Текст книги "Красная - красная нить (СИ)"
Автор книги: unesennaya_sleshem
сообщить о нарушении
Текущая страница: 49 (всего у книги 54 страниц)
– Майки, – Джерард укоризненно посмотрел на брата. Тот только улыбнулся шире. – Оттуда выпрыгнет последний, что у меня есть, косяк, – усмехнулся он, разворачивая ткань. Из неё на его ладонь выпала длинная бумажная самокрутка.
– Вообще-то, у нас дома ба, – скептически заметил Майки.
– У нас мировая бабушка, – выдал Джерард, распахивая настежь окно в своей комнате, впуская в неё вечерние сумерки, стрёкот цикад, редкий шум от проезжающих автомобилей и тот потрясающий напряжённый запах, который всегда бывает перед грозой. Он словно душит, и он же даёт надежду на то, что всё ещё будет. Нужно только немного подождать. – Она не будет против. В смысле, не узнает, – поправился Уэй под взглядом брата.
Я с глупейшей улыбкой наблюдал за их перепалкой и в который раз сожалел о том, что у меня нет ни братьев, ни сестёр.
– Прошу, – пригласил Джерард к окну, разжигая спичкой косяк. Майки пристроился с одной стороны, я с другой, облокачиваясь на широкий деревянный подоконник. Окно выходило на дорогу перед домами и парк, и там, где-то за деревьями, был мой дом и моё окно, слепо вглядывающееся в сумерки. Майки потянул носом воздух, а Джерард на правах первопроходца затянулся травкой.
– Хорошо, что кухня выходит на другую сторону дома, – задумчиво проговорил Майкл.
– Зато с улицы видно отлично, – заметил я.
– Секунду, – Майки развернулся и исчез за нашими спинами, после чего свет в комнате погас. Мы остались размытыми силуэтами на фоне тёмного окна. – Вот так лучше, – улыбнулся он, пристраиваясь на прежнее место.
– Кто следующий? – спросил Джерард, вытягивая перед собой косяк в бледных пальцах.
– Я, – Майки перенял самокрутку и неторопливо, уже научено, затянулся. – М-м, хорошо-о…
Я стоял рядом с Уэем, касаясь локтем и предплечьем его руки – тёплой, мягкой кожи, не скрытой рукавом домашней футболки. Он посмотрел на меня, пока Майки курил, и нежно клюнул носом в висок, а потом в ухо, едва касаясь мочки губами. Меня до дрожи пробрало этим простым и практически невинным прикосновением, я даже поёжился от сладко-шипучего чувства.
– Эй, – кашлянул Майкл. – Только давайте без этого. Между прочим, я ещё здесь.
– Моя очередь, – весело ответил я, перегибаясь через Джерарда и забирая косяк. Затянулся – неторопливо, вдумчиво, перекатывая на языке травяной, густой и немного едкий дым, ощущая каждым сантиметром трахеи, как тот клубится всё ниже и наконец оседает на альвеолах лёгких. Кажется, голова у меня приятно поехала уже тогда, когда дым даже не добрался до дна лёгких.
Я медленно выдохнул эту затяжку и пристроил самокрутку между губ снова, вспоминая вечер, в который мы с Джерардом до утра рисовали комикс для Блома. Вечер, когда Джерард пел мне песню Вэнди из «Питера Пена», а меня его голос пробирал до мурашек и путаницы в пальцах на струнах, пока я ему подыгрывал. Это время, с момента, как я переехал с матерью в Ньюарк и до сегодняшнего дня, было чертовски насыщенным, ярким, и это было таким новым для меня, обычного подростка, вывалилось таким количеством мыслей и открытий, что я смотрел вглубь себя, затягивался третьей затяжкой и испытывал что-то, очень похожее на гордость и удовлетворение. Что бы там ни было впереди, но этот свой год я бы не променял ни на какие сокровища мира.
Я успел передать косяк Джерарду, как в дверь за нашими спинами постучали, и раздался бодрый голос Елены:
– Мальчики, спускайтесь на чай, я уже налила и порезала пирог.
Мы замерли, а через мгновение – когда дверь так и не открылась (Господи, храни Елену Ли Раш!) – снова расслабились. Джерард двумя торопливыми затяжками прикончил самокрутку, чуть не обжигая губы, а я внутренне чувствовал себя стальной натянутой струной – так легко, весело и звеняще, что даже рассмеялся.
– Так, Фрэнки, – обернулся Уэй и строго – и с этим хитро и забавно – посмотрел на меня, словно оценивая состояние. – Держи себя в руках, окей?
– Договорились, – клятвенно пообещал я, улыбаясь.
– Майки, иди вперёд, мне кое-что…
– О, боже, не продолжай, – младший Уэй закрыл уши руками и поскакал вниз по лестнице.
Я замер на пороге комнаты, когда Джерард застрял возле стола и снова открыл выдвижной ящик. Он вернулся ко мне со стопкой нетолстых тетрадей, и я, замирая каждой клеточкой тела, понял – это, чёрт, его скетчи, его тайны, население его буйной головы и ящик Пандоры в одном флаконе. Мне даже стало немного зябко от осознания, что он мне протягивает – со странной смесью надежды и неуверенности.
– Это…
– Это то, чем я жил эти месяцы, пока мы толком не общались, Фрэнки, – перебил меня Уэй и уверенно, будто очертя голову, сунул скетчи мне в интуитивно протянутые руки. Я ощутил их лёгкость и неимоверную тяжесть одновременно, пальцы сжались на шероховатой бумаге титульного листа: попробуй отобрать – и не выйдет, только если вместе с руками.
Я смотрел на него в темноте комнаты, пытаясь разгадать выражение глаз, хоть какой-то знак, потому что я вдруг невероятно разволновался. Джерард шумно вздохнул, и я вдруг шагнул к нему ближе, обнимая крепко-накрепко, притягивая за шею свободной рукой. Кожа, такая гладкая и тёплая, с колючими короткими волосками под пальцами, плавила меня.
– Ох, Джи, – сумбурно выдохнул я, захлёбываясь вдруг враз навалившимися чувствами, осознанием того, ч т о именно он сейчас сделал. Глазам, а затем и щеке стало мокро. Он обнял меня, стиснул в руках спустя пару мгновений, и словно расслабился, отпуская себя на волю.
– Как же я хочу, чтобы завтрашний день поскорее прошёл, – прошептал Джерард мне за ухо.
– Я люблю тебя, – тихо ответил я, и меня словно электричеством ударило – я безумно заволновался из-за сказанного. Испугался, что это не вовремя, не в тему, что…
– Я тоже… Чёрт, Фрэнки, я тоже, – он притянул меня ещё сильнее, буквально перекрывая доступ кислорода, и прижался тёплыми губами к коже пониже уха. Мне показалось, что почва к чертям уходит из-под ног. Что мы зависли в невесомости, утопли друг в друге, и никогда больше не будет чего-то другого, что всё особенное, что есть между нами, только здесь и сейчас, и больше ничего – совершенно ничего не нужно и не имеет значения. Не знаю, что было виной моему нестабильно текучему эмоциональному состоянию – долгое воздержание от общества друг друга или выкуренный на троих косяк… Я предательски всхлипнул.
– Эй, Фрэнки, перестань, – мягко заговорил Джерард, поглаживая по спине. – Это всего лишь три альбома второсортных набросков, не стоит так…
– Заткнись, – ответил я и укусил его за ухо. Вкусно. Солёно и потрясающе вкусно! – Пошли вниз? – предложил я, отстраняясь. – Только в ванную зайду на минуту. Умоюсь хоть…
– Фрэнки, ты только… не смотри сейчас. Посмотришь дома, когда будет настроение, ладно?
– Хорошо, – кивнул я и мягко выпутался из кольца уверенно обнимающих рук.
Вечером, когда я вернулся домой с замотанными в бумажный пакет альбомами, меня почти у порога встретила мама со странным выражением на лице.
– Где ты пропадал весь день? – спросила она, наклонив голову и пропуская меня в ванную.
– Ох, – я был ещё на долбаном подъёме и не почувствовал в её позе, голосе и выражении лица надвигающейся грозы. – Сегодня вручали аттестаты выпускникам. Мы поздравляли Джерарда и Рэя, – сказал я, отфыркиваясь от воды.
– Ясно, – прохладно протянула она. – Ужинать будешь?
– Нет, мам. Мы посидели у Уэев, немного отметили. Была их бабушка.
Мама молча развернулась и ушла в кухню.
– Мог бы и предупредить, – прозвучало вдруг громче, чем обычно. Зазвенела стеклянными боками убираемая в холодильник посуда с нетронутой едой. – Я, вообще-то, ждала тебя к ужину.
И тут я понял, что лоханулся. Я так замаялся последние дни, что был совершенно уверен – мама в курсе всех моих планов. Но то, что для этого надо хотя бы говорить о них – от меня совершенно ускользнуло в горячке тестов и подготовки.
– Ма-ам, – протянул я, отправляясь вслед за ней на кухню. – Ну прости, серьёзно, я ступил, – я подошёл сзади и аккуратно, словно ожидая, что оттолкнёт, обнял её за плечи. – Я так замотался с этими контрольными неделями… Я был уверен, что сказал тебе, прости меня.
Плечи под моими руками едва заметно расслабились и опустились. Её лёгкое домашнее платье щекотало подушечки пальцев узелками вышивки на ткани.
– Ладно, допустим, что так, – сказала она, ставя чайник на плиту. – Чай-то попьёшь со мной?
– Конечно.
За чаем я узнал, что меня собираются использовать завтра в личных целях весь день.
– Я надеялась сходить по магазинам, съездить в центр, прогуляться, потом можно зайти в кафе, – улыбаясь между глотками чая, говорила она. – Мы уже так давно не выбирались никуда вместе, что подумать страшно. Надеюсь, у тебя нет никаких планов?
«Нет, нет, совершенно», – подумал я, отчего-то вспоминая про выпускной Джерарда. Естественно, я не собирался туда идти, меня бы и не пропустили. Но почему-то мысли о вечере, когда пьяный и уставший Уэй вернётся домой, что-то творили с моим разумом и телом, заставляя сладко сосать под ложечкой.
– Я в твоём распоряжении, – как можно искреннее ответил я, готовясь морально к непростому дню.
Ночью разразилась потрясающая в своей дикой неистовости гроза. Она долбила дождём в открытые окна, заставляя вскакивать с кровати и наспех их закрывать; разрезала тёмное сгущенное небо ломаными нитями молний, грохотала оглушающим громом, а потом схлынула, утянула тяжелые тучи куда-то на восток, оставляя после себя удушающе-влажный тяжёлый воздух.
На следующее утро меня разбудил стук в дверь и мамин голос:
– Фрэнк, отец звонит, иди, возьми трубку.
Я кое-как разодрал слипшиеся ресницы, несколько секунд полежал, приходя в себя в душной комнате – не спасали даже вновь открытые настежь окна, – и, замотавшись в простынь, встал с кровати. По жаркому времени я спал без всего, и это было приятно и неловко одновременно – ночью я часто раскрывался, скидывая с себя покрывало.
– Алло? Пап? – сонно пробормотал я и тут же зевнул.
– Привет работникам интеллектуального фронта, – усмехнулся отец в трубку. – Ты что, ещё дрыхнешь? Уже двенадцатый час.
– Ого, – я сделал вид что воодушевился. – Как дела?
– Хорошо, мелкий. Я тебя буквально на пару слов. Во-первых, поздравляю с окончанием учебного года. Ты молодец.
– Спасибо, – я улыбнулся, потирая свободной рукой глаза.
– А во-вторых, ты помнишь, что через неделю у деда день рождения? Юбилей, между прочим. Было бы отлично, если бы ты приехал, – сказал он, а я просыпался, словно от ведра холодной воды на голову: точно! У деда же скоро день рождения, как я мог забыть? – Алло, ты тут?
– Да, да, пап. Я тут. Конечно, я приеду, о чём речь! – взволнованно ответил я.
– Вот и отлично. Мы с дедом будем очень ждать. Маму тоже бери с собой, если не откажется, – усмехнулся он в трубку. – Мы очень соскучились, Фрэнк.
– Я тоже, папа, – искренне выдохнул я.
– Ну всё, до встречи тогда.
– До встречи, – я улыбнулся, и в трубке раздались короткие гудки.
– Мам, – крикнул я на кухню. – Ты поедешь со мной в следующую пятницу в Белльвиль на день рождения деда?
Мама возилась у плиты, шипела разбрызгиваемая вода в раковине и звенели стеклом тарелки. Но она всё же ответила мне:
– Мы обсудим это позже, мне нужно подумать. А пока умывайся и за стол. Завтрак почти готов.
Я вздохнул и поплёлся ванную, подбирая полы пытавшейся свалиться простыни.
Сердце стучало быстрее, чем обычно, а себя я чувствовал девочкой, идущей на первое свидание. В понедельник в обеденное время на улице почти никого не было, редкие машины и прохожие составляли мне компанию, пока я шёл к школе – узнать результаты тестов. А после, господи боже, святое дерьмо, наконец-то! – я намеревался завалиться к Уэям с ночевкой, о чём уже договорился с мамой.
Я вспоминал утомительный вчерашний день, почти целиком прошедший для меня в тасканиях сумок за неторопливо бродящей по магазинам мамой. Мне на откуп пошли пара новых футболок-поло и одни джинсовые шорты. Впрочем, в кафе в центре Ньюарка, летней верандой выходящем на Вашингтон-парк, я наелся вкуснейшей лазаньи и безлактозного мороженого, которое в нашем районе днём с огнём не сыщешь. А ещё там же состоялся разговор, который почему-то поселил внутри смутную тревогу.
– Какие у тебя планы на лето, Фрэнки? – спросила мама, с достоинством первой леди колупая свой десерт. Я только пожал плечами.
– Да никаких особо, если честно. Гулять, кататься на роликах, ездить на пляж, зависать с друзьями… Всё как обычно, – улыбнулся я.
– Просто я тут подумала взять полный отпуск и всем вместе, – она выделила это особенной интонацией и взглядом, – поехать в Белльвиль, отдохнуть. Ты встретишься с близнецами, с отцом и дедом, да и бабушка по тебе очень соскучилась.
– Всем вместе – это…
– Это все вместе. С Леоном и Клэр, – спокойно подтвердила она.
Ну конечно, как я мог забыть про маминого мужчину и его дочь. Впрочем, с круговертью последних месяцев это было немудрено. Мы и с мамой-то почти не виделись и даже не говорили толком.
– Интересная идея, – снова пожал я плечами и вернулся к поеданию мороженого, всем своим видом показывая, что не слишком заинтересован. Боже, здесь был Джерард, и я так хотел проводить с ним всё своё время, и уезжать в Белльвиль на целый месяц сейчас… это было бы безумием.
– Хорошо, – мама кивнула. – Тогда мы обсудим, когда лучше поехать…
– Лучше в июле, – выпалил вдруг я, надеясь на хотя бы месяц с Уэем.
Мама только улыбнулась и посмотрела на меня – с каким-то таинственным интересом. И этот самый взгляд поселил внутри живота холод и тревогу – едва осязаемую, но это сейчас лишь подстёгивало меня, когда я взлетал по школьным ступеням и открывал двери, чтобы пройти сквозь редкую толпу к стендам с вывешенными результатами.
– Фрэнк, привет, – сбоку от меня оказался Том, и я радостно пожал его руку.
– Ну как? – поинтересовался я у него, ища взглядом свою фамилию, неуверенно начиная практически с конца.
– Куда ты смотришь, чудак, – усмехнулся Том. – Ты в пятёрке лучших.
– Гонишь! – не поверил я и резко скакнул взглядом к началу списка. И правда. Мой результат, как и у десяти других ребят с параллели, был третьим по баллам. Охренеть…
– Неплохо, Фрэнк, – на моё плечо вдруг легла тяжёлая ладонь, и я обернулся, уже зная, кого увижу.
– Добрый день, мистер Блом.
– Ага, – кивнул головой этот мужик, в тридцатиградусную жару выглядевший в своём строгом костюме словно только что вышел из холодильной камеры – как чёртово совершенство. – Ты хорошо потрудился в этом году. Постарайся не скатиться и в следующем, и тогда я постараюсь выбить для тебя премию в «Руттгерс».
– Эм… – я замялся и даже не знал, что сказать. – Спасибо, я постараюсь.
– Вот и отлично, – он похлопал меня по плечу, неторопливо и тяжеловесно, и убрал руку. По стёклам очков пробежался блик, когда он повернул голову. – Хорошего лета, Фрэнк.
– И вам тоже, мистер Блом.
– Уэям привет. Майкл тоже хорошо поработал. Он молодец. Впрочем, как и его брат, – он криво усмехнулся и скрылся за поворотом коридора.
– Ого, – шепнул снова появившийся рядом Том. – Что это было?
– Не спрашивай, – я закатил глаза, но тут же взял себя в руки, ища в списке фамилию Уэй. Майкл оказался в составе вторых по величине результата. «Вот говнюк, уделал меня», – подумал я беззлобно.
Я попрощался с Томом, неторопливо прошёл мимо стенда с комиксом Джерарда, с улыбкой вспоминая, что перед вручением дипломов купил себе экземпляр на память. И, собравшись с духом, отправился к Уэям. Сердце радостно подскочило и со всего размаху ухнуло в пятки. Давно я так не волновался…
– Фрэнки? – мне открыл заспанный Майкл, хотя на часах напротив входа было давно за два дня. – Который час?
– Уже пора обедать, а ты ещё не позавтракал, – усмехнулся я, проходя внутрь мимо зевающего младшего Уэя, красующегося в одних семейниках и растянутой майке. Струна внутри часто-часто пульсировала, сердце билось настойчиво и быстро, и я не был уверен, что сдержусь от запрыгивания с ногами, едва только увижу его. – А где Джерард?
– Джерард? – спросил Майкл, странно посмотрев на меня и закрывая дверь. – Он, кажется, уехал в Нью-Йорк.
Я застыл. Медленно повернулся и поймал взгляд Майкла.
– В смысле? – еле двигающимся языком спросил я. Мне казалось, что в меня вкололи огромный, с меня размером, шприц и теперь медленно давили поршень, и тягучие потоки обезболивания-заморозки, как в кабинете стоматолога, текли по венам, начиная откуда-то с макушки, по позвоночнику и ниже, лишая меня возможности мыслить, двигаться, говорить, чувствовать… Жить.
– Ему позвонили рано утром из Нью-Йорка, он поднял меня, перевернул весь дом вверх дном, собрал вещи и сказал, что едет в Нью-Йорк, возможно, на неделю, – Майки снова зевнул и потянулся. – Он же подавал документы в Школу Современного Визуального Искусства. Он что, не говорил тебе? – младший Уэй, кажется, наконец-то понял, что что-то не так, его брови вскинулись вверх, он шагнул ближе и схватил за предплечья: – Фрэнк. Эй, Фрэнк!
Я почти не слышал его. Вокруг вата. Вата, вата, сотни слоёв ваты, и я заключён в ней, словно хрупкая ёлочная игрушка. Которая всё равно умудрилась разбиться.
Я не двигался.
Не думал.
Не жил.
Комментарий к Глава 43. Ребята, только держитесь, ладно? Я понимаю, что такую главу нельзя выкладывать без продолжения, но чёрт, всё тлен, и придётся подождать до следующей недели – тогда будет продолжение.
И как всегда, не кидайтесь тапками – с ляпами, опечатками, пока без вычитки и беты. Всё будет позже!
/бечено. вою. джефрэнки делают боль. Эйка/
====== Глава 44.1 ======
Сложно вспоминать то время. То лето. Самое странное и инерционное лето моей жизни.
Я лежал в своей кровати дома, разглядывая выбеленный потолок. Я выучил его до мельчайших шероховатостей, трещинок, выбоинок и пятнышек. Я лежал и раз за разом, словно бегающая внутри замкнутого лабиринта крыса, возвращался к единственному вопросу: «Почему?» Почему, мать твою, Джи? Почему ты не сказал мне, что подал документы? Почему говорил одно, обнадёживал, а в итоге сделал совсем по-другому? Просто – почему? Почему человек, которого считаешь бесконечно важным для себя, вдруг делает что-то, что ломает, крушит, вырывает прямо сквозь рёбра и лёгкие куски твоей ещё тёплой плоти? Почему это так больно? Почему рана кровоточит, и кажется, словно с кровью выходят последние остатки тепла, последние кусочки души вываливаются из тебя? И почему это ёбаное состояние не проходит?
Майки сказал: «Оставайся, скоро придёт Рэй». Майки сказал: «Эй, не переживай, он вернётся, вы поговорите, и всё образуется». Майки сказал: «Эй, Фрэнки, ты не должен так сильно переживать из-за моего придурка-брата». Майки сказал: «Я так и знал, что он отмочит что-то такое, из-за чего ты в итоге расстроишься». Майки сказал: «Фрэнки, я и сам не знал ничего. Но утром он поднял на уши сонного меня и перевернул весь дом, пока собирался. Он был слишком нервный и возбуждённый, буквально не в себе». Майки говорил и держал за плечи, словно я упал бы без этого, но он не мог знать, что у меня внутри просто нечем было воспринимать его слова. Я чувствовал себя куском замороженного мяса. Неподвижной, безмолвной, висящей на крюке тушей с высунутым набок языком. Я был подавлен настолько, что смог только развернуться, кое-как попрощаться с Майки и уйти. Пока ещё мог двигать ногами.
Я почти не видел, шёл по наитию. Перед глазами всё расплывалось, обжигало лицо. Я явственно понял, осознал, почувствовал до кончиков пальцев – он предал меня. Предал, и даже если вернётся, и мы поговорим… он сделает так ещё раз, и ещё, столько раз, сколько захочет, потому что он – такой. А я… я другой. Я просто не выдержу раз за разом этих ударов, я сломаюсь и не смогу даже идти, рухну на том самом месте когда-нибудь, и не оправлюсь.
Господи, как я был обижен! Как жалел себя… Как я… нет, я не ненавидел Джерарда. Нет. Но… говорил себе раз за разом – «я же говорил тебе. Говорил, он не исправится. Не станет другим, по крайней мере, не ради тебя. Смирись».
Но как смириться? Он уехал в грёбаный Нью-Йорк! Он поступил, чёрт бы его побрал! Поступил втайне от меня, и теперь это будет другая, совсем другая жизнь, и на кой ему сдался парень-старшеклассник, на кой ему вообще сдался парень? На кой ему сдался я?.. Я не мог смиряться с тем, что остался за бортом. С тем, что оказался недостоин очередной тайны, «это только моё дело, Фрэнки. Это тебя не касается». Сукин ты сын, Джерард Артур Уэй!
Я всхлипнул в который раз. Я лежал на кровати, на уши давили старые огромные наушники. В кассетнике крутилось что-то по десятому кругу, и я даже не заострял внимание на том, что за грёбаное «что-то» это было. Мне было плевать. Срать. Похуй. Потому что просто невозможно сдвинуться с места и сделать даже мелочь: поесть… Умыться. Поменять кассету на другую такую же, совершенно безразличную. Я не понял, почему моя комната превратилась в чёрно-белое кино. Я вообще не мог соображать, в голове мелькало одно и то же – диалоги, реплики, слова, взгляды. Я пытался додуматься до чего-то, скрытого под внешней шелухой, и никак не мог. Не мог… Глаза снова щипало, а подушка по бокам опять вымокла. Это было противно, но сделать несколько движений, чтобы хотя бы перевернуть её, я не мог. Не мог…
Мои мысли сползли на наши с ним ночи. На ночи, когда он был близок со мной так, как не был ещё ни один человек на свете. Когда трогал меня, ласкал, шептал вещи, от которых по всему телу гуляли обжигающие волны, а уши и щёки предательски и бесстыдно краснели. Как я хотел его! Я до сих пор хочу его… Но в тот раз. В тот раз у нас не получилось. Не получилось осуществить то, чего он так хотел. Я не дал ему того, в чём он нуждался. И это… Могло ли это сыграть роль? Неужели… В голове яростно щёлкнуло, переклинилось что-то. С ним будут учиться парни и девушки, взрослые парни и девушки. Опытные парни и девушки. Они-то точно не станут вести себя, как маленький идиот Фрэнки. Из горла тихо, но надрывно поднимался вой. Если я хотел, если любил, должен был потерпеть? Должен был, или всё было правильно? Я так и не узнал, как это, когда он – внутри. Когда его тело становится единым с моим, когда боль сменяется чем-то другим, сладким и тягучим… Оно ведь сменилось бы? Сменилось? Так он говорил… А я не смог, не смог, и… теперь он поступил в Нью-Йорк. Теперь у него всё, всё-всё-всё будет. Конечно…
Я вскочил с кровати и дёрнулся вперёд, вцепился руками в обивку, опрокинул набок кресло. Смёл первые попавшиеся кассеты с полки стеллажа, они с глухим стуком зацокали по полу.
– Нахуй! – кричал я, делая новые и новые дёрганые движения. Разлетались книги, падая на пол раскрытыми. Подкассетники ломались в хрупком сочленении, мне было срать.
– Нахуй тебя, Фрэнк! – кричал я, сметая с кровати покрывало с вымокшей подушкой.
– Нахуй тебя, Джерард Уэй! – и карандаши со стола, ручки и листы с текстами песен о ёбаной любви врезались в противоположную стену, рассыпались по полу.
Я стоял посередине устроенного хаоса, тяжело дыша, со сжатыми накрепко в кулаки руками. Я стоял, почти не видя этого, и сердце моё колотилось тяжело, быстро, испуганно. Никогда прежде у меня не было таких разрушающих порывов. Мне хотелось сделать себе больно. Мне хотелось сделать больно всему, что меня окружало. Ведь это так несправедливо, что больно одному мне. Несправедливо!
– Несправедливо! – взвыл я, оседая тут же, посередине комнаты, на пол, стискивая колени руками, утыкаясь лицом в мягкую ткань домашних штанов. – Несправедливо… – выл я уже тише. – Не понимаю, не понимаю тебя… не понимаю…
За своим невразумительным шёпотом я не услышал, как открылась дверь за спиной, как мама подошла сзади, присела и начала гладить по голове, плечам. Я дёрнулся – последнее, что я хотел сейчас, были чьи-то прикосновения…
– Милый, там Майкл пришёл, – сказала она негромко.
– Нет, – просипел я. – Меня нет.
– Я уже сказала, что ты дома, – растерянно отозвалась мама.
– Значит, скажи, что я никого не хочу видеть! – я поднял голову и крикнул так, что она вздрогнула. Ещё раз провела по плечу и встала, выходя. Майки не был виноват ни в чём. Он не был виноват, правда, но я просто не мог. Не мог бы говорить с ним сейчас о чём бы то ни было.
Мама вернулась так же тихо, как и в первый раз. Я уже лежал на кровати – разворошенной, словно по ней пробежалось стадо зебр. Прямо на простыни, лицом вниз.
– Фрэнки, – начала она. – Я не знаю, что у тебя произошло, но… Третий день. Может, уже хватит?
Я только дёрнулся в ответ. Во всём моём теле было ощущение, что я только начал. Только начал, мать вашу, и дальше будет еще веселее!
– Расскажи мне. Расскажи, пожалуйста. Может, тебе и не станет легче, но мне… Я хотя бы пойму, как себя вести.
– То есть тебя больше волнует, чтобы легче было тебе? – зло выплюнул я в матрас.
– Не говори так, – прозвучал грустный голос мамы. – Не надо говорить так, словно я виновата. Я только хочу помочь.
– Ты не поможешь! – я крикнул, всхлипывая – боль и горечь полились внутрь и изнутри равными потоками, словно и не останавливались. – Никто не поможет…
– Тебе нужно поесть. Хотя бы немного.
– Нет. Я не хочу. Не могу.
Мама посидела в тишине, а потом тяжело, надсадно выдохнула воздух.
– Фрэнк Энтони Айеро, – начала она вдруг очень строгим, глухим голосом. – Я думала дать тебе время, но ты не хочешь идти на контакт. Поэтому предупреждаю, что я беру билеты на завтрашний рейс в Белльвиль. Мы должны были поехать в субботу вместе с Леоном, но я больше не могу видеть тебя таким. Мы уезжаем завтра. Тебе нужно развеяться.
– Нет! – выкрикнул я и даже повернул голову к ней.
– Да! – ответила она вдруг неожиданно громко, и в меня будто выплеснули стакан холодной воды. – Мы едем завтра, и это не обсуждается, – продолжила она чуть спокойнее, но лицо до сих пор хранило резкие очертания первого выкрика, а глаза нехорошо блестели. Я смотрел на неё и почти ненавидел в этот момент. – Посмотри на себя, Фрэнк! Ничего толком не ел уже два дня, лицо опухшее, комнату разгромил… Возьми себя в руки! Ты мужчина! И если ты забыл об этом – то я напоминаю, – она развернулась и пошла к двери, у которой остановилась: – Собери вещи в поездку. Иначе поедешь без вещей. Я не шучу.
Дверь закрылась, и я остался в тишине наедине со своим стучащим в горле сердцем, лицом, которое щипало от слёз, едкой, растравляющей душу обидой и острой ненавистью ко всему. Меня тошнило. Есть не хотелось, но только после маминого визита, которым закончилось её молчаливое невмешательство в прошлые дни, я понял, как неприятно тянет и звенит в желудке. Если я не хотел проблем… Мне было плевать, если честно, но всё же… Моя мама могла устроить мне чёртово веселье, поэтому нужно было поесть. Нужно было, даже через силу…
– Ужин на столе, – сказала мама из коридора так, что я услышал через дверь. – Умойся и иди за стол. Всё образуется.
Я вздохнул. Что, что образуется, если просто нечему больше образовываться? Как же это всё заебало… А потом собрал себя по кусочкам – невдумчиво, как попало, просто скинув всю кучу в одно место; встал с кровати и побрёл в ванную, запинаясь о раскрытые книги и развороченные подкассетники. Если я не поем, то попаду в больницу. Маме это вряд ли понравится…
Когда Линда Айеро, спустя месяц, вернулась в Ньюарк и открыла дверь, на полу её ждало письмо. Оно отчётливо виднелось на тёмном паркете пола даже в полумраке вечера. Женщина удивлённо нагнулась – им некому было писать писем, – и подняла конверт. Заклеенный, пыльный. На цельном обороте была одна единственная надпись чёрными чернилами – «Фрэнку». Внутри что-то ёкнуло и задрожало. Сын, светлый, послушный, её сын только-только начал выбираться из ямы, в которую его засосало месяц назад. И по глазам его было очень хорошо видно – что-то, что было во Фрэнке раньше, ушло безвозвратно, смылось, стёрлось, как у ребёнка, теряющего свои молочные зубы взамен на новые, прочные, взрослые. Это неприятно, но это жизнь… И никто не волен как-то спрятаться от подобных перемен. В глазах её малыша, её Фрэнки почти не осталось прежней беззаботности, прежней чистой, беспримесной радости. Он улыбался, но глаза оставались непричастны. Словно лицо выполняло что-то, давно заученное и потому знакомое, на автомате.
Линда поставила увесистую сумку в коридоре, закрыла дверь на цепочку и пошла на кухню, не включая свет. Она считала себя приличной женщиной и хорошей матерью. Она болела за своего ребёнка, который так ничего и не рассказал ей. И этот конверт… Этот конверт жёг пальцы. Она подумала совсем недолго, после чего взяла из ящика нож и беззастенчиво вскрыла бумагу по заклеенному краю. Фрэнк простит её. Она имеет право знать.
Сев на стул, женщина неуверенно достала пару исписанных листов. Почерк был плотный и корявый. Буквы плясали, долго не желая складываться в слова. Линда медленно вдохнула и выдохнула, крепче сжала листы в пальцах и её глаза забегали по строкам.
Спустя пять минут женщина встала, открыла крайний справа ящик сверху и вытащила из его глубин бутыль. Та была уже почата, но внутри булькало ещё достаточно тёмно-коричневого. Её содержимого вполне хватит, чтобы прийти в себя. Женщину трясло, и руки дрожали. Горлышко то и дело виновато звенькало о прижимистый стакан из прозрачного стекла. Она налила, отставила бутыль и выпила залпом. Отдышалась, налила снова и села со стаканом к столу – устроив его рядом с разлетевшимися листами. Линда сделала глоток и снова взяла страницы трясущимися пальцами.
Она прочитала письмо столько раз, что почти выучила наизусть. А потом порвала и выкинула в мусорку под раковину.
В эту ночь Линда долго не могла заснуть, забывшись поверхностным сном только с рассветом.
Комментарий к Глава 44.1 немного боли и тлена... или много
====== Глава 44.2 ======
Внутри старенького рейсового автобуса было почти нечем дышать. Раскалённая обшивка, зад и спина, прилипающие к сидениям, открытые настежь форточки и люки, развевающиеся надоедливые шторки, пускающие вокруг себя облачка мелкой блестящей пыли… Мы ехали уже час, и даже в раннее утреннее время было душно. Пот стекал по моим вискам, на груди и под мышками образовались влажные пятна. Мама уснула на месте у окна, прислонившись головой к стеклу. Я кинул взгляд на её хрупкую шею, каштановую прядь волос за ухом. Подумал отчего-то, что, может, от стекла ей немного холоднее. Увидел вдруг, насколько она уставшая, измотанная. Мне было её почти жаль. Жаль, если бы я мог чувствовать. Внутри груди так и зияла дыра. Ледяная дыра. Она просто ничего не испытывала, отмечая факты и то, как я – Фрэнк Айеро, должен на них реагировать.
Я вздохнул, потянулся наверх руками и размял шею. Чёрно-белое. Почти всё вокруг чёрно-белое. Только волосы матери почему-то выделялись каштановым пятном. Я посмотрел на неё ещё раз. Ровное дыхание, расслабленное лицо. Тихо встал, взял рюкзак и пересел на заднее сидение. За нашим рядом автобус был пуст, хоть лёжа лежи. Видимо, этот короткий рейс в будний день не пользовался особой популярностью.
