Текст книги "Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)"

Автор книги: Marbius

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 53 страниц)

– Я не удивлен, что тебя могут отдать под трибунал, – решился и заговорил Берт. И ощутил, как под ногами захрустел тонкий совсем лед – и это при сорокапятиградусной жаре на улице, с которой не справлялись кондиционеры внутри. А под тоненьким, подтаявшим льдом – бездна вроде Марианской впадины, и обитают в ней неизведанные чудовища. Как-то так. Хотя, скорее всего, в качестве угрозы за эту дерзость Сибе помашет кулаками у него перед носом и переключится на иных. В ответ на его слова Сибе протянул: «Да-а-а?», и Берт продолжил, ступая мелкими шажками и вслушиваясь, вчувствываясь в то, что происходит под его ногами: – Я так полагаю, что за каждым из нас водится достаточно грешков на хороший тюремный срок. У тебя… у вас – тем более. С учетом того, где вы служите и чем занимаетесь. В свободное от стращания мирного населения время. Если позволишь, я удивлюсь по другому поводу. Случиться может все, что угодно, и легче и надежней всего служить, когда знаешь, что твои командиры за тебя горой будут стоять. А этого в твоих словах я не услышал.

– Вот! – грохнул кулаком по столу Сибе. – Вот за что я тебя люблю, Берти, пусть ты и склизкий человек, пусть ты и белый бабуин. Но ты всегда смотришь далеко и еще дальше. Ты понимаешь меня. Я очень ценю это. Я даже больше скажу. Я не хотел говорить тебе все это, потому что ты работаешь на свою инфо-платформу там в Европе, и ее читают здесь если не люди, так компьютеры. И что ты пишешь там, может оказаться на столе у начальства, и за то, что у кого-то слишком длинный язык, можно получить по шее очень сильно. Но ты умеешь молчать, и я ценю это. Ты понимаешь, что происходит, и тебе не нужно объяснять в подробностях, рассказывать, кто и за что отвечает и что может делать.

Он наставил на Берта палец, и, вопреки ожиданиям и желаниям, Берт подумал: до чего они длинные у этих негров. Пальцы, конечности, шеи. И до чего они чокнутые. Все, поголовно. Негры, которые размахивают пальцами, конечностями, тянущимися к нему шеями, с круглыми глазами, белки которых все как один прошиты кровеносными сосудами – или давно перестали быть белыми, а налились густой, пугающей желтизной. Или тощие до такой степени, что напоминают дурацкие постмодернистские фигуры, сваренные из ломов, мосластые и с круглыми животами, или с ногами, походившими на обрезки бревен, неожиданно, удручающе толстыми для худого тела. Он их немало видел, тех, кому везло, как родственникам Сибе Винка, и они не только оказывались вождями крошечных племен, но сохраняли хватку в иных местах, в ином обществе и обеспечивали детям устойчивое положение там, где им открывался доступ ко всему миру, а с ним – к самым разным цивилизациям. И он же видел других, вроде бесконечных, часто безымянных людей, с которыми проходил, проезжал мили, слушая, задавая вопросы, стараясь затем забыть и все равно запечатлевая их – свои представления о них – угодные цензорам образы – в очередном тексте. Берт вроде признавал, что они, если присмотреться, не отличаются особо от собратьев-европейцев. Или наоборот, если не присматриваться особо. Но приходилось, потому что они требовали внимания, отказывались допускать, что человек рядом с ними – напротив – смеет не участвовать в празднике, который они организовали. И плевать, что это за праздник: поминки, рождение шестой дочки – и третьего ребенка в семье (потому что трое умерли в полном соответствии со статистикой – по достижении одного года по причине, которую врачи, как сто лет назад, обреченно называли «синдромом внезапной детской смерти», а родители охотно удовлетворялись – потому что не лучше и не хуже другого объяснения), свадьба – публичная казнь – закат, завершивший хороший день в уютной компании на полулегальном рынке. Даже вспышка чьей-нибудь ярости тоже была праздником, и Берт отмечал, что люди начинали смотреть в их сторону, явно заметив эмоциональность Сибе; они, наивные, рассчитывали понаблюдать за дракой века из партера, но при этом не попасть под грозу.

У Сибе, впрочем, были другие планы, и драка в них не входила. Ему, как промелькнуло в сознании Берта, было куда важней выговориться, обсудить что-то, его терзавшее, с человеком, для которого определенные тонкости – как вода для рыбы. Административные, скорее всего. Сибе Винку нравилось быть героем, он ничего не имел против бюрократической работы, у него, родившегося в большой семье, пытающейся властвовать над ограниченными ресурсами, был развит нюх, чтобы удержаться у кормушки, предпочтительно в первых рядах, но и масштабы были соответствующие – племенные. Видеть много дальше своего носа Сибе Винк толком не умел, но хотел летать высоко. Берт был не самым лучшим помощником ему – его приоритеты всяко отличались. Но подсказать он мог – наверное. Или выслушать, позадавать вопросы, сделать вид, что ему интересно – тоже ценное качество, когда кругом все заинтересованы только в том, чтобы сохранить целостность своей шкуры, и большинство из них – чтобы урвать кусок побольше.

Так что ко всеобщему разочарованию (и Берт был почти уверен, что услышал разочарованные вздохи-стоны) Сибе уперся локтями в стол, вытянул шею, вытянул губы, сощурил глаза и зловещим шепотом спросил:

– Ты сможешь сохранить тайну?

Берт скептически усмехнулся и честно ответил:

– Не знаю. Или мне можно солгать?

– Ни в коем случае. Ай, ладно, – махнул рукой Сибе, откинулся назад и ухватился за высокий стакан с пивом. – Тайны вообще такое дело, знаешь ли, неликвидное… – последнее слово он отчего-то выговорил особенно тщательно, словно покатал на языке, наслаждаясь его вибрацией во рту. – Они никому не нужны. Люди готовы платить за свое представление о них, а когда разнюхивают исходную тайну, разочаровываются, твари. Удивляются. Что она не такая красивенькая, как хотели получить, как мечтали. Да фигня, – неожиданно бодро сказал он и улыбнулся. Вот ты – скажи мне, как ты догадался, что мое начальство – дерьмо?

Берт удивленно моргнул.

– Как и любое начальство, – поморщился он. – Или о нем так думаешь, или оно вдобавок к этому на самом деле такое.

Сибе неожиданно обрадовался, хлопнул его по спине, счастливо обозвал рохлей и ленивцем, когда Берт чуть не упал на пол – а пошатнулся очень ощутимо от приятельского жеста Сибе Винка, с трудом удержался на стуле. А тому до такой степени понравилась фраза Берта, что он пошел к бармену, чтобы поделиться ей. И к еще паре людей подошел – и всем говорил, со всеми смеялся. Берт следил за ним, полуповернувшись, двигая бокал с пивом по столу, ухмылялся, неожиданно польщенный,что его остроумие оценили по достоинству. Удивленный, что оно у него вообще есть – никогда раньше не замечал. Озадаченный: Сибе большей частью старался вести себя степенно, иногда снисходительно, насмешливо – по-аристократически в его, Сибе, представлении. И чтобы вот так слоняться по пивнушке, приставая ко всем подряд и требуя, чтобы они посмеялись над вторичной шуткой незнакомого человека – странно.

Удовлетворившись триумфом, Сибе вернулся и плюхнулся на свое место. Он делал вид, что пьян – или опьянел чуть больше допустимого. Был шумен, требовал внимания. И это выглядело неубедительно. Берт обменялся парой слов с соседями, попросил принести закуску, проверил сообщения на комме – просто чтобы занять себя, не потому, что рассчитывал получить что-то важное. Этого времени было достаточно, чтобы Сибе вернулся к своему прежнему угрюмому настроению.

– Так ты хочешь знать, отчего я так страдаю? – мрачно спросил он.

Берт неопределенно пожал плечами, помычал невнятно и с умным видом оттопырил губу. Он как раз предпочел бы не знать. Кожа на его спине, где-то на уровне копчика, отчаянно зудела, пытаясь достучаться до разума. Вот, оказывается, где у людей заключено чувство самосохранения, – с невеселой иронией подумал Берт. От этой встречи едва ли могло проистечь нечто хорошее. Не для Сибе Винка – он как раз получит бесплатный сеанс вульгарной психотерапии. Для Берта: он подозревал со все большим пессимизмом, что Сибе твердо настроен злословить о начальстве. Возможно, вплоть до главнокомандующего. Это политиков, которые все время на виду, можно было ругать на чем свет стоит – малая плата за то, чтобы все прожектора были нацелены на тебя. Люди же, предпочитающие дергать их, на рампе стоящих, за ниточки, обладают очень болезненным самолюбием. Могут оскорбиться. Могут решить, что оскорбление должно быть искуплено. Могут воспользоваться всеми своими ресурсами, чтобы потребовать его искупления. Все-таки как прав был Горрен Даг, предпочитавший легкие, приятельские отношения со всеми подряд, а желчно поплевывавший в адрес тех, кого облущил во имя сомнительных целей, только в защищенном от прослушки месте и наедине с Бертом.

Но Сибе Винк влил в себя не меньше полутора литров пива. Берт не сомневался, что он был достаточно тренирован, и такие объемы для него не проблема. Выстоит, точнее, высидит, будет вести себя вполне вменяемо – но с окружающими. Сибе жаждал излить душу. Он избрал для того, чтобы поныть, Берта Франка. И тот мог руками и ногами отбиваться от сомнительной чести, но дела это не меняло: для Сибе Винка, не за красивые глаза ставшего майором, а вполне заслуженно, желания гражданского, пусть и проницательного, иногда остроумного, не имели ровно никакого значения.

А Берту не хотелось слушать его откровения. Очень сильно не хотелось. Он предпочел бы, чтобы Сибе слегка позлословил о равных по званию и чуть более вышестоящих, поделился горячими сплетнями о высоком начальстве, намекнул на места, в которые их посылали, и о задачах, которые перед ними ставили. Они бы немного пообсуждали светскую жизнь: Сибе был любителем современной музыки, не то чтобы ценителем – вкус у него был слишком эклектичным, и интересовало его не только творчество артистов, но и то, что их к творчеству подталкивает. Обмолвок и оговорок Сибе, его выразительных взглядов и мимики хватило бы, чтобы Берт понял куда больше, чем было оформлено в слова. Ничего из этого не отправилось бы в народ, но кое-какие сведения Берт донес бы до Горрена, а тот не преминул бы использовать их, чтобы еще на несколько километров растянуть свою паутину. Не обязательно, чтобы получить выгоду, а просто из любви к искусству. К сожалению, Сибе был в отчаянном настроении, нуждался в том, чтобы побыть откровенным – при этом едва ли он сам отчетливо осознавал свои потребности. Думал, наверное, что зол, что просто заполучил компанию, потому что одиночество оказывалось слишком тяжелым грузом. Хотел немного спустить пар, чтобы не попасть в лапы штатных психотерапевтов, которые неизвестно что могли донести начальству. У него были свои представления о приемлемом и недопустимом – для него, мужчины, солдата, офицера. Лидера. К сожалению, то, чем он жаждал поделиться со страдающим от такой чести Берту, было слишком опасным продуктом. От него бы избавиться, а еще лучше – никогда не знать, что он существовал.

– Я ненавижу тех слизняков, которые развязали эту войну, – говорил тем временем Сибе, приблизившись угрожающе близко к Берту. Не говорил – шипел сквозь сцепленные зубы, выплевывал звуки, – но еще больше ненавижу тех ублюдков, которые пользуются ей, чтобы решать свои гребаные проблемы, понимаешь?

Берт неопределенно пожал плечами и осторожно кивнул.

– Да ничего ты не понимаешь! – прошипел Сибе. – Нас втянули в эту проклятую кампанию, и мы изначально не знали, куда именно мы попали, сначала мелкие сражения, потом глупые приказы, потом еще что-то. То, что происходит на всех параллелях, во всех регионах, в провинциях, везде – это не сериальчик какой-то, не милитаристская интерактивка, это реальная, откровенная, открытая война. Но ты знаешь, что я вижу во всех этих проклятых медиа? Ни-че-го! О нас не говорят, никто ничего не говорит, все молчат и делают вид, что где-то там далеко и с кем угодно посторонним что-то такое случается, но если ты говоришь кому-то «война», так на тебя смотрят так, как будто прикидывают, к какому офицеру секретной полиции бежать докладывать, понимаешь? Я вообще не понимаю, за каким хреном я решил пойти в гвардию, если я мог пойти в полицию и там спокойно жить, растить брюхо, брать взятки, грызться за звание полковника, лизать задницы местным князькам и приторговывать боеприпасами, понимаешь?

Он внезапно схватил Берта за рубашку и подтянул к себе.

– Ты понимаешь, ты, европейский бабуин? – свирепо спросил он. Берт хлопнул его по руке.

– Не поверишь, – с отчетливым презрением в голосе ответил он, – понимаю.

Сибе поморщился – убрал руку – с оскорбленным видом посмотрел по сторонам.

– Я многое понимаю. Например, что ты можешь уйти в отставку и отправиться в любую провинцию, подать рапорт в любой полицейский участок, и тебе с радостью подберут место на самой вершине. И ты сможешь с чистой совестью растить брюхо, лизать жопу начальству и улучшать свое материальное положение способами, радикально выходящими за рамки приемлемого. Я еще нужен тебе, или можно расплатиться и отправиться домой?

Сибе неожиданно заулыбался.

– А ты не так прост, Франк, – почти радостно заявил он. – Я всегда думал, что ты побежишь рассказывать заинтересованным людям, что услышал, когда мы с тобой вот так сидели и трепались за жизнь. Я следил за той идиотской платформой, которая публикует твои занудности, думал, ну вот как мне еще узнать, что ты там расскажешь или как ты это расскажешь, понимаешь? Я даже велел своему домашнему разумнику отслеживать все упоминания о тебе в сети, чтобы всегда быть начеку, и если ты что-то сбрешешь, найти тебя и переломать все кости. – Он подался вперед и мечтательно пояснил: – Медленно и мучительно, чтобы ты прочувствовал каждую косточку, каждый хрящик, каждый сосудик, Франк. Но ты оказался хитер, – он помахал пальцем и широко улыбнулся. – Я знаю, что ты пользуешь все, до последнего слова все, что я тебе здесь рассказываю, но ты не применяешь это в открытую. Но ты используешь это, дураком был бы, если бы не использовал. Ведь так?

Берт пожал плечами и хмуро посмотрел на него. Идти навстречу и что-то признавать из того, что заметил Сибе – едва ли в этом был смысл, а самооценку ему бы подняло и побудило осыпать Берта градом насмешек. Менять тему и переходить к чему-то постороннему – но Сибе из простого упрямства тянул бы одну и ту же песню и возвращал разговор в старое русло, требуя отчета о сомнительной честности Берта. Оправдываться тем более значило подставлять себя под удар: Сибе Винк, самоуверенный, эгоцентричный, жаждущий утверждать свое право лидера в любом прайде, но с глубочайшим, в крови растворенным почтением относящийся к утвержденной иерархии, расценил бы оправдания как признак слабости, и он не был бы собой, если бы не воспользовался возможностью, чтобы подмять Берта под себя хотя бы разово, хотя бы на один вечер. Просто потому, что это было бы неплохим лекарством против нехороших мыслей, властвовавших над ним.

Берт цедил пиво с мрачным видом и демонстративно изучал забегаловку. Она была неподражаемо старомодной. Как будто перенесена в это десятилетие откуда-нибудь из середины прошлого. Берту даже стало любопытно, есть ли в ней кассовый автомат – та громоздкая штуковина с рядами кнопок. Он видел такие, удивлялся их нефунциональности – благоговел, пытался оправдать их существование какими-то историческими аргументами, признавал непостижимость самого их существования теперь в качестве музейных экспонатов – не уникальных артефактов, не концептуальных творений, а предметов, полностью безликих, лишенных индивидуальности, но все равно приводящих в восторг – умиление – недоумение. Просто вызывающих любопытство. И на этом старомодном фоне как-то чужеродно смотрелись современные детали, вроде голо-меню на столах.

Мысли роились в голове – повод был дан, и неплохой. Берт начал заинтересованней рассматривать обстановку, и отчасти искренне. Это задело Сибе. Он повернул лицо Берта к себе.

– Эй, – сурово сказал он, а Берт весело подумал, что в его голосе отчетливы обиженные нотки, – тебя сюда вытащил я, и слушать ты должен меня. Понял?

– Я слушаю, – безразлично отозвался Берт и поднес бокал к губам. – Ты уже закончил макать меня мордой в дерьмо? Мы переходим к чему-то более приятному?

Сибе поднял руки и заулыбался. Берт снова удивился – как пару минут до этого по поводу старомодности интерьера – обаянию этого проходимца, но не только, еще и красоте его рук. Изяществу пальцев, совершенству формы ногтей. Даже полюбовался цветом ладоней: они, в отличие от предплечий, и кистей, были цвета кофе с молоком, чуть светлей, в тускловатом, но, насколько Берт мог оценить, хорошо отъюстированном свете в баре, лишены розового оттенка. Неожиданно привлекательная особенность, рассеянно подумал он.

Вслушиваться в слова Сибе смысла не было: он готов был признать, что осел и грубый солдафон, возможно, не совсем точно формулировал, что он там хотел сказать, но точно знает, что ничего оскорбительного. Что он испытывает к Берту самые крепкие и теплые чувства, практически даже уважает, но его служба, постоянный стресс, внезапно изменившийся круг обязанностей – в сторону радикального увеличения – и прав – в сторону их практически полного исчезновения – вызывает несколько нехорошие чувства, и Сибе становится все трудней сдерживаться, его способна спровоцировать любая мелочь, но ничего против Берта он не имеет, никогда не имел. И дальше, и снова, и опять. Берт зевнул и ткнул пальцем в голо-панель в центре стола, заказывая еще пиво.

– Я помню, что у тебя еще и язык без костей, майор Сибе Винк, – скучным голосом уведомил он. – Так ты говоришь, сегодня фиговатая погода?

Во взгляде Сибе мелькнуло что-то нехорошее, но сразу пропало. Он заулыбался еще шире и признал, почти с уважением:

– А ты на самом деле говнюк.

Берт вздохнул и принял позу, в которой Сибе сидел полчаса назад – оперся о стол.

– Я шокирован, услышав это. Я просто в отчаянии. Но теперь-то, когда ты сказал все, что хотел сказать, мне можно мирно допить пиво и валить домой?

Сибе опустил на стол кулак – не грохнул им, а легко коснулся поверхности. Через секунду положил на стол раскрытую ладонь.

– Нет. – Стряхнув с себя веселье, мрачно сказал он. – Мне на самом деле нужно… ты, наверное, точно единственный, кто может меня понять, – добавил он.

Это было сомнительное удовольствие – знать о своей исключительности в таком случае; Берт сообщил это Сибе, тот – пожал плечами, никак не отреагировал, просто продолжая рассказывать.

Берт слушал; поначалу он старался оставаться безучастным, но это оказалось куда сложней, чем он рассчитывал поначалу. Сибе же, казалось, успокоился, вернул свое привычное добродушие, даже мог улыбаться – вполне искренне, правда, улыбки его оставляли Берта безразличным: он не мог сдержаться, хмурился, встревоженно смотрел по сторонам, словно пытался определить, кто из присутствующих был оснащен каким-нибудь хитрым подслушивающим прибором, кто был подчеркнуто увлечен разговором с приятелями или, например, барменом, чтобы действительно не хотеть знать, о чем они с Сибе говорят; на какой панели прикреплен крохотный объектив, следящий за ними, как сесть так, чтобы камеры не могли разглядеть, как движутся их губы – или что там, колеблется воздух рядом с ними: поговаривали, что даже по его вибрациям можно худо-бедно достоверно определить, какие именно звуковые сигналы произносятся, и, обладая хорошими алгоритмами обработки и звуковыми паспортами говорящих, даже восстановить слова.

Несколько раз в голову Берта закрадывалась и другая тревожная мысль: а не была ли это провокация со стороны Сибе Винка?

Он слушал, Сибе рассказывал. Картина складывалась невеселая; Берт не мог удержаться – начал вслушиваться.

Сибе Винку его терзания были безразличны, куда важней было выговориться. Он и преследовал свою корыстную цель. Избавлялся от недовольства, беспокойства и прочих негативных эмоций. Пытался уяснить, хотя бы в таком псевдодиалоге, что именно его раздражало, что – настораживало; что из происходившего беспокоило и даже пугало.

Раздражало многое. Начиная с того, что их вынуждали подчиняться гражданским лицам сомнительной государственной ценности. Изменения в положение о лигейской гвардии вносили слишком часто, чтобы успевать полноценно осознавать их, времени хватало разве что только выучить их наизусть и позлословить на их счет с сослуживцами. Но выходило, что любой чиновник министерского уровня из администрации Лиги имел право внести предложения по деятельности гвардии и даже настоять на их исполнении. Средств противостоять этому оказывалось все меньше. Генштаб медленно и неотвратимо превращался в декоративный институт, обремененный бесконечным списком обязанностей и методично лишаемый прав. Сибе беспокоило, что их заставляли исполнять какие-то мелкие поручения, с которыми должны были справляться даже не военные – полиция, и даже не лигейская – местная. А они, элита, должны были вступать в действие, когда требовалась реальная, мощная и изобретательная помощь. Их для этого тренировали, натаскивали, обучали всяким разным приемам, гоняли по бесконечным симуляциям, а не для того, чтобы охотиться по джунглям на юго-востоке материка за мелкими мародерами. По крайней мере, еще пять лет назад даже речи об этом не шло, теперь же – месяц за месяцем они проводили какие-то непонятные рейды, ни цели, ни стратегического значения которых не мог объяснить ни высокий чиновник из управления, ни тот гражданский говнюк, который готов был долго – часами, не меньше – и нудно вещать о том, какая великая честь возложена на них по защите родины и народа, какое доверие выказывает им народ – опять же – позволяя охранять их от антиконституционных вооруженных групп, как горды они должны быть, что народ сначала вложил в их подготовку значительные средства, а затем дал возможность на деле доказать, что это было не зря.

У Сибе была отменная память – тренировали, очевидно – и острый язык вдобавок к неплохим актерским способностям. Он передразнивал напыщенного чиновника, Берт оторопело смотрел на него: это явно было клоунским кривлянием, но наверняка у него был прототип. Осталось чуть поднапрячься, чтобы выяснить, кто именно. Авось пригодится. Он и подался вперед. Немного подумав, предположил: шепотом, но усердно шевеля губами, чтобы поточней намекнуть Сибе, чье именно имя он произносил. И – Сибе точно так же подался вперед, сверкнул зубами в яростном веселье и сказал: «Узнал Иуду?».

Это было слишком лестным замечанием, присваивать не принадлежавшую ему изначально славу Берт не считал возможным и просто пожал плечами. Собственно, его встревожило, что он оказался прав: чиновник был действительно не из крупных, даже не министр, а глава департамента, важного, но не ключевого. Берт и знал его, а точней, о нем из третьих рук: у этого человека была вполне устойчивая слава амбициозного, жадного до влияния, не самого компетентного для занимаемого поста, но знающего людей, которые знают людей… и кое-кто был обязан ему. Горрен, по крайней мере, знал, чем именно. И чтобы он мог указывать гвардии – неожиданно. Тревожно.

Сибе продолжал. Рассказывал, в какие дыры их отправляли в последнее время.

– Спроси Эйдерлинка, Берт, хотя нет, твои-то вопросы майор слушать не будет… но он рассказывал, какие оргии они устраивали в некоторых президентских дворцах… оглянуться на пять, на семь лет назад – что ни государственный переворот, так следует присмотреться, а не было ли там господина майора Эйдерлинка. И ты знаешь, девять шансов из десяти, что был. Ох и развлекались они! Он знал изнутри столько из этих хибарок, что дух захватывало. Просто берешь государственный реестр, листаешь нацправительства и спрашиваешь: а у этого как обставлена спальня? А у того какие унитазы в сортире? А в винных погребах у этого бывали? И он говорил: да, да и да. У него есть личные номера кое-кого из высших чинов в нацправительствах, ты понимаешь? Тех, которые мелькают на экранах, а сколько он знает тех, которые никогда не допустят, чтобы их рожи светились на них! Чтобы их послали учить уму-разуму какого-нибудь идиота во главе провинции – да такое в голову не приходило никому, никому, черт побери! И что получаю я? Я знаю мелкую шантрапу на востоке и юго-востоке, мои приятели знают мелкую шантрапу на западе и северо-западе, но чтобы нас отправляли объяснять идиотам, сидящим даже в гребаной провинциальной администрации, что они идиоты и нехорошо себя ведут – так никогда. На мое обучение упекли колоссальные суммы, чтобы я рыскал по саванне в поисках какого-то отребья!

Берт бормотал нечто невразумительное, Сибе расценивал это как созвучное его собственному возмущение и продолжал.

Из-за последних веяний, которые не могли внятно определить даже самые языкастые из них, самые образованные, оказывалось, что охрана у каких-нибудь министров была вооружена куда лучше, чем они, обладала более значительными полномочиями. Если доходило до конфликтов личной охраны какого-нибудь высокого чиновника или – не приведи Высшие Силы – члена президиума, даже его помощника, виновным признавался в любом случае лигейский гвардеец. Исключений практически не было. Сибе даже рассказал о паре случаев. Не называя имен сослуживцев, ограничиваясь кличками, но достаточно однозначно описывая тех, чьи люди ввязались в конфликт. Даже если вынести за скобки пристрастность Сибе и его непоколебимую уверенность в том, что его приятели не могут не быть справедливыми и движимыми исключительно благородными целями, содержание конфликтов, а особенно их развязки и последствия звучали для Берта неожиданно – необъяснимо – неправильно несоизмеримыми. Лишать полномочий гвардейца, настоявшего на досмотре слишком агрессивно ведшего себя личного охранника одного из помощников второстепенного министра и даже разжаловать его в предыдущее звание? Выносить при этом порицание начальнику этого гвардейца, даже несмотря на то, что сам гвардеец действовал строго по инструкции, а вооруженный – и находившийся под воздействием легких наркотиков – охранник был объективно опасен? Лишать всю роту десяти процентов жалования? Берт не удержался и поинтересовался, не отправили ли какие-нибудь идеологи всю роту для наказания на урок чистописания, на котором гвардейцы должны были пятьсот раз написать на доске «Я никогда не буду вступать в конфликты с членом команды министра N». Сибе не сразу понял шутку, увлеченный своими мрачными мыслями, а затем долго смеялся, снова называл Берта остроумным, просто замечательно изобретательным, говорил, что этот урод, который тот министр, очень много потерял, что не связался с Бертом. А затем, заказав еще пива, сделав один смачный глоток, тихо признавался, что как раз к этому идет. Что их превратят в страшилок из детских сказок – вроде ужасных, а на самом деле лопающихся от малейшего прикосновения, как мыльные пузыри.

– Знаешь, приятель, – неожиданно бодро, по-дружески ткнув Берта в плечо, сказал Сибе, – а ко мне уже подкатывали вербовщики. Мне достаточно щелкнуть пальцами, и я окажусь – да хоть полковником, или без пяти минут генералом в какой-нибудь нацармии. Это будет выражаться и материально. Мне предлагали жалованье на порядок больше, приятель, даже не в два или унылых три раза, а с дополнительным ноликом на конце, таким милым изящным многозначительным ноликом. И свору помощников. Секретарш, секретарей, ассистентов, даже личного парикмахера, если захочу. Разумеется, водителя и пилота. И охрану. Мне. Охрану! Как тебе? И пенсию. Такую, что эх-х. – Сибе даже присвистнул. – Я прямо захотел выйти в отставку, отправиться на какой-нибудь симпатичный островок и тратить там пенсию на аборигеночек. Так-то, Бертхель. Это не бродягам из чадской глуши во рты заглядывать, а потом рассказывать о их личных трагедиях сытым уродам в Европе.

– Эти сытые уроды готовы делать многое, чтобы и бродяги в чадской глуши оказывались сытыми, – осторожно заметил Берт.

Сибе скептически поднял брови, но спорить не стал, очевидно, счел тему недостойной.

– Я бы даже личного биографа мог завести, – продолжил он. – Ты бы пошел ко мне штатным биографом, а, Бертхель?

Берт задумчиво пожевал губы. Мрачно произнес:

– Не уверен, что хочу, чтобы ты избивал меня ногами за каждую главу.

И Сибе снова громко, с удовольствием смеялся, привлекая внимание сторонних зрителей, наслаждаясь им. Он снова хвалил остроумие Берта, на его счастье, не вставал и не обходил столики, подстегиваемый желанием поделиться шуткой с как можно большим количеством людей.

– И когда ты собираешься менять место службы? – полюбопытствовал Берт.

– Пока не собираюсь, – после долгой паузы, еще одного глотка и угрюмого взгляда в сторону признался Сибе. – Знаешь, почему? Потому что так я буду одним из гребаных генералов в одном из гребаных правительств. Сегодня был, а завтра нет. Сегодня генерал, а завтра расстрелян. – Он пожал плечами. – Сколько раз такое было. Эйдерлинк много чего может рассказать. Нет, – помедлив, сказал он, – пока я остаюсь здесь. Тем более не может долго длиться этот бардак. Вон и ребята организовали профсоюз. Будут сражаться. Мы нужны, – убежденно заявил Сибе, глядя прямо в глаза Берту. – Мы созданы для того, чтобы стоять на страже чего-то гораздо большего, чем гребаная национальная демократия, понимаешь? Когда я готовился к этому проклятому экзамену, я изучал историю ее учреждения. Людей, которые отвоевывали ее, разрабатывали идеологию, цели и задачи. Не так, как к самому первому моему испытанию, а куда глубже. Они говорили много красивых и ненужных слов, но они говорили много правильных вещей. Мы призваны, чтобы защищать общечеловеческие права, и выполнять надгосударственные задачи. Как Лига была создана, чтобы содействовать развитию интернациональной экономики, чтобы у всех проплешин на карте Африки появился шанс, чтобы богатые помогали бедным, чтобы Африка развивалась равномерно и справедливо. И мы служим этой же цели.

Он хлопнул себя в грудь кулаком; его глаза горели, и Берт не мог не думать, что Сибе был абсолютно искренен. То ли действительно верил в то, что только что говорил, то ли его красноречие подстегивали обильные возлияния.

Горрен Даг был согласен со вторым. «Господин уже майор Винк не производит впечатления политизированного товарища, – заметил он, аккуратно проводя пальцем по брови – правой, левой, снова правой. Он насмешливо прищурился, подмигнул Берту. – Прости, не могу относиться серьезно к громким словам, если ими громыхает этот красавчик. Но если бы в этом был смысл, если бы великолепный красавчик Винк нуждался в моей благодарности, ты мог бы передать ему мой пламенный привет». И после легкомысленного разговора о третьестепенной важности делах он заметил: «Целеустремленно держат как можно дальше от столицы, говоришь? Собственно, какие размеры это приобрело, что это даже восхитительному Винку в глаза бросилось».