руки рыцарей-тамплиеров^[250] деньги, которые мы решили направить Вам; кроме того, мы возместили графу Вер– мандуа три тысячи ливров, которые он ссудил нам для Ваших нужд. Ваша земля и Ваши люди пребывают ныне в покое и благополучии. К Вашему возвращению мы сберегаем доходы от уделов, находящихся в ленной зависимости от Вас, равно как и подати и провизию, собранные нами в Ваших владениях. Вы найдете свои дома и дворцы в исправном состоянии, благодаря нашим заботам об их починке. Годы мои клонятся ныне к закату, и осмелюсь сказать, что обязанности, которые я взял на себя из любви к Господу и из преданности Вашей особе, весьма приближают мою старость. В отношении же королевы, Вашей супруги, я придерживаюсь того мнения, что Вам не стоит выказывать свое недовольство ею до тех пор, пока Вы не вернетесь в свое государство и не сможете спокойно разобраться в этом деле, равно как и в других вопросах».^[251]

Мы воспроизвели это письмо подробнейшим образом, так как именно подобные подробности образуют историю. К тому же последняя фраза приводит нас к событию, которое оказало чересчур большое влияние на судьбы королевства, чтобы мы обошли это молчанием: речь пойдет о разводе Людовика Молодого и Алиеноры Аквитанской.

Причиной недовольства, которое Сугерий советовал Людовику Молодому не выказывать, было поведение королевы. Она, как уже было сказано, вместе с мужем отправилась в крестовый поход, и ее любовная связь с молодым сарацином стала причиной возмущения всех тех, кто принимал участие в этой священной войне. Крестоносцы полагали, что прелюбодейная связь королевы с врагом Церкви стала дурным приготовлением к победе их оружия, о даровании которой они молили Бога. И потому почти сразу же по возвращении во Францию, едва только королева родила дочь, в отношении отцовства которой у Людовика были сомнения, он сослался на достаточно близкое кровное родство с супругой, чтобы оно стало причиной расторжения их брака, каковое и состоялось 18 марта 1152 года. Вернулся же король из крестового похода 20 октября 1149 года.^[252]

Разведясь с Алиенорой, Людовик Молодой вернул ей Гиень и Пуату, хотя Сугерий возражал против такого возврата, явившегося, и в самом деле, поступком честного человека, но дурного политика. Как только Алиенора стала хозяйкой двух этих герцогств, она вышла замуж за Генриха, графа Анжуйского и герцога Нормандского, и принесла ему эти земли в приданое; так что этот граф, под именем Генриха II вступив на престол, оказался королем Англии, герцогом Нормандии, Бретани и Аквитании, графом Анжу, Пуату, Турени и Мена. Таким образом, противник проник уже не только на морское побережье, но и в самое сердце королевства; таким образом, в будущем король Англии мог вместе с французами вести войну против Франции.

Людовик, со своей стороны, женился на Констанции, дочери короля Испании. Однако она вскоре умерла, родив ему дочь.^[253] Наконец король, опасаясь, что Франция не будет более управляться государем одной с ним крови, вступил в третий брак, женившись на Адели, дочери Тибо, графа Блуа, которая исполнила все его желания, родив ему 22 августа 1163 года сына.

Сын этот – Филипп II, прозванный Августом.^[254]

Подробности, сообщаемые нам неизвестным историком Людовика VII, останавливаются на этом времени, хотя Людовик умер гораздо позднее, в 1181 году, «оставив потомству, – пишет Жан де Серр, – семена величайших несчастий».

Помимо того, что мы сейчас рассказали о царствовании Людовика Молодого, оно видело еще много чего другого, и среди прочего осуждение Суассонским собором учения Абеляра; возвращение Италии к Кодексу Юстиниана и приход его как источника писаного права во Францию; возникновение папской и императорской партий, известных как «гвельфы» и «гибеллины»; запрет судебных поединков, если долг ответчика составлял менее пяти су; образование Парижского университета; основание Медицинской школы в Монпелье и, наконец, распрю по поводу церковных привилегий между Генрихом II и Томасом, архиепископом Кентерберийским, распрю, завершившуюся лишь с убийством архиепископа.

Людовик пожелал упрочить права своего сына на трон еще при своей жизни, и тот был помазан и коронован. Это произошло в День всех святых в 1180 году, когда Прозвище «Август» Филиппу дал Ригорд, или Риго. Этот человек, гот по происхождению, как он сам себя называет, то есть уроженец Лангедока^[255], где он занимался врачебным ремеслом, оставил свою профессию и затворился в аббатстве Сен-Дени, написав там жизнеописание короля. Ригорд объясняет нам, какой смысл он придавал прозвищу «Август», сохранившемуся за Филиппом (хотя Гильом Бретонец, продолжатель труда Ригорда, неизменно называет этого короля Филиппом Великодушным) молодому королю пошел пятнадцатый год; церемония состоялась в Реймсе в присутствии английского короля Генриха, «который смиренно держал с одной стороны корону над головой короля Франции в знак своей обязанности подчиняться ему». В том же году, «воспылав святым рвением, – продолжает его историк, – он приказал в шестнадцатый день до мартовских календ схватить во всей Франции евреев в их синагогах и отобрать у них принадлежащие им золото, серебро и одежды, как сами они ограбили египтян перед своим исходом из Египта. Но это было лишь предвестием их изгнания, которое, слава Богу, не замедлило воспоследовать за этим первым предостереж– дением».

И в самом деле, в апреле 1182 года Филипп Август издал эдикт, который предписывал евреям покинуть королевство, сделав это не позднее дня святого Иоанна; в оставшийся промежуток времени они имели право продать свою движимость. Что же касается другого их имущества, такого, как «дома, поля, виноградники, давильни и прочая недвижимость, то он оставил их в собственность своим преемникам на троне Франции и себе самому»^[256].

В 1187 году распря между Филиппом и Генрихом привела к войне. Признание своей вассальной зависимости, на которое пошел король Англии, держа во время коронования короля Франции корону над его головой, было притворством, ибо после этого Филиппу так и не удалось получить от юного графа Пуатье, Ричарда^[257], сына Генриха, ленную клятву, которую тот обязан был принести ему за право владения Пуату. Кроме того, Филипп требовал, чтобы Генрих отдал ему несколько замков, и в первую очередь Жизор, который Маргарита, сестра Филиппа, получила в приданое, когда она вышла замуж за Генриха, сына Генриха Великого, и который после его смерти надлежало возвратить Франции.

Не сумев добиться ни ленной присяги от Ричарда, ни возвращения замков, король собрал в Берри многочисленную армию, стремительно вошел в Аквитанию и осадил Шатору.

Тем временем к французскому королевскому двору прибыли гонцы из-за моря: «со стенаниями и вздохами они явились сообщить, что Саладин^[258], король Египта и Сирии, ниспосланный в наказание за грехи христианских народов, вторгся в земли христиан, лежащие за морями,  безжалостно перебил там великое множество людей и, следуя путями неправедности, всего за несколько дней захватил святой город Иерусалим и всю Землю Обетованную; лишь Тир, Триполи, Антиохия и еще несколько крепостей оказали сопротивление его ударам».

Эта новость заставила Филиппа и Ричарда объединиться. Они заключили договор, но не о мире, а о перемирии: все должно было оставаться в неизменном состоянии до тех пор, пока они не исполнят службу Господу; на этом условии было принято решение о новом крестовом походе. Спустя некоторое время после подписания этого договора король Генрих Английский умер и трон унаследовал от него Ричард. Однако никаких изменений в принятых планах после этого не произошло.

В 1190 году, в день святого Иоанна, составив перед этим завещание, король Филипп в сопровождении многочисленной свиты отправился в Сен-Дени, чтобы взять с алтаря орифламму^[259], получил там подвязку и посох из рук Гильома, архиепископа Реймского, а также благословение гвоздем из креста Господня, терновым венцом и рукой святого Симеона, после чего прибыл в Везде, где, попрощавшись со всеми баронами, передал в руки своей матери Адели и своего дяди Гильома заботу о королевстве и опеку над своим сыном Людовиком^[260], а затем отбыл в Геную, где были приготовлены суда и вооружение, необходимое для этого похода. Ричард, со своей стороны, погрузился на суда в порту Марселя, и оба короля почти одновременно прибыли в Мессину.

Начатый крестовый поход провалился, не достигнув своей цели, заключавшейся в том, чтобы отвоевать Иерусалим, и главной причиной этой неудачи стало соперничество, возникшее между двумя королями^[261]. Ричард захватил остров Кипр, Филипп – город Сен-Жан-д’Акр, но вскоре после этого Филипп, не доверяя королю Англии, который обменялся подарками с Саладином, призвал своих сеньоров на тайный совет, уладил дела, связанные с армией, и, попрощавшись со своими соратниками, отбыл вместе со свитой, разместившись всего лишь на трех галерах, которые добыл для него генуэзец по имени Руффо де Вольта. Плавание оказалось благополучным, и он вернулся во Францию к празднику Рождества.

Однако этот отъезд не заглушил тех подозрений, какие питал Филипп в отношении Ричарда, поскольку он получил из-за моря письма, предупреждавшие его, по словам Гильома Бретонца, «что люди из нации ассасинов были по приказу короля Ричарда посланы, чтобы убить его, как они примерно в это самое время возле Акры убили Конрада, маркиза Монферратского»^[262]. Вот почему король Филипп создал себе тогда из самых преданных людей отряд телохранителей, сам с той поры почти всегда носил в руке медную или железную булаву, а его телохранители тоже взяли за правило иметь при себе палицу, и обычай этот сохранился по сей день. Чрезвычайно встревожившись, король направил послов к Горному Старцу, королю ассасинов, чтобы срочно узнать от него всю правду. Когда же посланцы вернулись к королю, он узнал из писем Старца, что слухи эти ложны, и, выяснив из доклада посланцев правду, стал пренебрежительно относиться к этим лживым слухам и не терзался более ложными подозрениями.

«Среди ассасинов было распространено богопротивное верование: если, повинуясь своему господину, они убьют человека или совершат какое-нибудь иное злодеяние, то сразу же по совершении этого преступления обретут спасение».^[263]

При чтении нашим хронистов, особенно тех, кто пишет о крестовых походах, весьма часто возникает вопрос, кто же такие Горный Старец и его народ ассасины, о которых они всегда говорят столь расплывчато, что нам представляется необходимым сообщить нашим читателям некоторые подробности по этому поводу. Мы позаимствуем их у венецианского путешественника Марко Поло, который жил спустя сто лет после Филиппа Августа и первым столь вразумительно рассказал об этой секте и ее короле.

«Мулехет, — говорит он, – это страна, где в старину жил тот, кого называют Горный Старец; само же имя “Мулехет” на сарацинском языке означает место, где живут еретики, и по имени этой земли обитателей ее называют “мулехетинцами”, то есть отступниками от своей веры, каковыми являются патарены^[264] среди христиан^[265]. Их государя зовут Алоадин^[266]; он велел разбить в прекрасной долине, заключенной между двумя высокими горами, великолепнейший сад^[267], полный всевозможных деревьев и плодов, какие только можно было раздобыть; кругом же этих насаждений стоят разного рода дворцы и шатры, украшенные золотыми изделиями и картинами и обставленные шелковой мебелью. Там по небольшим каналам, соответствующим различным частям этих дворцов, на глазах у всех струятся реки вина, молока, меда и прозрачнейшей воды; там живут юные девы совершенной красоты и полные очарования, обученные петь, играть на любых музыкальных инструментах, а главное, бросать на мужчин самые соблазнительные взгляды, какие только можно вообразить. Можно без конца смотреть на этих девушек в золоте и шелках, прогуливающихся по этим садам и дворцам; что же касается женщин, которые служат государю, то они постоянно находятся во внутренних покоях и никогда не показываются снаружи. И вот по какой причине Горный Старец велел построить этот дворец.

Поскольку Магомет сказал, что всякий, кто повинуется его воле, попадет в рай, где его ждут все радости и наслаждения мира, красивые женщины и молочные и медовые реки, то Горный Старец хотел внушить всем, что он является пророком и сотоварищем Магомета и обладает властью ввести в этот самый рай любого, кого пожелает. Извне, кстати, никто не мог попасть в сад, о котором идет речь, потому что у входа в долину был сооружен мощный и неприступный замок, внутрь которого можно было проникнуть лишь по потайному ходу. При своем дворе Старец держал юношей от двенадцати до двадцати лет, отбиравшихся из числа горцев, которые, на его взгляд, способны были умело обращаться с оружием. Им непрестанно говорили об этом рае Магомета и о власти Старца впустить их туда; когда ему это было угодно, он приказывал дать десяти—двенадцати из этих юношей некий напиток, который их усыплял^[268], а когда они впадали в полумертвое состояние, их переносили в определенные покои дворца. Пробуждаясь там, они видели у себя перед глазами все то, что мы сейчас описывали: каждый находился в окружении юных красавиц, которые пели, играли на музыкальных инструментах, расточали невообразимые ласки и вели соблазнительные игры, подавая при этом гостям самые изысканные яства и вина, так что юноши, опьяненные всеми этими удовольствиями, ничуть не сомневались, что они попали в рай, и ни за что не желали его покидать.

По прошествии четырех или пяти часов, пользуясь тем же самым зельем, Старец вновь усыплял их, и, пока они находились во сне, их уносили из сада; как только они просыпались, их тотчас приводили к Старцу, и он спрашивал у них, где они побывали. “По вашей милости, господин наш, – отвечали юноши, – мы побывали в раю”. После чего в присутствии всех они рассказывали, что им удалось повидать. Этот рассказ вызывал у всех, кто их слушал, восхищение и желание испытать подобное блаженство. “Такова заповедь нашего Пророка, – говорил им тогда Старец, – он впускает в свой рай каждого, кто сражается, защищая своего господина, и если ты повинуешься мне, то будешь наслаждаться этими радостями”. Благодаря подобным речам он настолько овладевал умами этих юношей, что тот из них, кому он приказывал умереть у него на службе, почитал себя счастливым. Все повелители и прочие лица, являвшиеся врагами Горного Старца, были преданы смерти этими ассасинами, состоявшими у него на службе. Ибо ни один из них не страшился смерти, если только он исполнял приказы и желания своего господина, и они добровольно подвергали себя очевиднейшим опасностям, ни во что ни ставя ценность своей земной жизни; вот почему этого Старца страшились в этой стране, как тирана. Он завел себе двух помощников: одного в окрестностях Дамаска, другого в Курдистане, и они вели себя точно так же по отношению к юношам, которых он им посылал. Как бы могуществен ни был человек, он, стоило ему стать врагом Старца, уже не мог избежать насильственной смерти».

А вот каким образом возникла эта странная вера.

Магомет, умирая, не назначил преемника: лишь после правления халифов Абу Бакра, Омара и Османа двоюродному брату и зятю Пророка, Али, удалось объединить в своем лице светскую и духовную власть. Однако уже сразу после смерти Магомета появился разряд мусульман, которые, не признавая действующую власть, утверждали, что единственным законным властителем является Али; понятно, что люди эти были всесильны в период правления Али. Но после смерти Али, когда его сыновья оказались отстранены от наследования отцовской власти, их сторонники отделились от прочих мусульман и избрали из числа потомков того, кого они считали своим властителем, определенное число духовных вождей, именовавшихся имамами; к несчастью, фанатичные приверженцы Али никак не могли прийти к согласию, какой из имамов является истинным, и вскоре фатимидские халифы Египта, называвшие себя потомками одного из этих имамов, дошли до того, что стали утверждать, будто они одни должны владеть этим титулом и, следовательно, вправе передавать его от одного к другому. Они даже уверяли, что являются земным воплощением божества и, проповедуя эту точку зрения, ставили себя выше человеческих слабостей и обязанностей; однако в отношении этого последнего утверждения они открыто высказывали такие взгляды лишь верным своим сторонникам, созванным ими на тайные сборища. И вот как раз на сходках такого рода, происходивших в Египте, Хассан, сын Саб– баха, и основатели секты исмаилитов, или ассасинов, почерпнули свое учение; таким образом, они были сторонниками фатимидских халифов, последнего из которых удушили по приказанию Салах ад-Дина.^[269] У секты было два постоянных места обитания: одно в Персии, * С той поры Салах ад-Дин стал мишенью для кинжалов исмаилитов и несколько раз едва не был убит. Первая попытка покушения на его жизнь, предпринятая приверженцами Горного Старца, имела место во время осады Алеппо. Посланцы Старца проникли в ряды войска султана, и однажды, когда он сидел, изучая укрепления замка Азаз в окрестностях Алеппо, один из ассасинов бросился на него и ударил его в щеку кинжалом. Фанатику уже удалось повалить Салах ад-Дина на землю, но тут его убил один из эмиров; тотчас же из рядов воинов выскочил еще один возле Казвина, а другое в горах Ливана, где ассасины обосновались в крепости Масьяф; именно туда Филипп Август направил послов к их предводителю, которым тогда был Синан.

Тем временем Ричард, обеспокоенный отъездом Филиппа Августа, вверил попечению своего племянника Генриха Шампанского, молодого принца редких достоинств, все заморские земли, какие удерживали тогда христиане, и, оставив ему свое войско, отплыл; однако поднявшаяся буря жестоко потрепала корабль, на котором находился Ричард, и пригнала его к итальянскому берегу, между Аквилеей и Венецией; король и несколько человек из его свиты едва избежали кораблекрушения.

И тогда некий граф Мейнхард из Зары и местные жители, узнав о прибытии Ричарда, бросились в погоню за ним, намереваясь взять его в плен, что противоречило принятому в христианских государствах правилу, которое обеспечивало свободный проход по их территории всем паломникам-крестоносцам. Ричард вынужден был обратиться в бегство, оставив при этом в руках преследователей восемь своих рыцарей; чуть дальше, в архиепископстве Зальцбургском, вблизи деревни Фрайзинген, его стал преследовать, в свою очередь, Фридрих де Сен-Сов, захвативший в плен еще шесть его рыцарей; король, вынужденный бежать, под покровом ночи и всего с тремя сопровождающими направился в Австрию. Леопольд, герцог и родственник императора, узнав об этом, велел охранять дороги и всюду расставил солдат. Так что Ричард был вынужден передвигаться по бездорожью в незнакомой стране и сумел добраться так до пригородов Вены; однако там его опознали и схватили в бедной хижине, где он скрывался; герцог Леопольд забрал у него все, что при нем было, и в декабре выдал его императору, который держал пленника в тюрьме полтора года, вопреки всякому праву и справедливости. В конце концов Ричард обрел свободу, заплатив за это двести тысяч марок серебра.^[270]

«В 1199 году от Рождества Христова Господь посетил землю Франции, ибо король Ричард был убит на земле Лиможа, где он на первой неделе Страстей Господних осаждал замок Шалю, поскольку в этом замке, по слухам, находилось некое сокровище^[271]; какой-то рыцарь, стоявший на верху башни, пустил в него стрелу, которая попала ему в плечо, и от полученной раны он через несколько дней умер».

Преемником Ричарда стал его брат Иоанн, по прозвищу Безземельный.

Это имя напоминает о двух важных исторических событиях: об убийстве Артура и о требовании явиться на суд пэров, которое Филипп Август предъявил Иоанну Безземельному^[272]; за этим требованием, на которое король Англии не ответил, последовал, тем не менее, торжественный приговор, предписывавший изъятие всех его владений во Франции.^[273] Шатобриан заметил, что то был первый политический приговор этого высокого суда; мы стали свидетелями последнего.

После смерти Ричарда война продолжалась с тем же ожесточением, но с совершенно другими успехами. Филиппу уже не нужно было противостоять кипучей отваге Ричарда Львиное Сердце, и спустя три года после его смерти он отобрал у его преемника Фалез, Донфрон, Сен-Мишель, Эврё, Се, Кутанс, Байё, Лизьё и Руан.

В 1204 году, в день святого Иоанна, король Франции совершил торжественный въезд в нормандскую столицу, которая уже триста шестнадцать лет не принадлежала французской короне и которой через двести пятнадцать лет предстояло быть отобранной у нее Генрихом V Английским.

При известии о взятии Руана сдались Верней и Арк – это были два последних города, которые удерживал в Нормандии Иоанн Безземельный.

Сразу же после покорения этой провинции Филипп направился в Аквитанию, захватил Пуатье и осадил Ла-Рошель, Шинон и Лош. Иоанн Безземельный, со своей стороны, высадился с многочисленной армией в Ла-Рошели, захватил Анже, отколол от союза с Филиппом виконта де Туара и выстроил свое войско в боевом порядке лицом к лицу с войском короля Франции.

Все ожидали решительной схватки, как вдруг 26 октября 1206 года французский и английский короли подписали перемирие сроком на два года. Филипп вернулся во Францию, а Иоанн направился в Англию.

Филипп Август воспользовался этим перемирием, чтобы предпринять новый крестовый поход, но уже не против мусульман, а против христиан: не сумев победить неверных, он пожелал уничтожить еретиков.

Подробности этой религиозной войны слишком широко известны, чтобы на них здесь останавливаться. Мы приведем лишь два примера неистовства и ожесточения, с которыми она велась.

Когда армия крестоносцев подошла к Безье, от жителей-католиков потребовали выдать еретиков или покинуть город; те отказались, после чего город был взят приступом. И тогда у аббата Сито спросили, как можно во время бойни отличить католиков от альбигойцев. «Убивайте всех, – ответил легат, – Господь распознает своих».

«Там, — пишет об Альбигойской войне неизвестный автор, – происходило такое грандиозное побоище людей, какого никогда еще не случалось на свете, ибо не щадили ни старых, ни малых, ни даже грудных младенцев; их убивали сразу или предавали мучительной смерти. При виде этого все, кто мог, как мужчины, так и женщины, собрались в кафедральной церкви святого Назария. Причетники этой церкви должны были бить в колокола, когда все умрут; но колокольный звон там так и не раздался, ибо ни священника, ни причетников уже не было в живых. Всех предали мечу, и ни один не избежал смерти».

Спустя некоторое время командир королевского войска Симон де Монфор, еще до того, как у него появилось подкрепление, которое ему привела его жена Алиса де Монморанси, захватил несколько замков, согнал вместе пленных, велел выколоть им глаза и отправил этих несчастных в Нарбонну под водительством одного из их товарищей, которому он приказал выколоть только один глаз^[274], дабы бедняга мог служить им проводником.

Эта религиозная война, начавшаяся в 1206 году, при Филиппе Августе, закончилась лишь в 1245 году, при Людовике IX. Иннокентий III; святой Доминик; Раймунд, граф Тулузский; Симон и Амори, графы де Мон– форы, были главными виновниками этой кровавой драмы, которую мы оставляем, чтобы вернуться к делам во Франции.

Мы оказываемся там в 1214 году, когда Филипп Август сталкивается с одной стороны со своим старым противником Иоанном, который воспользовался крестовым походом, чтобы захватить Анжу, а с другой – с новым врагом, которого возбудил против него король Англии. Этот новый враг, идущий во главе многочисленного войска, набранного в основном в Эно, Брабанте и Фландрии, по направлению к Турне, – германский император Оттон IV, который, сохраняя верность извечной ненависти своих предшественников, всегда выказывает готовность прийти на помощь врагам национальной партии, представленной в эту эпоху королями династии Гуго Капета.