Текст книги "Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)"

Автор книги: Marbius

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 53 страниц)

– Большем, чем сейчас? С вашего позволения, куда более справедливым будет, если я буду приводить в качестве примера смирения этих людей, если мне доведется обращаться со словом к более благополучным братьям и сестрам.

Капитан Ноулла неторопливо положил руку на кавалерийский стек, за каким-то хреном болтавшийся на его поясе. Отец Амор смотрел ему в глаза. Капитан Ноулла заскрипел зубами и процедил:

– И о чем в таком случае будет ваша проповедь?

– Я предпочел бы обойтись без нее, – невесело усмехнулся отец Амор. – Если позволите, я бы переговорил со страждущими после службы. Обещаю держаться в рамках церковных наставлений.

Капитан Ноулла сверлил его взглядом, отец Амор улыбался и не отводил глаз. Этот хрен был крупней отца Амора, и ручищи в белоснежных перчатках у него были устрашающе огромными; но отец Амор выпрямился, прекратил улыбаться и чуть прищурился, и капитан Ноулла повернулся к нему спиной и рявкнул пару команд солдатам.

Затем солдаты выгоняли людей. Отец Амор видел, как капитан Ноулла применяет стек – походя, не изменяя своей высокомерной отстраненности, словно его рука действовала сама по себе, но удары оказывались очень сильными, а горняки, на которых они обрушивались, корчились от боли, но – молча. Отец Амор смотрел на это, молчал. Только когда капитан Ноулла замер позади горняков языческим изваянием, Амор долго смотрел прямо на него, отказываясь улыбаться, принимать его, восторгаться его смелостью, решительностью, бескомпромиссностью – чем угодно, что Ноулла придумал себе. О себе.

Отец Амор привычно вел службу. Блок за блоком, заставлял себя не спешить, обращался – то в пении, то в короткой молитве – ко всем, кто стоял перед ним. Не то чтобы радовался, замечая, что они покачиваются в такт ритму, даже начинают поглядывать друг на друга, и на лицах у них появляются не улыбки, всего лишь их тени, – ощущал горькое удовлетворение. Затем читал и толковал случайно подобранную евангельскую притчу, стараясь ни на шаг не отходить от принятой в церкви интерпретации, не добавлять ни слова, ни полслова лишнего, и снова обращался к гимнам, которые, к его удивлению, сами подбирались, пусть и казались ему неуместными, которые, к его удовлетворению, тут же подхватывали горняки и даже солдаты. Затем – снова молитва, коротенький гимн и благословение.

Капитан Ноулла категорически отказывался принимать участие в общем действе, стоял, сложив руки на груди; затем отдал короткий приказ, и два солдата приволокли ему кресло. Кресло! Внушительных размеров, обитое вишневого цвета – как бы не кожей, тяжелое – солдаты заметно надрывались, когда тянули его. Они поставили кресло ровнехонько за капитаном Ноулла, и он не глядя опустился в него. Отец Амор только поднял брови, развлекаясь. Это было бы комично, настолько шаблонны были претензии капитана. Это оказывалось страшным, потому что в руках этого человека оказывалась вся власть.

Горняки все не отпускали его. Кто-то держал за руку, спрашивал о какой-то мелочи. Как церковь, как приют отца Амора, кто помогает, когда прохудилась крыша. Кто-то стоял рядом, сглатывая слезы, рассказывал, что его жене удалось передать записочку. Двое детей умерли, она со средним живет на улице, побирается. Что с родителями, он не знает. Кто-то стоял, глядел в землю, и когда отец Амор опускал руку ему на предплечье, говорил: «Мои были в Зиндере…», либо мог назвать любую другую провинцию, о которой было известно, что там было несладко – вооруженные ли действия, зверства ли арми, что угодно еще. Отец Амор молча рисовал ему крошечный крестик над сердцем. К нему подходили солдаты, некоторые склоняли головы, кое-кто стоял, высокомерно задрав подбородок. Отец Амор благословлял и их. Капитан Ноулла все сидел в кресле, положив щиколотку правой ноги на колено левой, поигрывал стеком, и отцу Амору казалось, что куда бы он не отступил, белые перчатки капитана все равно будут кидаться ему в глаза.

Он все-таки подошел к капитану Ноулла. Тот остался сидеть в кресле, глядел на отца Амора и кривил губы, разыгрывая, очевидно, мизантропа.

– Я могу рассчитывать на вашу любезность – на то, что меня доставят домой? – кротко поинтересовался отец Амор.

– Мне придется снизить охрану месторождения на целое звено вооруженных солдат, – процедил капитан Ноулла. – И это вечером. Знаете ли вы, на сколько увеличивается риск нападения со стороны преступных вооруженных элементов в ночное время?

– Позволю предположить, что значительно. – Отец Амор отвел глаза в сторону. – По крайней мере, именно это мы слышим по ночам. Днем – изредка. А еще на рассвете. – Он перевел взгляд на капитана Ноулла. – В таком случае я отправляюсь пешком?

– Что за бред?! – тот решительно встал.

– Мой приход нуждается в духовном попечении. Я именно для этого там. Особенно в это тяжкое время испытаний. Мой долг требует, чтобы я вернулся. Вы, как человек долга, не можете не понимать ответственности, возлагаемой на нас нашей службой. – Отец Амор помолчал немного. – И, если позволите, капитан Ноулла. Я искренне благодарю вас за возможность немного времени уделить и… работникам этого месторождения. – Он в последний момент осекся – чуть было не сказал «вашим поднаддзорным». – И вашим подчиненным. Здесь им всем наверняка несладко.

– Я отправлю с вами троих людей, – холодно ответил капитан Ноулла и отвернулся, предоставив отцу Амору возможность любоваться его профилем.

– Этого достаточно, чтобы у них была возможность вернуться сюда без… – и отец Амор замялся. Слова как-то не подбирались.

– Без жертв? – высокомерно посмотрел на него Ноулла. – Сопровождения, которое готов предоставить вам я, может быть недостаточно, и чтобы доставить вас в относительном здравии в ту дыру, в которой вы священник. Но если вы отправитесь один, у вас не будет шансов вообще.

– В этом-то я не сомневаюсь, – неожиданно улыбнулся отец Амор. – И все-таки мне очень не хотелось бы, чтобы из-за меня гибли люди.

– Так оставайтесь здесь, господин деревенский священник, – осклабился капитан Ноулла. Он даже игриво подвигал бровями и громко засмеялся собственной шутке. Сержант за его спиной выдавил из себя натужный смех, солдаты попытались улыбнуться. – Успешной карьеры не гарантирую, но до поры до времени наверняка останетесь в живых, уж мои солдаты об этом позаботятся.

Отцу Амору подумалось отчего-то, что у него и без неприязни всяких солдафонов шанс оказаться рабом в каком-нибудь карьере красноречиво велик. Иначе не был бы он в Африке.

– Не будем заигрывать с будущим, капитан Ноулла, – мирно произнес он. – Никто из живых не способен предсказать, что именно оно нам готовит. Как именно оно нас накажет или поощрит. Если вы все еще настроены позволить мне добраться домой в сопровождении ваших людей, следует, наверное, поторопиться, чтобы они могли успеть обратно худо-бедно до сумерек.

Он склонил голову и, прищурившись, посмотрел на капитана Ноулла. Тот – глядел на него свирепо, артистично раздувал ноздри – широкие, выразительные, гневно сжимал губы. И молчал. Все-таки быть священником в Африке – куда проще и куда ответственней, чем в той же насквозь материалистичной Европе. А здесь в кого ни ткни, обнаруживается вера в потустороннее, которой очевидным и вполне официальным представителем оказывается в том числе он, отец Амор. Дополнительный авторитет, как ни крути. Капитан Ноулла откровенно расценил слова – не столько их, скорее всего, сколько само поведение отца Амора как оскорбительное, принижающее его авторитет: смиренное, почтительное, но отстраненное, избавленное страха и раболепия – тех эмоций, либо их проявления, которые капитан Ноулла способен был бы понять и оценить, принять как поощрение, как знак отличия. У него рука дрогнула, словно жаждая ощутить привычную покорность стека, и сам отец Амор стоял совсем близко перед ним – руку протяни, и можешь ухватить за горло, выброси ее кулаком вперед – и враз раскрошатся его зубы, по-европейски желтоватые. И – не позволяешь себе, потому что на такое святотатство очень недобро отреагируют не только горняки, но и солдаты.

Осознавал ли отец Амор, что обладает этим своеобразным иммунитетом, подозревал ли о нем, рассчитывал ли на него, сам он не смог бы определить. Он все-таки боялся, потому что был достаточно умным и смотрел на жизнь буднично, в общем, не обольщаясь на свой и окружающих счет. Но к его печальному удовлетворению, этот страх не осмеливался выкарабкиваться на авансцену, булькал где-то в затылке, напоминал о себе осторожно, не более того. Не до него было, слишком много всего кругом происходило, еще и со своими тревогами носиться – такой роскоши отец Амор не мог себе позволить.

Он почтительно склонил голову, сдержанно поблагодарил капитана Ноулла, пошел вслед за сержантом, стоявшим в нетерпении и рвавшимся исполнить безмолвный приказ капитана – отвести священника к грузовику. Отец Амор посмотрел на горняков, которых гнали в бараки, перекрестил их осторожным жестом, не поднимая руки, и опустил голову. Его категорично отсекли от них, не скрываясь, нагло, зло. И трещина эта между солдатами и рабочими ощущалась: первые – хозяева, вторые – рабочий скот, который необязательно держать за равных. Затем он забрался в кузов грузовика, отыскал взглядом капитана Ноулла – тот стоял спиной к нему и выкрикивал приказы, и они растворялись в знойном и пыльном воздухе – и посмотрел на сержанта, назначенного быть главным в этой экспедиции.

– С божьей помощью в путь? – с улыбкой произнес отец Амор.

У двух из пяти солдат, которым предстояло сидеть с ним в кузове, на лице забрезжило что-то похожее на улыбку. Кажется, и головы чуть пригнулись к земле в полном соответствии со вбитыми в детстве привычками – радоваться благословению, принимать его, следовать в соответствии с этим бесхитростным магическим убеждением: раз благословлен, значит, все будет хорошо. Сержант, стоявший на подножке, державшийся за крышу, рявкнул приказ рассаживаться, шумно водрузился на место рядом с водителем, уставился перед собой с важным видом, старательно копируя капитана Ноулла. Лучшее средство, чтобы уничтожить любое веселье на корню, невесело усмехнулся отец Амор. Он не хотел разговаривать, его спутники не горели желанием обращаться к нему с вопросами: то ли побаивались, то ли прониклись настроениями капитана Ноулла, так решительно показывавшего свое пренебрежение к авторитету священника. Может, угрюмо размышляли, как будут возвращаться, когда солнце сядет. Что-то подсказывало Амору – в полном соответствии с недавней бранной речью Яспера, что коль скоро солдаты – государственная армия, то и о их жизни и здоровье заботятся в последнюю очередь. Это для частных компаний хорошо обученные люди – капитал, это частные компании не желают иметь ничего общего с необученными, потому что это – почти стопроцентная гарантия неудачи, а значит, дополнительных расходов, а значит, упущенной прибыли, а государственную армию такое положение дел вполне устраивает. Чуть научить их ходить строем, остновательно застращать, чтобы не смели сомневаться в словах командира, вручить какую-нибудь стреляющую палку – и можно успокоиться, убедив себя, что есть кого отправлять сражаться с врагами. Амор обратился к соседу – тощему, мелкому мужичку лет тридцати от роду – с ниочемной фразой вроде «погода нынче была приятная, не очень жаркая, вполне сносная», а тот посмотрел на него исподлобья и отодвинулся. Амор только поднял брови; делать нечего – он достал четки и начал перебирать их, надеясь, что вид у него при этом достаточно глубокомысленный. И – бусина за бусиной – молитва за молитвой – все, что знал. О всех, кого вспомнил.

Некоторые молитвы давались ему особенно легко. Те, простенькие, изящные, привлекательные, благодарственные, ни к чему не обязывающие ни его, ни Того, к кому обращены. Некоторые имена всплывали в памяти с вдохновляющей легкостью, кое-какие упорно не вспоминались, и Амор заменял их образами – что-то вроде «тот, с кем мы пили чай там и там», «тот, с кем мы познакомились там и там»; при желании можно было сопроводить эти воспоминания образами мест, в которых были вместе, общих знакомых, примечательных привычек – чего угодно, иным словом, что однозначно укажет Тому, Кому возносится молитва, на определенного человека. Это было необязательно – Он великий сердцевед, но Амор находил в этом особое удовольствие –заново откупоривать сосуды памяти своей, проверять, не испортился ли в них елей. И эта бесконечная дорога, езда по которой была настоящей пыткой, как бы ни стараться усесться поудобней. Дорога – что-то похожее на дорожное полотно, а на нем укатаны полторы колеи. И пыль. И мертвая тишина кругом, а издали доносятся угрожающие, иногда зловещие звуки – одиночные, выстраивающиеся в отдельные фразы, затевающие разговор. И почти полное отсутствие людей.

Амор помнил, что раньше дорога была куда более людной. Машины ли ездили, семьи ли куда-то шли, спасался ли кто-то от бесконечных неурожаев, засухи, диких зверей, сбегавших от машин, людей, цивилизации, лишенных лесов и саванны, – но Амор ощущал, что континент – страна – провинция – населена, в ней живут люди, несмотря ни на что. И – больше не получалось.

Они въехали в лесок. Солдат – не тот, который отказался отвечать на его обращеие, другой – буркнул: «Легли бы вы на пол, отче», – и вцепился в винтовку еще крепче, начал зыркать по сторонам, не пытаясь больше изображать статую, а живя своим беспокойством, оживая, становясь мальчишкой, которого в учебной части научили малому и совсем непригодному сейчас. Амор подчинился. Пальцы его продолжали перебирать бусины. В голове все всплывали образы-напоминания о тех, кого еще не мешало вспомнить в молитвах. И – Яспер. И пальцы перебирают бусину за бусиной. И – Яспер. И привычно под кожей дерево четок. И – сгущается ночь. И – Яспер, и сердце замирает, все естество вопиет что-то, не облекаемое в слова, но истинное – благословение. Ночью. Как Амору было привычно.

Когда водитель начал яростно ругаться с жителем деревни, Амор осторожно выглянул из-за кабины, разумно предполагая, что резкое движение может вызвать очень неприятную реакцию: люди напряжены, утомлены, боятся, нервничают, а поэтому едва ли контролируют себя, а следовательно адреналиновому толчку не смогут противостоять.

– Добрый вечер, Рутендо, – негромко, почти нараспев произнес он.

– Отец Амор! – воскликнул спорщик и яростно сверкнул глазами. – Вы же не пленник там?

– Я в полном порядке. – Амор неторопливо поднялся, давая остальным охранникам опознать себя, и спрыгнул на землю. – Господа военные были бесконечно любезны по отношению к нашим друзьям из месторождения и позволили мне отслужить у них замечательную и насыщенную службу. И потом вот – привезли обратно. Сержант Йорд, не окажете честь, не выпьете чая, перед тем как отправиться обратно?

В ответ прилетело угрюмое: «Нам нужно спешить».

Амор все-таки убедил его задержаться на несколько минут, попросил мальчишек, выглядывавших из-за плетня, принести пару бутылок воды. И сержант Йорд все-таки не спешил отправляться, а ждал благословения отца Амора – отца священника.

Тетушка Николь была одной из первых, кого Амор встретил в деревне. Она громко и со смаком причитала, что жить становится все тяжелей, вот уже и от военных не спрятаться, ни скрыться простым честным людям. Причитания она перемежала наставлениями своему племяннику, причем ее интонация оставалась неизменной – монотонной и ритмичной, отчего с трудом можно было различить, где она жалуется, а где бранит племянника и всех подростков скопом. Она же бросилась обнимать отца Амора, даже пустила слезу и засыпала его градом вопросов. Что там творится, хорошо ли обращаются с бедными, много ли стреляют рядом, правда ли, что на перекрестках трупы болтаются на деревьях, лежат под ногами, свалены в груды. И прочее. Отец Амор не отвечал. Он шел к приюту. Тетушка Николь, поняв это, отстала – она не любила это место очень сильно, время от времени шипела за спиной отца Амора, иногда плакалась ему в лицо, что столько людей с несчастными судьбами в одном месте навлекут несчастье на всех их. Отец Амор шагал туда; в его руке все болтались четки, он все перебирал их. Его голова была опущена, что творилось вокруг, он не особо замечал; отчего он решил, что в приюте сможет найти утешение, Амор не понимал, может, просто хотел убедиться, что приют и люди, нашедшие в нем пристанище, все еще там, что их не вытолкали взашей или чего хуже. Может, жаждал оказаться в обществе людей, которые уже пережили куда больше и переживали это месяцами, чем он за эти проклятые полсуток. Он выдохнул с облегчением, убедившись, что приют еще стоит, он по-прежнему набит битком. Его встретили десятки настороженных взгядов, в которых страх сменялся облегчением и ни в коем разе не надеждой. Амор погладил мальчишку лет двенадцати, сидевшего на крыльце, обхватив колени, и тот подался вслед за рукой, когда Амор поднял ее с его головы, словно рассчитывал продлить ласку. Кто-то решался приветствовать его, а для этого откашливался. Кто-то просто молчал, не обращая внимания ни на что вне той черной дыры, которая у него вместо души. Иными словами, отцу Амору было чем заняться.

За полночь он включил комм. Зарядки еще хватало, днем можно было бы раскинуть солнечные батареи, чтобы немного подпитать его. Но на пару часов должно было хватить. Амор отослал краткое сообщение Ясперу и приготовился ждать.

Через полтора часа майор Яспер Эйдерлинк изволил выйти на связь.

– Какого хрена ты хочешь? – хмуро спросил он.

– Расскажи мне, что происходит в центре, – попросил Амор.

– Каком к черту центре? – рявкнул Яспер. – Ты не даешь мне спать, потому что тебе хочется знать, что происходит в каком-то гребаном центре? Ты совсем ополоумел в своей глухомани?!

– И тебе здравствовать, брат Яспер, – ровно ответил Амор. Он смотрел на экран комма, изрядно потускневший и поцарапанный – непритязательная двухмерная игрушка, которой достаточно, чтобы связываться зо знакомыми, позволять им слышать свой голос, любоваться лицами, обмениваться новостями, а для всего прочего есть либо личное общение, либо собственная буйная фантазия. Комм был неприхотлив и настолько же надежен. Относительно достоверно передавал изображение, как сейчас, например – осунувшегося, тусклого какого-то, не лощеного, как обычно, злого и уставшего Яспера Эйдерлинка. Он, кажется, был похож и не похож на себя обычного; его хваленая выдержка пошла трещинами, от спокойствия остались ошметки, от давно привычного и стойко ассоциировавшегося именно с Яспером ленивого жизнелюбия тоже не осталось следа. Рубашка болталась на нем – а всегда сидела как влитая; Амору неожиданно захотелось улыбнуться, когда на память пришли его первые впечатления о Яспере Эйдерлинке: тот оказался исключительным щеголем, что было нормой в Африке и все-таки непривычно человеку, воспитанному в иной культуре, упрямо и уныло настаивавшей на примате духовного. Очевидно, даже Ясперу необходимы были не менее двенадцати часов личного времени в сутки, чтобы все-таки выглядеть презентабельно. Чтобы, по крайней мере, иметь желание выглядеть презентабельно.

Фраза, которую попустил себе произнести Амор, была миролюбива, произнесена миролюбиво, намерения, подстегнувшие его произнести именно эту фразу, тоже были вполне благопристойными, но Яспер расценил ее как сарказм. То ли личный опыт подсказывал ему, что в такой ситуации, после недружелюбного обращения невозможно оставаться спокойным, а хочется огрызнуться, нанести ответный удар, вцепиться в горло даже. И только то, что по другую сторону эфира сидел Амор – тот самый, которого Яспер знал давно и неплохо, сдержало его от того, чтобы взъяриться еще больше в качестве превентивной меры, накрутить себя и устроить скандал. И он угрюмо посмотрел в сторону, покосился на Амора, спокойно смотревшего на него, пожал плечами.

– Если бы, – буркнул он.

– Тебе нездоровится? – посерьезнев, спросил Амор.

Яспер поморщился.

– Ничего особенного. Можно подумать, ты полон здоровья и сил.

Амор пожал плечами.

– Мы все, наверное. Не думаю, что в наше время так просто не поддаться соблазну все усложнять и… – он сосредоточенно нахмурился и после короткой паузы продолжил наставительно: – деконструировать. А эти новомодные штуки плохо сказываются на пищеварении. А оно, в свою очередь, не способствует общему благосостоянию.

Он физически ощутил, как ослабло напряжение. Яспер даже смог улыбнуться; изображение на экране дернулось – он устраивался удобней, снова уставился на изображение Амора.

– Одни головные боли от этих деконструкций, – согласно кивнул он.

– Бесспорно. С другой стороны, если голова болит, значит, в ней есть чему болеть, что не может не радовать, – мягко улыбнулся Амор.

– А если голова болит о слишком многом? – снова – внезапно – помрачнел Яспер и отвел глаза.

Амор пожал плечами. Его легкой, неприятно прохладной пеленой окутала неуверенность. Он не мог понять, стоило ли позволять разговору переходить на привычные Ясперу темы – он, начальство, подчиненные, снова он – или отказаться от трусоватого и слепого милосердия, чтобы выяснить то, что беспокоило его – а это могло бы пригодиться и, наверное, в ближайшее время. Ему нужно было определяться, что делать дальше, как вести себя в обстановке, которая менялась с каждым днем, но совершенно непредсказуемо. Возможно, сам Амор был слишком бесхитростен, чтобы определять, куда ветер дует и куда следует поворачиваться – от чего отворачиваться – ему.

– Ты пытаешься убедить меня в том, что у тебя развилась неврастения? – поднял брови Амор. Ему неожиданно понравился вопрос. Кажется, он был вполне удачным, учитывая ситуацию.

– Что за херня! – прошипел Яспер; изображение на экране исчезло, добрую минуту Амор не видел ничего, кроме бытовых мелочей – фактурную ткань, предположительно мебельную обивку, не очень чистый пол. Изображение покачивалось в такт шагам Яспера. – Ну какая к черту неврастения, святой отче? Что ты там несешь?

– То есть твои головные боли о чем-то чрезмерном, о чем ты только что стенал, – они обоснованы? – флегматично поинтересовался Амор.

– Да ну тебя, – огрызнулся Яспер. Он снова сел, поднес комм чуть ближе к лицу. – Ты ядовитая сколопедра, отец Амор, – помолчав, признал он. Амор улыбнулся – не его словам, которые позволительно, а некоторым людям и лестно было бы расценить как комплимент, а тому, что в голосе Яспера зазвучали бодрые нотки. Значит, не зря этот разговор. Для обеих сторон не зря. А Яспер продолжал – обличать Амора в двуличии, в непростительном для законного носителя священнического камзола злословии, в категорическом нежелании быть чутким и внимательным к страданиям других, и прочая, прочая. Амор реагировал время от времени – тут междометием, тут восклицанием, тут – скептическим смешком. Иногда вставлял фразы, чтобы превратить монолог Яспера в жалкое подобие диалога. Но мысли его были не прикованы к изображению на экране, а метались. От северной границы деревни к южной. От ворот к воротам. От здания к зданию. От одиночных вытсрелов на западе к подозрительно яркому, оранжевому зареву на севере, оттуда – на юго-восток, где, как ходили слухи, какие-то войска захватили разработку месторождения алюминиевых руд, и неясно, что за войска и что сталось с работниками на месторождении. А Яспер выговорился, замолчал, спросил: – Так что беспокоит тебя, блаженный отче?

– Ты не ответил на мой вопрос, Яспер. Ты находишь его слишком неудобным?

– О каком центре идет речь? – помрачнел Яспер и исподлобья посмотрел на него.

– Начнем со столицы, – предложил Амор.

– Отче, я очень слабо осведомлен о том, что происходит в Ниамее. Спроси ты меня, что творится в Йоханнесбурге, и я тебе расскажу. Наверное.

– Хорошо. Что происходит в Йоханнесбурге?

– Я очень хочу понять сам, – угрюмо признался Яспер. – Я внезапно обнаруживаю, что мои полномочия сокращены до минимума, а с ними и финансирование, а обязанностей оказывается, как на бродячем псе блох. Затем я узнаю, что учреждены новые войска, подчиняющиеся военному комитету, и в этом комитете заседают странные люди. Они отчитываются не президиуму Лиги, Амор, и даже не ее генсеку лично, а одному из членов президиума, и только ему. Ты понимаешь? И если ты хочешь знать, Амор, в Ниамее орудуют именно они. Старые кадры лигейской армии отправлены охранять какие-то странные места в глухих провинциях на востоке. Нам не доверяют охрану правительственных учреждений нигде, этим занимается новая армия. Мы должны воевать с мелюзгой, и это унизительно, дьявол их всех побери! Или наоборот, нас отсылают в пекло, из которого едва ли можно выбраться. И ты спрашиваешь, что творится в центре. Каком центре, Амор?! – взревел Яспер. – Мы лишились центра! Сейчас все – как раньше, куча феодалов, делающих вид, что готовы служить сюзерену. И черт меня побери, если я понимаю, куда смотрит сюзерен.

– Яспер, – начал было Амор и осекся. Он, оказывается, слишком привык жить в изоляции от больших политических событий, был готов говорить на простейшие бытовые темы. Узнал четыре дюжины слов для ветра, в том числе и из местных языков, но забыл, как именно разговаривают о политике. И что нужно делать с ответами, которые мог бы сообщить ему Яспер, он тоже не очень хорошо представлял. И как буря в болоте – в лигейском правительстве – может повлиять на него. В Аморе забродили невнятные эмоции, ощущения, настроения, упрямо отказывавшиеся облекаться в слова. – Объясни мне, что происходит вокруг. Я действительно не понимаю. Меня сегодня доставили в один рабочий поселок, с ветерком прокатили, но военные. И я упорно не мог определить, ни что за армия, э-э-э, чья это армия , ни почему разработки охраняются военными. Хотя нет. Это уже давно норма. Почему военные обращаются с рабочими как со злостными преступниками. Тот капитан там – он не из тех ведь частей был, которые обычно конвоируют и охраняют преступников, он – обычный. Но какая армия?

– Подожди! – зарычал Яспер. – Что за херню ты рассказываешь? Куда тебя доставляли? Кто доставлял?

Он был встревожен не на шутку. Амор попытался было отшутиться, но Яспер отказывался успокаиваться. Он метался по комнате, требовал деталей, подробностей, замирал время от времени, сжимал кулаки в бессильной злобе. На безразличное: «Да чего нервничать, обошлось же», – он заорал, что это самое идиотское отношение к своей жизни, какое он встречал в своей жизни.

– Я никогда не думал, что ты оказываешься одним из первых, против кого будет обращен удар. Ты священник. Ты – священник. – Он встревоженно вглядывался в лицо Амора; тому становилось неловко от этого странного внимания.

– Ты всегда знал это, кажется, – дернул он плечами. – Что изменилось?

– Это экуменическое возрождение, о котором так любят говорить в Йоханнесбурге, Амор. Оно делает тебя самым приметным человеком в деревне. Старостой можно пренебречь, его можно вообще не заметить, но не священника! Особенно вдали от цивилизации. Дело даже не в том, что они что-то имеют против церкви или чего угодно, а просто – это привлекает внимание к тебе!

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – глухо сказал Амор.

Яспер подошел к медиа-консоли, вызвал на экранах карту провинции, развернул комм, чтобы Амор мог видеть.

– Смотри. Это, – он ткнул пальцем в экран, и участок карты засветился мутным зеленоватым светом, – твоя община. Здесь, по последним сведениям, здесь уже две недели, здесь тоже около трех недель введено военное положение. Что значит усиленный военный контингент, эти ублюдки новоиспеченные! – Яспер снова зарычал в бессильной злобе, – здесь – относительно мирные территории, на которых ночная температура не опускается ниже сорока градусов, это пекло не нужно никому и даром, здесь просто невозможно выжить, а оазисов нет давно. Здесь – общины объявили о своей автономии и якобы вышли из-под нигерской юрисдикции. Эти два города сейчас находятся во власти каких-то банд. Тайная полиция говорит о частных армиях, но не делает однозначных заявлений, что за армии. Видишь? А здесь – ты.

Амор смотрел на карту. С трех сторон его район был окружен светившимися территориями.

– Ты говоришь, за тобой приехали военные. Откуда они знали, где ты?

– Наверное, ребята рассказали, – пожал плечами Амор. – Те, на руднике. Может, они и попросили о богослужении. Или тот тип следовал каким-то инструкциям.

– Но они знали, где ты и что ты. Это могут знать и другие. Амор, Камерун относительно тих сейчас, и… – Яспер замялся. – И я знаю типа, который там заправляет, и типов, которые служат ему. Там еще долго может остаться тихо. Отправляйся туда.

Он долго уговаривал Амора – был не на шутку встревожен, опустился до шантажа, увещеваний, воспользовался даже глупейшим «сделай это ради меня». Амор молча слушал. Затем, улучив момент, спросил:

– Так что творится на самом верху, Яспер? И почему все это началось?

– Потому что, милосердный отче, ты, наверное, единственный человек, который не хочет быть богатым. Нет, – поправил себя Яспер, – не точно. Которому наплевать на это. Остальные очень хотят много денег. Некоторые – алчут очень много денег. И речь идет не о миллионах даже, на которые они могут наложить лапы, а много, много больше. Речь идет о том, кто будет заправлять Лигой дальше, понимаешь?

Амор покачал головой.

– Дейкстра хорош для многих, но многие не имеют возможностей влиять на ситуацию, – криво усмехнулся Яспер. – А те, у кого есть средства, этим типом недовольны. Но просто избавиться от него не получится. Остается «непросто». Теперь понимаешь?

Амор – теперь – понимал. Он попытался спросить, не может ли тот же Дейкстра, а лучше законный глава Лиги справиться с этой катастрофой.

Яспер покачал головой.

– Боюсь, всего бюджета Лиги не хватит, чтобы противопоставить что-то вменяемое одному мегакорпу. Даже одному, Амор. – Он мрачно усмехнулся. – А их несколько сейчас действует заодно.

========== Часть 18 ==========

Яспер говорил долго, умно и красочно; ему была привычна и такая речь – не изящная, но сильная, убедительная, основательная. Время от времени – когда Амор сдерживал зевок, недовольно хмурился и тянул-разминал шею вправо-влево, вперед-назад – в речь Яспера прокрадывались иные нотки, чарующие, оценивающие, одобряющие. Амор не мог удержаться и ухмылялся, Яспер сердился. Они снова возвращались к проклятой политике.

– Это длится черт знает сколько времени, Амор. Знаешь, я не думал, что Дейкстра следует опасаться конкуренции, понимаешь? Он – один из толковых, выдающихся людей, он любит славу, долго зарабатывал ее. Сколько времени создавал этот свой образ, и сеть… ты представляешь, сколько людей работает на него? Или готовы с ним сотрудничать, э? Но вот эта оппозиция, если, прости Всевышний, ее так назвать можно, эти паразиты – они ведь тоже не пальцем деланы, не первый день в этом болоте, – говорил Яспер. О том, что многие решения, которые принимались наверху, изначально не казались разумными, а после проверки временем так и вообще могли сойти за саботаж. О том, что в партии, которая целью своего существования, краеугольным камнем своей программы сделала противостояние Квентину Дейкстра, долго не было явного лидера. Ну ладно, партия – название условное, это было аморфное тело, объединявшее людей, слишком разных, чтобы долго и продуктивно сосуществовать вместе. По большому счету, и сейчас не было яркого, запоминающегося лидера, и партии как таковой тоже не существовало. Часть из людей, недовольно смотревших в спину Дейкстра, охотно продолжали работать с ним – на него. Часть предпочитала сохранять вооруженный нейтралитет; те дерзкие, осмеливавшиеся не любить Дейкстра открыто, так ловко преподносили свое мнение, что никто не стремился относиться к нему серьезно. Иными словами, странное, невнятное образование, слишком неоднородное, чтобы быть жизнеспособным. И поди ж ты, нашли. Героя нашли. Чьими руками так радостно взялись избавляться от Дейкстра.