Текст книги "Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)"

Автор книги: Marbius

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 53 страниц)

– Я правда не знаю, что будет дальше. Когда мы встретимся. Кажется, впереди нас ждут великие свершения, у меня едва ли будет свободное время.

Помолчал и неожиданно добавил:

– Прости.

Так же внезапно ушел. Берт все стоял в паре метров от входной двери.

И даже около полудня он не мог избавиться от оцепенения. Само по себе оно было в чем-то и благословением: стряхни его, и прямо тебе в лицо оскалится тоска, которая на поверку может оказаться сильней самой сильной боли. Она скрутит тебя, переломает все косточки в теле, лишит воли, придавит к подушке и не отпустит долго, очень долго. Берт и не пытался сопротивляться оцепенению; листал себе каналы, бездумно задерживался взлядом на какой-нибудь картинке, пытался определить, что она была призвана представлять – и снова листал. Затем принялся пересматривать свои статьи: чтобы, не приведи Всевышний, не допустить новых впечатлений, которые бы и сорвали защитную броню бесчувственности, чтобы не думать о странном настроении Коринта за пару минут до того, как он убрался из квартиры. И Берт как четки перебирал свои статьи, возвращался к тем заметкам, которые считал наиболее удачными, перечитывал места, нравившиеся ему, проскальзывал взглядом откровенно слабые, но тем не менее допущенные в эфир, избегал откровенно чужих вставок: редакторы постарались, не иначе.

Цензоры. В Европе, яростно настаивающей на свободе слова. Он вспоминал, как говорил со своим куратором о теме, с которой сталкивался совершенно случайно, но слишком регулярно, чтобы ее игнорировать. Берт и рад был сделать вид, что ее не существует, но там он провел три дня в санитарном лагере, и медсестра вскользь попросила его не подходить слишком близко к той и той девочке и к «тем вон там» парням. Потом, после смены она согласилась выпить кофе и разговорилась: для Берта это чуть ли не предметом гордости стало – его способность разболтать самых угрюмых, он практиковал его при каждом случае, просто чтобы отточить мастерство, а иногда и непроизвольно, не задумываясь, зачем и почему. Она рассказывала, что детей освободили из военных борделей, а некоторые мальчики считались военнопленными в самом каноничном смысле этого слова – когда базы военных баронов в неопределенной местности (правда, по паре оговорок, по именам Берт предположил, где именно дело могло происходить) захватила лигейская армия, вместе со взрослыми солдатами захватили в плен и этих, двенадцатилетних. Тоже солдат. И если со взрослыми всяко понятно было, что делать: законодательство на этот счет было однозначным, полностью африканским, разработанным с минимальным привлечением мирового опыта и, кстати, достаточно старым – история обязывала, чтоб ее, то что делать с ними, возрастом не дотягивавшими даже пятнадцатилетнего возраста, было неизвестно. Национальные-то законодательства кое-где допускали применение уголовно-процессуального права к детям, достигшим двенадцати лет; к пятнадцатилетним в отдельных случаях уже было допустимо применение полностью взрослого права, но уголовное право – это не военное. Трибуналы действовали по иным принципам, и детям в их системе место не находилось. Поэтому их передавали социальным работникам, словно у тех было достаточно времени и средств, чтобы заботиться еще и о них. В качестве переходной меры придумали отправлять детей в места, где не хватало чернорабочих, как в санитарных лагерях, например. Делали это не очень охотно, подчеркивали, что как только придумают, что делать с такими детьми дальше, это прекратится; а пока выделяли определенный бюджет и требовали, чтобы детей привлекали к работе не более четырех, в исключительных случаях шести часов в сутки и обязательно предоставляли возможность получения хотя бы базового образования и психологической помощи.

Берт немало мог бы рассказать о том и о подобных случаях. Но беседа с куратором проходила значительно за пределами рабочего времени – они просто сидели, пили кофе с коньяком, болтали о жизни, о том-сем. Берт, признавшийся, что у него подобных материалов накопилось на десятки тысяч слов, добавил, что с огромным удовольствием избавился бы от этой занозы в сознании. Мол, выплеснул бы это на головы ни о чем не подозревающих людишек, посмеялся бы злобно за кулисами, глядя на их растерянные лица, и – очень хочется надеяться – смог бы клепать незатейливые очерки, которых от него требовали в редакции.

– Ты дурак, – тихо сказала Рената Ладзари. – За это тебе снимут голову. Тебя четвертуют, и хорошо если только в Европе, здесь ты по крайней мере на обезболивание перед казнью можешь рассчитывать. Представляешь, что сделают с тобой в Африке?

Берт пожал плечами: спиртного в организме было слишком много, чтобы думать о далеком будущем с опаской.

Рената тем же зловещим шепотом продолжила объяснять, что само существование военных баронов если не выгодно властям, то удобно для достижения определенных целей, попытка привлечь к ним внимание может озлобить обе стороны – это раз; и два: сама по себе эта тема крайне неудобна в Европе. Что-то там с политикой, легитимностью власти на всех континентах, ее репутации и прочем. Берт был согласен с тем, что она говорила, не дурак ведь, недаром провел столько времени в очень политической организации. Но легче от этого не становилось. Материалы он не удалял, но и часто к ним не обращался: некоторые были крайне тяжелыми для восприятия. И избавиться от мыслей об этих людях– не получалось особенно, они все возвращались, добавляя новых мазков к картине, подстегивая воображение, которое, в свою очередь, предлагало новые формы и подходы. И картинки самих детей, как муравьи суетившихся около своих воспитателей-конвоиров. Странным образом радовавшихся их обществу, державшихся на почтительном расстоянии, но никогда не отходивших слишком далеко.

И снова Коринт. Солнце за окном уже скользило к западу, Берт сидел, уставившись на экран головизора – без движения, не переключая каналы, не находя в себе сил на обычные действия: встать с дивана, обойти комнату, сделать обед, – и боролся с отчаянной, удушающей жалостью. За все время, проведенное за признаниями, Коринт не говорил именно о том, кто запустил цепную реакцию восстаний, действий, очень напоминающих гражданские войны и открытых партизанских войн; кто обеспечивал доставку оружия этим вот «повстанцам», если учесть, что Лига настаивала на очень жестких законах об оружии – и о полном контроле оружейной промышленности. И чем больше Коринт рассказывал, тем отчетливее Берт понимал, что он знает об этом куда больше, чем хочет показать – пусть это не радует Коринта, но он содействовал этому, пусть и собственным бездействием. Берту было плевать. Пусть другие мучаются угрызениями совести, пусть другие страдают от недопустимых с точки зрения моральной действий своих возлюбленных, но не Берт: он готов был переложить вину на Тессу Вёйдерс, тем более ей наверняка было бы все равно: что пушинка косвенной вины Коринта, когда Тесса уже несет ее многотонный груз?

Как бы там ни было, Берт вынужден был возвращаться в жизнь. Горрен Даг интересовался, как обстоят дела в кёльнском епископате, с ядовитым смирением просил передать привет своему благочестивому кузену и пытающемуся благочестиво бунтовать малышу Ильгейру. Сибе Винк – он-то уже с какой радости? – спрашивал, не хочет ли Берт выбраться на пиво, только в таком месте, где они вроде в безопасности и избавлены от необходимости приветствовать знакомых, а место – совершенно не пафосное и где можно честно наесться, а если будет настроение, еще и напиться. И еще человек двадцать людей требовали внимания Берта Франка.

Ингер Стов все интересовалась этим отцом Амором Дагом.

– Мы немного поинтересовались, где благочестивый отец находится сейчас, и вынуждена признать к моему прискорбию, что он не обнаруживается в сети, – сухо призналась она. – Я не настолько склонна к мистике, чтобы предполагать самое невероятное развитие событий вроде вознесения в Царствие Небесное живого благочестивца, но, признаться, Берт, я немного недоумеваю, что месье Даг кажется несуществующим в данный момент.

– А поиски по координатам комма? Они что-нибудь дали?

– В том и дело, что ничего. И упреждая возможные вопросы, да, мы обладаем технологиями, позволяющими определять местоположение комма по слабейшим сигналам и самым косвенным признакам, вроде остаточных следов в эфире. И они как раз не определяются.

– Угу, – хмуро отозвался Берт. – А если комм разряжен? Очень разряжен?

Ингер вежливо подняла брови.

– И в чем проблема зарядить его?

Берт не менее вежливо поднял свои.

– В отсутствии источника питания?

Брови Ингер поднялись еще выше. Берт хмыкнул и покачал головой.

– Ингер, я боюсь показаться дикарем, особенно в насквозь цивилизованной Европе, в которой электроэнергия в ряде случаев предоставляется бесплатно. Но если вы чуть более внимательно посмотрите на карту Африки, особенно ту, которая регулярно обновляется Советом по энергетике, вы увидите, что ряд областей на ней не окрашены ни в какой цвет. В некоторых местах энергия и кое-какие другие вещи, вроде чистой питьевой воды и медицинского обслуживания, все еще остаются предметами роскоши. Более того, я лично знавал людей, которые никогда в своей жизни не обладали даже самыми дешевыми коммами. Не могли себе позволить.

– Я почти не удивлена слышать это, – процедила Ингер. – Но отец Даг практически всегда за последние несколько лет легко обнаруживался именно благодаря сигналам своего комма.

– А где его комм обнаруживался в последний раз?

– Вот это и забавно. Сначала его местоположение было вполне стабильным, где-то в радиусе пяти-семи километров от деревушки. Кстати, вы можете произнести ее название?

– Э… – Берт втянул голову в плечи и виновато отвел глаза, – только прочитать, и то надо потренироваться. А вы?

– Я не утруждала себя тренировками, – усмехнулась Ингер. – Странно, чем меньше деревушка, тем длиннее название. Впрочем, неважно. Затем – пунктиры. Направление перемещения относительно устойчивое… – она развернула планшет, чтобы и Берт мог видеть карту. – По крайней мере, это можно предположить по перемещениям, установленным до того, как месье Даг выпал из эфира.

– Отец Даг, – механически поправил ее Берт. Ингер замолчала и пристально посмотрела на него.

– Он едва ли чей-то отец, Берт, – подчеркнуто размеренно, очень четко произнесла она.

– С точки зрения этимологии он и не месье, Ингер. Это условности, что одна, что вторая. Такие же, как и ваши титулы. Я, правда, могу предположить, что вы на каком-нибудь солидном собрании откажетесь называть какого-нибудь кардинала «Ваше Высокопреосвященство», если он будет недостаточно высок, у вас решительности хватит. Ладно, извините.

Берт махнул рукой и откинулся на спинку стула. Ингер все молчала и сверлила его взглядом. Ему было плевать.

– А вы не рассматриваете вариант, при котором его комм был просто уничтожен? Вполне допустимый вариант развития событий. Мародеры убивают отца Амора где-то здесь, – он прочертил пальцем линию, чуть продолжив пунктир, на котором отец Амор еще определялся, и обвел небольшой участок. – Тем более что здесь очень небезопасная территория. Или эти, партизаны, да простит меня Великий Семантический Дух. Или боевики мегакорпов, решили, что он диверсант, и бум.

– Что он делал здесь?

– Сбегал? Белый священник на территории, где ведутся военные действия. Очень, знаете ли, привлекательная добыча.

– Потому что белый или потому что священник?

– Ингер, я не диалектик, – поморщился Берт. – Обратитесь к своим аналитикам, чтобы они прикинули вероятность негодования боевиков оппозиции, завидевших белого, их же при встрече с экуменическим священником, и то же, но для боевиков мегакорпов. А вообще какая разница. Я бы просто признал, что отец Даг так и остался где-то там навсегда.

Он положил руки на стол и встал.

– Я отлучусь в туалет и, пожалуй, закажу себе пива. Вам что-нибудь заказать?

Ингер покачала головой.

Когда Берт вернулся, она позволила ему поднять бокал. Берт пробормотал: «Ну, за отца Амора, где бы он ни был». Она – закатила глаза. Чуть помедлив, сообщила:

– Я связалась с аналитиками. Они оценивают ваши гипотезы. Уже могу сказать, что они не невероятны. Что-то около шестидесяти процентов – пока.

Берт пожал плечами, выражая всем видом: этого следовало ожидать.

– Меня интересует другой вопрос. – Ингер очень недобро смотрела на Берта. – Откуда такая убежденность на счет боевиков мегакорпов? Вы лично с ними сталкивались?

– Я – лично – нет. – Берт обреченно помотал головой, вздохнул и приложился к пиву. Отпив добрую половину, он отставил бокал и поднял взгляд на Ингер. Подумать только, ему не было страшно, и почтения к такому значительному чиновнику, как Ингер Стов, полковник чего-то там, он не испытывал совершенно. Как будто что-то перегорело в нем, какой-то предохранитель, поддерживавший здоровый страх перед вышестоящими в рабочем состоянии. – А вы сами-то верите, что у мегакорпов с их бюджетами, с их возможностями и требованиями не будет личных армий? Чушь какая.

– Это как-то связано с отпуском, который провел с вами Коринт Ильмондерра? – холодно полюбопытствовала Ингер.

Берт разозлился.

– Вы действительно думаете, что мне было дело до чего угодно, когда Коринт приехал ко мне? Да мне плевать на все эти ваши игры и вообще, ясно?

Он вцепился руками в стол, пару раз шумно выдохнул, заставил себя улыбнуться.

– Это никак не связано с Коринтом. Осмелюсь напомнить, что он – совсем не единственный человек, которого я знаю в Африке. И многие из них не относятся к мегакорпам, но регулярно с ними сталкиваются. Хотите, немного расскажу? Окей, не хотите. Но я все равно расскажу. Значит, лигейские солдаты. Гвардия, к примеру. Они как один уверены, что самодеятельности в зонах военных действий очень мало. У простых боевиков на такое оружие бабла просто не хватает. У мегакорпов – запросто. У простых боевиков в жизни не будет такой подготовки. Более того, некоторые категорически говорили, что кое-кого по другую сторону опознавали: те как раз из частных армий. Или что-то такое, парамилитаристское, условно легальное. Дальше. Знаете, сколько я с простыми людьми говорил? Знаете? Простые люди, которых заставляли работать на разных предприятиях. Не только правительства, но и мегакорпы, а методы были примерно одни и те же. Строят бараки, обносят площадку предприятия колючей проволокой, ставят вышки. Типа чтобы обеспечить безопасность работников. Это когда-то было престижно работать на иностранные предприятия. Там и соцпакеты были будь здоров, и компании над своим имиджем тряслись. А потом свет выключили, они и начали думать только о своей наживе. Эти люди сбегали из тех мест, потому что им доставалось и штрафов, и палками по спинам. Читайте мои очерки, мадам полковник. Если хотите, даже черновики дошлю. Я, правда, не знаю, что творится там сейчас, милейшая мадам Стов, я тут отираюсь, в мирного бюргера играю, слегка интересуюсь политикой, а там, я так понимаю, все становится куда хуже. Это только кажется, этим придуркам только кажется, что если чутка приоткрыть ящик Пандоры, так его потом запросто можно будет закрыть. Они захотели расчистить место для своего кандидата, того дохляка Лиоско, ну вот и расчистили. Прямо посреди минного поля.

Берт выдохся. Взялся было за бокал, но отодвинул его брезгливым жестом.

– Неужели, – процедила Ингер.

Он мрачно посмотрел на нее.

– Я упрощаю, разумеется. Убрался из своего сектора, потерял чувствительность к тончайшим нюансам. Но в общем… По большому счету, я сильно сомневаюсь, что политика Дейкстра, которую он провозглашал года три-четыре назад, пришлась по вкусу мегакорпам. Кому приятно, когда их от кормушки отодвигают. А посмотрите, что сейчас творится. Практически все мегакорпы предъявили нацправительствам иски. «КДТ» так и вообще с Лигой судится. В африканском арбитраже. – Берт поморщился. – Умные люди, однако, на что надеются, что тамошний арбитраж, обсаженный лигейскими людьми, им на уступки пойдет? Только если потом потянуть дела в мировой арбитраж. А если дело окажется там, то можно хотя бы на три-четыре года восстановить былое положение дел, снова приняться за производство. Или что-то такое. Главное не допустить, чтобы их вышвырнули совсем.

– Я предпочитаю думать, что вы все-таки утритуете.

– Да бросьте, – нахмурился Берт. – Я в свое время тоже боялся думать такими категориями. Все-таки человек маленький, что я могу наверху разглядеть. Не орел, знаете ли, чтобы на солнце смотреть. Скажите честно, мадам Стов, а вы-то сами насколько независимы от мегакорпов? Кто обеспечивает ваши отпуска? Ваше участие в каких-нибудь семинарах, а?

Ингер сжала кулаки и ударила ими по столу – с высоты полусантиметра, не более, но бокалы пошатнулись.

– Не сметь, – процедила она.

– Я очень хочу верить, что вы пытаете меня здесь для того, чтобы не допустить этой фигни здесь, в Европе, – пожал плечами Берт. – Хотя я, наверное, ничему не удивлюсь.

Когда он пересказал содержание разговора Горрену, тот хмыкнул. Задумчиво произнес:

– Я могу понять любопытство господ, облеченных властью, к скромному священнику Амору Дагу. Я тем более понимаю внимание европейских епископатов к нему. Но чтобы господа из всевозможных администраций так искренне верили в свою независимость от очень больших денег? Они что, действительно считают, что мегакорпы существуют отдельно от их начальства?

– А почему нет, – буркнул Берт. – Мне, допустим, всегда казалось, что между этажами власти существует такая основательная, очень толстая стена из бронированного стекла. Так что чем там наверху живут, можно наблюдать, но понимать не всегда получается.

– Да ты поэт, дружище! – воскликнул Горрен. – Разлука с прелестником Коринтом подействовала на тебя самым неожиданным образом!

– Да заткнись ты! – рявкнул Берт. – Придурок…

Он чуть не добавил еще фраз, но сцепил зубы, чтобы не наговорить слишком много лишнего. Горрен стоял, сжав губы, прищурившись, глядел на Берта очень недобро.

Берт обмяк, взъерошил волосы. Провел рукой по щетине – со вчерашнего утра не брился. Обреченно вздохнул и посмотрел по сторонам.

– Извини, – буркнул он.

Горрен молчал. Он прошелся по комнате, остановился у окна.

– Я очень не хочу думать, что благословенный Ильмондерра станет причиной необдуманных поступков с твоей стороны. Даже расставание с ним.

Берт косо посмотрел ему в спину, спрятал лицо в ладонях и уткнулся в колени.

– Дело, собственно, не в том, что сама по себе связь с ним становится для… тебя. Слишком опасной. Это объяснять нужно? Дело в том, что ты становишься слишком нестабильным. Особенно после того, как Ильмондерра заправится силами рядом с тобой.

– Милейший, добрейший эгоист Горрен Даг заботится о своем ближнем? – огрызнулся Берт.

Горрен подошел к нему, дернул за волосы и заглянул в лицо.

– Только потому, что у тебя есть очень хорошее оправдание для эмоциональной нестабильности, я проигнорирую твой комментарий, – спокойно сказал он. Но зрачки у него были красноречиво расширены, и ноздри раздуты, и румянец собирался на скулах. Он злился. Ему это не нравилось.

Берт дернул головой, Горрен отвел руку, но не спешил выпрямляться.

– И с чем в моем комментарии ты не согласен? С тем, что ты милейший, что ты – добрейший, или что ты эгоист? – угрюмо спросил Берт.

– Ты нарываешься. – Недоуменно признал Горрен.

Берт отстранил его и встал; прошелся по комнате, выглянул из окна.

– Я просто подумал, что случится с ним, когда все это закончится, – тихо сказал Берт.

– Я полагаю, что «просто подумал» – это очень заниженная оценка. Не так ли? Скорей, ты думаешь, не переставая.

Горрен сел на диван, где только что сидел Берт. Правда, рядом с тем местом, не на него. Словно из суеверия, невесть с чем связанного, непонятно чем вызванного.

– Ну, – неохотно подтвердил Берт.

– Если тебя это утешит, это не закончится. Долго еще. Даже если вычесть некоторые, хм, предосудительные поступки мегакорпов, вроде самонадеянной уверенности в том, что они смеют пустить в расход целые провинции, особо их власть не поколеблется. Возможно, они немного изменятся, но их существование едва ли прекратится.

– Речь не о мегакорпах, Горрен. – Берт сунул руки в карманы, поизучал туфли. – Речь об отдельных людях.

– Я снова осмелюсь предположить, что если ты беспокоишься о судьбе Коринта, то он выкрутится из любой заварушки. По крайней мере, именно такое развитие событий предполагает его жизненный путь.

Берт только пожал плечами.

Еще через четыре дня он возвращался в Африку – в Нигерию. Оттуда с гуманитарной миссией – к границе с Нигером. Ингер Стов связалась с ним, чтобы сообщить – сухо, раздраженно, неприязненно, – что аналитики оценивают вероятность летального исхода для отца Амора Дага процентов в семьдесят, причем одинаково вероятны обе причины, которые предположил Берт. Правда, с очень большой долей сомнения были определены еще несколько попыток включения комма Амора Дага, и эта пунктирная линия продолжалась относительно целенаправленно к месту, где располагался миссионерский лагерь. Он существовал давно и находился в более-менее спокойном районе.

Туда Берт и отправлялся, в караване, который должен был доставить в лагерь продовольствие, медикаменты, бытовое оборудование и смену персонала. Куратор Берта в редакции с одобрением отнесся к идее о цикле репортажей: дело интересное, нужное, привлекательное, позволяющее популяризовать идею миссии и привлечь молодых людей. Епископ Даг, которому Берт почтительным голосом рассказал о желании познакомиться с таким грандиозным предприятием, затеянным и уже который год поддерживаемым несколькими благотворительными фондами, с одобрением покивал головой, охотно рассказал о том, как образовывался этот лагерь. Берт спросил у него, не хочет ли он позволить Эйнору провести несколько недель там, тем более в лагере постоянно находятся и несколько служителей церкви – они бы могли обеспечить ему поддержку и наставление. Епископ Даг сложил руки и озабоченно нахмурился:

– Я не уверен, что Эйнор готов к такому тяжелому испытанию.

Берт очень удивился. Тяжелому? Провести месяц в очень неплохо оборудованном, замечательно охраняемом лагере – тяжелое испытание? Дядюшка искренен в своей гиперзаботливости, когда так решительно ограждает племянничка от внешнего мира, или он просто не хочет отпускать от себя преемника, чтобы тот не решил выбрать иную стезю, а не ту, которую ему уготовил пожилой, а значит, более мудрый человек?

Этот же лагерь, в который направлялся Берт, был и для Амора Дага конечной точкой его исхода. До него, правда, оставалось то ли два дня, то ли две недели, то ли сорок километров. Как смотреть, как оценивать, как хотеть добраться до него. Для него и остальных время слилось в один бесконечный, непроглядно-мутный, вонючий поток, выбивший из головы все мысли, всякое желание, оставивший одно-единственное намерение: добраться дотуда, но даже оно притуплялось. Две недели Амор и его подопечные провели, прячась в лесу. Сначала от очень хорошо экипированных, одетых в одинаковую одежду людей на новых и резвых джипах, затем – от отрядов подранков, одетых в одежду не по размерам, вооруженных разномастным оружием, в том числе и холодным, ехавших на самых разных транспортных средствах – относительно новых джипах с двумя выбитыми боковыми стеклами, даже на легковом автомобиле и древних грузовичках. Амор не хотел думать о том, какой из этих отрядов был более опасен; он, правда, замечал, что люди, заботу о которых ему доверила судьба, по-разному реагировали на них. Людей из частной армии очень сильно испугались беженцы, приставшие к ним у деревни. Мародеров – двое совсем молодых женщин, прибившихся к ним по пути. Сам Амор не ждал ничего хорошего ни от кого; он понимал, что оставаться в лесу – тоже небезопасно, он кишел насекомыми, пресмыкающимися, вирусами и бактериями, паразитами, чем угодно. Но выходить на дорогу, по которой без перерыва гоняли в разные стороны эти отряды – самоубийство. Еще несколько дней они прятались, когда в паре километрах от них происходило самое настоящее сражение с огнестрельным оружием, взрывами, ревом машин и вертолетов. И ладно бы в стороне все это происходило – нет, прямо впереди. Или Амор просто не туда стремился идти и сбился с пути, давно уже. И обратиться было просто не к кому. Комм уже давно превратился в негодный кусок полимеров: видно, после того, как он упал в грязь, либо пот так основательно просолил его, что что-то там внутри пришло в негодность; Амор все еще не выбрасывал его, надеясь обзавестись новым, а с этого попытаться восстановить хотя бы часть информации, но проку от него не было никакого – комм не включался, а иных возможностей как-то определять свое положение у Амора не было. Звезды на небе угрюмо молчали, упорно не подсказывали ничего о его нахождении. И само небо выглядело отчего-то особенно неприветливым. Его цвет был каким-то особенно жутким, смрадно-черным, что ли, как куча дегтеобразного дерьма, как будто у кого-то давнее и неопределяемое внутреннее кровотечение. И эти всполохи то с одной, то с другой стороны света: прожектора, взрывы, пожары, и прочее. Подумать, а ведь когда-то он ходил по чистеньким улицам, сидел в чистеньких кафе и барах, хлопотал о душепопечении опрятных людей – и не боялся того, что впереди и сзади, сверху и снизу.

Хвала Всевышнему за местных людей, ориентировавшихся в пространстве, несмотря ни на что. Один – старый, скрюченный, дергающийся человек целых тридцати шести лет от роду, по его же словам – знал, куда Амор хотел привести их; он и направлял их поход. Он и говорил: там километрах в двадцати шоссейная дорога, соединяющая такой и такой город, она же проходит километрах в семи от того лагеря. Амор старался идти вдоль нее, но как можно дальше, чтобы не нарваться ни на кого опасного.

Ему доверяли. Когда он предлагал остановиться, чтобы переждать непонятные события, взрослые согласно кивали, дети смотрели на него круглыми глазами, некоторые особенно смелые подходили и прижимались к нему. Амор упрямо не забывал о некоторых мелочах из мирной жизни. О том, чтобы погладить лишний раз по голове тех, кто способен был принять эту ласку и не расценить ее как угрозу. Он с готовностью отводил чуть в сторону, подальше от сторонних ушей человека, хотевшего поговорить – нуждавшегося в разговоре. Он же во время привала мог вспомнить и рассказать какую-нибудь сказку – главное, чтыб она побезыскусней была, никаких волшебств, никаких смертей. Просто заяц обдурил лису, просто звери построили небольшой домик, в котором мирно жили. Пару раз он учил писать детей и даже взрослых, выяснив, что не все они умели писать.

Несколько раз Амор оставлял свой отряд без присмотра, просил Эльшадая, того тридцатишестилетнего старика, и Хифундво, парня лет тридцати от роду, проводить его к ближайшей деревне, чтобы купить хлеба и по возможности чистой воды. Он уходил, затем долго высматривал возможность подойти к деревне, долго же торговался, возвращался, груженный продовольствием, и проводил следующие сутки, отдыхая от перехода и от противной слабости после такой отчаянной вылазки: его оставили в живых, его не арестовали и не забросали камнями рядом с деревней, на него не спустили собак, и так далее. Остальные не тревожили его в такое время, а сам Амор отчаянно желал уединения, закрыться в какой-нибудь совсем крохотной комнатке, но чтобы у нее был пол, стены-потолок, чтобы в ней стояла кровать, а за стенами – ходили обычные, не травмированные собственным прошлым люди. Доходило до того, что Амор сбегал подальше от привала, отыскивал полянку и в зависимости от настроения, от потребности либо ходил по ней взад-вперед и рычал-стонал-всхлипывал, либо опускался на колени лицом на восток, утыкался лицом в землю и плакал. Иногда он находил силы молиться, даже когда оставался наедине; когда перед ним стояли другие – кто-то, лишившийся семьи, кто-то – со шрамами, культями, незаживающими ранами, кто-то – с тощими руками и выпирающим животом, Амору было куда проще произносить благословения, взгляды подстегивали его к тому, чтобы совершать привычные действия, а благодарные взгляды после самых простых благословений вдохновляли его, хотя бы на пару минут.

Однажды, после того как они переждали двухдневную серию выстрелов и взрывов – не очень активную, но от этого не менее опасную – где-то справа, когда снова нечего было есть, Амор отправился, чтобы попытаться добыть немного хлеба. Эльшадай был уверен, что деревня поблизости отличалась неплохими нравами «до войны», что внушало одновременно надежду и страх. Амор провел в ней добрых полтора суток, когда женщины узнали камзол священника: дети по-прежнему рождались, а регистрации только в книге старосты они не доверяли. Священник же не появлялся в деревне более десяти месяцев – « был здесь до войны в последний раз». Амор крестил детей, благословлял браки, читал молитвы над могилами, принимал исповеди. Староста робко предложил ему остаться, Амор сказал, что его ждут двадцать семь людей «там» – он кивнул в сторону, не особо заботясь о точности. «Они с севера и запада, некоторые из Чада. Я хочу довести их до миротворческого лагеря», – пояснил он. И больше вопросов ни у кого не возникло. Ему дали хлеба, и даже воды, сколько он мог унести; и Амору показалось, что за его спиной раздался дружный вздох облегчения, когда он продемонстрировал действием, что не попытается свалить на их головы беженцев. И сам он был бы напоминанием о той беде, которая коснулась их только слегка.

Амор помнил место, где они условились с Эльшадаем и Табитой; до него оставалось что-то около километра. А на тропинке стоял мальчишка лет двенадцати, самое большое пятнадцати, и Амор вспомнил об отрядах подранков, состоявших на две трети из таких подростков. И многие из его отряда рассказывали о том, как бежали и от них тоже. Подруга Табиты рыдала до истерики, рассказывая, как она, ее тетка и сестра попали к ним в руки. Ей одной удалось сбежать. О тетке и сестре она не надеялась услышать ничего. А мальчишка стоял на тропинке, направив на Амора автомат. Амор послушно остановился и спокойно попросил, сначала по-английски:

– Опусти его.

– Снимай поклажу, – приказал мальчишка.

Амор пошел ему навстречу. Мальчишка попятился, автомат заходил ходуном в его руках, и он выкрикнул еще раз:

– Отдавай поклажу!

Амор подошел, взял автомат за дуло – совсем холодное, кстати, и грязное – и отвел его в сторону.

– Меня зовут Амор. А тебя? Я должен знать, как зовут человека, который хочет, чтобы я боялся его.