Текст книги "Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)"

Автор книги: Marbius

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 53 страниц)

Альба была рада видеть его, как всегда. Горрен жеманно поцеловал ее, одобрительно поцокал над маникюром и обручальным кольцом, поинтересовался, как обстоят дела с миссией – самая надежная тема, о которой Альба была готова говорить бесконечно. Горрен рассеянно слушал ее, время от времени восклицал: «Подумать только… невероятно… замечательно…». Затем он рассказал о своем отпуске в Чили.

– Берт передает тебе огромный привет, приглашает в гости, – сказал он.

– Да-да, он уже звал меня. Возможно.

– Почему нет, отличное же место, – сказала Илария.

Альба посмотрела на Горрена.

– Отличное, – подтвердил тот. – Совершенно не люкс, милая, но очаровательное. Берт ужасно загорел, говорит на не менее ужасном испанском, приятельствует с тамошними ремесленниками, преподает английский, где только можно, и непоправимо счастлив.

– Я обожаю твои комментарии, милый, – засмеялась Илария. – Тебе определенно нужно завести собственную колонку со сплетнями.

– Ах, я не думаю, что смогу выжить в том гадюшнике, в котором вы чувствуете себя как дома, милые, – заухмылялся Горрен.

Илария глухо застонала. Альба захохотала.

– Именно поэтому и нужно, – подтвердила она.

Горрен самодовольно пожал плечами. Мол, он подумает и, возможно, снизойдет и до этого.

И немного новостей: очередное заседание очередного комитета. Снова слушания в Лиге, и Альба рассчитывала кое-чего добиться для своего фонда. Илария на чем свет стоит ругала неповоротливость бюрократов: дети вырастают, обзаводятся собственными, а их случаи все еще не рассматриваются. Они думали об усыновлении или удочерении, и кляли местное законодательство еще и по этому поводу. Горрен обещал поговорить кое с кем, возможно, поможет, они смотрели на него с отчаянной надеждой, затем рассыпались в благодарностях, великодушно не обращая внимания на ехидные слова Горрена: «хотя я не понимаю, зачем вам эта морока, когда у вас уже под пятнадцать тысяч подопечных, девяносто процентов которых охотно зовут вас мамами». Снова рассказывали: Амор Даг – «твой очень дальний родственник, милый», и многозначительно поднятые брови, на что Горрен только морщился – был в Ватикане: приглашен туда в качестве свидетеля – кардинальский совет рассматривал злоупотребления местных кардиналов, попытки узурпации власти, содействие попытке государственного переворота, и много чего еще. «Это не добавило ему популярности среди тех суровых отцов, – печально признала Илария, – очень даже наоборот. Теперь чтобы вернуть себе право служить, Амору понадобится не одно чудо».

Горрен только качал головой.

– Сколько еще чудес нужно совершить этому блаженному? – спросил он.

– Милый, банальности вроде десятков спасенных детей не в счет. – Альба только плечами пожала. – И тысячи благодарностей на его странице на нашем форуме. А вот шепотки, что из-за него отправили в тюрьму нескольких епископов Центральной Африки – еще как. Рука руку моет, сам понимаешь. Кстати, я не понимаю твоего категорического нежелания знакомиться с ним. Он невероятно приятный человек.

– Он – Даг, Альба, – очень спокойно – и непреклонно – сказал Горррен. – И у меня аллергия на все, что связано с нашим именем. У нас гнилая кровь, милая. Хотя нет, просто протухшая. Исключения всего лишь подтверждают правило.

Альба потянулась и похлопала его по руке.

– Жаль, – печально улыбнулась она.

– Хотя мне что-то кажется, – вмешалась Илария, – что Амор тоже думает как-то похоже. Насчет крови, в смысле, не насчет нежелания знакомиться с тобой.

– Как бы там ни было, я очень благодарен ему, что он не сбивается с ног, чтобы втереться мне в знакомые.

Амор знал о своем однофамильце – дальнем родственнике – Горрене Даге: Работать с Альбой Франк и избегать упоминания о нем было не очень легко. Его самого нисколько не заботила фамилия Горрена, ни родство. Амор не обращал внимания на такие мелочи. Тем более забот у него хватало. Он, бедняга, рад был вернуться в свою деревушку, избавившись от людских толп, бесконечной суеты, бесчисленных дел, но не получалось. Он не рассчитывал на разрешение служить: судьба словно насмехалась над ним, снова и снова заставляя противостоять епископам. С таким багажом на снисхождение кардинальского совета можно было не рассчитывать. Приходилось заниматься иными делами: Альба категорически не желала отпускать его, где приказом, где мольбой втягивая в еще один проект, навешивая на него еще одну обязанность. Амор занимался душепопечением, вел блоги, время от времени выступал на благотворительных мероприятиях, конференциях и съездах. Альба отправляла его туда, где намеревалась открыть филиал своей миссии: она отлично знала, как умиротворяюще, располагающе Амор действовал на самых убежденных противников, что иногда достаточно было заговорить о нем, и собеседник расплывался в улыбке – «Амор Даг, конечно! У меня есть знакомый, а у него брат, а у брата жена, а у нее племянница, и она учится с девочкой, которую крестил отец Амор. Благословенный человек, благословенный!» Амор только уныло стонал и пытался заткнуть уши, когда слышал такие вещи. Глухо огрызался, когда подшучивать над ним брался Яспер. «И ты, Брут», – бормотал Амор и пытался сбежать. «Ах, дай мне прикоснуться к твоей благодати, неужели она не исцелит язвы моей души!» – веселился Яспер и обнимал его. «У тебя странное представление о душе, брате», – огрызался Амор, но не вырывался. Усмехался вполне добродушно. Тихо радовался – они вместе, у Яспера отличное настроение, они свернут друг для друга горы.

Самым сложным пациентом Амора оставался Яспер. Твердолоб был, самолюбив, упрямо считал себя неуязвимым. Он долго отказывался признаваться, как был задет предательством командования – гордо заявлял: плевать, я сделал то, что должен, если они – тупые боровы, не желающие исполнять свой долг, то пусть их совесть будет их судьей. Но в редкие минуты откровений он признавался: по совести-то именно командование и должно было выступать против людей Дюмушеля, против кукловодов Лиоско, оно должно было первым броситься на защиту законно выбранного главы Лиги, иначе все их присяги, громкие слова и декларации превращаются в убогое ничто. А через секунду – он снова высокомерно вскидывал голову и заявлял: и плевать на них, я рад, что больше никакого отношения к ним не имею. Словно можно было скрыть, с каким трепетом он относится к мундирам и наградам, что, когда ему приходили приглашения на какие-то празднества, он долго ругался, клял «этих ублюдков» на чем свет стоит, но всегда принимал в них участие. Яспер долго и тяжело учился жить вне гвардии – и с Амором. Он был привычен к резкости и краткости, приказывать, а не просить, решать, а не совещаться – это могло быть болезненным. Иногда – очень. Особенно уязвляло его нежелание принимать советы. Тот первый раз, когда Яспер признался: да, черт побери, у меня проблемы, у меня не ПТС, но нервы ни к черту, – стал праздником для Амора. И пришлось ждать куда дольше, прежде чем Яспер решил, чем он может заняться, помимо перетирания медалей и пристального слежения за политикой. Неожиданно он решил открыть строительную контору: рынок для этого был огромным, Ясперу предложили свою помощь сразу несколько бывших сослуживцев, тоже не особо занятых вне гвардии, и он с азартом принялся за дело. Тогда и сам Амор признал: ему тоже не помешала бы помощь – не уходили страхи, только добавлялись новые, не помешал бы чуть более щадящий режим, чтобы избавиться от вечного ощущения усталости, и неплохо было бы озаботиться собственным жилищем, чтобы оно перестало наконец походить на казарму.

Среди многих людей, с которыми так или иначе был связан Амор, он отчего-то особенно привязался к Эше Амади. То ли потому, что считал ответственным за него, то ли потому, что постоянно был рядом, когда у него что-то да случалось. То – еще в лагере – его откачивали от очередной попытки самоубийства, и Амор сидел ночи напролет, слушал эпизод за эпизодом из той жизни в банде «майора» Эну и отчаянно желал воскресить его и приспешников и лично вырезать сердце и внутренности, набить их красными муравьями и скормить ему, то медсестра просила Амора поговорить с этим одержимым Эше – у него случилась еще одна истерика, и его, тринадцатилетнего, недокормленного, нездорового, с трудом удерживали двое мощных санитаров. То открывалась рана, отказывали почки, еще что-нибудь: Эше был одним большим клубком проблем. И он постоянно оглядывался на Амора – правильно я делаю, отец священник, правильно ли вы отреагируете, господин святоша, не подведете ли, не оступитесь, не разрушите ли мою веру в то, что люди все-таки бывают хорошими. Эта ответственность могла раздавить Амора – но заставляла выпрямляться, выдерживать, укрепляться. После откровений Эше оказывалось чуть проще понимать и приступы угрюмости Яспера – и многих других: их было слишком много, и Амор один из них.

Эше провел не один месяц в Йоханнесбурге – он давал показания в одном процессе, затем майор Тафари вызывал его в качестве свидетеля еще в одно место. Эше рисовал портреты людей, входивших в отряд «майора» Эну, жертв, опознавал их останки, вспоминал места, где они останавливались, селения, в которых бывали, людей, с которыми встречался «сэр майор». Тафари заставлял его рассказывать и о том, что Эну превратил его практически в своего наложника – со всеми подробностями, от которых блевал не только Эше, но и слушавшие его, а затем долго и упорно выбивал ему компенсации и амнистию. Эше, неожиданно для себя, оказался обладателем неплохой суммы на банковском счету, именной стипендии – и вынужден был благодарить человека, последовательно и очень обстоятельно вскрывавшего все, в том числе самые глубокие его раны. Он ненавидел Тафари – каялся в этом Амору – отказывался принимать деньги, стипендию, сбегал, пропадал неделями – возвращался.

Тафари, часто встречавшийся с Амором – по долгу службы, в попытке оправдаться, просто чтобы посидеть в его компании, помолчать, собраться с мыслями, поделиться ими с человеком, который гарантированно сохранит их – жаловался, что не может, косноязычный дурак, внятно объяснить тому же Эше, что именно и зачем он делает.

– Это не только для него, это для других тоже, чтобы создать прецедент, чтобы можно было дальше работать с другими. Мальчонке не повезло отчаянно, что он такой. Но он отличный просто, он настолько отличный свидетель, что я счастлив, что нашел его. Отец Амор, счастлив здесь. – Тафари тыкал в голову, – а здесь, – он указывал на грудь, – здесь больно. Он очень хорошо рассказывает, просто отлично, все, кто его слушает, такое долго не забудут, никогда. Они будут помнить и делать все, чтобы такое не повторилось. Потому что однажды это было с ним, а потом может стать с их детьми. Отец Амор, – Тафари грохал кулаками по своим коленям, – но мне стыдно перед ним, бесконечно стыдно. Ему же жить со всем этим. Он смотрит на других, на полицию, на армию, а видит меня, что я не защитил его, и еще раз заставил пройти через все это.

Амор слушал – рисовал крестик над его сердцем, обещал сделать все возможное, чтобы Эше не только это знал, но и понимал, как ценно и важно то, что его заставляют делать. И проживал с Эше все то, что тот уже рассказал Тафари и другим, что они заставляли его прожить. Он каялся, жаловался, признавался:

– Я их всех ненавижу, этих холеных, здоровых, у которых все пальцы есть, и ни одного шрама, никаких ожогов, и они никого не убили и никогда не убьют. Ненавижу их! Они слушают, что я там рассказываю, и так красиво рыдают, так красиво меня жалеют. Эта сучка Альба таскает меня за собой, как будто я ее любимая собачка. Всюду – надо, чтобы кто-то красивенько рассказал, как страдает, и она тащит меня, стерва, ненавижу! Она у меня как будто еще раз крадет сердце, отец Амор! Они все крадут у меня сердце! Оно только начинает биться, и гореть, и успокоилось, а они снова вырывают его у меня! Это больно, больно, больно…

Эше плакал, Амор утешал его. Он радовался, когда это случалось в кабинетике, который ему отвела Илария. Но часто Эше, сбежав, побродив и вернувшись, приходил домой к Амору. Яспер однажды сказал:

– Парень, нам проще усыновить тебя, чем отвозить по ночи обратно в приют.

Эше рывком вскинул голову в ответ на его слова и зло огрызнулся:

– А и усыновите. Что, слабо? Такой порченый товар не хотите? Вам чистенького подавай, беленького, да?

Амор предостерегающе глядел на Яспера, тот стоял, сунув руки в карманы, словно примерялся, как поэффективнее стереть Эше в порошок.

– Тебе действительно хочется, чтобы мы тебя усыновили? – медленно спросил Яспер.

Амор обреченно прижал ладонь ко лбу.

Эше выпрямился – неожиданно высокий, несмотря на голодное детство, тощий, напряженный, готовый взорваться в приступе ярости, со слезами, катившимися по щекам, но намеренный броситься с кулаками на Яспера, если тот посмеет как-то его оскорбить.

– А хочется! – выкрикнул он.

– Отче Аморе, у нас есть семь месяцев, так? Пока этому выгрызку не стукнет восемнадцать. Справимся? – спокойно продолжил Яспер.

Амор обмяк в кресле и откинул голову на его спинку.

– Я совершенно не представляю, что за фигню ты задумал, но уверен, что если ты ее задумал, ты справишься, – мрачно ответил он.

Яспер перевел взляд на Эше.

– Но учти, парень, – угрожающе сказал он. – Я не Тафари. Это он с тобой носится, как курица с яйцом. У меня ты будешь ходить по струнке. Подумай, хочешь ли ты этого.

Эше жалобно шмыгнул носом.

– Это ответ? Или намек на то, что ты с твоими истериками все-таки способен думать? – с холодной вежливостью спросил Яспер.

Эше смотрел на него – на Амора, с интересом следившего за ними – снова на него.

Яспер приблизился к нему на шаг.

– Ты закончишь школу. Не бегать по клоакам будешь, а учиться. По программе, и сверх нее. Ты будешь заниматься спортом. Встречаться с друзьями. Помогать Амору в приютах, помогать мне на работе. Ночевать дома. Тебя ждет суровая жизнь, щенок. Если ты хочешь получить право называться нашим сыном, тебе придется ответственно относиться к этому. Итак. Твое решение.

– Хочу, – процедил Эше.

Яспер цыкнул.

– Отче Аморе, он согласился. Дело за малым. Нам нужно зарегистрировать сожительство. Ты готов?

У Амора отвисла челюсть.

– На какие только уловки ты не пойдешь, друг мой, – произнес он после паузы, во время которой очень выразительно смотрел на Яспера. – Боюсь, это несколько неожиданно, я не уверен…

– Милый, – жеманно сказал Яспер, – не разочаровывай ребенка, мы уже пообещали ему.

– Вы правда сделаете это? – дрожащим голосом спросил Эше.

– Парень, не буду врать, мы можем не успеть. Когда тебе исполнится восемнадцать, нас никто не будет слушать. «Эта сучка Альба», – передразнил его Яспер, – бьется уже третий год, и все безуспешно. У нас, скорей всего, не получится. Но мы будем делать все возможное.

Эше задрожал.

– Да ну нафиг, это столько бабла стоит, – тихо сказал он. – Не нужно. Лучше как-нибудь полезней потратить.

– Например, на нотариуса, – вскинулся Амор. – Будешь моим наследником?

– Отче, как насчет официального оформления сожительства для начала? – раздраженно спросил Яспер.

Амор беспомощно посмотрел на Эше.

– И что я должен делать?

– Соглашаться, – неуверенно предложил тот.

Яспер, улыбаясь, смотрел на него. Амор обреченно вздохнул.

– Ладно, – буркнул он. – Надо так надо.

Когда до восемнадцатилетия Эше оставалось три недели, Яспер со всей страстью, на которую способен, сказал:

– Никаких других детей, отче! Мне этого стервеца выше крыши хватает.

Амор усмехнулся: это не они воспитывали Эше, а он их. Требовал, чтобы Яспер относился с Амору с почтением, чтобы они организовывали семейные вылазки, злился, когда у Амора, а особенно у Яспера не получалось. Обижался, когда у кого-то из них не получалось прийти на школьные праздники и соревнования, в которых он участвовал. Огорчался неимоверно, получая не высший бал. Он старался быть лучшим, и плевать, что дело с усыновлением сразу и однозначно было признано соответствующими службами безнадежным. Ему хватало того крестика над сердцем, который Амор – и иногда Яспер – рисовал ему.

Эше признался однажды:

– Я все лучше и лучше вспоминаю моих родителей. Ну, тех, которые родили меня, – поправился он, словно испугался, что это задело Амора. Тому не пришло в голову ничего лучшего, как щелкнуть его по носу. Эше благодарно улыбнулся и продолжил: – Они были неплохими, даже хорошими. Их уважали, кажется. Если я правильно помню. Мне одно время казалось, что им будет обидно, что я так поступил. Хотел называть вас своими родителями. Тоже. Тебя и Яспера. Мне было стыдно. Я даже думал добраться туда, где они остались. Смотрел даже на спутниковые снимки, как будто они еще лежат там. Там пустыня, Амор. Город построили в другом месте, словно боялись, что они восстанут, как зомби, или чем-нибудь заразят людей там. Знаешь, а мне стало легче. Просто знать, что там стало, уже от этого легче. И как будто пустыня здесь, – он показал на грудь чуть слева, – она перестала там быть. Знаешь, сердцу стало больно, что я никогда не смогу их найти, ни место, где они погибли, ничего. А с другой стороны, тогда бы я не навязался вам в семью. Мне все завидуют, отче. Очень сильно завидуют, – торжествующе ухмыльнулся Эше.

Амор обреченно вздохнул. Эше виновато пожал плечами. Продолжил:

– Наверное, память решила, что уже не так страшно вспоминать все это. Тогда было много хорошего. И мне следует это хранить. Странная все-таки штука жизнь. – Помолчав, он тихо признался: – Оно всегда будет болеть, потому что много было того, что я мог сделать и струсил, или мог не сделать, но подло смалодушничал. Но все-таки очень хорошо, что оно может болеть, сердце мое.