Текст книги "Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)"

Автор книги: Marbius

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 53 страниц)

Совершенно забавно, что это было привычным путем мыслей отца Амора. Тетушка Николь подходила ко второму блоку своих новостей, отец Амор сосредоточенно смотрел на огромные часы на запястье, подходил к ней совсем близко и говорил трагичным голосом:

– Мне бесконечно жаль прерывать ваш невероятно интересный рассказ, но мне действительно пора. Не следует пренебрегать своими обязанностями, дорогая Николь.

Ребята за спиной, заслышав эти слова, радостно ыгыкали и срывались с места. После пары прощальных фраз и сам отец Амор сбегал от тетушки Николь. Пакостливая мелочь, но физиономия благочестивой дамы, вынужденной произносить: «Увидимся в церкви», – вдохновляла его на подвиги получше мечты об отпуске в Европе.

Приют был оборудован в лачуге, сильно удаленной от деревни. Ее саму помогали строить все те же подростки из воскресной школы, да рабочие с рудников внезапно решили принять участие. Отец Амор пытался узнать у старосты, как правильно оформить возведение постройки, кому платить земельный налог, но староста лишь недоуменно молчал. Чтобы земля, да принадлежала кому-то, кроме общины? Странная мысль. Так что отец Амор просто спросил: где можно сделать это. И староста, помявшись, махнул рукой на запад.

– Только подальше, – угрюмо попросил он.

Магическое мышление в действии, размышлял культурологически образованный отец Амор Даг, шагая на запад. Средний сын старосты, пятнадцатилетний парень, который считался взрослым, даже работал за взрослую плату, но выглядел в лучшем случае лет на тринадцать, семенил рядом. Его целью было аккуратно предотвратить глупости со стороны чужака – очень полезного, но чужака. Он и предложил место; он же был одним из самых усердных работников на стройке. Он же информировал старосту обо всем, что там происходило, о том, что, например, в первое воскресенье отцу Амору помогали два работника с золотых рудников, во второе семь, а в третье уже пятнадцать. Наверное, только это и смирило людей с приютом.

В этом проклятом сарае уже становилось тесно. Отец Амор подозревал, что ребята с рудников привезут еще пару страждущих – то ли больных, то ли раненых, то ли чокнутых – чтобы оставить на попечение приюта. Расширить бы сарай, чтобы когда – если – придет сезон дождей, люди не на открытой всем ветрам веранде тряслись от сырости и холода, а прятались в комнатах-клетушках. И этот запах, от которого невозможно было избавиться. У отца Амора было совсем мало средств – о сильнодействующих медикаментах не шло и речи; фитотерапия, сиречь травки, помогали утомленным цивилизацией бездельникам, а человеку, которому камнем раздробило ступню, помогали слабо. Хотя – Африка, сокровищница, полная неизведанных запасов, древней мудрости, источник человечества, колыбель цивилизации, еще что-то, и еще какая-то дребедень, на которую отец Амор натыкался в каких-нибудь пафосных очерках, претендующих на доступ к сокровенным знаниям, дарованным если не инопланетянами, так атлантами точно. И – Африка: ребенок, один из семнадцати оставшихся в живых изо всей деревни после эпидемии очередной лихорадки; несколько людей, надорвавшихся на работе, надышавшихся асбеста, повредивших позвоночник и парализованных. Больных самыми разными болезнями, которые в первом мире давно считались побежденными, а в саванне – возьми-ка, познакомься. Или люди, пришедшие до такой степени издалека, что отец Амор только диву давался: шестьсот километров по этой жаре, чтобы сбежать от очередной гражданской войны.

Самым сложным в присмотре за приютом было, как ни странно, понимание. Отец Амор гордился тем, что говорил на пяти современных языках, понимал еще несколько, а читал так и на мертвых – в семинарии с этим не шутили, и медицинская наука тоже не обходилась без латыни и древнегреческого. Естественно, он знал английский, на худой конец можно было бы воспользоваться переводчиком в комме. Только английский, на котором говорили в южной Африке, и английский, который знал отец Амор, оказывались двумя совершенно разными языками. Английскими было большинство слов, частично грамматика, не более; но язык, на котором общались в деревне, был напичкан французскими выражениями, заимствованными, очевидно, в соседних странах, словами, обозначавшими сугубо местные понятия – связанные с сельским хозяйством, погодой, местными животными и так далее. И нет-нет, да и всплывут слова из местных языков, от которых подчас и названия не осталось. Отец Амор научился худо-бедно понимать людей, с которыми знакомился все ближе. Он очень надеялся, что и они понимают его.

Некоторые из беженцев говорили на ужасной смеси африканского французского и какого-нибудь крохотного национального языка; не всегда удавалось обратиться за помощью к другим – был немалый шанс, что беженец родом из какого-нибудь племени, которое давно и упорно ненавидит толмач. Тем более осторожным нужно быть, когда, говоря с женщиной, привлекаешь в качестве толмача мужчину; священника женщины еще готовы были терпеть, мужчину, особенно при обсуждении болезней – категорически нет. Отец Амор научился говорить предельно просто, отсортировал свой словарь, и все равно он ощущал это: он – чужой. Хотя и полезный чужой.

Но отец Амор был священником. Хотел он этого или нет, на него смотрели как на спасителя, не меньше. Словно он мог дать ответ на все вопросы, помочь, утешить, успокоить. По большому счету, у него больше и не было ничего. Только шаблонные заготовки: этот мир создан несовершненным, но в нем мы готовимся к иному, совершенному; никому из нас не дается бремя большее, чем мы можем вынести, и в том, что нам дано бремя, уже заключена и награда; или просто – веруй. И простые хлопоты: этому сменить повязки, этого перевернуть, с этим, полностью парализованным, чуть-чуть поговорить; немного поучить ходить. Посидеть рядом с девочкой из лагеря для беженцев, которая за те семь месяцев, которые отец Амор ее знал, не сказала ни слова; но она не возражала против его компании, и он считал это крохотной победой и огромной наградой.

Ребята из деревни топтались метрах в трех от них. Уже пора было возвращаться в деревню, нужно было прочитать молитву с классом из воскресной школы и провести маленькую беседу; отец Амор все тянул, словно рассчитывал, что Надя как-то даст знать, что понимает его и даже согласна пообщаться. Как ее настоящее имя, отец Амор не знал; едва ли у девочки вообще были документы, возможно, и имени не было; он называл ее Надей, она не возражала, и другие тоже. Отец Амор рассказывал ей сначала на английском, затем на французском, на итальянском и ужасном, убогом арабском, который упрямо учил, когда становилось совсем невмоготу, что значило ее имя, и не мог определиться, понимает ли она его или нет. И вообще что думает. И думает ли. Она смотрела перед собой, сидела, зажав руки между колен, и молчала.

Отец Амор вздохнул и сказал:

– Мне пора.

Надя не пошевелилась, не издала ни звука. Посидев немного, он встал.

Температура поднималась. К полудню в тени запросто могло быть под пятьдесят градусов. И жаркий сезон казался бесконечным. Одежда на отце Аморе не успевала пропитаться потом – тут же высыхала, он остерегался дышать глубоко, чтобы не опалить легкие сухим и горячим воздухом; а пацанята еще умудрялись носиться вокруг, виснуть на заборах и догонять приятелей. У церкви уже стоял грузовик с работниками с месторождений – подумать только, каждое воскресенье проезжать по семьдесят километров в одну сторону, и это по такой жаре. С другой стороны, в остальные дни недели они работали в таких же условиях, и счастлив был тот, кому доводилось управлять грузовиками, экскаваторами или грейдерами – они могли быть старыми, но в их кабинах как правило все еще работали кондиционеры. Отец Амор шел к ним, здоровался, спрашивал о самочувствии, настроении, дороге и прочем; они рассказывали – когда охотно, когда угрюмо и малословно, о том, что происходило в котлованах. Какие несчастные случаи имели место, какова добыча, как вели себя машины. Время от времени отец Амор наблюдал скрытные взгляды, которыми они обменивались; иногда прорывались фразы, слишком многозначительные, какие-то зловещие, но затем один говорил: вот, моя жена получила работу там и там, вот, видел наконец своих сыновей, в школу ходят, хочу купить мелкому новый ранец, вот, почти заработал на телевизор, еще три месяца, и можно будет попробовать купить. Вот, родители могут переехать ближе к городу.

Как водилось, за пятнадцать минут до начала службы отец Амор извинялся и уединялся в «кабинете». На таком названии настаивала все та же тетушка Николь. Она же экспроприировала право прибираться в этом кабинете, хотя отец Амор сопротивлялся изо всех сил. Но чтобы против тетушки Николи подействовали немудреные средства неопытного священника? Приходилось терпеть и даже благодарить. «Отличный способ воспитать терпение», – пытался утешить себя отец Амор, хотя куда больше, чем поблагодарить, хотелось отходить веником вездесущую ведьму. Пятнадцати минут в любом случае было катастрофически мало – или наоборот, слишком много, чтобы перестроиться, собраться с мыслями, пробежаться глазами по наброскам проповеди, но для того, просто постоять спиной к двери, послушать гул народа, перевести дух и успокоиться времени, было достаточно.

Можно было на пару минут прикрыть глаза и окунуться в воспоминания, например. Нащупать дурацкий кулон, который девятый год болтался на цепочке рядом с нательным крестиком – тоже необязательным, но каким-то успокаивающим, что ли, предметом. Достаточно было иногда нащупать и поправить его прямо сквозь ткань рубашки, чтобы ощутить умиротворение. И этот кулон, подаренный Яспером Эйдерлинком – янтарь, мол, такой же теплый, как твои глаза – как напоминание о «если бы», которое прокрадывалось в мысли в самые неожиданные моменты, расслабляло и укрощало, или наоборот возбуждало. Всякое случалось, самые разные чувства просыпались, но никогда неуместные.

Отец Амор подошел к алтарю, совсем маленькому, занимавшему что-то около полуметра в восточном углу кабинета; склонив голову, положив руки на Библию, он замер на несколько секунд, очищая голову от посторонних мыслей. Ото всех мыслей, если быть точным; полминуты блаженной тишины, которую неспособен был нарушить гул за стеной – дома в местных деревнях по разным причинам строились хлипкие. И затем можно было вернуться к плану-конспекту проповеди на столе. Отец Амор мельком глянул на запястье, уточняя время, и закрыл глаза еще на пять секунд. Затем привычная молитва, привычное же отчуждение от неуместных мыслей, и можно было идти к собранию, словно не было ни разговора ранним утром, ни воспоминаний многомесячной давности.

И затем две секунды можно было постоять, взявшись за ручку двери. Это каждый раз было прыжком в воду с десятиметровой вышки. Иногда – вполне приемлемым, иногда – словно в темноте, когда нельзя быть уверенным, есть ли в чаше бассейна вода. Это каждый раз было знакомым, неплохо изученным, но каждый раз новым ощущением. Не страхом, нет – отец Амор никогда не испытывал страха перед публичными выступлениями, знал, был уверен, имел удовольствие получить бездну подтверждений, что язык подвешен хорошо, знаний более-менее достаточно, чтобы наплести с три короба и сойти за умного; но немного жутковатым возбуждением эта эмоция, пожалуй, ощущалась. Тем более что в этом поселении, забытом если не Высшим, то людьми, умения отца Аморна, которые он осваивал в центре цивилизации и под надзором и попечительством высокоинтеллектуальных и ловких людей, оказывались малоценными. Для местного народа важным оказывалось нечто совершенно иное. Умение говорить ценилось, это непременно; но к людям, способными трепаться по-писаному, как отец Амор, читай степенно, неторопливо, аргументированно, относились настороженно и – отчужденно. Как ни странно, в восторг жителей деревни приводил один из помощников пастора в соседней церкви: он любил кричать, вопить, и с ним охотно вопили другие. Что именно, дело десятое, но ощущение эйфории, сопровождавшееся приятным нытьем голосовых связок, народ ценил и понимал. Содержание проповеди не имело особой ценности. Отец Амор с самоуничижительной иронией замечал, что проповеди, которые он мог назвать искренними, выстраданными, лично прочувствованными, навевали на паству дремоту. А если изящно и по возможности бездумно, оперируя примитивными фразами, банальнейшими клише, подвести народ к выкрикам, заставить его вопить к небу вместе с ним, так паства приходила в восторг и даже во вторник могла помнить о воскресной службе, что, несомненно, могло считаться успехом. По большому счету, именно этого прихожане, наверное, и ждали от него – какого-то ритуала, объединявшего их, подчеркивавшего еще раз: мы – единое целое, мы – вместе. Ну и немного украшательства; поэтому отец Амор энергично выходил из своего кабинета, старался казаться суровым, одухотворенным, решительным, громовым голосом призывал к начальной молитве, и дальше по накатанной. Немного ритуальных действий, немного проповеди, немного пения.

Церковь привычно встала, когда отец Амор появился в зале. Он поднял руки, люди перед ним склонили головы. Он начал молитву. Под потолком уныло вращался вентилятор, проку от него не было никакого, потому что жаркие сезоны были воистину жаркими – плюс пятьдесят, и что хочешь, то и делай. По такой погоде если даже лопасти вентилятора двигали воздух, то это больше напоминало волны от ложки, остававшиеся на поверхности чаши с горячей патокой.

Кажется, в латиноамериканской теологии последних пяти лет утверждалось течение, называемое почти традиционно харизматическим. Мол, сверхъестественное единство пастыря и церкви, приход как цельный организм, движение духа, поместная церковь как полноценное и полнокровное тело, несущее в себе всю полноту вселенской церкви. Отец Амор почти верил в это, когда читал рассуждения коллег; но латиноамериканская церковь была склонна к мистицизму, это имело самые разные основания от цивилизационных до географических, и в Европе к ее измышлениям относились с изрядной долей скептицизма. Об африканской теологической школе говорить было глупо, церквей в Африке было много и слишком разных, при этом катастрофически не хватало теоретиков, и европейской, азиатской или американской теологии местные братья мало что могли противопоставить. Отец Амор задумывался иногда: что лежит в основе отношений пастора и паствы в его церкви, к примеру. Но то ли он был слишком ленив, то ли чрезмерно уставал, то ли еще по каким причинам, но ответа не находил. Или он изначально остерегался ответа и поэтому находил бесконечно много причин, чтобы не искать его. В любом случае, идеального и желаемого единения с приходом он не испытывал. С отдельными его членами – запросто. С церковью как единым организмом – никогда. А ведь любили об этом говорить, писать многомудрые статьи и даже книги, ловко балансируя на грани между рациональным структурным подходом и эзотерической унификацией, если речь шла о европейцах, или наоборот, увлекаясь нагромождением прекрасных образов, если это были латиняне. Отец Амор знал многое о каждом из людей, сидевших или стоявших перед ним; многие подходили к нему, даже обращались за советом или словом поддержки, с некоторыми отец Амор сам искал разговора, и при этом, стоя на небольшой совсем сцене, он не испытывал единения, а вот противопоставления – сколько угодно. Он почти понимал людей, к которым был послан, чтобы поддерживать, наставлять и направлять, но – почти. Отец Антоний, помнится, время от времени позволял отцу Амору ударяться в обсуждения частичных случаев, наиболее скандальных теорий – монографий – интервью – чего угодно, но обходился согласными, задумчивыми, многозначительными кивками головы или неопределенным или скептическим в зависимости от темы хмыканьем. Своего мнения он, кажется не имел. Ему оно было просто незачем. Наверное, и отец Амор слишком увлекался бесплодными измышлениями. Ему – здесь – это было ни к чему, они были несущественными. Это никому не было нужно. Народ нуждался в чем-то ином. В том, чтобы дружно прокричать хвалу Всемогущему, например. Помолиться за стабильность и продолжительный сезон дождей. Некоторые матери за руку тащили к отцу Амору детей – тот плохо учился, тот вроде был болен, тот непослушен – и просили, чтобы он возложил на них руки и помолился. Это не помогало, и отец Амор был уверен, что не поможет, он никогда не наблюдал изменений к лучшему или худшему. Но матери верили, отцы – тоже, что такая нехитрая манипуляция, да еще в воскресенье, да еще когда служба не закончилась, поможет. Верней, поправлял себя отец Амор, они не представляли, что может быть иначе. Приходилось поддерживать их веру, и на мгновения тут и там отцу Амору казалось, что все это – не зря.

Для старосты деревни было долгом и делом чести накормить приезжавших издалека и в далекий поселок возвращавшихся же горняков. Отец Амор помогал ему по мере возможности, но его не допускали участвовать в заурядных хлопотах наравне с другими. Поэтому староста следил за женщинами, которые накрывали стол, за молодыми ребятами, разжигавшими огонь для гриля, время от времени прикрикивал на детей – больше чтобы напомнить окружающим о своем главенстве, чем по необходимости; отец Амор стоял немного в стороне, слушал рассказы горняков.

Выработки, на которых они трудились, находились в государственной собственности. Собственно, еще три года назад они принадлежали австралийской корпорации, которая что только не производила – от тяжелых машин до мегаточного медицинского оборудования. А лет десять до этого, ходили слухи, она долго и упорно торговалась с правительством, чтобы оно отдало право на разработку месторождений им, а не азиатам. В результате многие члены правительства смогли обеспечить себе и своим кланам безбедную жизнь в относительно стабильном Алжире, если успели сбежать, разумеется. Затем случился небольшой и не очень успешный переворот, который, по тем же непроверенным слухам, поддерживали азиаты; но австралийцы уже обеспечили себя относительно влиятельной группой поддержки в африканской Лиге, и ее войска оказали силовую поддержку законному президенту. Австралийцы продолжали разработку месторождения; более того, они начали строительство завода – все, разумеется, по согласованию с президентом. Беда в том, что он умер, как ни странно, своей смертью – от инсульта, а его преемник решил, что чужакам в стране не место, и национализировал месторождение. Австралийцы обращались в Лигу – там им заявили, что скорей поддержат национальное законодательство, позволяющее такой ход. Австралийцы обратились в ООН – и национальное правительство по наущению кое-кого в Лиге неожиданно заявило, что разработки велись по стандартам, которые давно запрещены во всем мире. Доказательства имелись в наличии и с избытком. Тяжба все велась, австралийцы, хотя и понимают, что дело практически проиграно, но упрямо пытаются хотя бы в мелочах добиться решения в свою пользу, а в это время на разработках не только давно запрещенные стандарты не соблюдаются, а вообще никакие. ЧП давно были нормой; заработки падали с каждым кварталом, о минимальной страховке никто давно не говорил. В принципе, ничего нового. Отец Амор заставлял себя молчать, выслушивая эти рассказы: первый принцип Всемирной церкви – невмешательство, а когда это недопустимо, то минимальное вмешательство в национальную политику. И отец Антоний Малый говорил: ты – священник, не мессия. Да все братья, которых отец Амор знал, настаивали на этом же: мы священники, не мессии. У большинства хватало смелости глядеть в глаза собеседнику хотя бы в начале этой фразы, после нее от смелости не оставалось и следа. Отец Амор был согласен с этой фразой; он, правда, считал, что речь не в мессианских порывах, отнюдь, а в банальном чувстве порядочности, этичности, справедливости, в конце концов. Слушать, как этих вот работяг, которые при «дрянных австралийцах» работали по восемь часов в сутки пять дней в неделю, имели доступ к неплохому медицинскому обслуживанию и могли содержать семью до четвертого колена, теперь «доблестные и справедливые» национальные гвардейцы заставляют работать по двенадцать часов в сутки практически без выходных, а заработка едва-едва хватает на то, чтобы прокормить детей – так не мессианские порывы встают клокочущей волной, а совсем другие чувства.

Впрочем, принимая решение, становиться священником или нет, отец Амор понимал сложность положения, в котором оказывался. Осознавал сам по себе, а еще старшие коллеги неоднократно говорили; и отец Богуслав, с самого начала бывший куратором и – шире – духовником отца Амора, неоднократно подчеркивал: церкви не следует вмешиваться в политику. Ее задача – заботиться о мире внутри человека, а не снаружи. То, что вне, было и будет несовершенным, и это не изменить, ни усилиями одной церкви, ни тем более одного человека. Это отец Амор повторял себе снова и снова, слушая неловкие, непоследовательные рассказы горняков; по паузам, по внезапно оборванным фразам он пытался восстановить картину, представить ее полней, за вороватыми взглядами он определял настроения людей, стоявших перед ним с угрюмыми лицами, беспомощно сжимавших и разжимавших кулаки.

Жители деревни были куда менее зависимы от политики, наверное. Они в принципе не были нужны властям; налогов не платили – не с чего, на медицинскую страховку рассчитывать тем более не могли, потому что не платили налогов. Такова была, по крайней мере полулегальная версия. На самом деле, в стране относительно устойчивыми государственными структурами оставались администрация, армия и в значительно меньшей мере полиция. По слухам по их провинции колесило несколько машин скорой помощи, которые вроде как оказывали помощь наиболее нуждавшимся. Где-то на юге существовал более-менее современный медцентр, в котором бесплатно оказывали помощь щедрые люди из Европы и Америки. Но и добраться до него чего-то стоило, и в одиночку в такой отправляться рискованно, и нужно работать. Поэтому обходились подручными средствами. Когда заглядывали медики, к ним враз выстраивалась очередь изо всех жителей деревни. Не столько для того, чтобы отдаться на милость врачей, сколько чтобы использовать вполне легитимный способ пообщаться. Рекомендации, которые врачи щедро раздавали, забывались почти сразу, и все продолжалось. Отец Амор знал это, был постоянным очевидцем; постепенно начинал понимать это, но куда медленнее, чем хотелось, он отучал себя от раздачи советов, которые очень охотно раздавал – профессиональная деформация. Во время первых лет семинарии вбивали в голову те или иные этические категории, затем дробили их на частные случаи и снова фиксировали, ближе к концу обучения позволяли заниматься умствованиями, которые ловкие преподаватели снова и снова сводили к этическим концепциям, принятым в церкви. Оперировать ими было так легко, и каждая ситуация оказывалась сводима к знакомому ответу. Только чем дольше времени он проводил со своими прихожанами, тем отчетливей отец Амор понимал всю условность этих ответов. Поэтому он просто слушал. Тем более слушать было что.

– Вокруг карьеров выставляют уже по двойному кольцу, отец Амор. Охранники, понимаешь. А эти, которые во внешнем кольце, они говорят, отец Амор, что во внутреннее кольцо ставят не простых солдат, а этих.

– Этих?

– Ну этих. Которые… – и глухим голосом и скороговоркой: – Которые расстрельные. Ну вы понимаете.

Отец Амор не понимал. Слово было вроде знакомое, но оно могло значить что-то иное, чем он привык.

– Ну которые если что, и по своим будут палить, – оглядевшись, посмотрев на старосту, пробормотал другой.

– Карьер скоро пустой будет. Надо идти вглубь. А это рыть шахты, укреплять, освещать, вытяжки, все такое. Машины плохие. Непригодные. Австралийцы тогда привезли, отец Амор, они хорошие, эти машины, но старые. Не пойдут в шахтах.

– И работать на них надо не так. Их грузят и грузят, и они едут и едут, масло плохое, там нет баланса, там нет регулировки, там еще что. Плохо-плохо. Машины ломаются, а новых нет. И деталей к ним тоже нет.

– И скоро даже третье кольцо ставить будут.

Неожиданное замечание, заставившее остальных вздрогнуть. Один быстро начертил крохотный крестик на груди чуть выше сердца.

То есть само начальство не верило в примерное поведение не то что простых рабочих, а и охраны? А ведь государственное предприятие, охраняемое армейцами.

– На соседней разработке, говорят, двоих расстреляли. Прямо вывели из барака и того. Они самородки попытались спрятать.

– Обыскивают всех по пять раз за смену. Типа безопасность.

– Так на той шахте потом бунт был.

– Прислали войска из южной провинции. Они на новых машинах приехали.

– И новое оружие. Говорят, из Китая.

– Я там одного знаю, он говорил, что китайцы хотят купить рудники и их разрабатывать. И даже предлагают построить дома для работников и даже больницы. Я бы хотел там поработать, говорят, они платят хорошо.

– Да кто им даст? Они же что добывают, то обратно отсылают. И все. Ну построят тут. А без людей, без средств, чтобы обслуживать, много там проку? Ты подумай сам, как оно все скоро пойдет прахом.

– Сезон дождей, и все…

– Какой сезон дождей! Его уже третий год не было. Я еще помню, как мы купались в озере, а теперь там даже лужи не осталось.

– Плохо, все плохо…

– Жарко, так жарко…

– Работать заставляют, все работать…

На запад от карьеров устанавливали огромные вышки. Мужчины начали спорить: буровые для добычи нефти-газа – или наблюдательные для чего-то еще? Отец Амор с чувством, похожим на облегчение, отметил, что они даже оживились; двое стали друг напротив друга и принялись убежденно доказывать – нефть или газ? Отец Амор улыбнулся, но при этом подумал невесело, что рад видеть их все еще способными на оживление, и при этом сам не мог избавиться от тяжелого ощущения, создаваемого этим разговором.

Староста старался держаться близко, но был достаточно разумен, чтобы не показывать свое любопытство слишком очевидно. Он-то был обеспеченным человеком; у него даже автомобиль был. Отец Амор, правда, не мог упомнить, ездили еще на таких консервках, когда он собирался в школу, и не мог. Автомобиль проделал не одну сотню тысяч километров на севере Африки, наверное, и только затем попал на рынок, где его и приобрели; а нынче староста ездил на нем все в тот же город, где был рынок, но для того, чтобы докладывать обо всем, что происходит в деревне и поблизости тем, кто готовы за это заплатить. Любви народной старосте это не добавляло, но никто не считал это чем-то из ряда вон выходящим. Отец Амор мог только предполагать, кому и за какое вознаграждение староста поставляет информацию; он подозревал, что усердиями старосты осведомленными оказываются не только официальные власти, но и неофициальные. Те же контрабандисты, к примеру, могли запросто отдать старосте пару канистр бензина за сведения о передвижении интернациональных частей. Возможно, сбежавшие откуда-нибудь из вечно беспокойного Нигера борцы-освободители тоже могли поделиться с ним добычей. И при всем при этом народ относился к любопытству старосты с пониманием; тем более тот был достаточно тактичен и не слишком демонстрировал свое настоятельное желание знать все и обо всем. Это же любопытство народ и уважал, расценивая ее как некую гарантию стабильности: представлялось, что если исполнять требования всех этих начальников, бандитов, контрабандистов, не противиться их требованиям, то и жить можно спокойно, а возможно даже и неплохо. К примеру, из прошлой поездки в центр провинции староста привез несколько упаковок бутилированной воды. Народ радовался; отец Амор почти искренне благодарил старосту, передавшего ему для приюта две упаковки, а сам старался не думать, откуда украли – экспроприировали – кого ограбили – и кто ограбил, чтобы вознаградить старосту чистой питьевой водой. Вода пригодилась в приюте, а как же. А отец Амор несколько недель после этого молился полночи, стоя на коленях, обращаясь к Высшей силе с просьбой об искуплении – упокоении, буде эта вода видела тяжкое и попала к старосте через преступление.

Солнце садилось, и отцу Амору до сих пор было удивительно, как быстро ночь опускалась на деревню. Двенадцати-тринадцатилетние мальчишки носились вокруг центральной площади, устанавливая фонари, кто-то выставлял барабаны, и горняки тянули в ту сторону шеи и притоптывали ногами.

– Нужно же и отдыхать, правда же, отец Амор? – обращались они поочередно, словно пытались оправдаться за свое легкомысленное поведение.

Отец Амор снова и снова повторял, что отдых и веселье являются такой же важной частью жизни, как работа и заботы. Поэтому, разумеется, можно и даже нужно отдыхать.

– А вот я помню, был здесь отец Эфраим, так он говорил, что это плохо и легкомысленно, и восхваление духов, что истинные христиане не допускают такого в свою жизнь.

– Отец Эфраим мог слышать о тех местах, где это так и было.

– Или даже читать.

– Поклонение духам, фью!

Масляные лампы чадили вокруг площадки. На околоземной орбите строился второй орбитальный город, первый был практически полностью отведен под различные лаборатории, исследовательские отсеки и испытательные капсулы, а этому предстояло стать банальным промышленным городом-спутником, каких было настроено и на небольших глубинах рядом с крупными прибрежными городами, и в Антарктиде. Технологии позволяли обмениваться огромными пакетами с данными на самые различные расстояния без каких бы то ни было значимых помех, и отец Амор слышал о голографических трансляциях, возможных практически без дополнительного устройства – только крошечный трансмиттер. На юге Европы и в относительно благополучных областях Азии и Латинской Америки вовсю экспериментировали с новыми источниками энергии; кое-какие города были накрыты куполами из солнечных батарей. С одной стороны, дармовой источник солнечной энергии, с другой, высокотехнологичный парасоль, под которым было градусов на пять-семь прохладнее, чем вне его. Азиаты возводили подобные конструкции и в более-менее стабильных регионах в Африке, где они осваивались и обосновывались, разрабатывали месторождения полезных ископаемых и возводили заводы. А в этой деревне самым надежным источником электричества были солнечные батареи, которые отец Амор купил подержанными и заплатил при этом за них из своего кармана.

Впрочем, народу было плевать, хотя следующий, рабочий день начинался в деревне с рассветом; горнякам тоже, пусть им предстояло возвращаться по кромешной темени обратно к карьерам. Слева грохотали барабаны, справа группа молодых людей оживленно что-то обсуждала, время от времени взрываясь смехом. Отец Амор слышал, как мать бранила сына за неподобающее поведение. Время от времени блеяли козы. Можно было подойти ближе к ограде, чтобы вслушаться в субэкваториальную ночь и попытаться распознать крики диких животных. Можно было поднять голову к небу и всмотреться в звезды – они были удивительно яркими и крупными здесь, не сравнить с тусклыми, едва различимыми искорками на блеклом европейском небе. Или это отец Амор не смотрел на небо так часто и так внимательно тогда, когда был уверен в себе и своем будущем, когда знал, что хотел и собирался сделать – на земле. Или тревога, ставшая уже привычной, подстегивала сердце биться чаще, отчего все вокруг виделось куда резче. Или он просто представлял себе такое яркое небо, а на самом деле там, наверху, всего лишь грязный и выцветший тент, Бог весть. Но отцу Амору казалось на какое-то краткое мгновение, что если стоять долго-долго, смотреть пристально-пристально, то можно и раствориться в абсолюте, в этом бесконечном пространстве, или вобрать его в себя; и тогда он залечит все раны, наполнит все пустоты, и будущее станет настоящим, и исчезнут все мелочные и эгоцентричные ощущения.