сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 51 страниц)
…Я проснулся от звуков лютни: будто сказочная птица, она трепетала и пела в руках пленившего ее волшебника. Однако сейчас в ее голосе не было той убийственной тоски, которая поражала меня всякий раз, когда мой ангел брал в руки инструмент. Сейчас струны лютни, сонно подрагивая от прикосновения прекрасных пальцев, рассказывали волшебную сказку - сказку о любви, единственной в целом мире, которая способна была задержать восход солнца, заставить зарю побледнеть и вызвать зависть ангелов.
Граф сидел на подоконнике, спиной к окну. Его отливающие багрянцем в лучах восходящего солнца восхитительные волосы касались струн, и лютня в его объятиях то страстно шептала, то взрывалась россыпью головокружительных звуков-брызг, которые, казалось, давно знало и теперь просто повторяло мое сердце.
Почувствовав мой взгляд, он оборвал игру и, подняв голову, посмотрел мне прямо в глаза.
- Доброе утро,mon chere.
- Неужели и вправду утро? – я с удивлением покосился на то здесь, то там пробивающиеся сквозь изумрудные шторы розовые солнечные лучи.- Но тогда как же мы…сколько же мы?..
Я покраснел и с улыбкой посмотрел на него.
- Следующее утро, Горуа, - поняв мой вопрос, усмехнулся он, - а за ним – еще следующее. Наш полет продолжался больше суток. А потом вы еще сутки спали, как убитый. Честное слово, мои люди успели за это время отремонтировать замок!.. Но это – моя вина. Я забыл о том, что вы человек, а человеческое тело – слишком хрупко для таких взрывов внеземной страсти. Извините, в следующий раз буду осторожнее.
- Нет-нет! – еще более краснея, торопливо замотал я головой. – Это было…это было…
Я виновато рассмеялся, так и не сумев подобрать нужного слова.
- Скажите, а мы и вправду летали?
- Да, - его пальцы опять заскользили по струнам лютни, и мое тело заныло, затрепетало, вновь и вновь вспоминая его прикосновения. – Мы и вправду летали. Все, что происходит сейчас между нами – вами и мной – правда, самая что ни на есть настоящая, истинная, единственная, первая и последняя. Я вам не лгу ни душой, ни телом, и знаю, что и вы мне не лжете. Я не знаю, кем и для чего дана нам эта любовь, но, скорее всего, мы ее взяли сами, взяли самовольно и без спросу – просто отняли у судьбы. И, самое ужасное, это то, что расплачиваться за эту кражу придется не только мне, но и вам.
Я соскользнул с кровати и, подойдя к нему, обнял руками его колени.
- Не грустите, Александр. Дайте мне лучше ваши волосы. Ведь, страшно подумать – я, оказывается, уже более суток к ним не прикасался!..
В ту же минуту грусть черной тенью нырнула и спряталась на дне его вишен-зрачков, и глаза его вновь засияли безмятежностью только что найденного и обретенного счастья.
- Конечно, mon chere, - прошептал он, одной рукой протягивая мне гребень, другой – ласково привлекая меня к себе.
…Через час мы неслись верхом по усыпанному васильками зеленому лугу навстречу солнцу. Огромный оранжевый шар, словно глаз сонного дракона, смотрел на нас сквозь поволоку облаков – дракон был рыжий и незлой, до кончиков своих месяцев-ногтей влюбленный в хрупкую ночную фиалку. Он был счастлив своей любовью.
И мы, мы тоже умирали от счастья. Лошади под нами неслись с такой скоростью, что, казалось, земля уплывает из-под копыт, теряясь в утреннем тумане, и нас через мгновение примет в свои объятия дрожащая синь горизонта, так похожая на океан. Мы буквально летели вперед бок о бок, крепко взявшись за руки – словно продолжая наш ночной полет, и трава звенела под копытами лошадей, словно хрустальные колокольчики.
Я не чувствовал своего тела – я был одним единственным огромным пульсирующим сердцем, трепещущим и сгорающим от любви к моему ангелу с утренними звездами в глазах. Я был солнечным лучом в его развивающихся по ветру, словно черный парус, волосах. Я был капелькой золотой росы на его щеке. И я был самой высокой и самой низкой из нот его звенящего, словно брызги водопада, зовущего и чарующего смеха.
- Я люблю вас, mon chere! Я вас люблю! – его голос утренним колоколом звенел и пел над землей, то уносясь к гаснущим звездам золотого купола, то изумрудным дождем падая на землю.
- Что вы сказали? Повторите еще раз – я не слышу! – смеялся я, подставляя лицо бледным лучам восходящего солнца.
И он снова и снова повторял, что любит меня, и ветер подхватывал его слова, разбивал их, словно хрусталь, и разбрызгивал звездным дождем на землю…
Прошло два дня. Ванда более не появлялась, Это радовало меня и не давало покоя моему другу.
«Она появится, как всегда, в самый неподходящий момент, - говорил он и, сдвинув брови, поглядывал в зеркало. – Она это любит - внезапность. Тем более, что в последний раз она, кажется, сильно на меня обиделась. Она найдет способ отыграться – не в ее манере оставлять за кем-то последнее слово».
Однако я, к глубокому моему стыду, мало думал о Ванде – все мои мысли были поглощены так неожиданно свалившейся мне на голову неземной любовью – восхитительной, захватывающей, головокружительной, сумасшедшей. Бывали мгновения, когда я просто не верил, что все это происходит со мной в действительности и ужасно боялся проснуться.
Официально в моем положении ничего не изменилось. Днем я был для него оруженосцем, просто одним из его воинов, или, в лучшем случае – товарищем по оружию. Я был почтителен и вежлив, знал свое место, держался на расстоянии и называл его не иначе, как «монсеньор». И только ночью, в моих объятиях он был Александром.
Но кого откровенно не устраивало мое новое положение, так это Флер. Ведь теперь ей приходилось проводить ночи не в хозяйской опочивальне, как она привыкла, а на коврике, за дверью, или вообще – охотиться в саду. Благо, в этом году там было много белок!
Как-то раз, не выдержав ее скорбного взгляда, я предложил графу оставить ее на ночь в спальне, на что он , как-то странно взглянув мне в глаза, тихо сказал: «Не считайте животных бессловесными тварями, они все видят и понимают. В особенности – собаки. И так же, как и люди, могут любить и ревновать. А потому, если не хотите, чтобы она вас возненавидела…» И он показал на дверь.
Мой друг оказался, как обычно, прав.
Как-то вечером, сидя на полу возле камина, мы совершенно забыли о Флер, которая, блаженно вытянувшись на подушках, спала неподалеку. Смеясь и дурачась, мы начали любовную игру, но, стоило только графу оказаться в моих объятиях, как сзади послышалось такое рычание, по сравнению с которым рычание льва, наверное, показалось бы кошачьим визгом. Флер, ощерив клыки и злобно сверкая глазами, смотрела на меня. Ее черная холка стояла дыбом. Я сообразить ничего не успел, как она прыгнула. Однако граф оказался проворнее. Резко оттолкнув меня так, что я, отлетев на несколько шагов, шарахнулся спиной о стену, он поймал собаку прямо в прыжке за холку и, резко вывернув ее огромную голову, несколько секунд смотрел на нее – газа в глаза. Собака сникла, сжалась, и даже, кажется, сделалась меньше в размерах. «Нельзя, Флер», - тихо, чеканным голосом сказал он и, одной рукой раскрыв дверь, другой – вытолкал собаку прочь. Она обернулась. Честное слово, я не вру: в глазах у нее стояли самые настоящие слезы. Больше она меня не трогала, но и мы с тех пор больше не оставляли ее в спальне на ночь.
«Ну, вот – теперь из-за меня пострадала ваша любимица», - виновато сказал я сразу после этого.
Мой друг с грустью скрестил на груди свои изумительные руки.
«Когда что-нибудь приобретаешь, непременно что-нибудь теряешь взамен. Иначе не бывает», - глядя в окно, тихо сказал он.
«Но ведь это же не справедливо!»
Граф невозмутимо пожал плечами.
«А этот мир несправедлив изначально. Таким он был задуман в качестве эксперимента, и таким остается уже много тысяч лет. Более того, не будет преувеличением, если я скажу, что несправедливость – одна из главных составляющих общей мировой гармонии. Никогда об этом не задумывались? А напрасно. Когда вы это для себя уясните, вам куда проще станет жить».
Мой ангел обожал говорить притчами, однако я не всегда его понимал. Наверное, я попросту глуповат по природе. И за что он меня, спрашивается, полюбил?..
К вечеру третьего дня прибыл гонец с известием о том, что его высочество герцог Лотарингский намерен посетить Монсегюр через несколько дней, и просит г-на графа принять его.
- Просит, - мрачно усмехнулся великий магистр. – А мог бы приказать. Уж очень ему не терпится посмотреть на меня.
- А кто такой этот герцог? – с любопытством и тревогой заглядывая в грустные глаза моего друга, спросил я. – Ваша вампирша выразилась о нем довольно загадочно – «тот человек»…
- Моя вампирша? – граф не удержался от улыбки. – Хорошо звучит. Жаль, что не слышит Ванда – думаю, ей бы понравилось.
И тут же после небольшой паузы ответил спокойно и равнодушно:
- Герцог Лотарингский – сводный брат короля Филиппа. Сейчас они в ссоре. И герцог старается привлечь на свою сторону как можно больше союзников в случае войны. Вот вам официальная сторона дела.
- А – неофициальная? – настороженный его подчеркнуто равно-душным тоном, снова спросил я.
Взгляд графа сделался мрачен. Он сдвинул брови и опустил глаза.
- Дело в том, Горуа, что герцог – тот самый человек, место которого…
Он не успел договорить – в дверь постучали. На пороге стоял капитан д*Обиньи.
- Монсеньор, только что привезли лошадей, которых вы приказали купить. Будете смотреть?
Граф пожал плечами: видимо, как раз лошади в этот момент занимали его меньше всего.
- Горуа, вы, кажется, любите лошадей? Сходите с капитаном, а я пока напишу несколько писем.
По его напряженно-задумчивому взгляду я понял, что он хочет побыть один.
- Хорошо, - сказал я и тут же, едва шевельнув губами так, чтобы не услышал стоящий у двери капитан, добавил:
- А где «пожалуйста», монсеньор?
На лице великого магистра мелькнула теплая улыбка, а из глаз на секунду исчезло выражение тревоги.
- Пожалуйста, mon chere, - так же, как и я, одними губами сказал он.
…Лошади были великолепны. Особенно мне понравилась одна – рыжая, злющая с длинной золотистой гривой и мечущими искры фиалковыми глазами. Но, едва я протянул руку к ее взволнованно трепещущим изящным ноздрям, как д*Обиньи крепко, словно тисками, сжал мое плечо.
- Не нужно этого делать. Она дикая, может укусить. Подождите, пока монсеньор ее объездит.
- Он сам это делает?
- Еще бы! Под ним любая лошадь через минуту становится покорнее овечки.
«И не только лошадь», - хотел добавить я, но вовремя прикусил язык.
Капитан д*Обиньи опустил глаза и сказал негромко и спокойно, по-деловому:
- Я хочу поговорить с вами, Горуа. Можете уделить мне время?
- Конечно. Пойдемте к реке.
Через несколько минут мы стояли у самой воды, глядя на диких лебедей, которые, ласково сплетая свои белоснежные шеи, плавали среди таких же белоснежных кувшинок.
- Вот что, Горуа, - не отводя от лебедей жадного взгляда, все так же тихо и спокойно сказал капитан. – Уже три дня, как я собираюсь вызвать вас на поединок, но…
- Меня? – от удивления я подскочил на месте. – Но – зачем?
Нелепый вопрос сорвался с языка сам собою – ведь все и так было понятно. У меня вспыхнули уши – вот уже в дурацком положении я оказался.
- Да уж, вот именно – зачем? – невесело усмехнулся д*Обиньи. – Если вы меня убьете, я ничего не получу. И, если я вас убью – я уж точно ничего не получу. Да что там говорить – монсеньор просто-напросто убьет меня сам – разорвет на клочки одним взглядом. Вот я и думаю, что лучше.
Спокойная грусть в его голосе напоминала паутину – он сейчас говорил и смотрел так, словно барахтался в тягучей и крепкой, словно металлическая сеть для ловли животных, паутине.
- Вы так сильно любите его? – не удержался я от еще более идиотского вопроса.
- Ровно, как и вы, - снова усмехнулся капитан.- Разница лишь в том, что ночи в его спальне проводите вы, а не я.
- Это так заметно? – смутился я; честное слово, я был уверен, что, приходя к нему ночью, соблюдаю такую осторожность, что даже охотники на диких ланей мне бы позавидовали. – Меня что – кто-нибудь видел?
Д*Обиньи невольно рассмеялся.
- Сколько вам лет, Горуа? Иногда вы рассуждаете, как младенец. Достаточно посмотреть утром на ваше счастливое лицо и на его припухшие губы.
Я опустил глаза, чувствуя, как краска заливает не только уши, но и шею. Черт возьми, капитан прав! За ночь я ухитрялся так истерзать поцелуями губы моего друга (и в этом нет моей вины – от их чарующей сладости просто невозможно было оторваться!), что наверняка даже слепой бы это заметил.
-- И что же вы решили? – с некоторой опаской поглядывая на мощную фигуру капитана, спросил я.
Мне он искренне нравился, и я не хотел его убивать. Однако еще менее мне хотелось, чтобы меня убил он.
- Не знаю, - капитан неловко развел руками и посмотрел наконец-то мне в глаза. – Вот хотел попросить совета у вас. Мы ведь не то, чтобы друзья, но и врагами никогда не были – ведь так?
- Так!
Если бы не определенные обстоятельства, то о таком друге, как капитан, можно было только мечтать.
- Честное слово, я не знаю, что мне вам сказать. Я даже не знаю, что сделал бы на вашем месте я сам. Может быть, вам попытаться уехать из замка?
Смех капитана сделался мрачным, почти отчаянным.
- Уехать и никогда больше не видеть его? ЕГО?.. Вы хоть понимаете, о чем говорите? Лучше уж сразу…
Он не договорил, махнул рукой, а потом как-то странно усмехнулся.
- Должен вам сказать одну вещь, Горуа: однажды прекрасный граф Монсегюр все-таки побывал в моих объятиях.
- Что?! – я подскочил так, будто меня в задницу ужалила оса.
Капитан с улыбкой наблюдал за моей реакцией, а потом, не спеша, заметил:
- Это не то, о чем вы подумали. Если желаете, я вам расскажу.
- Да уж, будьте так любезны.
Он медленно сел на камень, на котором так любил сидеть по вече-рам монсеньор, невольно или специально, уж я не знаю, приняв ту же самую позу – обхватил ноги руками и упершись в колени подбородком.
- Пять лет назад я принимал участие в крестовом походе против мавров. В бою я был ранен и взят в плен в числе еще 25-ти таких же рыцарей. В течение трех дней нас пытали, принуждая отречься от христианства и принять ислам. Я никогда не относил себя к числу истово верующих, но здесь… То ли мое природное упрямство, то ли бешеная ненависть к завоевателям, то ли просто чувство собственного достоинства, но я вцепился в свою веру, как вцепляется в кость умирающая от голода собака. Не буду вам описывать всех ужасов, которые со мной проделывали, скажу только, что через три дня из 25-ти моих товарищей по несчастью только я единственный остался в живых, не сказав сакраментальной фразы: «Нет бога, кроме аллаха»… Остальные или отдали богу душу, или же приняли ислам. Я же… Чем сильнее я страдал, тем упрямее я становился. Я уже не чувствовал боли, хотя кости мои на руках и ногах были раздроблены в порошок, пальцы переломаны, а вместо ногтей было кровавое месиво… Я знал, что мне конец, и все равно упрямо, как молитву, продолжал твердить свое «нет». Мавры, видимо, решили, что я сумасшедший, и на третий день оставили меня в покое с тем, чтобы утром следующего дня благополучно четвертовать.
И вот утро наступило. Я, то и дело проваливаясь в беспамятство, с нетерпением ожидал смерти, как избавления от страданий. Однако в то утро мне не суждено было умереть.
Помню, я лежал уже на помосте, а вокруг меня орудовали палачи, когда вдруг откуда-то из-за стен крепости, а затем все ближе и громче раздались крики «Тамплиеры! Тамплиеры!» А затем – «Иблис! Сатана!» И в криках этих было столько ненависти и столько восторга (животного, беспощадного, лютого, но – восторга!), что я на какое-то время невольно очнулся и открыл глаза.
Пыль на площади стояла столбом. Слышался звон мечей и звуки битвы. Передо мной мелькали белые плащи с алыми крестами – я понял, что отряд рыцарей-крестоносцев каким-то образом прорвал оборону и захватил крепость. Самому мне от этого не было уже никакого проку – кости мои были переломаны, я истекал кровью и умирал, но сама мысль о том, что эти варвары поплатятся за свою жестокость, грела душу.
И вдруг наступила тишина – острая, пронзительная, звенящая. На площади появилась новая группа всадников, и тот, что ехал впереди что-то негромко сказал маврам на их родном языке. Те мигом бросили мечи и рухнули на колени. И было от чего – что-то в звуке его голоса, красивого, низкого, певучего, словно проникало под кожу и вонзалось в сердце.
Я закрыл глаза, а когда открыл их снова, то увидел ЕГО. Он стоял прямо надо мной в белом плаще со следами пролитой им чужой крови, ошеломляюще прекрасный и слегка отстраненный. Он как будто бы был и здесь, и одновременно наблюдал за всем происходящим высоко с облаков.
«Да, здорово они вас отделали, - с грустью глядя на меня, сказал он. – Я, конечно, знаю, что арабы – варвары, но иногда их варварство переходит всякие границы».
«Если можно, позовите священника, я умираю», - попросил я, не в силах оторвать взгляда от завораживающего совершенства его чуть бледного, словно тронутого изморозью, лица.
Он усмехнулся – видимо, такие взгляды были для него самым обычным делом.