Текст книги "Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)"

Автор книги: Marbius

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 53 страниц)

Сам по себе этот визит не значил ничего: ну приехал, ну там выступил, с тем поужинал, на тот спектакль сходил, на том фестивале отметился. От Каира в любом случае ближе до Рима, чем до Претории, эти связи так просто не разорвать. Но когда президент Египта начинает говорить о несколько нездоровом политическом климате в родной части света и чуть ли не демонстративно обращается за помощью в решении гуманитарного кризиса на юге страны не к африканской Лиге, а к гуманитарным фондам Европы, это заставляет задуматься. При этом президент проводит неделю за неделей в Европе, появляется везде, не скрываясь, дает бесконечные интервью – и все это остается без последствий. Берт снова и снова изучал египетские каналы: они послушно освещали этот визит, и риторика у них была благожелательной. Даже фразы президента о необходимости более близкого сотрудничества с европейскими нациями не купировались. Подозрительно помалкивали и общелигейские платформы – словно не могли определиться, как расценивать эту дерзость. Возможно, просто еще не получили инструкций, может, предпочитали не связываться. А тем временем пресс-служба в Брюсселе уже объявила о подготовке еще двух государственных визитов глав североафриканских государств. И информационные каналы в этих странах вещали о предстоящих поездках вполне благожелательно.

Куда интереснее было узнать, что делают главные актеры на африканской политической сцене. Или главные артисты в этом шапито – Горрен Даг предпочитал именно эту формулировку. Две вещи были установлены им и Бертом, а последним – не без невольной помощи знакомых из самых различных секторов лиги, вполне определенно: все ключевые фигуры оттуда, будь то из Йоханнесбурга, Претории, национальных столиц, появлялись в Европе, причем делали это регулярно и предпочитали не афишировать свое в ней пребывание; и второе – результатов особых не было. Не то чтобы Берт имел возможность связываться с людьми, способными дать более-менее достоверный ответ, не то чтобы он мог сделать определенные выводы из того, что позволяли себе СМИ, но по косвенным признакам выходило, что поезд все еще стоит у платформы, словно диспетчеры не могут решиться, куда именно его отправлять: на все четыре стороны, в депо или в утиль.

Тем интереснее было разнюхивать, что именно делали и зачем прилетали в Европу Лиоско, Дейкстра и даже Дюмушель. Насчет последнего Горрен говорил с придыханием:

– Для этого скунса обеспечить пару циклов выступлений, протолкнуть его в пару клубов, получить за это комиссию, и можно считать себя обеспеченным до конца жизни.

– И кому он там нужен? – нудным голосом вопрошал Берт.

– Никому, – охотно признавал Горрен. – Но общественность испытывает непреходящую нужду в двусмысленных цитатах, а Дюмушель с его-то опытом, с его-то прошлым этого добра поставит на двадцать сенатов. Видишь ли, мой прагматичный Берт, ходовым товаром на рынке является даже не изворотливость, как в случае с… давай-ка мы возьмем в качестве примера типа, который считает себя одним из самых изворотливых в нынешнем президиуме. Я имею в виду Симайди Танья как типичного представителя этой когорты. Он считает себя одним из самых ловких, пронырливых, предусмотрительных и так далее. Это талант, не спорю. Это, соглашусь, ходовой товар, который лицо заинтересованное может потреблять достаточно долго. Но только слишком долго его продававать едва ли возможно. Рано или поздно наступит пресыщение. Или коммерсант состарится, утратит былую проворность. Или конъюнктура изменится непоправимым образом. И все. О былых успехах только и останется, что мечтать. Но если некоторые типы обладают возможностью создавать новые виртуальные товары, то можно смело говорить о бесконечно долгой карьере. Дюмушель все еще способен удивлять.

Кажется, этот тип начинал с того, что выбросил за борт капитана какого-то пиратского суденышка. Злые языки поговаривали, что он счел свою долю добычи слишком маленькой; полуофициальная версия гласила, что он был продан на корабль за гроши – ему было что-то около тринадцати лет. Вполне возможно, что обе эти версии живописно переплелись в прошлом Дюмушеля. В любом случае, он очень умело обращался к своему нищему прошлому, к своим переживаниям – «я был рабом», напоминал он, когда иссякали другие аргументы. Такое заявление запросто становилось могильным камнем для многих споров, и Дюмушель мог считать, что вышел победителем, просто потому, что последнее слово оставалось за ним. Если присмотреться, схожие тактики он применял и дальше – когда выбивал себе стипендию для поступления в университет. Когда выбивал себе стипендию для обучения в нем. Когда получал свое первое рабочее место. Другие-то, свежевыпущенные, были рады, если им удавалось получить хотя бы место практиканта по смежной специальности, бесплатное, само собой разумеется; а на жизнь они зарабатывали, работая кем попало и где попало, пусть и за гроши – ситуация во время молодости Дюмушеля была непростой, что с экономикой, что с рабочими местами. Если точно, она оказывалась сложной для кого угодно, но не для него – он снова выхватывал ту карту с «я был рабом», но делал это так артистично – трагично, смиренно – и там – где людей было много, что вскоре стал знаменитым. Затем он дружил с самыми разными фондами и гуманитарными организациями, чьи фонды использовал, чтобы вознести себя еще немного, и еще чуть-чуть. И так шаг за шагом, прыжок за прыжком, неторопливо, изобретательно и неустанно он продвигался к какому-то неопределенному, но по возможности очень защищенному месту, которое гарантировало бы надежное будущее.

При этом Дюмушель действительно создавал новые товары – те самые, виртуальные, абстрактные, существующие если не в ноосфере, то как-то совсем близко к ней. Он охотно возглавлял кампании по борьбе с коррупцией, тем более что эта беда всегда была актуальна. Подумать только, все африканские страны находятся в первых восьми десятках самых коррумпированных стран. Года через четыре он резко оставил эту кампанию, а через пару месяцев одна за одной покатились головы с плеч других ее руководителей: фонд оказался полностью разграбленым. Затем модной стала тема многоступенчатого школьного образования – Дюмушель делился своим опытом, возглавлял очередную кампанию, ту, благодаря его советникам, лихорадило нешуточно, потому что кампания началась без внятной концепции, а через полгода после ее начала была насильно утверждена программа, неуклюже сочетавшая в себе опыт как минимум трех совершенно разных культур, уродливая до невероятности; а Дюмушель совершал поездку за поездкой в Европу–Америку–снова Европу, добивался содействия различных фондов, рассказывал о своих достижениях всем, кто хотел его слушать на родине. Дело кончилось схожим образом: Дюмушель внезапно заявил о страстном желании посвятить некоторое время семье, вышел из кампании, инициатива зачахла, через девять месяцев несколько СМИ в Европе опубликовали циклы репортажей о коррупции в африканском образовании. В честь Дюмушеля же назвали несколько сельских школ. К пятому десятку он не без основания мог ссылаться на обширный опыт в самых разных сферах жизнедеятельности. К восьмому – ему было достаточно намекать на колоссальные связи и знакомства. Очевидно, он готовил и платформу для своей карьеры на пенсии. Некоторые издательства на полном серьезе говорили о желании опубликовать его мемуары.

Горрен возжаждал завести несколько знакомств среди представителей издательских домов. Берт хмыкал: он был уверен, что мемуары птицы такого высокого полета наверняка будут публиковать крупные дома. Горрен был уверен, что как раз крупные и не осмелятся – Дюмушель был что угодно в представлениях европейцев: выдающийся политик, передовой государственный деятель, но чем он не был, так это человеком с безупречной (или приемлемой) репутацией. Его биографию они бы охотно опубликовали, но и то по возможности неавторизованную. А для небольшого издательства, которое бы жаждало знаменитости пусть даже и ценой скандала, Дюмушель оказался бы козырным тузом.

– В принципе, это затасканный ход для выходящего в тираж политика, – признавал Горрен. – Но если этот хмырь все-таки не усидит на покое, то нет для него лучшего занятия, чем клепать разные книжечки. А что, главное – найти литератора, который готов бы был писать за него всю ту дрянь.

Идея вдохновила Горрена настолько, что он обзавелся знакомыми литераторами. Предлагал и Берту задуматься о том ли, чтобы писать для и за кого-то, о том ли, чтобы издать собственную книжечку.

– Кому она нужна, – отмахивался Берт.

– Найдутся охотники, – заявлял Горрен.

Берт упрямился – ему эта идея казалась притянутой за уши. Горрен обвинял его в недостатке здравого тщеславия. «Ну и подумаешь», – пожимал плечами Берт: признаться, его все эти вещи занимали все меньше, а хотелось более осязаемых занятий, что ли. Он скучал – хотел обратно, метаться от города к городу, где ехать в автобусе, где идти пешком, бродить по рынкам, болтать с самыми людьми – в качестве приятного отвлечения почему бы нет. Здесь же он ощущал себя мумией, спеленатым, обездвиженным, обложенным ватой, лишенным трех четвертей всех удовольствий и радостей полноценной жизни; вроде ему говорили те же люди, каким-то загадочным образом связанные с Ингер Стов и с кем-то, отказывающимся приятельствовать с Виллермом Рунером, что его сведения ценны и полезны, что Берт наверняка сможет снабдить их еще парой мегабит информации, которые помогут им в дальнейшем. И Горрен настаивал на небольшом отпуске в унылой и дряхлой Европе. Тем более именно в ней можно было наконец понять, на кого делать ставку.

В качестве индикатора мог бы выступить и Дюмушель – но он упорно вещал о сильной Африке, равной в ряду других частей света. Ни по какому эпитету в его речах невозможно было сделать никакого определенного вывода: он не говорил о «единой» Африке, он не говорил о «единстве наций», приведшем бы к общему процветанию, иными словами, никак не указывал ни на Дейкстра, ни на Лиоско. Старый плут собирался проигнорировать борьбу полностью – или придерживал этот удар напоследок? А ведь он наверняка знал куда больше, чем хотел показать. Во всем прочем оба эти типа – и прямолинейный, грубоватый Дейкстра, и элегантный, изворотливый Лиоско – вели себя примерно одинаково, даже обращались за помощью и поддержкой к одним и тем же игрокам. Там – Горрен удивлялся – Дейкстра был приглашен на юбилей крупной корпорации, произносил речь, в которой с уважением высказывался о ее политике и о вкладе в развитие африканской экономики. Там – Лиоско выступал на заседании парламента Лиги и говорил о цельной и сильной Африке, причем если заменить его голос и интонацию на типичные для Дейкстра, отличий не было бы никаких. Что один, что другой встречались с худо-бедно влиятельными политиками, президентами и вице-президентами корпораций и даже мегакорпов, хватались за любую возможность напомнить о себе – и до чего же были хороши их помощники, что организовывали поездки таким образом, что пути Дейкстра и Лиоско не пересекались. С каждым днем кампании, впрочем, человеку подготовленному, знакомому с виртуальными, публичными персонами Дейкстра и Лиоско, становилось очевидно и еще одно: спичрайтеры первого становились все лучше, ловчее, чутче к настроениям толпы, перед которой предстояло выступать ему, и то ли Квентин Дейкстра наконец завел себе талантливых имиджмейкеров, то ли те, которые работали на него с самого начала, стряхнули с себя какие-то оковы, а возможно, Дейкстра завел себе толковых советников по всем этим делам или начал прислушиваться к рекомендациям уже имевшихся, но он был хорош – привлекателен, сдержан, снисходителен так, как только может позволить себе человек обладающий несомненной властью, возможностями и знаниями, говорил в меру сложно и чуть более детально, избавился наконец от упрощенной, где-то вульгарной риторики и даже обнаружил чувство юмора. В Европе он провел несколько очень удачных недель, после которых многие публичные лица признавались публично в уважении к человеку, не боящемуся брать на себя ответственность в такое сложное время. «Бла-бла-бла», – хотелось добавить при этом Берту. Потому что качества, которые приписывали Дейкстра политики, были все теми же, благодаря которым он насаждал власть своих приближенных в самых разных странах, смещал людей неугодных, а своих соратников продвигал вперед, теми же, обеспечивавшими его невероятной выдержкой и хладнокровием, когда он мог ночью узнать о том, что правительство его марионетки в какой-нибудь глухой дыре свергнуто, в кресле тамошнего царька уселся его противник, а утром давать пресс-конференцию, в которой рисовал самыми яркими и жизнерадостными красками будущее Африки, которое он – при несомненной поддержке народа – мог выстроить, и ничто на его лице не изменяло общему благодушному и оптимистичному настроению.

Лиоско же проигрывал эту войну. Очевидно, он своим советникам доверял куда меньше. Был все так же говорлив, остроумен и щеголеват, охотно делал комплименты собеседникам, но все чаще переступал грань, отделявшую «приемлемо» от «удручающе». Кажется, этот тип был сам не рад, что ввязался в такую войну с таким противником. Недооценил народец Квентина Дейкстра, невесть почему решил, что тот не может быть гибким – и ошибся: Дейкстра быстро учился, и вскоре он мог противопоставлять кое-что метросексуальности Лиоско. Или вытаскивать его в такие области, где тот чувствовал себя неуверенно, сворачивать к темам, на которые Лиоско говорил невнятно. А иногда и просто игнорировать его, ставя в очень глупое положение. При этом достаточно было чуть-чуть присмотреться, и можно было заметить: слишком многое, что делает и о чем говорить Лиоско, он делает, полемизируя с Дейкстра, будь то реформы, политика в самых разных областях, отношения с другими политическими организациями; в то же время Дейкстра просто гнул свою линию. Он игнорировал своих противников – всех скопом, о Дюмушеле говорил мало и – уничижительно – общо; у Дейкстра были другие приоритеты, он хотел говорить о будущем.

И все-таки это была незначительная война в ряду других столкновений. В Европе происходило многое, общественные настроения и намерения политиков менялись с головокружительной скоростью, и только красивыми речами едва ли можно было обеспечить себе успех. Дейкстра заручался поддержкой самых разных людей, и то же самое делал Лиоско. Дейкстра мог настоять на переговорах с комисией, министерством, премьер-министром и даже заключить какой-нибудь пакт, и буквально через три дня нечто схожее делал и Лиоско. Иногда инициатива принадлежала последнему, особенно если дело касалось мегакорпов – их руководители не особо скрывали, что предпочитают иметь дело с почтительным, нелюбопытным, не очень самостоятельным Лиоско. Но мало кто из вице-президентов мегакорпов отказывался от возможности провести пару-тройку часов в компании звездных политиков, пусть даже одним из них был скандальный Дейкстра. И счет снова сравнивался.

Правда, это все происходило вне Африки.

Берт был даже рад возможности наблюдать за этим воочию. Все-таки какими бы невероятными технологии ни были, они все еще не обеспечивали человеческим общением, возможностью спорить и сомневаться. Персональные компьютеры были оснащены невероятно развитыми алгоритмами сбора и анализа информации, могли делать очень точные дайджесты событий, но все еще были не в состоянии обеспечивать еще и контекстом – для этого по-прежнему нужны были человеческие способности. И Берт вытаскивал Иво Ленартса в бар и жаловался на идиотов из самых разных секторов, которые не в состоянии задавать толковые вопросы, а потом злятся, что не получают от него вменяемых ответов.

– Это же все, даже больше, чем все, можно прочитать там и там, – ворчал он. – Вот скажи, я что, не рассказывал в том очерке, что в той же Кении можно ставить большой и жирный крест на металлургии? Ну трудно было вчитаться: тут я только что не прокричал, что в округе почти полностью уничтожена инфраструктура, тут все выжжено засухой, средняя температура уже шестнадцать месяцев не опускается ниже плюс сорока, а крытые лагеря и купола над заводами разрушены вооруженными отрядами, которые настаивают, что они – «милиция». Эти идиоты что, слова такого не знают? Или вот это вот «которые настаивают» – оно что, значит что-то другое, а не то, что это не соответствует истине?

– А оно не соответствует истине? – мог спросить Иво.

– Да фиг его знает, если честно. Чтобы это проверить, нужно идти к этим шакалам, спрашивать у них. Ты что, думаешь, что я настолько смел, чтобы за-ради двух тысяч слов, которые хрен кто внимательно читать будет, я попрусь к этим вот чокнутым?

Иво замечал:

– Кстати, вот он и ответ.

– Хм, а ведь точно.

После паузы Иво спрашивал:

– Это действительно может оказаться так опасно?

– Я буду говорить только то, что слышал от полуграмотных, полуголодных и очень больных людей, прошедших по той территории километров этак триста, ладно? – Берт смотрел на Иво, словно чтобы убедиться, что тот ему верит. – Так вот. Цензоры это не пускали в статьи…

– Цензоры!

– Те еще уроды… а я с такими людьми говорил. Мне пары дней в дороге хватало вволю. Я за здорово живешь терял семь килограммов. За два дня! А они так неделями шли. Некоторые семьи откупались дочерями. Отдавали им, ну и деньги еще. Иногда это действовало, их пропускали дальше. Иногда – вырезали всю семью. Рассказывали разное. О паре командиров говорили, что те носят с собой мачете, которыми очень лихо пользуются. Никого не допускали точить их, только сами. А потом проверяли… вот на тех же девочках и проверяли. Я тут с одним типом общался, он говорил, что вроде как знает кого-то, и вот они разрабатывают новые типы орудия. Действуют по принципу то ли ультразвука, то ли гипер-ультразвука, хрен его знает. Если нужно, могу покопаться в своих записях, нужно? – Иво тряс головой, Берт понимающе хмыкал и продолжал: – Способны вскипятить мозг или определенную его часть. Если сдохнешь – твое счастье, потому что иначе просто превращаешься в буйного идиота. Или у тебя варится вживую твое сердце, к примеру. На ком его испытывали? … вот то-то и оно. И так далее. Эти идиоты не хотят слушать, считают, что это байки. Шут его знает, Иво, я сам иногда думаю. Честно говоря, я никогда не сталкивался с непосредственными свидетелями, а эти… бродяги… они верят во всякую дрянь, понимаешь?

– Это может быть на самом деле придумано? – осторожно спрашивал Иво.

– А почему нет? Один атаманишка хочет застращать соседей и рассказывает о том, как он страшен и ужасен, и народ верит. Другой атаманишка хочет обосрать своего давнего врага и рассказывает всякое дерьмо о нем, вроде гаремов из двенадцатилетних детей… хотя это может быть и правдой. Но этому тоже запросто верят. А сколько там правды и лжи – никто не проверяет, потому что проверять некому.

– Может, поэтому твоим байкам спецслужбы и не верят?

– А ты веришь? – неожиданно спрашивал Берт.

Иво Ленартс бормотал что-то невразумительное. Он смотрел на Берта Франка, которого вроде знал – но узнавал все меньше. Эту неопределенность ощущал и сам Берт. Они, кажется, были приятелями – давным-давно, когда Берт только и мечтал, что о спокойной пенсии, и все еще оставались ими. Берт упрямо отказывался признавать, что изменился – хотя бы потому, что видел слишком много, чтобы остаться прежним. Иво чувствовал себя все неуютней в его присутствии: как-то неловко было брюзжать на невысокую зарплату рядом с человеком, прошедшим столько дорог, – а больше он ничего предложить не мог. Берту же просто хотелось поговорить с толковым собеседником.

Правда, на такую невнятную реакцию не мог не реагировать и сам Берт.

– Я и сам себе не всегда верю, – тихо признавался он. – Ко мне позавчера одна дама подошла. Говорит: бла-бла, была на вашей свадьбе, бедняжка Альба. И я думаю: какая свадьба, какая Альба? Еле вспомнил. Как не со мной было. Может, и это было не со мной?

========== Часть 22 ==========

К неимоверному удовольствию Горрена Дага, Берт напомнил о себе не только старым приятелям по миссии, но и восторженному юноше Эйнору Дагу.

– Подумать только! Ягненок Эйнор! – заламывал руки Горрен. – А дядюшка? Ты откажешься от необходимости воспользоваться его гостеприимством? Да в тебе куда больше здравого смысла, чем я предполагал!

– До сих пор в ужасе вспоминаю его травяные чаи, – ежился Берт.

– Но преосвященный дядюшка Ильгейр все еще может оказаться нам полезным, – замечал Горрен.

– Да пусть его. – Берт кривился, рассеянно чесал затылок и, спохватившись, приглаживал взъерошенные волосы. – Ты и так пытаешься усидеть даже не на двух стульях. Оставь этот кому-нибудь другому.

– Да я с превеликим удовольствием, – пожимал плечами Горрен.

Но Ингер Стов, узнав об этом знакомстве Берта, заинтересовалась. Берт попытался возразить, что знакомство состоялось слишком давно и с тех пор поддерживалось в минимальнейших масштабах, чтобы можно было так просто обновить его; и по большому счету, племянника он всегда находил куда более приятным собеседником, чем зануду-епископа, и задушевно болтал именно с первым, по возможности избегая серьезных разговоров со вторым.

– Тем не менее, – вежливо улыбаясь, отвечала Ингер.

Ее бы ко всем чертям послать, потому что в Кёльн Берт отправлялся и квартиру себе там снимал за свой счет, а шарага Ингер пообещала оплатить пребывание в разумных пределах. Что это такое и насколько широко простирается, она не уточнила, и Берт очень некстати припомнил свои последние недели в миссии – ох и наслушался он этих слов о разумных пределах, допустимых расходах и всем прочем. Спасибо Иво Ленартсу и его доброй воле, оценившим эти пределы очень расширительно и позволившим Берту убраться из сектора практически непострадавшим от кое-чьего энтузиазма. С другой стороны, может, и окажется им с Горреном выгодным этот неожиданный отпуск в уютном, пусть и унылом, на вкус Берта, оазисе в мегаполисе.

Эйнор Даг был рад видеть Берта. Как ни странно, Берт был тоже рад видеть его. Первым, что он сказал при встрече, было: «А ты повзрослел». И Эйнор охотно засмеялся. Красив был, не смог не отметить Берт и заулыбался в ответ.

– Я сделаю над собой усилие и расценю это как комплимент, – нахмурившись сурово, пригрозил Эйнор. Правда, все испортили уголки губ, подрагивавшие в улыбке, которую он с трудом сдерживал.

– Да какой комплимент-то, – виновато пожал плечами Берт. – Что увидел, то и брякнул. Как дела?

– Хорошо, – почти искренне ответил Эйнор.

– А поподробней? – подобравшись, насторожившись, спросил Берт.

Эйнор пожал плечами.

Насчет «повзрослел» Берт все-таки польстил ему – глаза у Эйнора были все те же, огромные, почти кукольные, одновременно льдисто-серые и теплые, доверчивые, и ресницы – длинные, делавшие глаза еще более выразительными, достойные стать предметом тщеславия. Эйнор подрос – неудивительно, ему еще года два вверх тянуться; он набирался сил, хотя и обещал остаться стройным, даже изящным – как его дядюшки, что сановный зануда, что неугомонный Горрен. Помимо этого, карьера Эйнору светила духовная, а в ней упражнений для тела особых не предусмотрено, а диета, напротив, исключала обилие пищи. Но даже помимо внешности, Эйнор Даг все еще оставался юношей, и велика была возможность, что его взросление затянется. Дядюшка Ильгейр, очевидно, был твердо настроен держать его при себе как можно дольше, и все уроки жизни для Эйнора сводились все к тем же побегушкам: того встретить, того проводить, там материалы подобрать, там что-то прореферировать. Может, самую малость хозяйственной деятельности, что романтичного мальчика наверняка приводило в уныние.

Берт терпеливо молчал в ожидании хотя бы смутных пояснений, и Эйнор, поколебавшись, признался:

– Я, наверное, неблагодарный мальчишка. Но я чувствую себя здесь как-то не очень.

– Ты мальчишка, это да. А что за дурь с неблагодарностью?

– Да… мама это не говорила прямо, но это слово почти звучало. У меня отличное место, отличное образование, мне не нужно платить ни за что, и даже хобби мне позволяют самые разные и даже дорогие. А я все чувствую, что это не то. Понимаете?

Наконец в лице Эйнора можно было разглядеть нечто почти взрослое. То ли когда он хмурил брови, то ли когда смотрел прямо в глаза по своей привычке, но не кукольно-наивным взглядом, а как-то иначе, понимающе, принимающе, не осуждая, искренне интересуясь, но Эйнор Даг воспринимался иначе. По крайней мере, таково было ощущение Берта.

– И что мешает тебе? Обет? – Берт даже хмыкнул, вспомнив что-то.

Эйнор пожал плечами, словно не считая необходимым отвечать на банальный вопрос.

– Странный у вас мирок, – пробормотал Берт. – Вы так цепляетесь за приличия, что не каждой ханже за вами угнаться.

Эйнор неожиданно улыбнулся.

– Поверьте, этот мирок наполнен такими страстями, что не каждый светский серпентарий с ним сравнится.

– Да ты что, – саркастично усмехнулся Берт. – И все-таки, если позволишь, я хотел бы узнать, что именно послужило причиной этой печальной тени на твоем лице.

– Кроме нежелания заниматься политикой – ничего, – немного ободрившись, признался Эйнор.

Берт не удержался и глухо застонал.

– Я ненавижу это слово, все, что оно в себя вбирает, и все последствия, которые влекут за собой действия, обзываемые этим словом.

Эйнор плутовато ухмыльнулся и понимающе покивал головой.

– Но если не политика под чутким дядюшкиным руководством, то что? – полюбопытствовал Берт.

– Я хочу служить людям, – честно признался Эйнор – и застыл, глядя на него: если бы Берт засмеялся, Эйнор с легкостью обратил бы в шутку это свое заявление и сделал вид, что имел в виду нечто такое, этакое, общепринятое и набившее оскомину, а вовсе не то, что расслышал Берт. Но ответом ему было серьезное «угу», и Эйнор решил пояснить: – Мне действительно повезло родиться в благополучной стране, и даже семья была такая… благополучная. Всегда поблизости священник и церковь. Я не представлял, что может быть иначе. А оно ведь не всегда так. В нашем епископате недавно гостила группа из Центральной Африки. Они сопровождали детей-сирот из кризисных регионов. Для лечения, все такое. Ну и сами тоже немного лечились, немного учились, как это обычно бывает. Ну, круглые столы, торжественные ужины. Они очень многое рассказывали. И там есть огромные территории, где люди жаждут, нуждаются в духовной поддержке и слове, а возможности обратиться к пастору просто нет.

– А не боишься оказаться где-нибудь на востоке, где тебя запросто захватят в плен, будут долго пытать, а затем медленно убивать просто потому, что ты экуменический священник? А умирая, ты будешь знать, что одно твое присутствие стало причиной смерти десятков людей? Тебе рассказать пару историй?

– Я знаю, – помрачнел Эйнор. – Знаете, это непостижимо. Мы живем не в средние века, и религиозные войны уже лет пятьсот как минимум должны остаться в прошлом, но они – до сих пор продолжаются… эти люди рассказывали. Знакомые тоже делились, к ним в приход направили детей, которых спасли из таких мест. Их родители были священниками. И дети остались сиротами по той же самой причине. Это неправильно, и это должно быть изменено.

– Как? –флегматично поинтересовался Берт.

Эйнор смотрел на него. Все-таки он почти стал взрослым, если забыть о полудетском пыле, с которым он только что рвался вершить правосудие, насаждать его где-то там далеко, в местах, о которых только слышал, пусть и от очевидцев.

– Объясняя. Показывая примером, воспитывая, в конце концов. Медленно и настойчиво. Я понимаю, что это дело не одного десятилетия, но Берт, это должно быть изменено, человек должен измениться, оставить в прошлом эту дремучесть и фанатизм.

– Да брось, – Берт качал головой. – Там, куда ты рвешься, не каждый человек закончил среднюю школу, где им там о таких высоких материях думать. Им бы достаточно заработать, чтобы на плошку каши и ведро чистой воды хватило.

– Но они такие же люди, как и здесь. И им куда нужней поддержка духовного лица, чем здесь. Да даже в силу их ужасного положения они должны получить это – в качестве если не поощрения, то для вдохновления и обучения.

Берт с огромным усилием сдержал снисходительную улыбку: мальчик, выросший в тепличных условиях, мечтал стать героем, рисовал себе героическое будущее, в котором он спасал всех и вся и приводил целые провинции в Небесное Царство. Он увидел людей, прошедших испытания, но видел их чистыми, отмытыми от пыли и грязи, пота, одетых в относительно новую и более-менее подходящую по размеру одежду и, возможно, худо-бедно переживших стресс тех месяцев. Берт предполагал, к тому же, что эти люди из вежливости и благодарности предпочитали крайне сдержанно рассказывать о своих злоключениях, что не могло не сыграть злую шутку с увлеченным собственными мечтами Эйнором Дагом. Возможно, дядюшка был не так уж неправ, не позволяя ему отправляться в неведомые страны во имя слишком возвышенных целей.

– Я подавал прошения об участии в нескольких миссиях, – невесело продолжал Эйнор. – Мне отказали. Я, признаться, думал, что дядя приложил руку к этому решению, но, кажется, он не так и при чем. В таких миссиях нужны люди с какими-нибудь дополнительными специальностями, а не только душепопечители.

– И?

– И я получил сертификат медработника. Буду пробовать снова.

Берт нахмурился. Эйнор – улыбнулся. И в его улыбке было что-то настолько искреннее, до такой степени не поддававшееся классификации по возрасту, что Берт задумался: взрослый, почти взрослый – или что-то другое?

– И куда ты хочешь отправляться? – спросил он.

– Я думал о Нигере. Но… с моей головы было жутко глупо поделиться этим с мамой. Она очень расстроилась. Там сейчас ведь творится что-то непонятно?

– Гражданская война там творится, – буркнул Берт.

Эйнор отвел глаза.

– В любом случае, – надувшись, продолжил он: – мама истребовала с меня обещание, что я не отправлюсь туда, или еще куда-то, где все очень плохо. Ну, в смысле…

Он застыдился. Словно, произнеся что-то вроде «гражданская война», «государственный переворот» или подобное, он оказывался соучастником вооруженных действий, творившихся там.

– Это было глупо с моей стороны. Мне правда не хочется ее расстраивать.

– Я бы сказал, что забота о ней тоже входит в твои душепопечительские обязанности, – предположил Берт.

Эйнор посмотрел на него, но промолчал. Очевидно, этот аргумент неоднократно применялся в разговорах с ним, а мальчику-то хотелось таких обстоятельств для исполнения своего долга, которые бесспорно привели бы его к геройству.