Текст книги "Красная - красная нить (СИ)"

Автор книги: unesennaya_sleshem

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 54 страниц)

– Ты мне нравишься, Фрэнк.

Вот так и раз. Так просто. Нравлюсь.

– Знаешь, когда несёшься по улице и вдруг сбиваешь кого-то на тротуаре, ты ещё не можешь знать, что этот кто-то – твоя судьба. А когда узнаёшь – уже не можешь отвертеться. Оно само собой происходит, Фрэнк, так что я не вожусь с тобой, нет.

Я смотрел на неё, прокручивал снова и снова её слова в голове и чувствовал, как на глазах набухают солёные, тяжёлые капли. Губы предательски задрожали.”Несёшься и сбиваешь...” Знала бы она, насколько, чёрт возьми, права. Знала бы… Когда первые дорожки скатились вниз, она вздохнула и обняла меня. Я зашипел – плечо саднило, но не отстранился.

Невероятно. В кольце её мягких и тёплых рук мне стало так свободно и спокойно, словно в кои-то веки мелкоячеистая сеть, удерживающая меня в относительном порядке, сплавилась, смешалась с содержимым. Словно я, наконец, переродился. Мне было очень жаль, когда объятия, а с ними и ощущение закончилось. Жаль до дрожи. Тогда я наклонился и мягко поцеловал её разбитыми губами. Чуть скривился от боли. Она улыбнулась самыми краешками рта, когда отстранилась. Я нахмурился и поцеловал её снова – уже увереннее и настойчивее. Провёл языком между гладких тёплых губ. Она вздрогнула, но приоткрыла рот, и я сладко, нагло прошёлся меж них языком. Я не целовался так долго, что этот поцелуй был чем-то очень важным для меня. Не только из-за Джамии, но и сам по себе. Она почти не отвечала, но я пил её – сладкий и почти конфетный привкус на языке, тепло её плеч, мягкость полной груди, прижавшейся к моей. Я не был взволнован этим, нет. Словно смотрел со стороны – и, чёрт, мне было приятно.

– Кажется, ты в порядке и нам пора домой, – сказала она, пытаясь отдышаться, когда отстранилась от меня. Я улыбался ей – совсем немного, но улыбался. И совершенно не чувствовал боли в разбитой треснутой губе. Облизал ранки языком – вкусно. Солёно-железное моё с конфетно-сладким Джамии. То, что нужно.

– Тогда пошли, – я встал со ступеней и подал ей руку, поднимая. – Теперь, как честный человек, я обязан с тобой встречаться, – попытался неуклюже пошутить я.

– Я не против, – она пожала плечами и оставила свою руку в моей. И всё это без какого-либо кокетства, так естественно, словно я предложил ей кофе зайти попить. Она была неподражаема. Я улыбался – не снаружи, но внутри себя – всю дорогу, пока провожал Джамию до дома. Она жила на соседней улице с отцом, и в тот вечер я остался у него на ночь.

Так мы с Джамией начали встречаться – легко и без какого-либо напряжения, словно так всегда и должно было быть. Я не горел – определённо. Я не был влюблён – и я уверен, она знала это. Но она очень нравилась мне. Она действовала, словно седативное и лёгкий наркотик. Мне было хорошо и до странности спокойно в её компании. Лала улыбалась, а мама была просто в восторге, когда я рассказал ей о Джамии.

Влюбился я намного позже.

С музыкой тоже вышло как-то нехорошо. Мне не хотелось играть, и я почти не брал в руки гитару. Если бы не отец, боюсь, я и вовсе мог забыть позиции пальцев на самые простые аккорды. Никакого музыкального клуба в школе не было, поэтому играть не видел никакого стимула.

Зато в это же время случились и приятные вещи – мы выступили вместе с отцом на школьном фестивале и ещё раз, весной, на сборном концерте школьных талантов. Это было потрясающее время – когда мы репетировали вместе с ним и Элом, и вот так, когда я чувствовал за своей спиной его ровную уверенность во мне и в музыке, которую мы играли, нагло перепевая, именно тогда я подумал – Эй, Фрэнк, чёрт тебя дери! Да жизнь ведь только начинается! Дальше будет ещё столько всего, столько! И ты просто обязан быть в форме, чувак.

Я играл рядом с ними, пронизанный насквозь ритмичными папиными ударными и уверенным, гудящим басом Эла, и верил. Верил, как никогда, что всё ещё будет. Не было, а будет. Я закрывал глаза и улыбался, пока пальцы играли и зажимали лады, а голос пел – практически сам собой. Я улыбался, и у меня даже получалось искренне.

С тех концертов остались потрясающие фотографии. Немного смешные, немного – грустные, потому что я знал, что со мной происходило. Но всё равно невероятно важные. Я счастлив, что у меня есть это – хотя бы снимки.

Несмотря на свои пристрастия насчёт подраться и объясняться в кабинете у директора, учился я очень хорошо. Можно сказать, что учился я всё свободное от драк, школы и встреч с близнецами время. Мне нравилось учиться, потому что чтение и зубрёж совсем занимали мою голову и просто не давали ей сползать в ненужных направлениях. Более того, учёба даже приносила мне облегчение. И я медленно стал выплывать к тому, куда я хотел бы поступить. Точнее, определялась специальность, потому что с университетом я не сомневался – только Ньюарк, только Руттгерс. Я чувствовал, что смогу. Джамия кивала, подбадривала и обнимала за плечи. «Сможешь, – говорила она. – Ты и больше сможешь, просто Руттгерсу повезло, что ты хочешь именно туда». Она сама собиралась туда же на экономику, и мы занимались вместе – часто. Просто занимались, у меня даже мыслей не было делать что-то другое. А Джамия не давала ни малейшего намёка, что хочет. Нам было очень комфортно и спокойно вместе.

Мы стали одним целым почти сразу после выпускного – на первых же выходных, когда её родители уехали за город. Я не испытывал ничего подобного раньше – и ловил себя на том, что искренне наслаждаюсь происходящим.

Это не было фейерверком или взрывом. Нас накрывала плавящая нежность – с головой, заставляя обниматься долго, лениво, до дрожи. Я до сих пор не был уверен, что горю ей, я сомневался даже на выпускном, когда танцевал и держал её за руку – что у меня встанет. Нет, дело не в том, что я не хотел. Просто наши отношения были настолько иным, настолько другим в отличие от того, что я имел до этого, что я просто плыл на спине в этих штильных водах и смотрел в небо – мне было хорошо.

Я боялся, что у меня не получится – но Джамия вдруг поменялась, превратившись из тёплого пледа в горячую и настойчивую девушку. Это было неожиданно, но от этого не менее приятно. Когда она разделась – помогая моим рукам, перемежая поцелуи долгими наполненными взглядами, когда я положил ладони на мягкие и упругие груди, когда почувствовал под пальцами напрягшиеся соски – тогда меня повело. Я смотрел в её глаза – цвета тёмного, самого тёмного в мире шоколада, и ощущал всем телом, как сильно она хочет. Молчаливо, смиренно, и при этом совершенно определённо. Джамия словно говорила каждым действием – будь со мной. Будь моим. Выкинь всё из головы.

Я ласково сжимал её грудь, ласкал соски, перекатывая между пальцев, поднимал ладонями приятную тяжесть, и она выдыхала – горячо, откровенно, куда-то в мою шею. Примерная девочка, одна из лучших выпускниц. Я вылизывал её ухо, она начинала мелко дрожать в предвкушении – потому что моя рука неумолимо скользила вниз, ниже и ниже, пока не прошлась по волоскам на лобке и не утонула во влажном и мягком – о, как это было неописуемо возбуждающе! И как мило она смущалась своей реакции…

Джамия была влажная настолько, что это было даже слишком. Я действовал по наитию, совсем не думая о том – как это непривычно для меня – ласкать пальцами девушку, которая едва стоит на ногах. Получалось само собой, получалось хорошо, и я с удовлетворением ощутил горячо приливающую к паху кровь. У меня стояло – уверенно и крепко, настолько, что Джамия робко сжала член в ладони, и щёки её заалели ещё больше. Она не умела ничего – моя Джамия, но я обхватил её ладошку своей рукой и показал, как надо. Мне хотелось научить её всему и сразу, но я был на пределе и собирался продолжить уже на кровати.

Я долго лежал рядом с ней и не мог заснуть. Курил – она разрешила, да и так курил я довольно редко. Но в этот раз я курил уже третью подряд – Джамия угостила из пачки, спрятанной «для друзей», и пытался переварить произошедшее. Первый полноценный секс. Первый секс с девушкой.

Джамия стала женщиной со мной, и я не был уверен, что ей вообще понравилось. Мне же понравилось за двоих, это ни с чем не сравнимое ощущение – раз за разом, до полного изнеможения толкаться в горячую влажность её мягкого тела, держать руку на груди и затылке, путаться пальцами в длинных волосах, ловить затуманенным взглядом её – такой же шальной, дышать друг другу в рот и едва ли не задыхаться.

После всего произошедшего я отходил – медленно. Меня отпускало напряжение, начиная с затылка и опускаясь ниже, к самому копчику. Джамия уже, кажется, спала, а я стоял у окна, смотрел на потемневшую улицу, на загорающиеся фонари и курил. Нет, я не думал ни о чём особенном. Я уже почти успокоился. Через неделю мы собирались ехать в Ньюарк с документами, и я намеревался выбить себе комнату в кампусе, несмотря на то, что мне есть, где жить. Я жаждал самостоятельности, я не собирался снова жить с мамой. В конце концов, сегодня я стал мужчиной. Я усмехнулся – то ли весело, то ли не очень. Затушил сигарету о кирпич и педантично положил на тарелку, которую Джам выделила под окурки. Снова посмотрел на улицу.

Жизнь странная и сложная штука порой.

Но она продолжается, несмотря ни на что.

по моим ощущениям нас ждут ещё пара глав.

====== Глава 46. ======

А потом я вернулся в Ньюарк, чтобы поступать в Руттгерс.

Знаете, это странное чувство на грани, на переходе из одного состояния в другое. Можно лечь на пол, уставиться в потолок и просто погибнуть в нём, в непонимании себя и этого мира, в обмусоливании чего-то в своей голове: по кругу, снова и снова. В этом на самом деле можно завязнуть и погибнуть, а можно просто не ложиться на пол.

Именно это я и сделал. У меня не было чётких планов или хоть какого-то представления о своём будущем. Но у меня были интересы. Я просто сел в своей комнате в доме у ба, взял лист бумаги, пришпилил его к столу взглядом. Мы с ним были так похожи. Он пустой. Но при этом теоретически – полный, исписанный вдоль и поперёк. И я такой же. По сути, во мне не было ничего особенного кроме умения делать «так себе» музыку, играть на гитаре, дружить (возможно?), готовить лазанью по бабушкиному рецепту и правильно варить кофе. У меня был опыт отношений – положительный и не очень. Много это или мало для человека в его семнадцать? Я не знал. Но у меня был потенциал – я верил в это. Я чувствовал его под кожей. Я был коконом гусеницы, который должен был вот-вот прорваться. Какого цвета мои крылья? Точно не белые.

Я снова посмотрел на этот лист и просто стал писать всё то, что меня волнует и интересует. О чём я задумывался так или иначе чаще всего. Это был интересный опыт – я остановился лишь тогда, когда на первой стороне листа не осталось свободного места. Тогда я взял и перевернул его и продолжил. Я никогда и подумать не мог, что у меня столько мыслей внутри головы.

Этот лист помог мне понять себя.

Мы собрали вещи и сели на автобус. Рейс один, пункты назначения – разные. Близнецы – до Нью-Йорка. Мы с Джам – до Ньюарка, потому что собирались поступить в Руттгерс. С близнецами попрощались очень тепло и ненадолго – до Хэллоуина. Мы искренне пожелали им удачи, а они тепло обняли нас в ответ, чем прежде мы встали, подхватили четыре увесистых сумки и вышли из автобуса. Я ещё долго махал им, пока автобус не скрылся за деревьями на повороте. Наверное, это было комично – Джамия ждала меня в тени остановки, а я просто стоял у дороги и махал, глядя на прощальные рожицы Эла и Лалы через заднее стекло. Я физически чувствовал, как солёные горошины заполняют уголки глаз. Снова что-то приходилось оставлять, что-то, к чему едва привык, и идти дальше. Джамия ничего не говорила – она вообще была умницей. Просто обняла покрепче, когда я подошёл к ней, и мы стали подниматься по ступенькам студенческого городка «Руттгерс Юнивёрсити».

Нам было комфортно и спокойно вместе, и она нехило уравновешивала меня, иногда срывающегося с цепи и кидающегося во все тяжкие. Джамия всего за полгода стала для меня таким потрясающим якорем в настоящем времени, что у меня даже мыслей не возникало посмотреть на кого-то ещё. Я думал только об одном, когда нам доводилось переночевать вместе и уснуть до утра, не боясь быть застуканными. Я смотрел в полутьме на её расслабленное, умиротворённое лицо и думал – чёрт, детка, зачем тебе я? Ты заслуживаешь большего. Ты просто заслуживаешь кого-то, кто не такой мудак, как Фрэнк Айеро. Просто объясни, что ты нашла во мне?

Конечно, я не будил Джамию, и все мои многословные монологи, обращённые к ней, никогда не были произнесены. Может, только иногда, когда много лет спустя я напивался до состояния животного и нёс что-то, чего просто не мог вспомнить наутро. Джамия смотрела на меня печальным верным взглядом и топила в стакане аспирин для моей головы. И я ненавидел себя. Ненавидел, но был уверен – она не предаст. Она никогда не предаст меня.

Стоит ли говорить, что я не испытывал от этого осознания особой радости? Облегчение – да, пожалуй. Но не радость. Я никогда не считал себя достойным. Я был слишком жалок для её всепоглощающего света.

Почему Джамия, спрашивали меня многие друзья. Она у тебя как монашка, серая мышь, говорили они и огребали мой натренированный хук, часто разбивающий нос. Я не собирался объяснять им очевидных для себя вещей. Потому что она меня выбрала? Потому что она спасла меня от саморазрушения? Потому что она одна из немногих, гладящую руку которой не хотелось откусить по локоть? Потому что она никогда ничего от меня не хотела и не требовала, но всегда – всегда! – была рядом? Это было только между мной и ней. И ещё несколькими особо близкими людьми, которые, чёрт, знали всю историю целиком.

И когда мне говорили про Джамию, когда лезли ко мне, бодливому мелкому панку с пирсингом, и спрашивали, не слишком ли моя девушка скучная, я был готов выбить из словоохотливого мудака всё дерьмо. Почему некоторые личности так любят совать свой длинный нос в то, что их вообще не должно ебать? Варитесь в собственном дерьме – вот что я хотел развесить на баннерах по всему кампусу.

Я никогда не рассказывал Джамии о том сладком и солёном времени в Ньюарке до нашей встречи. Я молчал как рыба, но она не дурочка, моя Джам. И я был уверен, что порой, много-много позже, заставая нас – раскрасневшихся, встрёпанных, кусающих губы и едва унимающих тремор рук – расходящимися в разные углы комнат из ванной, или гримёрки, или туалета… она знала. Она чувствовала – женщины всегда чувствуют такого рода вещи – и почему-то молчала. Иногда – когда я не смотрел в ответ, но чувствовал периферическим зрением – смотрела печально. Не осуждающе, нет. Она очень любила меня, а я в ответ старался как мог любить её не меньше. Но соль вся была в том, что наши с ней чувства и отношения ничего не меняли в расстановке фигур на доске. Потому что всё уже было решено за нас.

Джерси конца девяностых – это такое место, похожее на огромную серую кляксу на карте. По большому счету, это строительные площадки, пустые склады, железнодорожные пути и фабрики. Безобразное, серое, дерзкое место – вот что не так с современной урбанизацией. Это территория «Сопрано», место, где реальная Мафия действительно проворачивала свои делишки. Оно напоминает вывоз мусора, тут у определённых кругов своя монополия. В этих краях считается абсолютно нормальным порой видеть на улицах людей с передозировкой, которых далеко-далеко увозит машина скорой помощи. Мы наблюдали это едва ли не ежедневно, пока росли здесь. Место, где молодежи некуда сунуться, кроме закусочных, магазинов и собственных чердаков. Неудивительно, что такие креативные умы, как мистер Блом из моей прошлой школы, не задерживались тут надолго. Я слышал от Майки, что его повысили в должности и перевели в Нью-Йорк. И это не странно, это правильно – на протяжении всей своей жизни многие мечтали отсюда выбраться. Мечтали об этом и мы. Я уверен, что по всей стране есть такие крохотные местечки, которые засасывают тебя и никогда не дают возможности сбежать. И Джерси было просто одним из них.

Мы поступили без проблем, Джамия – на экономический, я, к полному своему удивлению, на психологию. Так сказал исписанный мной листок. Именно интерес к психологии и самокопанию так или иначе прослеживался во всех моих интересах. Иногда я смеялся сам над собой. В этом решении словно сквозило «Почему, блять? Просто объясни, почему?» годичной давности. Но едва такие мысли поднимались с илистого дна сознания, я тут же притапливал их, зарывая глубже. Впрочем, это было не важно. Я прошёл по баллам и был безумно, просто невозможно этому рад.

Начиналась новая, интересная страница моей жизни.

Мы с Джамией жили в разных концах общаги со своими соседями – я напрочь отказался возвращаться под одну крышу с мамой. Она звала, но… Если быть откровенным, я прекрасно понимал, что ей было не до меня. Она редко появлялась там, в доме на южной стороне парка. У неё практически была новая семья, я не винил её за это. Просто я не мог больше жить в том доме, в той комнате. Совершенно исключено. Возможно, там до сих пор лежит на кровати моя иссохшая мумия.

Мир общежития диктовал свои, порой очень жесткие правила.

Меня поселили вместе с совершенно укуренным чуваком на курс старше. Нет, он оказался замечательным в итоге, но когда ты в один из дней находишь свою зубную щётку в унитазе – это заставляет задуматься. Джон Мак-Гир очень часто жил где-то в другом мире, параллельном или каком ещё, и действовал на автопилоте. Он прихватывал мои вещи, надевал мою одежду, забывал закрыть холодильник или выключить утюг. Он был настолько рассеянным укуренным придурком, что я не знаю, почему не убил его ещё в самые первые дни. Наверное, это из-за позитива. Позитив Джона, его доброта и при этом совершенно похуистичное отношение к понятиям личного пространства и собственности внушало мне ужас и вызывало самое искреннее восхищение. Иногда я считал его богом. Иногда – полным долбоёбом. Но фишка в том, что и так, и эдак суть старины Мак-Гира не менялась. Этакое гармоничное «два в одном». Решало также и то, что Джон не был далёк от музыки. Что уж там, он хорошо играл на гитаре и знал, с какой стороны подходить к басу.

А ещё ему нравилась Джамия, а Джон нравился ей, и это было неожиданно и приятно. Обычно Джамия относилась ко многим из моей новой тусовки очень скептически, но добрый старина-укурыш Мак-Гир вызывал у неё совершенно материнские чувства – уберечь этого дятла, чтобы не сдох раньше времени, начав сушить волосы феном во время душа.

Я изменился внешне – пусть и не вырос слишком, но окреп и чуть раздался в плечах. Я не знаю, с чем это было связано – с переходом на ступеньку «Руттгерский Университет» или с началом относительно самостоятельной жизни. Но я больше не чувствовал себя потерявшимся мальчиком из девяносто седьмого, нет. Разрыв в год, а для меня – как ёбаная пропасть между тем мной и мной нынешним. Я больше не был обиженным, нет.

Я был злым.

Эта злость не выражалась в общении, никогда не выплёскивалась на близких мне людей (ну ладно, пару раз я всё-таки поколотил Мак-Гира из-за нижнего белья, но это же никуда не годится. Как можно перепутать чужие трусы со своими?). Эта злость давала мне заряд, пинок, жгла изнутри, и когда намечался повод – меня взрывало к чертям. Я не шучу, изнутри это такое невероятно сладкое чувство. Многие спрашивали меня потом – бля, чувак, откуда ты взялся такой? Ты вообще ходить умеешь спокойно или только носишься, как заведённый? Ты словно только что с пожара – с горящей задницей. Я смотрел на него, старательно отводящего взгляд, и отвечал им: «Да ладно? Я всегда был таким».

Но я-то знал, что это не правда. Только это уже никого не касалось.

Я начал поигрывать в университетских группах, и первый год учёбы пронёсся в моей жизни, как ёбаная комета – я просто понять не успел, куда делись триста шестьдесят пять дней моей жизни. Мы играли панк-рок, мы играли хардкор, мы просто рвали струны, ломали стойки и прыгали по сцене, выкрикивая изнутри внутренности – я спускал туда все, всю накопившуюся злость, всё звенящее напряжение. Я был счастлив снова играть и петь – и мне было не важно, где и как. С кем.

Я ходил на концерты в этот провонявший потом и блевотиной бар «Луп» в «Пассаик парке», и это было незабываемо. Месился со всеми на выступлениях таких же диких, как я сам, и еле выползал из середины небольшого, провонявшего потом, куревом и блевотиной зала весь в синяках и ссадинах.

Тогда я думал, что это и делало меня живым. Что это всё и обозначало – жить.

Сейчас я понимаю, что лишь старательно делал вид: я живее всех живых, а ну, поддайте жару! В общем и целом это было неплохое решение для того, чтобы оставаться на плаву. Потому что я очень хорошо осознавал – стоит мне лишь немного расслабиться и перестать трепыхаться – и я снова пойду к мягкому, притягательному илистому дну. Я не хотел туда.

Сам университет Руттгерс – это небольшой город в городе, не зря его называют «студенческий городок». Там было по большей мере безопасно, там были свои наряды полиции, свой транспорт с маршрутом только внутри кампуса, свои забегаловки, кучи связанных и не связанных между собой зданий факультетов, парки, общежития, пара библиотек. Серьёзно, мы могли жить в Руттгерсе и вообще ни разу за месяцы не выехать в Ньюарк, если это не было нужно. Многие так и делали. Я – нет, у меня за пределами кампуса была мама и ещё некоторые дела.

Забавно то, что в Руттгерсе учился и Майки. Я ожидал встретить тут Рэя тоже, но нет – наш мессия поступил в Технологический. Он вообще как-то откололся, почти забросил гитару и почему-то начал играть на ударных. В то время, когда Майки рассказывал мне всё это, я недоумевал: что? Рэй – на ударных? Да вы шутите. Он же гитарист от бога! Пока не увидел его – скучающего и какого-то посеревшего – за ударной установкой с одной из групп на выступлении в «Луп» баре. Я не знал такого Рэя, и потому – к своему стыду – даже не подошёл к нему после. Зато мы встречались с ним и Майки вне музыкального антуража в кофейне кампуса, и тогда, в компании, он казался почти живым и тем, прежним, когда горел музыкальным клубом.

В один из дней на втором курсе Майки нарушил наше с ним негласное соглашение впервые. Мне нужны были конспекты Майки по общей истории – этот курс был одинаков для всего гуманитарного потока, а я много пропустил из-за осенней вирусной инфекции. Я шёл по коридору чужого общежития, упиваясь тишиной, в сторону двери комнаты Майки. Как вдруг та открылась, и в коридор вышел Торо – Рэй Торо собственной персоной. Когда мы поравнялись, я наблюдал странную реакцию – он сначала смутился, поздоровался, потом пошёл красноватыми пятнами, забился пальцами в волосы и, наконец, пошёл дальше, к лестнице вниз. Почти бегом. Я посмотрел ему вслед и решил дойти до Майки. Выглядело это всё очень неоднозначно.

– Привет, – я обвёл взглядом бардак в комнате, разворошенную кровать и раскинутого на простынях полуголого Майки. Вторая кровать, пустая, была заправлена. – Я встретил Рэя сейчас. Это то, что я думаю?

Майки приоткрыл один глаз, лениво потянулся и обернулся простыней до самого носа.

– Вчерашняя пьянка неожиданно закончилась дружеским минетом, – прогнусавил он сквозь зевок. – Конспекты на столе.

– Дружеским минетом? – хмыкнул я, потому что – серьёзно? Как это? Я подошёл ближе и взял конспекты. – Такое бывает?

Майки вдруг открыл оба глаза и посмотрел на меня очень серьёзно.

– Тебе лучше знать, Фрэнк. А сейчас вали, дай поспать.

Я снова хмыкнул. Мне было неуютно. Я развернулся и пошёл к двери.

– Фрэнк, – окликнул он, когда я уже взялся за ручку.

– М? – я повернул голову.

– Ты любил его? Любил его хоть немного?

Я опешил. Первые мгновения я просто вообще не понимал, о чём Майки спрашивает, но тот даже приподнялся на локтях и сверлил меня взглядом. Мой язык не хотел двигаться. Я собирался послать Майки и пойти штудировать его конспекты, но…

– Мне было шестнадцать, – твёрдо сказал я и пожал плечами. – Откуда мне знать? Спасибо за конспекты, – а потом вышел и закрыл за собой дверь. Сердце колотилось где-то в глотке.

Мы не встречались слишком часто – кампус был огромным, учились мы на разных факультетах и жили в отдалённых блоках общежитий. Но всё же раз в неделю старались собраться за кофе и просто по-дружески потрепаться за жизнь, подливая в кофе коньяк, пока никто не видел. Именно в одну из таких встреч, когда мы собрались без Рэя, Майки во второй раз нарушил негласное наше с ним соглашение.

– У тебя новая татуировка? – улыбнулся он, тыкая в одинокую звезду на сгибе локтя.

– О да, – я растянул губы так широко, как только мог, разваливаясь на диванчике. – Люблю татуировки. Буду делать их до тех пор, пока на теле есть свободное место.

– Да ты серьёзно настроен, – хмыкнул Майки, надкусывая пончик и прихлёбывая кофе. – Я помню твою эпичную первую татуировку. Ты потом ещё неделю или больше мозги ебал, что не можешь на спине спать.

Я захохотал. Точно. Я сделал тыкву Джека на подаренные на восемнадцатилетие деньги сразу после Хэллоуина. И правда всем ебал мозги после: когда хочешь татуировку впервые, ты представляешь её как картинку, вдруг появляющуюся на твоей коже по мановению волшебной палочки. Да, ты читаешь информацию и носишься за теми, кто уже делал, но это всё ерунда без личного опыта. Со следующими татуировками всё было совсем-совсем не так – я знал на практике, на что подписывался. Пожалуй, между первой и второй татуировкой был самый большой разрыв во времени. Вспомнив это, я повеселел. Звезда тоже ещё ныла, да и набивать её было довольно неприятно – нежная и чувствительная кожа на сгибе локтя. Но это гасило мою злость и просто вписывалось в моё видение себя. Я хотел гореть не только изнутри, но и снаружи – рисунками. Это было моё.

– Представляешь, Джерард вернулся, – сказал Майки, как выстрелил – из магнума в упор. Я не знаю, вздрогнул ли, но ощутил холод между лопаток очень явно. На какие-то мгновения мой язык стал весить тонну, и я не смог остановить Майки вовремя, за что поплатился совсем не нужными мне знаниями. – На прошлой неделе. Завалился домой с вещами и сказал, что больше не может оставаться в «этом ёбаном Нью-Йорке». Что там на него всё давит. Он будет ездить на лекции и работать над своим комиксом дома в…

– Майки, – я выдавил из себя первое слово и закашлялся, предупреждающе выставив руку перед собой. Майки замолчал. – Мы же договаривались, – сказал я ему и поднял свои глаза под сдвинутыми бровями.

– Прошло два года, Фрэнк. Я думал, ты перегорел, – он сказал это и вдруг странно искривил самый кончик губ.

– Сколько бы ни прошло, – отрезал я. – Майки, чёрт, – я вздохнул и запустил пятерню в свои отросшие волосы. Пора стричься, да. – Я понимаю, что он твой брат и всё такое, но… Разве мало тем, где бы не пришлось его упоминать? У нас всегда было о чём поговорить, я не думал, что что-то изменилось с тех….

– Он изменился, – вдруг тихо сказал Майки, став каким-то растерянным и печальным. – Глотает антидепрессанты горстями и запивает тоннами кофе. Почти не выходит из подвала. Меня это… беспокоит, – сказал он, уставясь в оранжевую столешницу. Меня передёрнуло. Что-то яро, дико, как зацепившийся за корягу в иле крючок, тащило со дна муть натянутой до предела леской. Непрозрачные воды заволновались, пришли в движение. Я был в шаге от того, чтобы посмотреть на свою грудь: по ощущениям там проломилась корочка и потёк гной.

Я поднялся, оставил на столешнице пять баксов. Наверное, мои глаза были стеклянными, потому что Майки смотрел в них с непониманием.

– Слушай, Майки, мне очень жаль, если у тебя есть причины печалиться. Я бы хотел чем-то помочь тебе, поддержать, но ты же знаешь, – я взвалил рюкзак на плечо и дёрнул головой, пытаясь убрать с глаз волосы. Выходило плохо, нервно и провально. – Давай лучше сходим на концерт в субботу? Развеешься? – я улыбнулся так искренне, как только мог. И всё же по ощущениям моё лицо перекосило.

– В субботу не могу, – пожал плечами Майки. – В субботу у меня собеседование.

– Оу, – удивился я. – Всё же решил устроиться на работу? Куда?

– Стажёром в «Айбол Рекордс». У них сейчас новый набор в связи с расширением сферы деятельности.

– Это те чуваки, которые работают с многими группами в Джерси? – удивился я ещё больше. Конечно, я слышал о них! Многие диски, что сейчас валялись на моём столе в общежитии, были их записями. – Ты крут, чувак. Желаю удачи!

Майки кивнул и – Господи, наконец-то – искренне улыбнулся.

Он на самом деле устроился в «Айбол», и я был безумно рад за него. До тех пор, пока мы не стали отдаляться всё сильнее, до тех пор, как Майки не начал забивать на учёбу всё больше и больше. Я просто не мог знать, насколько его засосёт эта хардкорная музыкальная тусовка с постоянными вечеринками и концертами, снова плавно перетекающими в вечеринки. Таким образом и Майки почти вывалился из моей жизни, оброс новыми людьми и обстоятельствами, с которыми у нас не было общих точек пересечения.

Вообще забавно, конечно, как так выходит. Живёшь и думаешь – вот так, как сейчас, всё и будет. И люди эти вокруг меня, и всё происходящее. Да ничего подобного. Жизнь как извилистый маршрут по заброшенной стройке с чек-пойнтами, и ты постоянно поворачиваешь, идёшь, поворачиваешь снова, и никогда не знаешь точно, кто останется с тобой после поворота, а кто неминуемо отвалится. Как бы я ни хотел сохранить прежнюю, дорогую сердцу и душе компанию – это не представлялось возможным. Люди менялись. Обстоятельства менялись. Я сам – менялся. И опять же, жизнь продолжалась.

Я виделся с близнецами несколько раз в год. Они всегда приезжали в Руттгерс на Хэллоуин. Я к ним старался приезжать в первой половине сентября, когда учёба только начиналась и у меня было достаточно свободного времени. Привычно – совместная встреча Нового года – иногда у них в Нью-Йорке, иногда – в Белльвиле с родственниками. И всегда встреча в июне у них на дне рождении. Я обожал их, хоть общаться в живую и по телефону удавалось не так уж и часто. Особенно я ценил те разы, когда ездил к Элу и Лале без Джамии. Это странное ощущение. Я чувствовал себя отлично и спокойно с близнецами, и чувствовал себя точно так же с Джамией. Но стоило нам собраться всем вместе, и в какой-то момент меня начинала бить нервная внутренняя дрожь. Это происходило каждый раз, и я никак не мог расслабиться в нашей общей компании, поэтому стал выгадывать для поездки время, когда у Джамии были семинары и она точно не могла вырваться. Наверное, я поступал не очень хорошо, но кто-то же должен беречь мои нервы? Уже много позже я начал догадываться о настоящей подоплёке своего психоза.