Текст книги "Красная - красная нить (СИ)"
Автор книги: unesennaya_sleshem
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 54 страниц)
– Откуда ты знаешь про него? – а потом, чуть злее: – Майки рассказал?
– Нет. Точнее, да, но сначала я увидел вас за школой, а уже после вытряс подробности из Майкла. Он ни при чём, и так всё было понятно.
– Нихрена тебе не понятно, понял? – шепотом прохрипел Джерард, чуть сжимая мой локоть. – И не будет никогда понятно, потому что только я могу знать правду. А ты всё решил, даже не спросив меня.
Я взбесился. На самом деле. Я просто взбесился от его слов. Оттолкнув Уэя, я сел на кровати и почти заорал:
– Да какого хрена я должен тебя о чём-то спрашивать? Ты ведёшь себя со мной так, словно я просто друг, даже меньше, обычный приятель! А перед этим ночью позволяешь себе такое, чего я ни с одной девчонкой даже не делал! Ты сам подумал обо мне? Думал обо мне хоть раз?
Я смотрел на его ошарашенное лицо, видел, как трепетали его вздёрнутые ноздри от дыхания и чуть дёргались губы – будто он хотел сказать что-то, но не позволял себе раскрыть рта.
Мы смотрели друг на друга, как два барана, он – стоя посередине моей комнаты, а я – сидя на кровати, спустив ноги на пол и упираясь руками в покрывало. Оба тяжело и глубоко дышали, оба были на взводе. Я чувствовал, что снова сморозил какую-то херню, но честно, уже даже не мог дословно вспомнить, что именно я сказал – это были чистые эмоции, превращённые в слова, я выплюнул их, и мне полегчало. А ещё я утопал в темнеющих, как грозовая туча, глазах Джерарда.
Наконец, он выдохнул, как-то сдулся, что ли, и, взяв со стула мою тёплую толстовку, кинул её мне в лицо.
– Одевайся, поехали.
Это был обычный, чуть уставший голос Уэя старшего, к которому я так привык. Любимый голос. Я смог только тупо спросить:
– Куда поехали?
– Поедешь – узнаешь. Если ты думаешь, что я пёр два велосипеда от нашего дома до твоего и теперь позволю тебе остаться дома – то ты глубоко ошибаешься.
Сейчас он смотрел на меня спокойно, ровным и прямым взглядом, и я как-то сразу понял что, чёрт, он не отстанет от меня. Натянув толстовку, я встал и пошёл к окну. На заднем дворе, недалеко от калитки, на самом деле стояли велосипеды Уэев. Я обречённо вздохнул и выбрался через окно на улицу.
Мы ехали молча. Джерард – чуть впереди, он довольно быстро вел велик по одному ему известному маршруту. А я – за ним, то разглядывая его затылок и спину, то с наслаждениям окунаясь в летящий мимо воздух. Я не знал, куда мы едем, и смогу ли я повторить эту дорогу, чтобы вернуться домой. Просто ехал за ним и ни о чём не думал.
Джерард на велике был крут. Иногда, чуть оборачиваясь назад, чтобы проверить – там ли я ещё? – он привставал с седла и ускорялся несколькими сильными движениями, стоя на педалях. В эти моменты моё сознание мутилось, потому что вся его фигура, весь он с ног до головы выглядел так притягательно, что сладкая волна, мгновенно расплывающаяся по моему телу, вымывала из него мозги напрочь. Я хотел смотреть на него такого бесконечно, я ещё не мог тогда оценить степень своей зависимости, но она определённо уже была.
Я не понял, как он сделал это, но когда я вернулся в реальность, то вдруг обнаружил, что мы едем по набережной. Справа шло довольно оживлённое шоссе, чуть скрытое зелёными насаждениями, а слева, за ограждением, плескалась река Гудзон.
А за рябью воды, распускаясь огненными цветами редеющих с каждым днём крон, проплывали мимо деревья, невозможно прекрасные в своей осенней раскраске и какой-то готической унылости. Наверное, её добавляли оголённые уже ветки, торчащие тут и там, но от этих чёрных ломаных штрихов производимое впечатление было только полнее, глубже и ярче. Вот оно, моё желание? Я ведь так хотел проехаться у реки и посмотреть на осенний Гудзон, и не раз предлагал это ребятам...
«Чёрт, Джерард...».
Я не мог оторваться от этого пейзажа, повторяющегося мерцающими мазками в речных волнах, и если бы Уэй затормозил в это время передо мной – я бы совершенно точно налетел на него, потому что полностью ушёл в созерцание этой невероятной красоты на том берегу. Изначально светлое небо сейчас оттеняла огромная сизо-лиловая туча, которая неожиданно и резко пришла откуда-то из-за наших спин.
Она выглядела устрашающе, и я уже хотел было крикнуть Джерарду, что надо поворачивать домой, как вдруг над нами просто разверзлись хляби – я не знаю, как ещё описать это. Крупные, частые косые стрелы влаги посыпались на нас сверху, будто кто-то включил душ на максимум, заливая одежду и волосы за несколько секунд. Я натянул на глаза капюшон, которого у Джерарда вообще не было, но он вымок так же быстро, и с ткани надо лбом безостановочно лились струйки воды. Дождь был холодным, особенно на скорости, но Джерард не останавливался. Я понял, куда он гонит, только когда он заехал под навес пустынной трамвайной остановки.
Меня уже колотило от холода, я был насквозь, до нижнего белья мокрый, и Уэю, похоже, было не лучше. Мы слезли с велосипедов и прислонили их к стеклянной стенке. Я трясся и пытался отжать воду с еле снятой толстовки. Не знаю, зачем делал это. Хлопчатобумажная кофта с длинными рукавами облепляла моё тело, и холодный воздух, проходя по ней, доставлял ужасные дискомфортные ощущения. Джерард тоже копошился, но мне было не до него – мы ведь так и не разговаривали.
Когда я вернул мокрую и совершенно не поддающуюся толстовку обратно на плечи, Джерард подошёл ко мне сзади и с силой, крепко притянул к себе, обхватывая руками поперёк груди. Я замер сначала, а потом попытался вывернуться из этих объятий – ну что за нахрен, сколько можно? Но Джерард снова с силой дёрнул меня, впечатывая в свою грудь так, что даже выбил часть воздуха из моих лёгких.
– Отвали, Джи, – начал было я, но он прервал меня, сказав у самого уха:
– Заткнись, Фрэнк. Просто выдохни, окей? И так холодно. Ещё неизвестно, сколько ждать этого трамвая.
И мне пришлось выдохнуть. Меня била дрожь от холода, но Уэй оказался прав – уже через некоторое время я почувствовал, что со спины стало немного теплее. Он устроил свою голову на моём плече, и я не стал ничего говорить – черт с ним.
Казалось, мы стояли так целую вечность. Только мы вдвоём, укрытые неверными, размывающимися рамками стеклянной остановки, а вокруг бушевала стихия. Частые и сильные струи дождя создавали вокруг другой, параллельный, лишённый видимости мир, и я ощущал нас, как каких-то потерпевших крушение летчиков, затерявшихся в невообразимых просторах космической пустоты. Я чувствовал спиной тепло тела Джерарда и был совершенно точно уверен в том, что никто не придёт нам на помощь. Что воздух кончается, а нашу тесную капсулу уносит всё дальше и дальше от красивого голубого шара планеты. Это было очень страшно и захватывающе.
Но мы были вместе, и это успокаивало и дарило чувство не сравнимого ни с чем блаженства.
Я чувствовал себя неловко. Мыться в душе Уэев, намыливаться тем же мылом, что и Джерард... было очень странно. Но я с радостью держал почти онемевшее от холода тело под тугими струями горячей воды. Нужно было согреться.
Нас спас трамвай. Мы добрались на нём до остановки недалеко от дома, а потом еще немного проехали на великах, уже совершенно замёрзшие и окоченевшие. Джерард заставил меня подняться к себе и, пока я негнущимися пальцами расправлялся с мокрой одеждой, ускакал в душ первым. Он был там не очень долго, но вышел раскрасневшийся, довольный и явно согревшийся. Чего никак нельзя было сказать про меня.
– Иди уже, в тепле дораздеваешься, – сказал он, протягивая мне какую-то одежду и полотенце. Я был благодарен ему, молча кивнул и уковылял в душ.
Как же это хорошо! Господи, это так хорошо, что невозможно рассказать словами. Блага цивилизации ценишь именно в такие моменты – когда горячая вода, льющаяся из душа, спасает тебя от переохлаждения и наполняет совершенно замёрзшее тело вожделенным теплом.
Помывшись и вытеревшись, я развернул вещи. Футболка и домашние штаны Уэя... Притянул их к носу... Чёрт, они пахли Джерардом. Этот запах я узнал бы из тысячи, мне кажется. Он что, не мог дать мне что-нибудь неношеное, или это очередной своеобразный стёб с его стороны?
Надевая их, я чувствовал, как меня вставляет. Было очень странно и неловко натягивать вещи Джи на голое тело. Они были мне велики: футболка – в плечах и болталась, а штаны оказались очень длинными. А ещё было очень хорошо видно, что под ними я без белья. Чёрт! А чего я хотел? Чтобы Джерард дал мне погонять свои семейники?
Улыбаясь и пытаясь унять колотящееся сердце, я вышел из ванной и пошёл к нему в комнату. Кажется, он обещал горячий чай с виски.
Я толкнул дверь. Джерард полулежал на кровати и сразу посмотрел на меня, как только я вошел. Он опирался на отставленные назад локти, а колени были широко расставлены в стороны. Весь его вид – мокрые волосы, свободная одежда, какая-то расслабленная и расхлябанная поза, – был чересчур эротичным. Я сглотнул и остановился, не успев отойти далеко от двери. Честно, мне захотелось развернуться и выйти из его комнаты, потому что резко стало как-то душно и вообще неловко.
Джерард тихо рассмеялся, выводя меня из замешательства.
– Ты смешной, – улыбаясь, сказал он.
Я как-то обиделся даже, потому что не понял, что же в моём поведении смешного.
– В смысле, моя одежда. Забавно смотрится. Но тебе идёт, – вдруг спохватился он.
Я продолжал стоять и молча смотреть на него, чувствуя, как сильно бьётся моё сердце, и понимая, что у меня нет никакой возможности его успокоить. В воздухе висело напряжение, и я был уверен, что не смогу больше сделать и шага – просто взорвусь.
Джерард с улыбкой наблюдал за мной, а потом его лицо резко изменилось – стало вдруг серьёзным, требовательным, незнакомым. Желающим...
– Иди сюда, Фрэнки...
====== Глава 17. ======
Комментарий к Глава 17. я безумно хочу спать. но ещё больше – порадовать любителей Нити. вы долго ждали, заюшки, я очень рада выложить эту огроооомную (14 страниц 11 шрифтом) главу, чтобы вы её распробовали. люблю вас. спасибо за публичку, зачёт в карму! :-*
И я пошёл, зацепившись с ним взглядом, словно дурная рыбёха: она ещё сопротивляется, дёргает на себя леску, но губа уже проткнута намертво, и крючок заставляет кожу сладко-больно саднить при каждом рывке спиннинга. Он смотрел на меня так серьёзно, с какой-то грустью даже, точно мои босые ноги двигались сейчас не по прохладному деревянному полу в его комнате, а прямо по кровоточащему в его вскрытой грудине сердцу.
И в эту секунду я понял Джи. Не знаю, как так произошло, я просто медленно ступал по полу и смотрел ему в глаза. Я вообще ничего не соображал в тот момент – он вытряс мои мозги всего одной фразой-приказом, но я понял. Этот сукин сын боится. Он так сильно боится сейчас – до дрожи, возможно, до тихой истерики. Ведь это он делает со мной: он смотрит, он говорит, он ждёт там, на кровати, такой напряжённый и до безумия серьёзный. Значит, и ответственность несёт он. Отшутиться теперь не выйдет – это бы разрушило всю нашу и без того странную дружбу.
И он боялся сейчас до колик, этот страх был разлит в воздухе – что я сделаю что-то, что разорвёт его мягкое, тёплое, такое нежное сердце. Что я высмею его или обижу. Что я раню его чувства – какими бы они ни были.
Он открылся мне, когда так серьёзно посмотрел и сказал идти к нему. Шутки кончились, и он понимал, что происходит. И страшно, но я, кажется, тоже понимал это.
Семь шагов. Всего семь. От порога его комнаты, по чуть шершавым доскам старого паркета… Семь, я не считал, но я знаю это точно – семь шагов разделяли то, что было и то, что начиналось сейчас. Мне стало настолько жарко, настолько душно, я ощутил, как голова начинает кружиться, а ноги заплетаются в этих длинных штанинах его одежды. Будто он уже опутал меня, и не было никаких сил, а что страшнее – желания вырываться из этих липких, таких мягких нитей…
Твёрдый, ощутимый толчок головы в мой живот – такое странное чувство. Я притягиваю его ещё сильнее, вжимаю, стараясь совсем лишить воздуха. А он только обнимает за поясницу крепче – даже не пытаясь отстраниться – будто ему достаточно дышать моим животом и совсем не требуется кислород.
– Ты тёплый.
Он бубнит что-то, и я не слышу этого, потому что он говорит в живот. Но я перестаю душить его и просто ощущаю руками волосы – жестковатые, местами запутавшиеся. Они ещё влажные от недавнего ливня, и немного грязные. Но это его волосы. Я дышу животом. А он утыкается в него подбородком и смотрит мне в глаза – снизу вверх, так невинно, будто это не я тут стою, Фрэнк Айеро, а его мамочка. Ох, Джерард, не смотри так, а? Просто не смотри так на меня, это нечестно…
– Ты тёплый, – повторяет он, прыгая подбородком по моему животу, и это нифига не приятно.
– А ты острый, – говорю, не переставая закапываться пальцами в его волосы. В мокрые, жёсткие. Чуть сальные… В его волосы.
В ответ он только поворачивает голову, теперь прижимаясь щекой. А я случайно задеваю его ухо – и он дёргается, как от электрошока. Что-то идиотски-вредное поднимается внутри меня, и я радостно запускаю палец внутрь, обводя ушную раковину. Джерард шумно выдыхает и сжимает мою поясницу сильнее, чтобы я не так сильно чувствовал, что его начинает трясти, наверное.
– Чёрт, Фрэнки, не надо, а?
– Почему нет? Или ты забыл помыть уши? – мой безымянный палец уже внутри, и там тепло и узко, мне нравится.
– Идиот… – Джерард дёргает головой, освобождая ухо, и вдруг резко хватает меня за грудки своей же футболки.
Невероятная секунда полёта, я еле успеваю выставить руки, чтобы не разбить ему нос своим лбом. Он так и держится за ткань, и рисунок некрасиво вытягивается под его кулаками, из улыбки превращаясь в оскал. Смотрит снова так, как я не хочу, чтобы он смотрел на меня. Так серьёзно, но глаза, как у пьяного вдрызг. Смотрит, будто чего-то ждёт. Он провоцирует меня, чтобы я тоже что-нибудь сделал, чтобы разделил с ним груз ответственности.
Хрен тебе, обойдёшься.
Чувствую, что мы соприкасаемся тем, чем нам, по-хорошему, не следует прикасаться друг к другу. От этого безумно горячо и стыдно, жар разливается по всему телу с низа позвоночника до кончиков ушей, оттуда, где я намертво прилип к нему. Ещё никогда не лежал на возбуждённом парне, и, чёрт… Это странно.
Только на мгновение я закрыл глаза, чтобы как следует прочувствовать эту странность, запомнить её во всех деталях, как он резко, нагло поцеловал меня, успев непонятным образом засосать губы. Его зубы, острые и мелкие, хотели с силой сомкнуться до щелчка, как мне показалось. Но он удержался от того, чтобы сделать меня калекой, – они только жёстко прошлись по моим обеим губам одновременно, вытягивая, а потом с громким звуком выпуская на волю, и мне этого хватило, о, господи, – в паху нестерпимо дёрнулось, и я уверен, чёрт, что он ощутил это.
– У тебя ноги холодные, – сказал я ему, а он в ответ, кажется, запустил в мою спину ногти до самых лёгких, не иначе, потому что это было больно, и я просто свалился на него сверху, чуть не разбивая нос.
– Блять… – я не закончил своё проклятие – снова мой рот оказался в его губах. Он вообще даст мне договорить?
Ладно… Ладно, ладно, я вру. Мне совершенно не хотелось разговаривать с ним. Вы это знаете, и я это знаю. И он тоже знал это. Поэтому просто трахал своим невозможным языком между моих губ – я не знаю, кто и когда научил этого парня целоваться так. Это, блять, нечестно. Это удар ниже пояса, и я уже схлопотал такой стояк, что проще пойти играть им в бильярд, чем говорить: «О, Джерард, ты такой замечательный друг для меня. Почувствуй, насколько».
Это обидно, но я только с силой сжимаю его голову – честно, я надеюсь, что это будет хоть немного больно, и делаю расстояние между своими губами ещё меньше, ещё уже для его языка, от чего у Джи, кажется, просто сносит крышу напрочь. Он вообще знает, что иногда надо уметь вовремя остановиться?
Вонзаясь пальцами ещё больнее в мою несчастную спину, он просто нагло раздвигает свои бёдра и обхватывает мои ноги сверху – это настолько неоднозначно, что я подавился бы слюной от неожиданности, но она вся пропадает в его рту и размазывается по щекам, и затея не удаётся.
Зато Джи удаётся всё – его член уже прожёг дыру во мне, а тормоза отказали совсем – я почувствовал, как он робко, но подался вверх бёдрами, вжимаясь в мой пах сильнее, и я сошёл с ума в этот момент...
Сейчас я понимаю, что это было нервное, но тогда мне казалось, что я умру, серьёзно, ещё немного – и я умру.
Меня начало трясти крупной дрожью, а голове стало так мягко – оказывается, я безвольно скатился с его лица вбок и теперь лбом уткнулся в простынь, а ртом – в его жёсткое плечо. Я так сильно хотел и ещё сильнее боялся, что совершенно потерялся в этих взаимоисключающих противоположностях. У меня начиналась самая обычная истерика. Джерард не обращал на моё состояние никакого внимания – он больше не стеснялся и, не переставая, тёрся об меня, всё подаваясь бёдрами вперёд и вверх, доводя меня до полуобморока своими движениями.
Его безумные руки продолжали впиваться в мою спину, и дышать было больно – я почти зарылся носом в простынь, я не понимал ничего, кроме оглушающего пульса в мозгу, который рождался где-то внизу живота и тошнотворной сладостью поднимался по позвоночнику до самой головы. От этого расплавляющего удовольствия я готов был кончить, и я боялся этого, боялся до безумия. Меня морозило арктическим холодом от каждого его толчка, а следующий уже сжигал жаром, мне никогда ещё в жизни не было так плохо и страшно, и одновременно – настолько непередаваемо хорошо. Я просто погибал в этих ощущениях.
Казалось, что я уже умер.
Вдруг руки Джерарда ожили. Не знаю, когда понял это, может, только в тот момент, когда почувствовал его почему-то холодные пальцы под резинкой штанов. Он на мгновение остановился, раздумывая или решаясь, лично я крайне плохо соображал, что происходит… Но когда его ладонь полностью оказалась на моей голой заднице – вот тут я по-настоящему испугался.
Что-то явно щёлкнуло в моём мозгу.
Это сработал предохранитель – он выбил мои пробки, выплеснул в кровь столько адреналина, что мое подскочившее из груди сердце впору было ловить где-то изо рта.
Меня подкинуло вверх, и руки даже десяти сумасшедших Джерардов не смогли бы удержать моё очнувшееся тело – только что я лежал на нём сверху, и вот уже сижу внизу, у кровати, потирая отбитый экстренным манёвром зад.
– Фрэнк?
– Э-э…
– Ты в порядке?
Молчу.
– Что это было?
Блять, будто я знаю, что это было! И вообще, это я должен тебя спрашивать – какого хрена сейчас было, чокнутый-Джерард-потерявший-тормоза…
Он замолчал и с какой-то тоской уставился на меня сверху, снова приподнявшись на локтях. Взгляд был до того растерянно-невинным, что сердце защемило так больно, и я почувствовал подкатывающую к горлу тошноту.
Откуда только взялись силы, но я вскочил на ноги, схватил его толстовку с капюшоном и, пока надевал её, нёс какую-то бессвязную ахинею: что-то про маму, которую не предупредил об уходе, про школу и уроки, про мистера Блома, который хочет от меня лучшей успеваемости, про репетиции… Я путался в рукавах и сторонах его кофты, я отчаянно боялся, что моих тупых слов не хватит до того момента, как я всё-таки окажусь одетым, поэтому просто озвучивал всё, что проносилось в моей дурной голове. Я не смотрел на Джерарда, но чувствовал кишками, как он смотрит на меня. Закончив с толстовкой, я только на секунду поднял глаза на него…
Он молчал и смотрел. Спокойно, вроде бы. Даже с каким-то мазохистским интересом. И невылитой концентрированной болью, будто толстовка эта была единственно ценной и безумно дорогой вещью всей его жизни, расставание с которой было равносильно смерти…
Я потерялся окончательно. Унимая панику, я, кажется, бросил ему что-то вроде: «Увидимся, Джи» и понёсся вниз, вниз по лестнице, торопливо напялил на ноги мокрые противные кеды и бегом, со всей бессильной злобы и дури полетел домой – быстрее, быстрее, не замечая глубоких луж и ветра в лицо, недоумевающих прохожих и холода…
Никогда я не бегал так самозабвенно раньше. Очнулся только лицом в своей подушке, выдохшийся, лишённый кислорода и мозгов, с ноющим чувством в паху, с жуткой злобой на себя. Я чувствовал, что сделал что-то нехорошее. Точнее, я не мог поступить иначе: это было что-то иррациональное и дикое, но заложенное природой в самую подкорку мозга, как у животного: «Страшно – беги, спасайся бегством, не думай, не останавливайся, просто беги». Так действуют все, от мышей до оленей, ещё не видя пожар в лесу, но уже чувствуя его внутренностями и бессознательно начиная двигаться в противоположную огню сторону.
Это сейчас я могу мыслить такими красивыми образами и облекать произошедшее в слова. А тогда – я помню всё так хорошо, словно это было вчера – я просто лежал лицом в подушке и хотел сдохнуть. Я поступил очень и очень плохо, но ирония в том, что как бы я ни поступил в тот момент, включая вариант, что я бы остался там, с ним, до конца, – всё это было бы скверно в любом случае.
А пока я просто лежал и ненавидел себя всей душой за то, что имел тормоза. Ненавидел Джи за то, что он их, наоборот, совершенно не имел. Ненавидел маму, которая уже несколько раз стучала в дверь и спрашивала, в порядке ли я. Нет, мам, я, блять, в полном беспорядке, прости меня. Я нюхал, не переставая, ворот его толстовки, который так отчётливо пах Джерардом. И думал, думал о том, что я, сука, люблю его запах. Я был настолько зол на себя и всё вокруг, что уснул вот так: лицом в подушку и с перепутанными, вывалившимися наружу мыслями.
А на следующий день не пошёл в школу.
Ночью у меня сильно поднялась температура, и мама утром констатировала наложением ладони на лоб – простуда. Не было плохо, меня даже не лихорадило. Было просто очень жарко и как-то странно, а ещё был сильный кашель, который начинался откуда-то из желудка, если верить моим искажённым ощущениям реальности. Это был первый случай после долгого периода, в который я чувствовал себя хорошо, и он напомнил мне, что я – счастливый обладатель слабого организма, который любит и умеет болеть, и который, вообще-то, стоит беречь получше, если не хочешь сдохнуть раньше времени.
Мама ходила хмурая. Она на полдня отпросилась с работы и ухаживала за мной, как могла: пичкала какими-то таблетками, поила всякой дрянью и даже пыталась накормить, но у неё ничего не вышло. Я не прислушивался, но, кажется, она называла меня оболтусом и раздолбаем. Бубнила что-то о том, что я мог бы и поберечься – чтобы снова не скатиться в пучину непроходящих хронических простуд и инфекций. Мне было пофигу, если честно. Мой мозг работал в каком-то экономном режиме и выдавал странные абстрактные образы вместо привычной картинки мира. То мне казалось, что я уже умер и это – мой персональный ад, то почему-то становилось жутко смешно, когда мама высыпала очередной порошок в кружку с тёплой водой: я был уверен, что это какой-нибудь яд, и вот теперь-то мне точно осталось недолго. Но минуты тикали, часы шли, а я жил, выкашливая свои лёгкие наружу и истекая соплями.
– Пожалуйста, выпей ещё вот это и постарайся дожить до вечера, – мило сказала мама, уходя на работу. Я едва заметно кивнул, желая только одного – хотя бы немного поспать, потому что во сне я не чувствовал, как кашляю, и если это и было больно или неприятно, ко мне не имело уже никакого отношения.
Дверь хлопнула, и я остался один. Я, кажется, жаловался на мамину заботу? Так вот, знайте, я самый неблагодарный мудак из всех существующих. Потому что в том состоянии, когда дойти до туалета ты можешь только по стеночке и то с перерывами на отдых, мамина опека была более чем кстати. Когда остаёшься один в болезни, кажется, что весь мир против, и все кинули тебя, бедного-несчастного, на произвол судьбы, забыли и больше никогда не вернутся. Да, мысли глупые, но для воспалённого болезнью мозга они были в самый раз.
Потолок такой белый. И с еле заметными трещинками. Если следить за ними долго, не отрываясь, кажется, что они слегка шевелятся. А ещё это было очень похоже на запутанную автодорожную карту штатов – честно. Дороги, дороги, пересекающиеся, большие, маленькие, они куда-то вели, но я уже перестал следить – веки совершенно отяжелели, и я, наконец, провалился в муторный сон.
– Хэй, чувак, ау, – кто-то осторожно тряс меня за плечо, и мне пришлось медленно просыпаться, приходить в себя. Я открыл глаза и увидел ангельскую шевелюру Рэя и Майки, который держал меня за плечо. – Ну наконец-то. Ты так глубоко спал, мы думали, что ты коньки отбросил. Не пугай так больше.
– Ага, – прохрипел я в ответ и зашёлся в приступе сухого разрывающего кашля.
– Ох, блин, ты реально хреново выглядишь, – сказал Рэй, протягивая мне кружку с каким-то пойлом. Они уже успели похозяйничать у меня на кухне, молодцы.
– Как вы попали в дом? – нет, ну а что? Это было очень важно – знать, как можно попасть внутрь моей крепости при закрытой на ключ двери.
– Вообще-то через окно в твоей комнате, – смутился Майкл. – Джи сказал, что тут обычно открыто.
«Вот мудак» – пронеслось в моей голове, но потом я оценил заботу и даже попытался улыбнуться.
– А где он сам? – выдавил я неслушающийся голос наружу.
– Дома, и выглядит он не многим лучше тебя, чувак, – усмехнулся Торо. – Как вас, придурков, угораздило? Вчера был такой ливень – даже штормовое предупреждение давали по штату. Не судьба была прогноз посмотреть, а потом уже ехать кататься?
Я только снова стал кашлять в ответ, и когда закончил – Рэй всё-таки впихнул мне кружку в руки.
– Морс. Пей уже, не косись с таким видом. Мамин рецепт, лечебный.
И я пил. А потом слушал про то, как Майкл полдня возился с Джерардом так же, как моя мама со мной. А потом про то, что было сегодня в школе. Сегодня Блом докапывался до Майки с теми же разговорами, что и ко мне вчера, и к моему удивлению, друг отнёсся к ним намного серьёзнее.
– А что, он ведь прав. Если есть возможность получить стипендию и учиться дешевле – глупо упускать этот шанс. Так что надо поднапрячься, Фрэнки.
Я только скривился. Сейчас я хотел одного – чтобы кашель переставал разрывать мои внутренности. А о стипендиях можно и потом подумать.
Часа через пол они ушли, и пока Рэй перелезал через подоконник, я на прощание успел поймать Майки за штанину.
– Передай Джи… – я прервался, чтобы прокашляться, говорить реально удавалось с большим трудом, – пусть поправляется поскорее. Передай, я хочу видеть его вредную задницу здоровой.
Майки кивнул, улыбнувшись, и полез на улицу.
Торо оставил ещё одну кружку со своим чудодейственным морсом на тумбе, к слову, тот оказался довольно вкусным. А я, почему-то опять уставший – от кашля, соплей и разговоров, снова стал спать.
Целая грёбаная неделя. Целая грёбаная неделя прекрасных осенних солнечных дней с редкими ночными ливнями выпала из моей жизни, потому что я болел. Это именно то, почему мне следует беречь себя: там, где нормальный человек справляется за три-четыре дня, я буду валяться и умирать неделю. Это не лечится. Просто врождённая слабость, что дали – с тем и живи, и радуйся, мать твою.
Я, собственно, и радовался. Не в смысле, когда болел, а во всё остальное время. Мама никогда не делала из меня болезненного доходягу, всегда обращалась со мной как со здоровым ребёнком, хотя многие врачи, по которым мы гуляли в детстве очень часто, крутили ей у виска, говоря, что обычный подход угробит меня. Но лично я уважал её за это; только благодаря подобной родительской адекватности я чувствовал себя нормальным, а не каким-то ущербным мудаком, который вечно сидит в углу на физкультуре и пыхает себе в рот баллончиком от астмы.
Мама часто говорила мне: хочешь быть здоровым – живи, как здоровый. В меру разумного, конечно, но всё-таки. Чрезмерное окружение себя всякими лечебными штуками меняет психологию, человек не может чувствовать себя нормальным, если постоянно окружён напоминаниями о своей слабости и немощи. Я знал это в шестнадцать и остался верным своим взглядам сейчас, когда мне далеко за тридцать. Мало что изменилось с тех пор.
Мне стало достаточно хорошо только к выходным, настолько, что я настоял – с понедельника пойду в школу, даже если мама привяжет меня к кровати. И она сдалась. Она всегда сдавалась тогда, когда видела: я готов вырывать свою правду зубами.
А в субботу вечером мама зашла в комнату странно-задумчивая. Она с кем-то говорила по телефону, я слышал, а потом зашла ко мне, даже не постучав.
– Подойди к телефону, милый.
– Это Майки? – я дочитывал «Властелина» и совершенно не хотел отрываться сейчас от книги. – Скажи, что я перезвоню.
– Это межгород. Давай скорее.
Я побежал к телефону. Если межгород – то это Лала. А с ней я был бы очень рад сейчас поговорить. Да и междугородняя – дело недешёвое. Их мама работала где-то в управлении связи, поэтому им на междугородние звонки предоставлялись ощутимые скидки.
– Да? – спросил я, зажимая трубку между ухом и подбородком.
– Мама сказала, что ты снова болел, мелкий?
Я чуть не подавился, но вовремя взял себя в руки. Этот родной, хрипловатый от табака голос я узнал бы из тысячи, даже если бы он звонил мне раз в год. И да, этот человек не любил ходить вокруг да около и жевать сопли.
– Пап, вообще-то, ты не позвонил на мой день рождения. Так что иди-ка на фиг, – я улыбнулся в трубку, потому что на том конце заливисто и от души расхохотались, а потом закашлялись. «Кашель заядлого курильщика», – подумал я, а вслух сказал ему:
– Привет, пап.
– Привет, мелкий.
– Не называй меня так.
– А что, ты уже вырос? – улыбается, гад. Я всё ему прощу, и «мелкого», и забытое поздравление, и то, что он ушёл из семьи. Я слишком сильно привязан к нему, и он – я точно знаю это – любит меня, несмотря ни на что.
– На сантиметр.
– Ого! – неподдельное удивление, граничащее с лёгкой иронией. – Ещё немного, Фрэнк, и ты перейдёшь в группу «средне-мелких»,– снова хохочет, но это не обидно, совершенно. Он никогда не хотел меня обидеть, просто так сложилось с самого детства – называть меня странными прозвищами.
– Как ты там? – спрашиваю не из вежливости, а потому что на самом деле интересно. Последний раз мы общались почти полгода назад, и с тех пор, казалось, прошла вечность.
– Барабаню, как ещё. Иногда катаемся недалеко, иногда играем по округу, в целом, как обычно, – он немного задумался, а потом сказал, – а ещё зовут преподавать ударные в какой-то детский клуб, – я слышал, что он хочет казаться незаинтересованным, ведь это так «не круто» – рокеру со стажем что-то кому-то преподавать. Но я помнил своё детство так ярко и отчётливо: все наши долгие посиделки в гараже над инструментами, первые уроки на ударных, первая гитара, первый раз – смотреть и слушать, как папа играет в группе… Это была магия, волшебство, круче всяких ужасов, зомби и кровищи, на которые я подсел много позже. Если бы не папа – я не держал бы сейчас в руках гитару и не любил бы музыку так, как люблю её. Он открыл мне этот мир, он научил жить в нём и дарить ему своё тепло и любовь, получая взамен счастье. И я прекрасно знал, насколько крутым учителем он мог бы стать, поэтому просто сказал:
