Текст книги "Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)"

Автор книги: Marbius

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 53 страниц)

Еще эти его знакомства. Можно было убеждать себя бесконечно, упрямо и категорично, что Коринт решил побыть верным хотя бы до того времени, когда ему надоест Берт и скучная, предсказуемая жизнь, которую он воплощал одним своим появлением. Иными словами, стать слепым. Можно было обвинять Коринта в нечистоплотности, неверности и чрезмерно гибкой морали – он никогда не отрицал этого, но Берт чувствовал себя глупо. У Коринта на его дивном, изысканно вылепленном, безмятежном лице было написано крупными буквами: а ты рассчитывал на другое? Ему словно не приходило в голову обижаться на оскорбления. Он мстил за них потом. Берт, привыкший к иным отношениям, не таким ядовитым, что ли, терялся, взывал к разуму, чтобы оказаться уничтоженным ловкими, запутанными, софистичными фразами, ничего общего ни с рассудительностью, ни с логикой не имевшими. Все чаще и чаще Берт старался держаться далеко от Коринта, пусть и страдал, пусть болел вдали от него. И снова, безвольный и беспомощный, возвращался, когда Коринт связывался с ним и любопытствовал как ни в чем не бывало: как дела? ты далеко? как насчет того, чтобы заглянуть в гости? у меня есть замечательное вино, прекрасный альбом, отличный фильм. Пусть и знал: во время его отсутствия Коринт Ильмондерра наверняка не отказывал в ублажении своего «эго», а делать это он предпочитал тет-а-тет с каким-нибудь доминантным, влиятельным и харизматичным типом из высшего света.

Берт был в курсе этих похождений. Осведомлен о репутации Коринта; время от времени вздрагивал, когда до него доносилось что-то вроде: «Да, и этот Ильмондерра, ну тот, личный секретарь этой Вёйдерс из «Астерры»… ах, не придирайтесь, мы все знаем, что это та же «Астерра», но под вуалью… но это не делает прелестника Ильмондерра менее, ха-ха… так вот, вы знаете, что Ронма, ее маникюрша, так вот, маникюрша Ронмы, да, именно, Ронмы – жены Антуана, второго заместителя того министра, который в фаворитах у Лиоско, впрочем, неважно, так вот, Ильмондерру видели в компании какого-то мужлана. Белого, представляете?! Кажется, он даже не из буров… белый! Европеец!» В ответ на это могло прозвучать: так Ильмондерра известный ценитель экзотики, и многозначительные смешки. Берт почти смирился со своим положением редкой птицы со своей-то белой кожей и европейскими корнями, а вот смешки эти – как наждачной бумагой по зубам. Он не сомневался и в том, что Коринт возвращает его к себе – манит – если не по инструкции, то с молчаливого согласия Тессы Вёйдерс, какими бы соображениями она не руководствовалась. Что именно привлекало их в нем, оставалось загадкой. Ничего ценного Берт сообщить бы не смог, потому что, как он подозревал, что Коринт, что Тесса, знают о местной ситуации куда больше его. Использовать его тоже пока не используют – уж такие бы намерения он распознал. Зачем он Коринту – редкая птица в его трофеях? Приятное отклонение – простодушный тюфяк в ряду склизких и изворотливых, необязательных и эгоцентричных типов?

А в таком случае как расценивать неожиданные откровения Коринта? Временами, когда жарко было до одурения, не помогал никакой кондиционер, когда сами стены, несмотря на зверскую термоизоляцию, казались жаркими на вид и на ощупь, и когда жарко было не только от солнца, но и от собственных тел – Берт все-таки набрасывал на себя простыню: не то, чтобы стыдился белого, рыхловатого тела, которое никогда, ни после каких усилий не уподобится атласно-гладкому, изящному, восхитительно-шоколадному, холеному, тренированному телу Коринта, – но неловкость все равно дергала его, благоговейное нежелание покушаться на привилегию Коринта – возлежать обнаженным; тогда, в эти ленивые минуты Коринт мог невзначай обронить как бы неважную фразу. «Тесса предпочла не отправляться в Нигер лично. Ниамей, кстати, становится все более опасным. Полиция не справляется и не собирается… Тесса встречается с Нигерийским кардиналом. Как его… да не ты ли заявил, что у него запор от обилия угодников кругом: как там, зализали задницу до ровного места? Его епископы не только ему задницу зализывают, ты знаешь? Они очень, сильно-сильно желают встречаться с Тессой. И этим идиотом из «Битто-Терры», как его только в Лондоне терпят». Коринт мог, разоткровенничавшись, и внезапно осечься, потянуться за поцелуем, сам поцеловать, словно пытался ласками заставить Берта забыть сказанное. Он был вполне искренен. Берт отказывался забывать.

Они встречались редко: Тесса прыгала из столицы в столицу, с континетна на континент, и ее личные помощники вместе с ней. Но даже когда она возвращалась в Йоханнесбург, Берт мог быть далеко оттуда. Каждый раз он заставлял себя радоваться, когда не удавалось встретиться, надеялся, что Коринт не вспомнит о нем, вернется из очередной поездки, перегруженный впечатлениями и мрачными предчувствиями до такой степени, что примется готовить планы по дезертирству, а не выискивать Берта. Но нет: Коринт объявлялся по другую сторону экрана, лениво улыбался, томно спрашивал, как Берт поживает вдали от него и чем занимается, и Берт снова задыхался от приторной, отравляющей радости, тянулся к экрану, чтобы обвести контур его лица. Коринт понимающе ухмылялся, но до таких глупостей не снисходил. Он позволял любоваться и восхищаться собой – лучшее удовольствие в мире удовольствий.

Ничто, правда, не мешало Берту пользоваться оговорками Коринта и принюхиваться к тому, откуда дует ветер. Он пытался разузнать, как Тессу Вёйдерс принимают в Лиге. Выяснялось: терпят, принимают подарки от ее доверенных лиц, время от времени делают вид, что готовы вступиться за интересы «Эмни-Терры», но это выглядело не очень убедительным. Кое-какие лица на самом верху видели такую жиденькую реакцию и вполне могли оценить ее по достоинству, на что рассчитывали низшие чины – а не на благоволение «Астерры». При этом в официальных сводках «Эмни-Терра» указывала, что к сорока восьми филиалам и подразделениям в разных регионах Западной, Центральной и Южной Африки вот-вот добавятся еще четыре. Коринт, кстати, подтверждал это и был вполне оптимистичен. Иво Ленартс – угрюмо жевал губы, узнав это.

– «Астерру» выпнуть едва ли возможно, это факт. Если не своими «-Террами», так какими-то новыми франшизами, но она останется там, – мрачно отмечал он. – Вопрос в том, насколько активно и с использованием каких средств она намерена остаться в Африке.

Горрен предполагал многое. Но и он признавал:

– Все будет зависеть от лигейского президиума, черт бы его подрал. Что-то мне подсказывает, что «Астерра» будет реагировать очень жестко и куда агрессивней, чем Лига. А что ты думаешь, о благоразумный Берт? – внезапно расцветал он восторженной улыбкой.

– Я не понимаю, почему все и всегда сводится к Лиге, – хмуро говорил Берт. – Она существует, конечно, но больше в дюжине крупных стран. Остальные как плевали на нее, так и плюют. Права на национальное самоопределение они лишаться не собираются. Мегакорпы там сильны… ты был сам в Судане. В Чаде. В Нигерии. Народ даже в полицию не стремится так, как в простые работники в мегакорпах. Хотя бы охранником.

– Милый близорукий Берт, – устало вздыхал Горрен, – попробуй поговорить с прелестником Коринтом на предмет сил безопасности в «Эмни-Терре». А затем подумай, зачем коммерческой фирме такой огромный штат вооруженных, постоянно тренирующихся людей. А затем поинтересуйся у восхитительного капитана Винка, на сколько рот увеличился личный состав Лиги за последние два года. И попытайся сложить два и два.

Берт смотрел на него исподлобья, словно собирался спорить. Но Горрен вскидывал палец:

– И прежде чем ты начнешь заявлять, что это слишком плохо, чтобы стать нашим общим будущим, напоминаю: мы не в Европе. Трудодень где-нибудь в Мали стоит два афро. Боекомплект обворожительного капитана Винка стоит в две с половиной тысячи раз больше. Так что уничтожить пару-тройку десятков трудодней не будет стоить практически ничего.

– Это незаконно, – стоял на своем Берт.

– Это будет зависеть от словесной эквилибристики господина Дейкстра. Я почти уверен, что несмотря на общее занудное впечатление, он способен удивлять.

Дейкстра не подкачал: все началось в обычный четверг в марте. Правительство Нигера было обвинено в государственной измене. Причем в новостных выпусках упоминание об этом было отодвинуто в конец второго блока. Буквально за три часа было сформировано временное правительство, и Берт с удивлением узнал, что оно на семьдесят процентов состоит из людей, известных своей близостью к Квентину Дейкстра.

Горрен не восхищался своей проницательностью: он ждал. И дождался: в апреле в государственной измене и преступлениях против человечества были обвинены правительства еще четырех стран. Везде быстро формировались временные правительства, которые возглавляли лигейские чиновники второго ряда, очень редко появлявшиеся на страницах новостных платформ. Европейская Лига, на удивление Берта, молчала. Иво только сказал на прямой вопрос Берта: «Так они смотрят, как будут исполняться договоренности».

========== Часть 14 ==========

Квентин Дейкстра выступал каждое утро и каждый вечер. Он участвовал в самых разных круглых столах и панельных дискуссиях. Откуда у него только время бралось – даже не так, как при столь насыщенной публичной жизни у него доставало времени на управление Лигой. Мало того, подобными вопросами не задавался никто, кроме, пожалуй, Берта и еще пары человек из его окружения. Горрен Даг – и тот фыркал, отмахивался: «Можно подумать, до этого Дейкстра управлял беспокойным лигейским хозяйством самостоятельно и в одиночку». Разумеется, подобное предположение было даже более глупым, чем мысль о том, что Дейкстра по своей воле и радостно участвовал в бесконечных публичных затеях; но едва ли он был полностью лишен права высказываться на счет целесообразности такой бурной общественной жизни. Разумеется, его постоянные выступления предоставляли отличную возможность познакомиться с ним поближе. На кой это было нужно тому же Горрену, оставалось неясным; Берт же был терзаем болезненным любопытством. Как человек с фобией не может удержаться и проверяет, есть ли объект своей фобии в каморке за темными и плотными шторами – так, наверное, это можно было бы представить. Берт упорно смотрел-пересматривал выступления Квентина Дейкстра, изучал его, пытаясь преодолеть невозмутимый внешний вид и неторопливость, размеренную, непоколебимую. Он хотел увидеть хотя бы один признак волнения, сомнений в том, что этот Дейкстра делает – и ничего. В принципе, использовать для изучения Дейкстра его выступления на лояльных каналах, в компании людей, которые не рискнут сказать лишнего слова в его присутствии – дело неблагодарное. И каким-то многозначительным начало казаться Берту то обстоятельство, что даже вне каких-то более-менее официальных ситуаций, как то встреч, заседаний и совещаний, о Дейкстра перестали говорить. Ни плохое, ни хорошее – ничего.

Куда более нервным становился и Коринт. Куда только делась его томность, лощеность, холеность. Он по-прежнему был элегантен и нетороплив, но взгляд у него был не самый приятный. Берт пытался подобрать определение поверней и спотыкался: страх – нет, страха не было. Подозрительность – да, и сильная. Недоверчивость. Что-то похожее на отчаяние. Угрюмость. Берта раздражала странная требовательность Коринта: он постоянно хотел внимания Берта. Возвращался не пойми откуда – и требовал встреч, затем – яростного секса, во время которого не гнушался кусать и царапать Берта; затем – молчаливо, демонстративно отказывался извиняться, требовал ужин–завтрак, при необходимости оказывал неотложную помощь – отстраненно, как будто и не самому близкому человеку, и снова отправлялся служить Тессе Вёйдерс. Берт не получал удовольствия от таких странных встреч – ему бы что-нибудь поспокойней, предсказуемей; он и считал, что Коринт оказался где-то не в самом приятном месте. Он осторожно наводил справки – и удивлялся. «Эмни-Терра» обязательно упоминалась в опосредованной связи с очагами «антиреволюций», как называл их про себя Берт. Везде на периферии маячила Тесса Вёйдерс. Везде можно было предполагать и активное участие Коринта Ильмондерра. Тесса могла обойтись без светского секретаря, без делового – едва ли.

Самой неприятной была, наверное, невозможность поделиться своими соображениями. Горрен Даг был, откровено признаться, последним человеком, с которым Берт решился бы обсуждать свои сердечные дела. Дело было даже не в недоверчивости, которую Берт испытывал по отношению к нему именно как к приятелю. Оказывалось, сама необходимость говорить о том, что именно он ощущал, переживал, испытывал, вызывала нешуточную злость. Беспомощность. Растерянность. Детское – а может животное – желание спрятаться куда подальше, свернуться клубком и не выпускать из сердца ничего, что в нем бурлило. А ведь хотелось. Поделиться с кем-нибудь сведущим своей беспомощностью, отчаянным страхом перед будущим: где он, и где Коринт. Даже не так: кто он, и кто Коринт. Чисто с человеческой точки зрения: основательный, умеренно консервативный Берт – и авангардный, развратный Коринт. Берт мрачно признавал себе самому, что чем больше задумывается об этом, тем отчетливей понимает, что будущего у них как раз нет. Себя с Альбой в то туманное время, когда они еще не были женаты, он представлял. Себя с Коринтом – ни с какой стороны.

Наверное, только Горрен Даг был если не счастлив, то удовлетворен. Он, по ощущению Берта, наконец обрел себя. Постоянно проводил какие-то переговоры, исчезал и появлялся вновь, знакомил Берта с новыми людьми, озадачивал новыми поручениями. Скучать с ним не приходилось, признавал Берт и невесело усмехался. Он присматривался к людям, с которыми его сводил Горрен, и удивлялся: один за одним это были чиновники из непубличных служб. И ладно бы только лигейские. Нет, практически изо всех сорока трех стран, национальные правительства которых были относительно устойчивыми. Если, разумеется, верить самым популярным каналам. Берт связывался с лигейскими по поручению национальных, с теми – по поручению лигейских спецслужб и других нацправительств, снова с лигейскими. Горрен обеспечивал места встреч. Там их с Бертом не пускали дальше дверей, но приглашали на заключительные ужины, на которых по паре-тройке обмолвок можно было узнать, и о чем совещались эти чины, и к каким решениям пришли. Не факт, что эти решения претворятся в жизнь, Берт был почти уверен, что если от них останется хотя был двадцать процентов, обе (или сколько их там – три, четыре, сорок две) стороны будут довольны. Возможность встретиться друг с другом, минуя недреманное око лигейской секретной службы уже была достижением.

– Западные страны отказываются сокращать армию по требованию Лиги, – замечал Берт после какого-нибудь совещания.

– Чтобы не оказаться полностью лишенными ее, – отзывался Горрен. А казалось: только что дремал.

– Дейкстра очень рьяно взялся за дело, – задумчиво продолжал Берт. Против воли в его интонацию проскальзывало неодобрение.

– Боится упустить удачу? – предполагал Горрен.

Берт не спешил отвечать.

– Или боится оказаться вторым в этой гонке? – отстраненно продолжал Горрен. – Нет, на самом деле, приятель, всегда, в любой государственной системе следует опасаться пары-тройки служб. В Лиге я бы поставил на секретную службу, к примеру.

– Я бы – на гвардию, – пробормотал Берт.

Горрен потянулся и чокнулся с его бокалом.

– Гвардии мозги промыты куда сильней, – заметил он. – Сейчас ее заставляют кочевряжиться во имя великих целей, и, наверное, принимать ее во внимание не стоит. Не сейчас.

– Промывали, да не промыли, – не согласился Берт.

– О милый, простодушный Берт. Именно поэтому на гвардию ставить не стоит. Я подчеркиваю: пока.

Берт хмурился. Горрен пояснял, и был при этом очень серьезен:

– Не знаю, насколько это действительно сейчас, но в гвардию шли не столько за карьерой, сколько по каким-то странным убеждениям. – Берт хмыкал: убеждения – это тщательно лелеемая идиосинкразия Горрена, иногда казалось, что он специально придумывал пару-тройку новых оправданий этой своей нелюбви к убеждениям. К постоянству вообще. Хотя себе-то он был верен всегда и во всем. Горрен нервно морщился, но упрямо не обращал внимания на скепсис Берта. Он продолжал: – Убеждения, мой друг, могут быть самыми разными. Кто-то может быть убежден, что устав есть то, ради чего стоит служить в гвардии, кто-то предпочитает хранить верность личному воплощению каких-то своих представлений о чести. Человеку, иными словами. Человеку, занимающему пост. И не факт, что эти два лагеря не противоборствуют. Гвардия очень неоднородна. А Дейкстра и эта мутная секретная служба, которая так упорно остается герметичной – они не дают ей объединиться. Так что пока можно не уделять слишком много внимания этим бравым господам.

Берт пользовался своим удостоверением журналиста и путешествовал по континенту. Горрен – тот был счастлив. Берт – наоборот. Где для Горрена Дага представлялись виды на новые связи, Берт видел иное. Много неприятных событий и обстоятельств.

Карьеры, разработки месторождений, заводы по первичной обработке руды, которые охранялись частными армиями. Причем Берт – спасибо Сибе Винку, много и охотно говорившему о вооружени – мог заключить, что эти самые частные армии были оснащены значительно лучше той же гвардии, не говоря о национальных армиях. При этом Сибе категорически отказывался поднимать вопрос о том, зачем карьеры так хорошо охраняются. Берт бывал в местах карантина, точней, рядом с ними. Как в свое время отметил прохиндей Сибе: на его боекомплект население небольшой деревушки должно в полном составе работать три дня. Причем на боекомплекты средств как раз хватало. На достойное медицинское обеспечение простых людей из отдаленных районов – напротив. Они не интересовали никого, они сами не интересовались ничем. Сбегали из карантинных зон, разносили заразу дальше, умирали на полпути между двумя деревнями, и их трупы оставались лежать, а все, что было надето на них, оказывалось на иных людях. В городах и провинциях один за одним вводилось военное положение; иногда не помогало не то что удостоверение, а и куда более надежное средство убеждения – наличные деньги. Берт считал, что достиг опеределенной ловкости в подкупе мелких должностных лиц, но она срабатывала все меньше. И вообще, в каком-нибудь глухом городишке даже в ресторанчике при гостинице после комендантского часа сидеть почему-то не хотелось вообще, слишком настроение было подавленным. Свет внутри тускнел, за стенами зданий устанавливалась кромешная тьма, словно сама тропическая ночь подыгрывала властям, и больше всего хотелось спрятаться от всепроникающей подозрительности и беспокойства где-нибудь за стенами потолще.

Впрочем, этой привилегии Берт как раз был лишен. Горрен категорично сказал:

– Отправляешься в Нигерию. Там встречаешься с людьми из министерства экономики. Они в принципе не против выслушать мнения господ из Туниса. Я тебе составил конспект предложений. Охрану тебе обеспечат, гостиница забронирована. Будь аккуратен, когда к тебе подкатят люди из «Астерры».

– Из «Астерры»? – удивился Берт.

– Именно, – процедил Горрен. Он отказался улыбаться, хотя в обычном настроении был не против. Берт следил за тем, как его взгляд обежал комнату, как Горрен пожевал губы: он явно колебался. Вроде и считал, что Берт может и должен знать, а вроде и остерегался чего-то. Что его подслушивают, что ли? – «Астерра» очень не хочет терять свои позиции. Все ее микро-«Терры», которыми она развлекалась до этого, – дело, конечно, благое и способствующее преуспеванию отдельных провинций и даже стран, но эта мелочь не справится с Лигой. Я, признаться, человек, далекий от верхушки не то что «Астерры», но и «Эмни-Терры», мой милый, мой драгоценный зануда, но могу предположить, что они там наверху очень не хотят оказаться без самого полноводного источника снабжения, да еще и такого дешевого.

Берт хотел было спросить, чем в таком случае занимается сам Горрен, если ему доверено почетное и очень грязное дело – посредничество между третьеранговыми чиновниками не самых популярных министерств, но благоразумно придержал язык. Сама потенциальная возможность этих переговоров говорила о том, что Горрен не терял времени даром, скорей наоборот.

Непонятным было только, почему Берт. Он все-таки был белым среди африканцев. Это не могло не привлекать к нему внимания. Наверняка там, где он появлялся, за ним следили на порядок пристальней, если не спецслужбы – хотя наверняка и в первую очередь они, – но и простые люди, которые, как известно, сплетничают ого-го как. Элита в любом местечке, в которое прибывал Берт, состояла из африканцев, а светлокожих среди них практически не было. Даже на относительно многоразличном севере европейцев было – по пальцам перечесть. Берт колебался поначалу, старался быть на порядок осторожней, пытался изображать из себя любопытного журналиста и не более, но вскорости махнул рукой: кого он хотел перехитрить-то – общественное мнение? Как оказывалось, тактика безразличия оказалась самой верной, и чем меньше внимания Берт обращал на любопытные, подозрительные и настороженные взгляды, чем меньше задумывался о том, что о нем думают те люди, которые провожают его этими взглядами, тем проще жить. А народ куда больше интересовало, что Берт носит, чем с кем он встречается.

Это были самые разные люди. Офицеры народной армии, например, которые осторожно выясняли, не сотрудничает ли Берт с лигейской службой безопасности; они вздыхали с искренним облегчением, узнавая, что нет, нисколько, и с радостью начинали жаловаться: на Лигу и лигейских, на национальных, на непосредственное начальство и подчиненных, на соседей, которые наверняка хотят прибрать к рукам их имущество. Совсем незначительные клерки, которые вели себя с профессиональным угодничеством по отношению к Берту и на одном дыхании с мегапочтительной фразой обливали высокомерным презрением людей, смевших показаться им на глаза. Служки в префектуре Лагоса, занимавшиеся неизвестно чем, неспособные дать внятный ответ ни на один вопрос. И иные.

Господа из министерства экономики осторожно выясняли у Берта, что он думает о Квентине Дейкстра и о некоторых незначительных – и они подчеркивали: совершенно несущественных – изменениях в той и той стране. Там, где уже второй месяц заправляли ставленники Дейкстра. Берт пожимал плечами и говорил, что его очень мало интересует большая политика, он предпочитает менее объемные и более достижимые цели. Чиновники соглашались и начинали вести с ним куда более оживленную беседу. В частности, о том, что бремя Лиги становится все более значительным, а выгодность консолидации, на которой настаивает Лига, ускользает от них тем больше, чем больше они отстегивают в лигейский бюджет. Затем чиновник в Тунисе настаивал на том, что развитие общества как раз обосновывает идею огромного конгломерата, мол, были просто камни во вселенной, а затем они начали притягиваться и даже сталкиваться, вращаться друг вокруг друга, снова сталкиваться, и снова, и вот – зажигается новая звезда. Берт рассеянно замечал, что те же астрофизики рассказывают и о звездах, которые поглощают планетки и планетоиды, осмеливающиеся приблизиться слишком близко, и – о ужас – о схлопнувшихся звездах, которые напоследок вспыхивают сверхновыми. Тунисский чиновник согласно кивал головой и признавал, что поглощение – дело такое, обыденное, в реальной жизни оно может выглядеть не самым лучшим образом. Некоторые из его знакомых, осмелившиеся неодобрительно отзываться о далеком лигейском правлении, оказались в тюрьме.

Снова Нигерия, снова человек, маячащий за спиной Берта, хмуро оглядывающий окрестности, пока он ждет в очередном кабачке очередного чиновника. На самом деле охранник оказывался очень полезным типом. Крайне полезным. Даже удивительно: сколько миссий было за плечами Берта-миротворца, и никогда ему не казалось, что этот континент настолько опасен. А тут гляди-ка: там карманники пытались украсть бумажник, причем Берт искренне недоумевал, на кой им карты для электронных расчетов. Взломать их невозможно, использовать не-владельцу – тем более. Охранник коротко говорил: кожа. Сам бумажник, оказывается, был ценной вещью. Там поздним вечером охранник тащил сопротивлявшегося Берта в противоположную сторону от подворотни, в которой кто-то (кажется, несколько человек) методично избивали одного. Берт требовал вызвать полицию, оказать бедолаге помощь, охранник отмалчивался и тащил его, затем скупо объяснял угрюмому Берту, что ничего хорошего не вышло бы, полиции такие проблемы тем более не нужны, а от них наверняка не осталось бы даже следов, попытайся они вмешаться.

Снова чиновники, которые внимательно слушали двусмысленные истории Берта об астрофизическом каннибализме, понимающе кивавшие головами. Они не знали тех чиновников по другую сторону линии связи, которую обеспечивал им Берт, но неплохо понимали их. Имя «Дейкстра» не решался произносить никто, но все, что обсуждалось, было так или иначе связано с ним: попытки предугадать его дальнейшие действия, планы, намерения. Последние выступления. Осторожности в этих речах было предостаточно, они каждый раз останавливались на точке, из которой можно было шагнуть куда угодно, и никто не предлагал ничего конкретного.

Уже в восьми странах действовали временные правительства. Квентин Дейкстра незаметно перестал говорить, как один из кандидатов на пост генсекретаря Лиги, пусть самый возможный, значительный и харизматичный, но не единственный, а начал речи, как будто его уже выбрали. Берт присматривался к тем, кто заправляет лигейскими делами, разнюхивал, что мог, об их связях друг с другом и с Дейкстра, снова отправлялся в Тунис, снова в Нигерию, снова в Ботсвану. Говорил с Иво, писал свои заметки, проверял, прослушивают ли его, снова говорил с Иво, но чуть более развернуто и откровенно.

Наверное, только после того, как Иво Ленартс ворчливо заметил, что Берт твердо решил стать писателем, Берт перевел дух и просмотрел статеечки, которые отсылал в редакцию. Перечитал, удивился, еще раз перечитал. Кое с какими вещами словно заново знакомился: и не помнил, что писал такое. Кое о чем помнил слишком хорошо. Например, два часа шел по дороге рядом с какими-то семьями. После пятилетней засухи они вынужденно признали, что жить в их родной деревне невозможно в принципе. Колодцы высохли, о том, чтобы что-то сеять, речи не шло, машины перегревались после трех километров пути. Редактор сказал: «Остросоциальный очерк. Берт, приятель, я в восторге от твоей социальной позиции, но видишь ли, тот материал, который ты нам выслал, слишком ёмкий. Мы сделаем из него нечто, более пригодное для страницы, окей?» Берт удивился: остросоциальный? Да он просто писал, что видел. Но читать утвержденную версию не рискнул до последнего времени. Ознакомился – и не удержался, ходил по комнате, скрежетал зубами. Они превратили семнадцать тысяч знаков в восемь, перестроили фразы, скорректировали интонацию, предпочли посокрушаться насчет трупов диких животных, лежащих в нескольких десятках метров от переселенцев, которые брели по проселку. О людях не осталось ничего цепляющего. Ну семья, ну другая. Таких – миллионы в Африке, людей – под двенадцать миллиардов на Земле. Это не какая-нибудь антилопа, которых в Африке остается двести пятьдесят с чем-то особей, а исчезновение нанесет непоправимый ущерб дикой природе. Берт припомнил, что он указал на труп такой красотки одному из своих давешних собеседников, и глава семейства раздраженно фыркнул и попытался объяснить на корявом французском, что это плохая коза, очень любит топтать хлопок, они ее всегда отгоняли, а потом им запретили и даже штрафы. Он страстно размахивал руками, и его жена яростно кивала головой. Берт, европеец, привыкший трепетно относиться к любой единице природы, с трудом удерживался, чтобы не заспорить; его собеседники бы не поняли, они – простые крестьяне, все оценивали с точки зрения помогает – или мешает выращивать свои продукты. Та редкая антилопа мешала, и во взгляде, который бросали на нее тот мужчина, его жена и даже дети, читалось даже что-то, похожее на злорадство. Но в опубликованной колонке речь отчего-то шла о козе, а не о семье, и читатели жалели козу и возмущались легкомысленным отношением властей к экологии, а не к бедам семейным тех людей. Наверное, это соответствовало каким-то установкам, внутренней цензуре редакции, но отчего-то на языке неприятно горчило от такого коварства.

Берт устраивал пару раз ностальгический вечер: перечитывал, что уже успел написать, делал наброски для каких-то других вещей, иногда просто сидел и перебирал мысли, как струны на арфе, глядел в потолок или стену напротив – «мечтал». Он пытался хотя бы из уважения к собственному труду определить отношение к нему. К сожалению, не получалось. Какое-то оно было двоедушное, двуличное, как будто говорило одновременно «да» и «нет», приманивало и отпугивало. Берт хотел бы знать, что делать и куда двигаться, и не менее отчетливо он понимал, что за советом, собственно, обратиться не к кому. Иво Ленартс был доволен, что Берт там, где он этого хочет, делает то, чего хочет от Иво начальство, вроде как удачно прикрывается своими пописульками, познакомился с самыми разными людьми и в самых разных местах, а больше ничего и не нужно было. Сибе Винк – ему своей головной боли хватало. Он едва ли бы оценил повод для страданий: Берт зарабатывал своим посредничеством столько, что ему и за год не накопить, да еще в красивом авто разъезжал, если летал в Европу или перемещался по Африке, так первым классом. А что неловко от своей работы – так можно подумать, им, гвардейцам отрадно и почетно понимать, что они делают. Сибе вообще был нехарактерно угрюм. Когда они встречались с Бертом – а это были очень редкие случаи, – он предпочитал отмалчиваться; садился спиной к стене, одну руку непременно держал под столиком, хотя Берт был на сто, ну ладно, девяносто пять процентов уверен, что при нем не было оружия. Самые разные, и даже невинные звуки действовали на него неожиданно: кто-то ронял ложечку, а Сибе вскакивал, подбирался, зыркал глазами по сторонам, прятал руку за пазуху, чтобы, если что, выхватить тизер – которого у него не могло быть. Вообще даже он, гвардеец, не имел права носить с собой любое оружие – на этот счет были как-то очень быстро и споро изданы самые разные распоряжения. Как будто они только и ждали своего часа. Берт попытался осторожно предположить нечто такое, и Сибе только фыркнул: