Текст книги "Красная - красная нить (СИ)"

Автор книги: unesennaya_sleshem

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 54 страниц)

Ох, это было последней каплей. Не то, чтобы я был против этой идеи. Но сейчас что-то внутри меня буквально поднималось в противовес этому разговору. Хотелось отвлечённого, тёплого, ненапряжного общения. Хотелось музыки.

– Я ещё не понял, чего хочу, – как можно спокойнее ответил я. Мы уже доели, и я поднялся со стула. – Чаю, или поднимемся наверх? Я покажу тебе свою музыкальную берлогу.

– Пойдём, – улыбнулся он, вставая со стула.

– Ни черта себе! – восхищённо выдал он, едва голова очутилась в люке чердака. – Целая мини-студия! Ты что, перевёз сюда весь мой хлам из Бельвиля?

– Но-но. Прошу поаккуратнее в выражениях, – усмехнулся я, уже направляясь к гитарам и поднимая свою любимую с пола. – Тут я и провожу своё свободное время. Иногда – один, иногда с ребятами.

Отец ходил по небольшому чердаку, рассматривая каждую мелочь так пристально и осторожно, точно был в музее. У меня его сосредоточенность вызывала только улыбку. Его интересу подлежало всё – от стопки журналов Майкла до нескольких потрёпанных книжек, забытых на кресле-качалке Джерардом. Каждый наш плакат на кирпичной стене, спрятанная за угол старого стеллажа пепельница с так и не вытрясенными из неё окурками, провода, все три гитары, и, конечно же, гвоздь программы – совершенно устаревшая, но ещё вполне рабочая барабанная установка. Он сел на раскладушку, упираясь в меня взглядом.

– Просто чертовски замечательное место. Ты молодец, мелкий. Оу, – вдруг выдал он, поднимая какой-то журнал из стопки. Я вообще не в курсе, что там было у Майки кроме комиксов. – Неплохой выбор, – хитро улыбнулся он. И тут я разглядел название. «Плейбой» за прошлый год. Старый, затасканный журнал. Чёртов Майкл…

– Это не моё, – выпалил я на автомате, будто отец был тем, перед кем нужно было оправдываться. То, что он просто подшучивает надо мной, стало понятно в следующую же секунду. Но я уже отреагировал, и теперь жутко смущался своей детской реакции.

Рассмеявшись, отец встал с раскладушки, метко возвращая журнал на место. Пружины скрипнули с какой-то странной мелодичностью.

– Ну что, поиграем что-нибудь из старого доброго рока? Как раньше? – спросил он, усаживаясь на продавленный стул за барабаны. – Вот уж не думал, что эта рухлядь доживёт до девяносто седьмого… Ты хорошо за ними ухаживал, Фрэнки. Спасибо тебе, – проговорил он, нежно оглаживая ладонью малые барабаны и тарелки.

– Только не плачь, пап, – не сдержался я, но эта глупость и правда разрядила обстановку накатывающей меланхолии о прошлом.

– Закрывай свой рот и играй, – ухмыльнувшись, он виртуозно перехватил палочки и задал счёт. Я так и знал, что он захочет начать с чего-нибудь из своих любимых «Deep Purple». Мы всегда начинали или с их «Comin’ Home», или с «Under the Gun». Отец был предсказуем.

Около получаса мы с упоением играли старый рок. Какие-то моменты я играл лучше, чем когда-либо, что-то наоборот – напрочь забывал. Но и не это было главным. Я стоял так близко к барабанам и видел, не только слышал всем телом, но и видел то, с каким упоением и радостью папа играет вместе со мной. Он часто поглядывал на меня и подбадривающе улыбался. Он смотрел в глаза и на мои руки, сжимающие гриф гитары. На пальцы, растопыренные на струнах. Он видел – я был уверен – что музыка доставляет мне самое что ни на есть чистое удовольствие. В этом я был весь в него.

А потом он встал и взял в руки гитару, которая не так давно претерпела варварское моё отношение.

– Что с этой малышкой? – озадаченно спросил он, проводя пальцами по склеенному сколу. – Кажется, это та гитара, что я дарил тебе когда-то?

– Да, она, – виновато сказал я. – Это из-за меня. Стойка упала и расколотила деку. Я сделал всё, что мог. Она, конечно, звучит, но на концерте с ней уже не выступишь…

– Всякое бывает, Фрэнки, – сказал он, усаживаясь прямо на пол. Я понял, к чему шло дело, и взял свою, с которой выступал вчера, гитару в руки и уселся рядом. – Если честно, мне неловко, что я без подарков в этот раз. Так замотался, что всё вылетело из головы. А ведь я пропустил твой день рождения… Прости меня, – с искренней грустью сказал он.

Я улыбнулся, начиная по наитию перебирать струны. Пальцы сами ставили аккорд за аккордом, и скоро папа подхватил мою импровизацию, заполняя её ритмом.

– Ничего страшного, пап, – сказал я, наконец. – Серьёзно. Я просто рад, что ты приехал. Это лучше любых подарков, так что… приезжай почаще.

Из-под пальцев выходило что-то меланхолично-задумчивое, и как я ни старался, не смог сменить своего настроения. Я всё понимал. Понимал, что он еле сводит концы с концами. Понимал, что каждая поездка ко мне неслабо подкашивала его и без того небольшой бюджет. Понимал, что, что бы он ни говорил, он ничем мне не сможет помочь в плане денег на колледж. И это только моя забота, что я буду делать после школы. Я понимал всё это так ясно в этот раз, что в глазах щипало. Не от обиды – отнюдь. Просто от остроты восприятия.

А ещё я понял вдруг, что если у меня будут дети, то я хочу быть рядом с ними, чего бы мне это ни стоило. Я не упрекал отца. Нет, я любил его и был благодарен. Просто вносил коррективы. Заранее. Я бы очень хотел сделать всё по-другому.

– Как там дед?

– Что ему станется, – улыбается, смотрит из-под длинной чёлки. Мне нравилось ловить взгляды отца. Они были чем-то непривычным, тем, по чему я скучал. – Ворчит, пьёт иногда. Изредка дебоширит. С сердцем, конечно, хуже год от года, но ему неймётся. Непробиваемый.

– Значит, всё в порядке, – подвёл я итог. Я очень скучал по деду. Отчего-то намного сильнее, чем по бабушке, оставшейся в Бельвиле. Так уж мы странно устроены. Нет людей, одинаково повлиявших на нас. И даже к самым близким нас всегда будет тянуть по-разному. Наверное, это нормально.

Мы играли допоздна, до того момента, как дверь внизу хлопнула – сигнал того, что мама вернулась с работы.

– Ого, уже восемь. Она всегда приходит так поздно? – удивился папа, поднимаясь с пола и отряхивая зад.

– Не всегда. Зависит от смены и загруженности. Спустимся?

– Конечно. Надо поздороваться.

– Останешься на чай? – с надеждой спросил я. Отец замялся, словно метался между чем-то и чем-то в своей голове.

– Нет, Фрэнки, не смогу. Мне ещё надо заехать в одно место – обещал ребятам. Прости, – сказал он, и мне отчего-то полегчало. Это было странно, ведь я искренне хотел, чтобы он задержался подольше.

Мы неторопливо спускались по лестнице, как я успел попросить его:

– Обязательно приходи завтра часам к шести. Будут мои друзья – познакомишься с ними поближе. Будет здорово.

– Купить вам пива? – улыбнувшись, спросил он.

– Если только немного, – смутился я, получая в ответ понимающий хитрый взгляд.

Всё-таки есть некоторые вещи, которые мужчине всегда проще решить с мужчиной. Что-то, что вообще не потребует объяснений и слов.

====== Глава 29. ======

Впоследствии я очень часто возвращался в своих мыслях к тем зимним посиделкам на моём чердаке, в так называемой «берлоге». По сути, мы не занимались ничем, кроме как напивались пивом (да, в папином понимании «немного» было совсем не то, что думал о «немного» я), вели пошловатые, отчасти, разговорчики и играли всё, что под пальцы подворачивалось. Это было незабываемо и странно. По мере того, как мы приходили в состояние раскрепощённости, зависящее напрямую от степени опьянения, в нас открывались всё новые и новые таланты.

Если в начале нашего вечера Майкл скромно пристроился у стопки журналов, а Джерард молча курил в сторонке под единственным чердачным окном, то всего час спустя тот же Джерард сумел буквально вырвать гитару из цепких рук Рэя (моё сердце обливалось кровью, видя эти перетягивания…) и даже что-то попытался сыграть.

О господи, лучше бы он этого не делал!

Думаю, на свете практически было крайне мало вещей, за которые я мог бы невзлюбить Уэя. Серьёзно, думаю, мне бы хватило пальцев одной руки для перечисления смертных в его исполнении (по моему мнению) грехов. Но после той попытки прибавился ещё один пунктик: держать Джерарда подальше от гитар. Чёрт, это просто не его. В конце концов, никто не может быть прекрасен во всём, и я простил ему это тут же. Тут же, как только Рэй вернул обратно свою гитару.

Зато Майкл приободрился и впервые на моём веку взял бас в руки. Правда, он долгое время смотрел на него, как неопытный наездник на мустанга прерий, до последнего сомневаясь, с какой же стороны правильнее будет подойти. Он умилял меня в этой робости до безумия, и сейчас, вспоминая тот глупый и очень тёплый вечер на чердаке, я не мог перестать улыбаться от всех этих моментов.

Под конец вечеринки мы были пьяны. Очень пьяны. Я плохо стоял на ногах, но осознание того, что я «хозяин дома», помогло мне не свалиться с лестницы, пока мы с отцом перетаскивали вовсе неадекватного, висящего на мне мешком костей Майкла и чуть более весомого и мягкого Джи вниз, в мою комнату. Рэй был в состоянии идти сам, но его штормило настолько сильно, что я всерьёз опасался, как бы его не перекинуло через перила в один из неловких шагов. Улыбающийся отец подавал мне знаки, что страхует Торо в случае чего. Я же, наблюдая за этим снизу, отчётливо понимал: если Рэй вдруг свалится с лестницы прямо на меня – мне крышка.

Но самой запоминающейся по яркости эмоций была всё же другая пара моментов. Когда все тела были уложены, кто где, и преданы сну, я вышел проводить папу. Он уже одевался в прихожей, когда дверь отворилась, и внутрь зашла мама, пришедшая после встречи с Марком, я думаю. Обычно только в этих случаях она задерживалась до одиннадцати-двенадцати ночи, и он подвозил её до дома на машине.

Часы на кухне показывали без четверти полночь, когда она открыла дверь и, стараясь не отшатнуться, увидев отца, вошла внутрь. Я никогда не понимал, почему люди, родившие на свет нового человека, вдруг могут стать чужими друг другу. Мне был непонятен сам механизм того, как это происходит. Как умирает что-то, что связывает тебя с другим так крепко, что, кажется, ближе – только под кожу и внутривенно. Я отчётливо помнил из раннего детства, как они любили друг друга. Ведь любили, и я совершенно уверен, что это не игры фантазии детского мозга.

– Линда? Здравствуй, – как-то сразу стушевался под маминым взглядом отец. Было странно видеть это. Такие малозначимые детали, но я видел их, словно обведённые в темноте флюоресцирующим маркером. Быстрый взгляд, словно не знающий, где ему остановиться. Сминаемые в руках перчатки. Чуть понурые плечи, всего минуту назад уверенно распрямлённые. Не знаю, возможно, у папы и были поводы виниться. Возможно, он совершил тогда, в далёком прошлом, какую-то ошибку. Я ничего не знал об этом, да и не узнаю уже. Но моё сердце сжалось от всего происходящего.

– Здравствуй, Энтони. Уже уходишь? – как можно спокойнее ответила мама, заставив себя чуть улыбнуться. Она снимала зимнее пальто, и отец хотел было помочь ей освободиться от одежды, но… Мама сдёрнула его с рук и повесила на вешалку так быстро, что никто бы не успел посодействовать. – Ты мог бы остаться на чай, – продолжила она без особого энтузиазма. Я просто молча наблюдал, не в силах пошевелиться. Воздух между ними так натянулся, что я вообще не был уверен, обращал ли на меня сейчас внимание хоть кто-нибудь.

– О, спасибо, но я тороплюсь. Завтра рано утром самолёт, так что… Был рад увидеть тебя.

– Я тоже, – вот теперь мама улыбнулась искренне. Это была всего секунда, но эта её улыбка будто осветила собой полутёмную прихожую. Только сейчас я вновь услышал, что за дверью воет ветер. До этой секунды мои уши были полны скомканной ваты и стука собственного сердца. – Всего доброго, Энтони. Заходи в следующий раз, – мама уже скрылась на кухне, и я выдохнул.

– Доброй ночи, Линда.

Отец был растерян. Я не хотел видеть его таким – ведь всего несколько минут назад он был пьяный, довольный и улыбающийся во все свои белоснежные зубы. Не удержавшись, подошёл и крепко, быстро обнял его, с усилием несколько раз хлопнув по спине. Я надеялся, что это приведёт его в чувство.

– Спасибо за отличный вечер, па, – сказал я ему с благодарностью. – Было бы здорово, если бы мы устраивали подобное почаще.

Кажется, это и правда помогло. Мы распрощались очень тепло. Слишком тепло для меня. Я не хотел его отпускать. Но он всё равно ушёл, открыв дверь и впустив в прихожую обрывок ветра и горсть колючего снега, обжегшего мне лицо. Я постоял, смотря на его удаляющуюся фигуру совсем недолго, но промёрз, кажется, до костей. А ещё невыносимо протрезвел.

Его фраза на прощание была: «У тебя отличные друзья, Фрэнк. Держись их».

Возможно, я запомнил тот вечер так отчётливо ещё и потому, что, оказалось, отец снова исчез из моей жизни почти на полгода.

Едва я закрыл дверь и направился, было, к себе, мама окликнула меня из кухни:

– Ну как прошёл вечер? Судя по всему, неплохо?

– Да… – вяло отозвался я.

– В твоей комнате опять ночёвка пьяных друзей? – улыбнулась мама, но я не был склонен сейчас к разговору.

– Да, мам. И я просто жажду к ним присоединиться.

– Хорошо, милый. Только имей в виду – я завтра рано на работу. Так что с завтраком будешь разбираться сам.

– Окей, – безразлично протянул я и, помахав рукой из коридора, пожелал ей спокойной ночи. Кажется, я всё же устал.

В комнате было темно и пахло перегаром. Такое бывает, когда несколько напившихся парней одновременно выдыхают из себя пары перебродившего алкоголя. Покривившись, я пробрался к дальнему окну, чуть не свалившись при этом на Рэя на раскладушке, и приоткрыл его, чтобы впустить хоть немного свежего воздуха. Чистый, чуть сладковатый, он безжалостно защипал пазухи, когда я почти высунул нос наружу. Это было блаженством, хоть и с сомнительным будущим. Мне полегчало, и тогда я услышал его.

Громкий всхрап. Громкий настолько, что я буквально подпрыгнул.

Рэй, развалившийся на спине с размётанными по сторонам волосами и руками, начал громко храпеть в приоткрытый рот. Вздохнув, я закрыл окно и пошёл к другу, надеясь как-то перевернуть его на бок. Может, это решит проблему.

Однозначно, результат стоил затраченных усилий. Торо оказался тяжёлым и совершенно бессознательным. Он спал так глубоко, что, боюсь, даже пушечный залп был бы бессилен. Я чуть не свалился на сладко спящих на моей кровати братьев Уэев, пока пытался перевернуть это тело набок. Но в итоге всё удалось, и в комнате воцарилась сладкая посапывающая темнота без посторонних звуков.

Я почти было двинулся к своему любимому зелёному диванчику. Он не раскладывался и напоминал больше громоздкое кресло. На самом деле, наибесполезнейшая часть интерьера. Но мне он нравился. А ещё он приехал сюда из Бельвилля, и поэтому ему прощалось всё.

Я почти было сделал шаг к нему, но кого я обманывал? Тот, кто спал сейчас с краю на моей кровати, притягивал меня магнитом – я чувствовал эту тягу всей спиной. Мне хотелось посмотреть на него спящего. Снова посмотреть, чтобы увидеть истинное лицо – детское и наивное, без тени эмоций и чувств. Я любил его лицо.

Повернувшись, для удобства я сел на колени около кровати. Казалось странным, запретным и до безумия милым пялиться на него вот так – ночью, когда в комнате спят ещё два человека. Но что до Майки, он был повёрнут к нам спиной. Иначе, я думаю, не рискнул бы быть столь одержимым.

Джерард спал. Глубоко, сладко, лёжа на спине и чуть склонив голову набок. Его рот, будоражащий мои нервы, был приоткрыт, а губы чудились невозможно нежными в мягком свете с улицы. Приятная дрожь пробежалась по телу, когда я смотрел на него: на закрытые глаза, на посапывающий рот и нос, вздёрнутый к потолку… Его лицо пересекали несколько спутанных прядей, и я, прежде чем включить немаловажное умение думать головой, уже потянулся к ним рукой и очень мягко, со странным тянущим чувством, убрал волосы с лица. Очень медленно провёл пальцами по лбу и скуле. Почему у этого парня такая белая и, чёрт, приятная на ощупь кожа? Почему я хочу поцеловать его сильнее, чем кого бы то ни было на свете? Меня это сводило с ума.

Наклонившись ниже, я дышал его дыханием, чувствуя, как моя голова тяжелеет, а разум туманится. И тем неожиданнее и страшнее был эффект, когда этот мнимо спящий мерзавец обвил рукой мою шею. Он сделал это так неожиданно, что я едва не обмочился.

– Чёрт! – сдавленно ругнулся я, потому что сердце ушло в пятки. Я, конечно, любил ужасы, но смотреть их и испытывать подобное – совсем, блять, разные вещи.

– Фрэнки? – он лишь сильнее притянул меня за шею, поворачиваясь набок ко мне лицом. – М-м… – прогудел он, вдавливаясь носом в мою щёку. Я напряжённо наблюдал за ним, а Джерард не открывал глаз. – Пахнешь так вкусно…

Я не успел сказать хоть что-либо, как его язык уже ласково и ненавязчиво скользнул в мой рот. Такой влажный и гладкий, с невероятным привкусом пива. Я почувствовал, как мой мозг тонкими потёками выливается из ушей. Его неожиданный, медленный поцелуй во сне снова оказался лучшим, что я когда-либо испытывал. В нём не было сумасшествия, что сквозило в каждом нашем действии обычно. Не было страсти. Но было просто тихое и настойчивое желание целовать меня, и это убивало. Я отвечал ему так искренне, как только мог. Я бы весь отдался этому человеку целиком, до дна души. Только никто не просил так много.

Потом он просто остановил движения своих мягких губ и, чуть отстранившись, промямлил:

– Люблю тебя…

Уже через секунду, не меняя позы и посапывая в приоткрытый рот, он спал. Спал сном пьяного младенца, если такой вообще бывает. А я сидел возле кровати на заднице и, баюкая горящее лицо в ледяных ладонях, тихо сходил с ума.

Эти слова ничего не значили. Слова, произнесённые в пьяном сне? Да вы шутите. Предсказаниям автомата для гадания можно было верить больше, чем этим пустым словам.

Но он сказал их. Он. А я услышал. И я точно знал, что, несмотря на все логические заверения разума в их легковесности, не забуду. Не забуду, такова моя идиотская натура – помнить всё, хочу я того или нет.

Просидев между раскладушкой с Рэем и своей кроватью неизвестно сколько времени, я всё же решил, что хватит. Поднялся и, кое-как устроившись на зелёном диванчике, накрылся пледом и решил попробовать уснуть. Я только думал, что не смогу. На деле же буквально отключился – со свисающими с подлокотника ногами, укрытый лёгким пледом, и с одной-единственной навязчивой мыслью в голове.

Зима в Ньюарке в том году была зверская. По крайней мере, так казалось нам, не слишком привыкшим к множеству снега и почти всегда отрицательным температурам. Но и не это было самым противным. Ветра. Такие сильные и пронзительные, сводящие к совершенному минимуму любое изначальное желание выйти на улицу. Вне помещений не хотелось находиться.

Они забирались под куртки и выдували мозги. Особенно страдали мы, совершенно не приученные к тому, чтобы одеваться тепло. Это выводило из себя, и всё наше нахождение на свежем воздухе сводилось, в основном, к коротким перебежкам из пункта «А» в пункт «Б».

Январь прошёл незаметно, отчасти – в новогодних торжествах, отчасти – в учебных завалах. Это случается, когда тяжело влиться в работу после перерыва. Будто холод сковывал не только наши тела, но и разум. Мысли становились неповоротливыми и ленивыми, думать не хотелось. Тёплый свитер с высоким воротом был спасением и искушением. Порой я просто не мог бороться с его расслабляющими чарами, засыпая посередине урока и резко просыпаясь от толчка Майкла под рёбра. Я совершенно точно обожал этого парня за подобную заботу. И столь же сильно ненавидел.

Февраль не принёс с собой особых изменений, кроме какой-то судорожной подготовки к празднованию Дня Святого Валентина. На нас это никак не отражалось, потому что… Однажды вечером, распивая горячий кофе с водкой (буквально по чайной ложке на кружку, чтобы согреться), находясь в гостях у Уэев, я стал участником вот такого странного разговора:

– Грёбаный день Святого Валентина, – непритворно возмутился Джерард, почёсывая голову пятернёй. – Как меня бесит этот романтический психоз.

– А я всегда думал, что в душе ты романтик, – усмехнулся я. В этот момент и Рэй, и Майки посмотрели на меня такими сочувствующими взглядами, что я почти поперхнулся кофе. В них так и читалось: «Лучше бы ты молчал!» и «Ну ты и попал, чувак!»

– Да что может быть романтичного в этой наигранной херне, Фрэнк? – возмутился Джерард. И тут я понял, что и правда попал. Уэй на самом деле ненавидел этот праздник. Это читалось на дне его каре-зелёных глаз. – Все носятся с этими валентинками, придумывают всякую ерунду, лишь бы не остаться без пары на вечерних танцах. Думаешь, в этом есть хоть капля романтики или, упаси господи, любви? Это просто грёбаное лицемерие, скажу я тебе. Именно поэтому никто из нас никогда не участвует в праздновании. Это наш ответ грёбаному Дню Святого Валентина!

– К чёрту День Святого Валентина! – уверенно подхватил Майкл, продолжая скандировать эту нехитрую речёвку. Рэй удивительно просто присоединился к нему. Кажется, это был единственный способ заставить Джерарда замолчать. Я улыбнулся:

– Окей, Джи, к херам День Святого Валентина. Ты меня убедил. Значит, будем снова до ночи рубиться в «Dungeons and Dragons», или что-то подобное?

– Уж лучше игры, чем танцы, – поддержал Майки. – И вообще, к чёрту эту херь.

– К чёрту, – очень серьёзно повторил за братом Джерард, допивая кофе.

Я ничего не мог с собой поделать и только улыбался самой широкой своей улыбкой, пряча её за пузатой кружкой. Эти парни были невероятными. Мне казалось милым бунтовать против Дня Святого Валентина. По крайней мере, эта позиция никак не противоречила моей природе.

Мой мирно начавшийся февраль треснул по швам в ночь с четвёртого на пятое, когда я, пребывая в замешательстве и непонимании, проснулся от долбежа по окну в мою комнату. Часы, лежавшие на столе, показывали семнадцать минут пятого. Я так и не понимал, то ли я ещё сплю, то ли уже бодрствую. Стук повторился, и я, вздрогнув, вскочил с постели.

Подойдя к дальнему окну, увидел темнеющую фигуру. Не раздумывая, открыл щеколду и поднял раму, впуская в комнату морозную зимнюю свежесть, отдающую сладкой ватой. Мне мгновенно стало холодно: пижамные штаны и майка никак не защищали тёплое со сна тело.

– Джерард? – возмутился я, протирая глаза. – Какого чёрта?

– Я тоже рад тебя видеть, Фрэнки, – сказал парень, уже перекинув ногу через мой подоконник. Его наглость ослепляла и восхищала меня, и я отошёл чуть дальше, чтобы не получить по яйцам. – Ну и холодина там с утра, – вздохнул он, закрывая раму уже изнутри. Под окном белела хорошая кучка снега. Уже через несколько минут останется только лужа на досках пола. Но и это мало меня волновало.

– Почему ты здесь? – снова спросил я, зевая. Я пока что плохо соображал.

– Долгая история, – ответил Джерард, расстёгивая верхнюю одежду и избавляясь от неё, бросая прямо так, под собой: где упало – там и место. – А если кратко – вечером вернулись родители. Кажется, они надолго теперь. А мне было нужно на ночную смену. Я не говорил родителям, что работаю. Думал, мать меня заживо съест, но тогда бурю пронесло стороной. Зато сегодня, я уверен, буду расплачиваться. Но для начала мне нужно выспаться, у меня совсем не осталось сил, – сказал он, буквально повисая на мне, когда остался в одной футболке и семейниках. Я покачнулся, потому что сам едва стоял на ногах.

– Угу, – пробурчал я, отступая к кровати до тех пор, пока не свалился на неё, припечатываемый Джерардом сверху. Моё сердце, хоть организм ещё и спал, бешено стучало в предвкушении хоть чего-то. Это было потрясающе странно. И волосы Джерарда пахли сладкой зимней сахарной ватой.

Он пролежал на мне недолго, придавливая своим продрогшим телом. Я дотянулся до края одеяла и укрыл нас обоих. Через несколько мгновений Уэй перекатился с меня на спину и, оставшись рядом, вдруг заговорил:

– Знаешь, мне иногда кажется, что это всё – слишком много для меня, – негромко произнёс он, разглядывая потолок.

– Что именно – всё? – решил уточнить я волнующий момент.

– Не знаю, как сказать. Нагрузки. Испытания. Давление собственных мыслей. Люди, которые что-то хотят от меня против моей воли. Знаешь, это очень сильно выматывает. Я даже дрочить перестал, – неожиданно хмыкнул он в конце.

– Пф-ф… – улыбнулся я темноте, закладывая руки поудобнее за голову. – У тебя выпускной класс и, ко всему, работа… Брат… Твоё напряжение можно понять.

– Смысл того, чтобы испытывать напряжение, лишь в том, что рано или поздно оно всё сходит на нет. Понимаешь? А у меня по жизни оно только усиливается, превращая каждый раз в ревнивого до любой мелочи монстра. Моё напряжение перерастает в «уверенное давление», что-то такое, что постоянно с тобой, и тебе просто приходится учиться жить, закрывая на это глаза. Я так устал…

– Кажется, я понимаю, – сказал я, хотя, начистоту, понимал пока в его словах немного. – Тебя что-то тревожит сейчас?

– Кроме холодных ног и того, что я хочу спать? Нет, – отрапортовал он, поворачивая лицо ко мне, сладко сцепляясь взглядом с моим. – Обними меня?

И я, полагаясь на спокойный и заторможенный из-за прерванного сна мозг, обхватил руками его плечи и спину, переплетая ноги с его – как обычно, ледяными.

Я хотел его. Но удивлялся тому, что последнее время это страстное желание не имело яркой физиологической окраски. Оно больше походило на психологическую потребность быть с ним рядом и касаться его. Говорить с ним обо всём. Узнавать. Ведь я до сих пор не имел толкового понятия о том, кто же он на самом деле такой, этот Джерард Уэй.

Кажется, мы проспали до утра, не меняя положения наших сплетённых тел. А утром я, стараясь не тревожить его сборами, поднялся и ушёл в школу. Разбросанные по комнате вещи Джерарда, цветной фотографией застрявшие в мозгу, заставляли меня улыбаться весь день, вспоминая.

Ни Майки, ни Джерард ещё не знали, что в этот раз их родители приехали надолго. И что это чертовски сильно скажется на настроении старшего брата. Если бы я знал это в ту ночь, думаю, не заснул бы с ним так просто.

– К чёрту грёбаный День Святого Валентина! – проорал Джерард, едва мы вышли из школы четырнадцатого февраля и вчетвером, этакой организованной группой, двинулись в сторону парка между нашими домами.

Я улыбался и щурился от слепящего искрящегося на солнце снега. Это был первый безветренный и относительно тёплый день за всю зиму. День, когда не хотелось срочно скрыться за первой попавшейся дверью. День, когда дышалось легко и свободно без вездесущего ветра и тянуло на приключения.

Уже больше недели вернувшиеся со съёмок Уэи-старшие жили обычной жизнью взрослых в своём доме, и это означало, что нам путь туда был заказан. Сегодня я просто мечтал прогуляться по парку перед тем, как вся наша компания наверняка завалится ко мне и снова устроит свинарник на кухне и чердаке. Я не был против, в общем-то, но просто хотел оттянуть этот неизбежный момент.

В середине дня в парке оказалось пустынно. Именно то, что нужно, чтобы порадоваться погоде и снегу, не истоптанному ещё десятками ног. Мы шли, лениво переговариваясь, когда он сделал это. Джерард. Именно он начал баталию, зарядив рыхлым, наспех слепленным снежком по натянутому на голову капюшону. Я остановился и резко развернулся, ещё не понимая, что происходит. И тут же получил добавки. Брызги от разбившегося о грудь снежка обдали мне лицо, заставив на секунду задохнуться ледяными осколками. Рэй и Майкл тут же освободили почётные места по бокам от меня, уходя с линии огня.

– Ах ты, засранец! – завопил я, бросаясь к ближайшему сугробу, на ходу скидывая рюкзак. Джерард хохотал и, проваливаясь в снегу, нёсся к ближайшим деревьям.

Я не попал в него ни разу, но зато очень старался. Я даже не заметил, в какой момент к Джерарду присоединился Рэй, а рядом со мной возник Майкл, лепящий снаряды с видом жреца, исполняющего священный обряд мести. Наша шуточная потасовка плавно перетекла в нешуточную баталию два на два, где выжить должен был лишь сильнейший.

Прикрываясь стволами деревьев, мы, красноречиво переглядываясь с Майки, подбирались всё ближе к этим великовозрастным придуркам, и я мог поклясться, что несколько раз всё же попал.

Я уже давно не был настолько лёгок, глуп и счастлив, как в тот день. Ни до, ни после мы больше не устраивали ничего подобного по объективным причинам. Но это странное ощущение полёта и зудящего в лёгких морозного смеха не покидало меня долгие годы.

Солнце, путаясь резкими лучами в кронах безлистных сейчас деревьев, пробивалось сквозь расчерченную чёрным по голубому сетку из сплетения веток, чтобы безжалостно бить по зрачкам, сужая их до маленьких чёрных точек.

Хохот и тяжёлое дыхание отскакивали от деревьев, отражались и наслаивались друг на друга, создавая ощущение чего-то нереального. Наши вопли, казалось, каждый раз встряхивали весь парк до тех пор, как вдруг, то ли устав получать снежками, то ли просто решив испробовать другую тактику, Джерард и Рэй вдруг не бросились к нам с ором столь громким и устрашающим, что мы с Майки, не раздумывая, дали дёру.

Беготня по сугробам не рассмешит лишь мою бабушку, я знал это. Мы же задыхались – от смеха, холодного воздуха, всё тяжелеющей одежды и глупой, изматывающей гонки. Наконец, Джерард настиг меня, заваливая лицом в сугроб, а сбоку Рэй припечатал Майкла столь неожиданно, что, оказавшись нижнем слоем в этом бутерброде, я буквально чувствовал: ещё немного, и мои кишки вылезут наружу.

– А ну отпустите, идиоты! – сдавленно застонал я, пытаясь освободить неудобно заломленную руку. – Брысь! Свалите нафиг!

Наверное, наша куча выглядела странной инопланетной субстанцией на белейшем февральском снегу.

– Один – ноль в пользу команды выпускного класса, – самодовольно объявил Джерард, слезая с меня, наконец. Я с облегчением посгибал руку в локте и удивился, что она, всё же, цела. Вопреки всему. Джерард улыбался, подавая мне ладонь. Вся его фигура, стоящая против солнца, искрилась золотым светом, заставляя меня щуриться.

– Чёрт, а где мой рюкзак? – вдруг вспомнил я.

– Кажется, был где-то там, – Уэй-старший махнул рукой в непонятном направлении. – Поищем?

– Угу, – согласился я, поднимаясь и оглядываясь на до сих пор барахтающихся в снегу Майкла и Рэя. Майки стонал и молил о пощаде, но Торо был неумолим, никак не желая выпускать младшего Уэя из снежного плена. Они оба были в снегу с головы до ног, и, определённо, это выглядело забавно.

Вернувшись с найденным рюкзаком, мы застали Торо, сидящего на заднице, и хмурого Майки. Рядом с Рэем на снегу красовалось несколько алых клякс.

– Что произошло? – тихо спросил Джерард, наклоняясь к Торо. С усилием убрав его руку от лица, мы увидели неплохо разбитую губу.