Текст книги "Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)"

Автор книги: Marbius

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 53 страниц)

– Я принес тебе пирог, – мягко сказал Амор. – Та пекарня еще работает. И у них свежие пироги, представляешь? Только что вынули из печи.

– Я не хочу завтра никуда идти, – процедил Эше сквозь судорожно сжатые зубы.

Амор осторожно перевел дыхание. Сказал:

– Хорошо. Я позвоню адвокатам, они что-нибудь придумают.

– Нет, – Эше затряс головой, – нет. Я не могу не идти. Я должен. Ты не понимаешь. Я должен.

Амор сел на пол рядом с ним.

– Не должен, Эше, – тихо сказал он. – Это тебе должны. Ты можешь, и за это тебе будут благодарны.

– Я должен, – повторял Эше. – Мне страшно, мне очень-очень страшно. Они меня там арестуют, а потом будут судить. Я много-много чего натворил, отец Амор, и они будут правы. Я не хочу умирать, не хочу—не хочу, я хочу дальше учиться, отец Амор, еще учиться, чтобы быть умным и работать, много работать, чтобы быть хорошим, понимаете? Мне очень страшно. Там они будут сидеть и спрашивать, и я буду все рассказывать, а потом меня арестуют.

– Эше, – тихо, требовательно позвал его Амор. – Посмотри на меня. Ты видишь меня?

Эше смотрел на него круглыми глазами. Амор помнил те времена, когда белки были желтыми, и те, когда красными; сейчас они были белыми, долго уже. Сейчас Эше умел писать, читал все, до чего дотягивался, каждый раз удивляясь, о чем только люди не пишут. Сейчас Эше мог рисовать на бумаге, не на земле, учился в школе. Отказывался играть, просто проводить время с одногодками– его тяготило любое общество. Илария считала, что он делает значительные успехи; Амор подозревал ее в излишнем оптимизме – на счету Эше была не одна попытка самоубийства.

– Мы говорили, что именно хотят от тебя слышать. Как ты попал туда, что происходило с тобой. Что ты слышал от того типа, Эну. Что он рассказывал тебе, откуда получал оружие и боеприпасы, кто платил ему. Ты помнишь?

Яспер поставил поднос с чайником и чашками на пол, сел рядом с Амором.

– Я не могу говорить о нем и не говорить обо мне, отец Амор, – выдавил Эше. – И они все там… сидеть будут и смотреть, и спрашивать. Все-все спрашивать. Все. Это страшно.

– Послушай меня, парень, – начал Яспер, стараясь походить интонацией на ту, которую применял Амор: ему казалось, что она действовала на Эше успокаивающе, – им действительно будет страшно, когда ты расскажешь о том, что тебя заставляли делать твои командиры. Тебе от этого легче не станет, но очень многим поможет. Нужно, чтобы виновных наказали. Понимаешь? Должна быть справедливость.

Эше смотрел на него; казалось, он скрежетал зубами – отчаянно сжимал челюсти, чтобы не стучать ими. Амор боялся, что из-за истеричной силы он раскрошит зубы; он не рисковал дотрагиваться до Эше – мальчик мог очень сильно испугаться. Но, кажется, действовало. Несколько слов Яспера – аккуратная попытка напоить Эше чаем – Амор снова напоминал ему, о чем с ним говорили Альба и адвокаты, прокуроры и следователи. Еще одна попытка влить в Эше чай. Радостная улыбка Амора, когда удалось и пирогом угостить. Тысячный раз повторенное обещание, что они обязательно будут смотреть по головизору, как его будут допрашивать, хотя Амор знал наверняка, а Яспер подозревал, что как раз допрос Эше – несовершеннолетнего – транслироваться не будет. Разве что судебные секретари распространят краткое сообщение о том, что состоялся допрос несовершеннолетнего свидетеля А, и в нем свидетель сообщил то и то.

Альба должна была забрать Эше утром – официально он находился под ее опекой. Яспер поинтересовался, где в таком случае ее черти носят. «Они с Иларией сняли номер в гостинице», – флегматично сообщил ему Амор, с каменным лицом глядя перед собой – не улыбаться получалось с трудом.

– Вот как, – буркнул Яспер, враз успокоившись, продолжил заниматься завтраком. Амор засмеялся – беззвучно, чтобы не поцарапать его самолюбие еще больше.

Жизнь продолжалась. Эше снова и снова вызывали на допросы, а в перерывах между ними он пытался учиться, ходил на многочасовые сеансы психотерапии, пытался знакомиться с обычной жизнью. И признавался, то в ярости, то в отчаянии, что ненавидит этот город, этих людей в нем, которые живут так хорошо и никогда не знали ни тех пустынь, ни тех джунглей и дождей, ни развалюх-машин, на которых они ездили, ни как разворачивает плоть, как крошит кость пуля или тесак. И себя он ненавидит, потому что другие люди не хотели знать ничего такого, а он лишал их единственного достатка – мира и спокойствия. Амор получал от Альбы записи его допросов, смотрел их, иногда в компании Яспера – тот готов был на все, что угодно, лишь бы побольше времени проводить с ним. Допросы заканчивались, и Амору требовался не один час, чтобы вернуться в нормальное состояние. А Эше был не один. Оказывалось, дети, которым было по двенадцать-четырнадцать лет во время военных действий, запоминали практически все и способны были воспроизводить свои воспоминания с очень большой надежностью; попытки адвокатов защиты сослаться на ложные воспоминания, неустойчивую еще долгосрочную память и слишком эластичные умственные способности опротестовывались многочисленными экспертами – психологами и психиатрами; и Альба – одна из многих – сопровождала еще одного несовершеннолетнего свидетеля, так или иначе причастного к тому, в чем обвиняли кое-каких из представителей мегакорпов. Дети рассказывали – о плене, концлагерях, о работе по восемнадцать часов в сутки – в шахтах, на заводах, в борделях, где угодно, другие – о том, как их принуждали брать оружие и защищать те же концлагеря, заводы, плантации. Они вспоминали имена, которые всплывали в разговорах взрослых – те не обращали на них внимания, а дети слушали и непроизвольно запоминали. Что прокуроры, что адвокаты следили за ними, как коршуны, вцеплялись в плоть при малейшей возможности, и окрики судей, требования соответствовать процессуальным нормам, придерживаться темы процесса помогали на совсем короткий срок. И после допросов с детьми нянчился Амор. Спроси его кто, помогает ли им его забота, он покачал бы головой и сказал: едва ли. Он молился, чтобы у детей оказалось достаточно ресурсов, чтобы пережить, выжить наперекор всему.

Яспер заметил однажды:

– Этот проклятый процесс невыгодно заканчивать никому.

Они сидели вдвоем в гостиной квартиры, которую снимал Яспер. Просматривали записи судебных заседаний. Яспер зло ухмылялся, когда на свидетельском месте потел и изворачивался еще один представитель еще одного мегакорпа – и снова третьеранговый, никогда из верхушки. Он тоже был виновен – бесспорно, он тоже отдавал распоряжения, приведшие к вспышке насилия там, к поставке оружия туда, к оснащению еще одной банды мародеров где-то в глуши.

Амор дремал – проснулся от его слов. Протянул: «М-м-м?».

– Если кого-то осудят или оправдают, это будет значить, что счеты сведены, понимаешь? Ни власти ничего не смогут предъявить мегакорпам, ни эти вот, – кивок в сторону экрана, – не будут осторожничать. Все вернется на круги своя. Поэтому я и говорю. Никому не нужно, чтобы процесс был закончен. По хорошему, этот вот тип уже наговорил на пару высших мер, – Яспер указал пальцем на экран. – Он же на голубом глазу признал: поставки оружия, отравляющих веществ, отравленные колодцы, закачанные в водные горизонты отходы, варварские методы выработки, причастность к экологическим авариям, чтобы выполнить планы добычи. И что ему будет? Да ничего. Сколько они еще будут разбираться – два года, пять, десять? Он будет работать дальше и получать свою большую зарплату и добавку за верность. А потом – пф, и исчезнет. И все. Даже если брать в расчет компенсации, полученные от мегакорпов, от конфискаций и так далее, этого разве хватит, чтобы устранить все последствия?

– Ты можешь изменить это? – спросил Амор.

– Я? – спросил Яспер, и один-единственный слог засочился смертоносной отравой.

– Ну да. Ты, – невозмутимо повторил Амор. – Ты. Изменить.

– Как? – саркастично осведомился Яспер. – Я не генсек.

– А ты хочешь им стать?

– Нет!

– В таком случае… – Амор развел руками. – Живи так и там, где ты сейчас находишься. И тем.

Яспер развернулся к нему, оперся о спинку дивана, уставился на Амора.

– Я восхищен твоим оптимизмом и непоколебимой верой в меня, мой милосердный друг, – благоговейно произнес он. – Ты – просто средоточие милосердия.

– Я тоже тебя люблю, – развеселился Амор.

– Правда? – хищно спросил Яспер, нависая над ним. – Осмелишься ли повторить?

Амор нервно засмеялся.

– Перестань, – тихо попросил Амор.

– Отче Аморе, ты как никто другой должен знать цену таким словам, и ты так беспечно ими разбрасываешься? Или ты повторяешь, или признаешь, что не ценишь то, что произносят твои уста. Ну? – потребовал Яспер.

Амор следил за ним, как зачарованный. Выдохнул, собрался с духом. Повторил – слово в слово:

– Я тоже тебя люблю.

– Это хорошо, – ухмыльнулся Яспер, приближаясь к нему вплотную. – И еще раз.

Амор послушно повторил.

Губы Яспера касались его губ, и он требовал: «И еще раз». И Амор повторял; Яспер прикусывал его губы и требовал, и Амор повторял. Яспер расстегивал его рубашку, сбрасывал свою, требовал – и Амор повторял.

Много позже, ранним утром, Яспер бережно целовал кожу на его груди, там, где сердце – и снова требовал. И Амор, едва ворочая языком, с трудом шевеля распухшими губами, все-таки повторял – и чувствовал, как губы Яспера шевелятся в такт его словам – и хотел отобрать у сна еще пару минут, чтобы ощутить на своей коже те самые слова, которые столько раз произнес сам.

Проснувшись, когда время близилось к вечеру, Амор долго вслушивался в звуки в квартире. Яспер, будучи крупным зверем, все-таки мог двигаться совершенно бесшумно. Кажется, именно это он и практиковал сейчас. Амор сел на кровати, осмотрелся, потянулся, неверяще улыбнулся, встал. Подхватил штаны, натянул их. Вышел из комнаты – увидел Яспера, напряженного – виноватого, если Амор не ошибался. Подошел к нему. Замер, подойдя вплотную. Прошептал, потянувшись к его губам:

– Добрый вечер?

Яспер спрятал лицо рядом с его шеей, тихо отозвался: «Добрый».

– Ты неожиданно робок, – развеселился Амор. – Боишься, что я на тебе не женюсь, после всего-то, что между нами было?

Яспер усмехнулся против своей воли. Слегка расслабился.

– Нет, не в этом дело, – тихо отозвался он, проведя языком по шее Амора. – Ты ведь священник.

– Которому запрещено служить. – Заметил Амор, потянувшись к его губам. Это было так просто – так приятно делать.

– Но твой обет…

– Какой?

– Целибат.

– Я его не давал. Его вообще принимают после очень долгого испытательного срока, и потом желающих его дать предпочитают отговаривать. Это одно из почти невыполнимых бремен, и его мало кто готов на себя взвалить. Правда, и следуют ему, однажды дав, куда убежденней. Что за мифов ты набрался, любезный друже, – усмехнулся Амор.

– Не давал? – спросил Яспер. Амор был готов поклясться – счастливо. Он покачал головой и нарисовал на груди Яспера крохотный крестик.

– Всегда боялся, что не смогу сдержать его, – повинился он и поцеловал то место, где только что были его пальцы. – Был прав.

Два с половиной года Квентина Дейкстра у власти показали всем сомневавшимся: он был серьезно настроен – готовился остаться надолго, а для этого утверждался основательно. Это вызывало разные чувства: его почитали, но и ругали. К нему прислушивались. А он позволял себе время от времени краткие, но очень веские замечания, к которым очень старательно прислушивались. Кое-кто даже предположил, что Дейкстра внимательно следил за тем, как их исполняли. Однажды он заметил, что судебная система является расточительным монстром, отягощающим народ, хотя призвана служить ему, взять хотя бы тот процесс против мегакорпов. И выяснилось, что достаточно полутора месяцев, чтобы его закончить.

Через четыре дня после оглашения приговора Горрен торжественно вручил Берту билет в Чили и несколько проспектов..

– Замечательная страна, – благоговейно произнес он, сложив руки перед собой в подобии молитвенного жеста. – Потрясающие виды. Я позволил себе снять для тебя пансион в очень уютном курортном местечке. Очень уютном, – повторил Горрен. – И будь так любезен, как следует отдохни. Ты слишком давно не позволял себе отпуск. Могу порекомендовать замечательный ресторанчик. – Он сунул Берту под нос один проспект и постучал по нему ногтем.

Берт не хотел отпуска – не знал, чем занять себя, да еще на курорте. Хотя если там неплохая комната, то какая разница, где лежать на кровати.

Курорт был хорош. И раз Берт все равно добрался до него, то и в тот ресторанчик можно сходить. Что он и сделал на второй день. Сел к бару, стал дожидаться, когда бармен подойдет к нему, а пока развернулся, чтобы оглядеться. Ощутил спиной, как бармен подошел к нему, и сразу же – тысячи нервных иголок, впившиеся в кожу.

– Хорошее здесь место, – сказал он на плохом испанском, поворачиваясь. – Стильное.

Перед ним уже стоял бокал с пивом. И бармен – Берт вроде не узнавал его и узнавал – стоял молча, скрестив руки на груди.

– Неплохое, – ответил он на английском.

Голос был знаком, но с лицом не соотносился никак. Берт тихо спросил: «Это ты?». И бармен улыбнулся одними глазами. Берт потянулся к нему рукой и опустил ее на стойку. Бармен – Коринт – опустил поверх свою.

========== Часть 45 ==========

Берт сидел за барной стойкой, не пересаживался за столик, хотя ему предлагали официанты, предлагал Коринт – «Векеса». Берт следил за ним, привыкал к его лицу, знакомился снова – узнавал с удивлением, что некоторые мелочи помнил куда лучше, некоторые, памятью о которых гордился, сохранились в ней неточно. Он знал, что это Коринт – видел перед собой незнакомого человека, бывшего, тем не менее, узнаваемым, что ли. Очевидно, с ним неплохо поработали те, кто обеспечил его – «Векесу» – новой внешностью, личностью и привычками. И все равно, что-то да осталось. Уверенность в том, что Берт следит за ним, например: иногда Коринт – «Векеса» – застывал, чтобы то ли оценить обстановку, то ли перевести дух, и словно прислушивался: можно ли различить за спиной дыхание Берта; и, кажется, Берт мог различить, когда его губы трогала та самая, знакомая, вызывавшая восхищение, благоговение, тысячи других эмоций улыбка: Коринт знал себе цену, и это невозможно было изменить, что бы он ни пережил.

Но некоторые жесты изменились. Коринт казался выше, и Берт очень хотел знать, обувь ли тому причиной, или над ним поработали хирурги-энтузиасты. Коринт – нет, к черту, нельзя – Векеса – не был больше изящным, стройным, элегантным – декоративным – мужчиной: он стал мощней, шире, и не знай Берт, что за человек перед ним, не подтверди это Векеса, он никогда не смог бы узнать в нем Коринта, если бы увидел его, будучи неподготовленным. Мелочи какие-то: когда к нему обращались, Векеса склонял голову, словно прислушивался, пожимал плечами, значительно меньше жестикулировал. Берт подумал, что когда он садится, то не откидывается назад и не складывает изящно руки, а словно обмякает – его нынешнему образу подходило.

И Берт узнавал его: изящные кисти рук с длинными, тонкими, сильными, проворными пальцами. Он удивлялся тому, как часто такие аристократичные руки встречаются у африканцев – он сам мог похвастаться разве толщиной пальцев. Векеса – «Коринт» – обладал отличным, идеальным, с точки зрения Берта, комплектом. Маникюра, привычного Коринту, на нем не было, правда – неудивительно. Векеса был тут главным – владельцем маленького ресторанчика с крохотным штатом, и ему приходилось делать многое помимо кофе и коктейлей в поздние часы. Это Векеса поведал мимоходом, накладывал кофе в фильтр, взбивал молоко – отвлекался на комплимент клиенту, слишком чувственный, на Бертов пристрастный взгляд – и снова обращался к Берту.

– Разгружать машины тоже, – с патрицианским спокойствием сообщил Векеса и надменно поднял брови.

Берт, завороженный, следил за ним – попытался улыбнуться, но не смог. Он не знал Векесу, но был уверен всем своим существом и даже больше, что этот человек будет ему куда ближе, чем когда-либо был Коринт.

Он сглатывал комок в горле, отказывался от пива, просил еще кофе, чтобы Векеса еще раз повернулся к нему спиной, бросал еще один понимающий взгляд через плечо; чтобы снова следить за быстрыми, справными движениями рук – и замирать от щемящего восторга, когда Векеса неторопливо поворачивался к нему, ставил перед ним чашку, клал ложечку и неторопливо, томно пододвигал к нему блюдце с карамельными леденцами, многозначительно ухмыляясь при этом. Берту было плевать на все кофейни мира, на все плантации и бариста, ему хотелось поставить на бесконечное повторение эту крохотную пантомиму ради удовольствия еще раз ощутить на себе этот взгляд, быть окутанным улыбкой, насладиться интимным молчанием, устанавливавшимся между ними.

Иногда Векеса исчезал на несколько минут. То он требовался на кухне, то приходилось обращаться к клиентам, то с ним жаждал поговорить приятель – тысячи поводов, и каждый раз Берт с беспокойством ждал его возвращения; минуты растягивались в часы, те – в вечность, перед ним распахивалась черная дыра и душу в который раз охватывал страх. Иной на сей раз. Что это сказка, что Горрен по дурацкой прихоти решил так жестоко подшутить над ним, нанял кого-то, слегка похожего на Коринта, тот немного подучился имитировать голос и интонацию, чтобы была немного похожа в первом приближении и значительно больше во втором, что-то выучил о нем и разыгрывает спектакль, а Берт, уставший от ожидания и неизвестности, от Всевышний знает чего захотел быть обманутым. Но Векеса возвращался, наклонялся к Берту, негромко объяснял: «Клиент сложный … плита капризничает … того и того не хватает … это парень из нашей волейбольной команды», Берт пожимал плечами и изображал понимание – страстно, до одержимости хотел дотронуться до него – боялся, что этим выдаст себя и подставит, чего доброго, и Векесу. Нужно было ждать, когда закончится этот вечер и они окажутся защищенными от мира, времени, судьбы – прошлого и будущего.

Первым, что Коринт – Векеса – сказал, когда они оказались наконец в его квартирке, было:

– Я все собирался с тобой связаться, но не знал, как. Боялся, что за тобой следят.

Берт с трудом понял, в чем ему только что признался Коринт. Что-то он хотел, чего-то боялся. Это было совсем несущественно, главное – они встретились.

Затем пришло понимание.

– Я ведь тоже мог привести за собой след. Они могли знать, что я разыскиваю тебя.

– Нет, не думаю. – Векеса-Коринт долго думал, озабоченно хмурился, и Берт забеспокоился всерьез: если это окажется правдой, то… Но Коринт продолжил: – В свое время, когда меня держали под стражей, допросы и все такое, и подготовка этого вот… этого. – Он осмотрел себя и снова поднял взгляд на Берта. – Присматривали и за тобой. Не хотели, чтобы из-за моей слабости я отказался от показаний, понимаешь ли.

Берт снова понял не сразу: он слышал слова, слушал голос – узнавал его все лучше, убеждался: он мог принадлежать только Коринту, пусть и изменился заметно, и все-таки интонации другие. Он предполагал, что те, кто так поработал над Коринтом, наверняка предприняли что-то, чтобы звуковые характеристики его голоса тоже были отличными. Возможно, мелкие коррекции артикуляционного аппарата, или как его там делают. Но это был Коринт, говоривший с ним, как в редкие моменты, когда они оба были удовлетворены, расслаблены и довольны – собой, друг другом, настоящим и будущим. Когда они встречались после долгой разлуки, и Коринт прекращал контролировать каждое свое движение; когда он решал показать – на жалкое мгновение и очень сдержанно – что их отношения что-то да значат и для него. Что именно Векеса-Коринт говорил сейчас, доходило до Берта не сразу. Оказывалось: он как-то походя признавался, как много значит для него Берт, на что он был готов ради него. Что все то время, которое его держали где-то далеко в месте, едва ли доступном простым смертным, ему было совсем непросто. И что это все-таки было заключением, что бы там ни говорили велеречивые правозащитники.

Коринт продолжал:

– Одним из условий, на которых я соглашался давать показания, было как раз обеспечение твоей безопасности. Это, в общем-то, само собой разумелось. Они могли как угодно распускать хвосты и говорить о допустимом ущербе, но за ненужные расходы, особенно человеческие жертвы могли покатиться головы. И я бы очень серьезно к этому отнесся. За тобой действительно следили. Правда, гарантией твоей безопасности стали твои связи с европейскими спецслужбами и твоя полезность определенным кругам. Твоя и этого Дага. Та еще крыса. Подобрался к моим кураторам совсем близко, был невероятно настойчив, просто удивительно, как его умудрились водить за нос так долго.

Берт ощутил мертвенный холодок – он пробежал по коже, слегка сдавил горло, ледяным обручем лег на голову. Берт то ли побледнел, то ли холодная испарина выступила, и Коринт заметил это – был наблюдателен всегда, а стал куда больше: он поколебался, но протянул руку, коснулся предплечья, слегка погладил его, словно спрашивал позволения. К глубочайшему разочарованию Берта, убрал руку.

– Я предполагал что-то такое, – признался Берт. – Просил знакомых, чтобы те проверили. Действительно, что-то такое было. Источник, правда, определить не удалось. Хотя Горрен предположил, что, учитывая, что я просил знакомых в секретных секторах… европейских служб, – пояснил он, – они едва ли готовы были сдать своих коллег. Кодекс чести, профессиональная этика, все такое. Но людей, которые предположительно работали на «Астерру», они вычислили.

Он потянулся, взял Коринта – Векесу, пора запомнить, усвоить, только это применять, раздраженно напомнил себе Берт – и притянул к себе.

– Я рад, я так рад, что ты смог пройти все это. – Прошептал он, обнимая Векесу. – У тебя удивительно красивое имя.

– Я стал на целых четыре года старше, – сдавленно отозвался на это Векеса. – Мои родители родили меня в Полинезии, представляешь? Были там в какой-то миссии, затем приют, затем добровольчество в Юго-Восточной Азии, удаленно полученное образование, страсть к перемене мест, – с мягкой насмешкой рассказывал он. Берт слышал не только ее, но и многое другое: неуверенность, иногда срывавшуюся в робость, грусть, растерянность, нерешительную надежду, желание сделать что-то, сдерживаемое какими-то непонятными внутренними стражами. Словно Векеса не мог добиться у Коринта права на Берта, словно Коринт отказывался уступать ему, понимая при этом, что у него самого этого права нет.

– Этого Векесу придумали, что ли? – беспокойно спросил Берт. Его руки поглаживали спину Коринта, и он удивленно отмечал: иные ощущения, отличавшиеся мышцы – или руки его предпочитали иное вспоминать?

Коринт молчал – задерживал дыхание. Вздрагивал, судорожно вдыхал воздух, блаженно выдыхал. Возбуждался. Его жар, незнакомая – и узнаваемая псевдопокорность разжигали Берта. Но Коринт ответил:

– Отчего же. Он существовал. Погиб во время природной катастрофы. Верней, считался пропавшим без вести во время ливней и наводнения.

Его пальцы взялись за пояс брюк Берта, он отстранился, заглянул в лицо Коринту, долго всматривался в него, забрался руками под майку, медленно, с силой провел по коже, торжествующе – облегченно – выдохнул, потянулся к губам. Коринт закрыл глаза, позволил ему поцеловать его.

– Паводка? – тихо спросил Берт.

– В дельте реки. Был с миссией, спасал больных в походном госпитале, помогал переносить на транспорт, когда было темно, бросился в воду, чтобы спасти кого-то из реки, все. Вероятность, что он спасся, близка к нулю. Погода была не та, которая выпускала людей из ловушек. Плюс он сутками был на ногах. Хороший был парень.

– И он мог спастись? – недоверчиво произнес Берт.

– В этом мире возможно все, – невесело усмехнулся Коринт. – У следователей в руках были документы, понимаешь? Записи переговоров, стенограммы, распоряжения, приказы, личная переписка – я ведь присутствовал на всех переговорах, совещаниях и так далее, готовил ей проекты, имел доступ к ее архивам и очень долго делал копии, сохранял их и потом все, все, что имел, передал им. Этого реально и действительно, по любым, самым мягким законам, должно было хватить на сотни лет заключения и биллионные штрафы. А мамуля так и осталась всего лишь свидетелем.

– Сволочи, – прошипел Берт, прижимая его к себе.

– Не думаю, – меланхолично отозвался Коринт, стягивая с него рубашку, затем свою майку, ведя его в спаленку. – Над ними стоят люди, и над теми – тоже. И они мыслят совсем иными категориями, смотрят куда дальше, видят куда больше. Убери они Тессу, пришел бы кто-то другой, такой же самонадеянный. А Тесса во главе «НМНК» может оказаться неплохим орудием. Да Всевышний с ней.

Спаленка была крохотной, кровать узкой. Сама квартирка совершенно не походила на прежнее жилье Коринта, упорно напоминала студенческие квартиры, которых навидался Берт. Отчего-то эта теснота, беспорядок, эта кровать, на которой только одному человеку и поместиться, вызвали восторг – они словно подтверждали: Коринт ли, Векеса – он не освободил место в личной жизни для кого-то, предпочел ограничить ее, чтобы сохранить для Берта. Прав ли был Берт, или это в нем говорила самонадеянность, или эндорфины кипели в крови, заставляя думать в превосходной степени, видеть все в розовом свете, думать только об одном – о том, что поиски закончились, что-то старое продолжилось, а попутно началось нечто новое, – это было до такой степени несущественно, а главным оставалось одно – Коринт тоже ждал его.

Так что Берт говорил ему, как счастлив, что снова может видеть его, как бесконечно рад, что они вместе, как боялся, что Коринт начнет новую жизнь, в котором не будет места ему, и многое другое, куда более глупое и бессвязное. Затем и это было несущественно, куда важней – возможность руками, губами убедиться, что сознание не играет злую шутку, и это не галлюцинация.

И – недоумение. На кровати можно было лежать, только тесно прижавшись друг к другу. Коринта – Векесу – это устраивало, Берта – тем более. Он повернулся. Спросил:

– Я никогда не мог понять, зачем я тебе. У тебя могли быть самые потрясающие партнеры, кто угодно. Я – мелкая зверюшка, и то скорей падальщик.

Векеса —которого все проще было не называть Коринтом – усмехнулся.

– Мне как раз не хотелось потрясений. Я хотел много-много денег, много-много надежности и быть далеко-далеко от той суеты. Всегда думал: вот заработаю, и еще немного заработаю, и уйду на пенсию, буду жить на берегу океана, жить в хижине, покрытой пальмовыми листьями, лежать под пальмами, любоваться закатами, время от времени что-то делать, чтобы развлечься – из дерева фигурки вырезать. Или что-нибудь. И ничего больше. Это была самая устойчивая иллюзия, ради которой я жил. Ради которой карабкался наверх, знаешь? Чтобы хижина была со всеми удобствами, чтобы в любой момент можно было выйти из нее, усесться в джип с кондиционером, с автопилотом, со всеми наворотами и доехать до города, а в нем зайти в лучший супермаркет и купить все, что душе угодно. И снова вернуться в хижину, понимаешь? На это все нужно было заработать. Я так думал сначала. А затем как-то привык, мне нравилось. Тем более это ощущение – могущество, возможности, даже ответственность – это возбуждает. Это – наркотик, от этого очень трудно добровольно отказаться. И даже когда понимаешь, что кругом творится что-то очень плохое, ты оправдываешь себя тем, что это – где-то далеко, и ты вроде как в этом не виноват. Либо Тесса виновата, либо ее замы, либо те ублюдки, которые возглавляли отряды, но не ты. А потом – а потом тебе дают понять, что если ты посмеешь уйти, то тебя не просто убьют, а чего доброго отправят на те работы где-нибудь в далекой глуши, где никто не выживает больше трех лет, потому что там – ад. Или просто отдадут тем ублюдкам, военным лордам, а они знают толк в хороших пытках. И ты делаешь свое дело и дальше, а тебе в спину дышат надзиратели, которых к тебе приставили, потому что ты ценен как специалист, но тебе уже не доверяют.

Он поднялся на локте, навис над Бертом.

– Рядом с тобой было спокойно, – тихо говорил он. – Даже твое отношение, глупое, конечно… нет, не глупое. Удивительное. Я всегда считал себя вещью. Это было неплохо, если честно. И ты смотрел на меня так… и относился. И твоя уверенность, что я совершенен во всем. Готовность выслушать. Принять. И то, что ты искал меня, все время искал. Все это время. Я знал, Берт. Поэтому связывался со следователями, добывал себе соглашение, соглашался на все операции, чтобы можно было спокойно сидеть под пальмами, и ты держал меня за руку. Не знаю, что будет дальше. Но пока у нас все получилось.

Берт обнял его – Векесу. Впился пальцами в его тело, и даже если на нем останутся синяки, а они наверняка останутся – он будет бесконечно просить за них прощения, Векеса – охотно принимать его извинения, хотя ни на гран не сердится.

– Я поговорю с Горреном. – Сдавленно прошептал он. – Должен же этот крыс придумать что-то, может, в Перу для нас тоже найдется работа.

– А ты предложи ему погостить здесь. Это отличный курорт, – улыбнулся Векеса. – Может, тебе просто жить здесь?

– Все равно, где, – пожал плечами Берт и погладил его по волосам. – Главное, с тобой.

Горрен Даг побывал в гостях у Берта Франка, повосхищался мягким климатом на курорте, на котором тот обосновался, немного позлил его, принявшись флиртовать с Векесой Рудо – Горрен не был бы собой, разумеется. Попытки флиртовать с Бертом ввергли его в замешательство, но Векеса смотрел на это со снисходительной усмешкой – профессионал оценивал профессионала и признавал его достойным соперником, правда, матч был дружеским. Когда Берт, неловко помявшись, сообщил Горрену, что намерен обосноваться здесь и уже присмотрел дом им с Векесой, Горрен только плечами пожал.

– Я был удивлен, что ты так долго тянешь, уже готовился разочароваться в тебе, мой дорогой друг. Не самое плохое место, чтобы решить, что как раз сюда вел тебя твой путь, – задумчиво говорил он, глядя по сторонам. – Не совсем рай на земле, но очень уютно.

– Мне действительно жаль, что я спутал твои планы, – сказал Берт.

– Никаких планов. – Отмахнулся Горрен. – Возможно, и я задумаюсь о карьере рантье. Вложу денежки куда-нибудь повыгодней, буду перемещаться из круиза в круиз. Главное, чтобы было тепло и на стюардах поменьше одежек, – подмигнул он.

Берт закатил глаза. Горрен засмеялся. Продолжил:

– Я буду рад время от времени встречаться с вами.

– Ты всегда желанный гость, – сказал Берт.

Горрен усмехнулся. Он верил Берту, готов был пользоваться его приглашениями – когда-нибудь. Жизнь продолжалась, наверняка она подкинет пару возможностей, чтобы навестить их.