Текст книги "Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)"

Автор книги: Marbius

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 53 страниц)

В чем Берт был хорош, так это в умении притворяться, что все в порядке. Всегда совершенствовался в этом искусстве, развивал избирательную слепоту. С Альбой: наверное, симптомы того, что не все между ними в порядке, присутствовали давно, но Берт упрямо игнорировал их. Они были женаты, жили вместе, что еще было нужно? Она инициировала развод, мирок Берта поколебался, но не более, все уравновесилось, в конце концов, не они первая пара, не они последняя. Спроси кто Берта, что занимало Альбу в последние месяцы их брака, он бы озадачился. Попытался предположить. Возможно, попытался бы проанализировать какие-то детали ее поведения и на основании своего анализа сделал бы относительно достоверные выводы. В чем ему не откажешь, так это в смекалистости, какой-то обостренной интуиции. И история повторялась в его отношениях с Коринтом. Должно было пройти немало времени, и тогда только можно было бы спрашивать у Берта: все ли было в порядке с Коринтом, не было ли чего особенного. А пока –главным было и для него оставалось, что в кои-то веки Коринт нуждался в нем.

От счастья, эгоистичного удовлетворения, возможности видеть его рядом с собой Берт послушно терпел Коринта. Это было нелегко – но не имело значения. Тем более всегда было можно сбежать на очередную встречу, сослаться на необходимость быть где-то далеко, поработать, что угодно – и удрать из дому, оставив Коринта кипеть в бульоне из своих настроений, мыслей, чего угодно, всего, чем он отказывался делиться с Бертом, что все равно прорывалось, но случайно и оставалось неоформленным в связный текст, а посему Берт с чистой совестью мог игнорировать это. Когда он возвращался, Коринт мог быть взбешен, но иногда – напротив, спокоен, ласков, миролюбив, благодушен; и Берт наслаждался, и ему казалось, что все просто замечательно. Но даже если Коринт старательно поддерживал в себе ярость, жаждал чьей-нибудь крови – даже в этом случае Берт оказывался не в проигрыше: что-то в поведении Коринта подсказывало ему, что это не всерьез, что он если не строго прописанную роль играет, так маску примеряет. Берту в любом случае перепадали бонусы: что бы ни случалось, Коринт все сводил к сексу. Он был ласков – и это была прелюдия к нежному, в чем-то благоговейному удовлетворению друг друга; он был агрессивен – и рвал зубами, когтями свою добычу, но и ликующе рычал, если ему доставалось в ответ. При этом оба они тщательно избегали разговоров на насущные темы. На то, что делает в Европе Тесса Вёйдерс, на то, что происходит в Африке. Берт боялся убедиться, что Коринт знает слишком хорошо кое-какие факты и взаимосвязи, и Коринт боялся, наверное, того же.

При этом жизнь продолжалась. Европа усердно обсуждала армейскую реформу. Нужна ли профессиональная армия, если нужна, то в каком размере; каковы ситуации ее применения, каково допустимое оснащение. С Бертом связывался редактор, предлагал подготовить очерк в таком и таком ключе, сообщал, сколько редакция готова заплатить. Берт отнекивался, пытался сослаться на недостаточную компетентность, и через сутки с ним связывался Горрен Даг, чтобы елейным голосом поинтересоваться, с каких это пор для того, чтобы заработать энную сумму, решающим фактором становилась компетентность. «Желание, мой друг, желание и способность сплетать словеса самым неприличным образом», – печально улыбался он. «Ну так и писал бы», – огрызался Берт. Горрен неодобрительно цокал, предлагал начальную фразу – отвратительную, корявую и беспомощную, да еще противоречившую здравому смыслу и настроениям в Европе, и Берт морщился, мрачно заявлял, что это никуда не годится. Час-два, и он увлекался, втягивался, ему самому становилось любопытно, сможет ли он быть убедительным, даже если доказывает нечто, с чем несогласен. В результате – Горрен самодовольно сообщал ему некоторое время спустя, что его счет пополнился еще немного. Европа обсуждала кодификацию виртуальной реальности, балансы и ограничения, которые необходимо законодательно зафиксировать в отношении искусственного интеллекта – и эти новости занимали центральные места на всех новостных форумах. Как-то вскользь рассказывали о событиях в других странах. Поверхность суши сократилась на 0,4 % за последние десять лет; безвозвратно утрачены более двух тысяч населенных пунктов и десятки тысяч гектаров плодородных земель, и это уравновешивалось чисто академическими успехами агрокультуры на искусственных спутниках: еще немного, еще пара десятков лет и пара миллиардов инвестиций, и можно будет смело говорить о теплицах на орбите. Ученые почти доказали, что непонятные сигналы из удаленной галактике сгенерированы искусственно, и тут же сзывались съезды, симпозиумы, давались бесчисленные пресс-конференции. Это сообщение было признано новостью месяца, экономисты, социологи, политики, кто угодно, обсуждали историческое значение этого факта и, разумеется, эволюционный потенциал. Полномочные представители трех Лиг тут же собрались, чтобы выработать стратегии контакта с инопланетными цивилизациями – и защиты от них. Африканская Лига в этом совещании участия не принимала, потому что ей было не до этого. Никто не обращал на это внимания, увлеченный темой – иномирный разум, рывок к звездам, это ли не то, о чем бредили пророки, фантасты, ученые, сами политики? И даже месье Дюмушель, генеральный секретарь африканской Лиги, сказал свое веское слово: перед человечеством приоткрывается дверь в иное будущее… новые масштабы, новые горизонты… новая ответственность, бла-бла-бла. Берт смотрел его выступление, сидя дома с бутылкой пива. Коринт полировал ногти, причем Берту, опасливо косившемуся в его сторону, казалось, что он скрипит зубами. Генсек Дюмушель продолжал нудеть о великом будущем, которое открывалось перед человечеством, и Коринт швырнул пилочку в головизор.

– Ублюдок, – зашипел он. – Говнюк, кусок мышиного дерьма, проклятое насекомое, слизь…

Берт потянулся было, чтобы взять его за руку, но замер: Коринт был в странном настроении, с которым он еще ни разу не сталкивался; реакция могла быть самой непредсказуемой, и все было слишком серьезно, чтобы рисковать.

А Коринт успокоился. Так же внезапно, как и вспыхнул.

– Эй ты, преданная железяка, убери это дерьмо. Я хочу посмотреть концерт. Подбери мне что-то успокаивающее, – подняв лицо к потолку, говорил он.

Искин подчинился; он подобрал Моцарта, и Коринт обмяк на диване. Он повернул голову к Берту.

– Ты знаешь, сколько в Африке рабов? – озорно спросил он.

Берт выдавил невразумительное «э-э-э…».

– Около семнадцати миллионов. Это, мой милый, оценки экспертов. А эксперты очень не любят звучать пессимистично, потому что если они будут звучать пессимистично, их не будут приглашать на всякие программы и платить за это денежку. Так что можно смело приписывать еще один нолик. А ты знаешь, сколько из них работают на «Астерру» и ее дочек?

– Семнадцать миллионов? – попытался пошутить Берт и даже растянул рот в улыбке.

Коринт ухватил журнал – верхний из стопки, лежавшей на столике перед ним – и наотмашь ударил им Берта. Тот поднял руки, защищаясь, а Коринт заорал:

– Я полный идиот, по-твоему? Ты сидишь здесь такой чистенький, благопристойный, умный, и смеешься?!

Он отшвырнул журнал, схватил другой, ударил Берта им. Тот безуспешно попытался оправдаться, хотя бы увернуться, но это взбесило Коринта еще больше: он обвинял Берта в бесхребетности, в отсутствии какого-либо темперамента, в бабской натуре, в чем угодно, и сопровождал это ударами. Берт пятился от него, Коринт наступал, все выплевывал бранные слова, все лупил его, и Берт ударил его – открытой ладонью по лицу. Удар получился неожиданно сильным – для Берта в том числе, Коринт покачнулся, сделал шаг, чтобы удержать равновесие, ухватился за щеку. Замер, пристально посмотрел на Берта, выпрямился и тряхнул головой. Развернулся и пошел в спальню. Берт поднял руку – словно чтобы остановить его. Застыл. Он не понимал, что запустило такую странную реакцию – от чего сорвался Коринт. Он не понимал, зол ли он сам. И он совершенно не представлял, что делать дальше.

Прошло минут десять; Берт продолжал стоять у стены и глядеть на ладонь, которой ударил Коринта. Перевести глаза куда-то еще он не осмеливался. Вслушаться в квартиру, чтобы различить шумы, соответствовавшие бытовым подробностям, вроде: вот Коринт захлопнул чемодан, кажется, ушиб большой палец на ноге, слишком резко переместившись, вот налил себе воды и резко поставил стакан на стол, вот зло рванул дверцу шкафа и прошипел что-то неприятное, когда она задержалась, не закрылась так быстро как он хотел – ничего этого Берт не хотел слышать, будучи уверенным, что после этого не будет ничего. Коринт просто сбежит вниз, любезно улыбнется консьержке, развлекая себя в ожидании такси, та не удержится и пофлиртует с ним, и его отпуск закончится. Для Берта – навсегда. Он и привалился спиной к стене, наконец осмелился опустить руку, но закрыл глаза, словно рассчитывая, что это поможет. Вздохнул, перевел дыхание. Но слышно не было ничего. То ли Коринт мстил ему, собираясь беззвучно, то ли прятался в засаде, чтобы застать его врасплох, чтобы атака оказалась максимально успешной. Только время шло, стоять у стены бесконечно долго было просто глупо, нужно было чем-то заняться, что-то предпринять. Кажется, на комм пришло несколько вызовов. Кажется, садилось солнце, кажется, жизни было плевать на глупые поступки, совершаемые людьми в порыве неожиданных эмоций – она упрямо не останавливалась.

Берт решил начать с кухни. Сделать кофе, наверное – для начала. Не самое плохое занятие, позволяет сконцентрироваться на рутинных действиях, вырваться из зачарованного круга, который очертила вокруг него одна-единственная мысль и не выпускала. Что дальше, – вертелись в его голове слова. Не пульсировали, не бились в груди в такт сердцу, а уныло вертелись, из-за чего шумело в ушах, контуры предметов мерцали и подрагивали перед глазами, и желчь подступала к горлу – укачивало.

В чашке стыл кофе; за окном садилось солнце; Берт стоял перед столом. И рядом с ним остановился Коринт.

– Ты собираешься пить свой кофе, или его могу потребить я? – невозмутимо спросил он.

Берт моргнул. И еще раз. Он попытался выдавить какое-нибудь слово – не получилось. Коринт высокомерно посмотрел на него и взял чашку.

– Я расцениваю твою реакцию как согласие, – милостиво уведомил он Берта и уселся на табурет. Неторопливо положил ноги на другой, и Берт отметил в недоумении: он все еще был босиком и в домашних брюках. По-прежнему с голым торсом – не признавал никаких кольчуг вроде джемперов-маек, из каких бы тонких и деликатных материалов они не изготавливались. И он смотрел на Берта, тот – выискивал на лице следы.

– Очень любезно с твоей стороны не воспользоваться кулаком, – отлично поняв его взгляд, сказал Коринт. – От ладони очень редко остаются следы, и не на моей коже.

Берт опустился перед ним на колени. Отчего-то привычным показался ему этот жест. Он положил голову Коринту на колени, вцепился руками в его ноги, зашептал: «Прости, прости, прости…». «Чушь какая», – заскрежетал Коринт и дернул его за волосы. Оттянув голову назад, зашипел прямо в лицо Берту:

– Ты был прав, я неправ, с твоей стороны было неожиданно указать мне на это, пусть и таким вульгарным способом, я принял к сведению и оценил, и я очень хочу надеяться, что ты избавишь меня от удовольствия созерцать твою кислую физиономию. У меня практически на исходе отпуск, и я хочу провести его в мирной, уютной атмосфере.

Берт кивал; он осторожно отвел и поднес руку Коринта – ту, которой тот ухватился за его волосы – к губам и дотронулся до нее губами. Его руки не подрагивали, он сам удивлялся. То, что довело Берта до той непонятной вспышки, все еще витало в воздухе. Он не выпросил прощения, Коринт не оценил его раскаяние; причина, по которой взбесился Коринт, не была озвучена, а значит, и устранить ее было невозможно. Но Тесса Вёйдерс в любой момент могла потребовать, чтобы Коринт вышел из отпуска, или срок, отведенный ей, вышел бы. Или что-нибудь еще. И Берт снова лишился бы ядовитого, болезненного удовольствия, переживаемого им рядом с Коринтом. То, чего он ненавидел лишаться.

Коринт настоял на коньяке после ужина. Берт подозрительно следил за ним. Ему кажется, или это все-таки более-менее справедливая оценка и Коринт пьет слишком много? Ему кажется, или его наблюдательность не искажена близостью Коринта – и он заметно постарел за последнее время? И кстати, сколько времени прошло-то с той поры, когда общество друг друга было для них не недостижимой роскошью, а чем-то пусть избыточным, но вполне доступным?

– Ты не пьешь, – раздраженно отмечал Коринт. – Ты хочешь напоить меня, а сам остаться чистеньким, трезвеньким и непорочным?

Берт бормотал что-то стыдливое и послушно опрокидывал в себя бокал. Коринт наливал ему и себе еще. Его движения становились все медленнее и тяжеловеснее, Берт настороженно следил за ним, готовясь подхватывать, если ему изменит равновесие, но все обходилось. Коринт сидел рядом с ним, но старательно избегал контакта. Берт робел, не смел потянуться к нему – и боялся, не узнавая Коринта; ему казалось, что его робость злила Коринта, но и сбивала с толку. Что с ним, таким неуверенным делать, Коринт не знал. Как вести себя после вполне заслуженной оплеухи, – тем более. Что-то было в их разговоре неестественное, натянутое; и из-за этого «что-то» фальшь пропитывала атмосферу в комнате, и от нее было невозможно избавиться.

Коринт позволил Берту отвести себя в спальню, заснул почти сразу, но спал, издавая непонятные звуки, разговаривал во сне на всех языках, которые знал. Это были отрывки фраз, значивших все, что угодно, и ничего особенного. Берт не спал – не мог заснуть, хотя коньяк в крови лишал сил, и казалось, что сонливость вот-вот обезволит его полностью. Коринт спал на боку,подтянув ноги к груди; Берт лежал на спине, не касаясь его. Он очень хотел, чтобы Коринт проснулся и решил, что хочет избавиться от бремени своих мыслей и переживаний. Это могло бы помочь им хотя бы немного сблизиться.

Ему повезло. Еще не светало, когда Коринт глухо выдохнул, неловко сел, побрел в туалет. Вернувшсь, снова лег на бок и подтянул колени.

– Тесса угробила под сто пятьдесят миллионов на европейскую кампанию Лиоско, – тихо сказал он. – С той прорвой, в которую превращается все это, «Эмни-Терра» уже шатается под всеми ветрами.

– Она так уверена, что может продвинуть Лиоско?

– Помилуй, в это может верить только чокнутый. Это бездонная дыра, ненасытная пасть, в которую сколько ни бросишь, она будет требовать еще. И отступать поздно.

– Поздно? – эхом отзывался Берт.

– Поздно. У Дейкстра оказалось слишком много связей. Если бы он заправлял только в Африке, можно было бы скинуть его, и Тесса рассчитывала на это, что он не полезет сюда. Его слоганы – мол, все для нее, ничего на вывоз, они хороши для внутреннего пользования, с ними не высунешься в ту же Европу. И можно было бы заручиться поддержкой других лиг, тем более мегакорпы уже давали согласие, но Дейкстра оказался ловчее.

Он рассказывал то, что видел своими глазами, в чем принимал участие; Берт слушал и сопоставлял, припоминал, что видел сам, о чем слышал обрывки разговоров, на что указывали события. Коринт в силу своего положения не знал многого о том, что именно предпринял Дейкстра – все-таки Тесса Вёйдерс куда больше водилась с Лиоско, она на него ставила, его поддерживала. Более того, она проталкивала Лиоско высоко-высоко наверх, да так рьяно, что он сам начал верить, что может одержать победу. Каков был вклад Тессы Вейдерс в его успех, Лиоско задумывался все меньше и вел себя так, словно своими достижениями обязан только себе и близким людям. Тессу в их число он включал с неохотой.

Коринт рассказывал; Берт слушал. Коринт, казалось, не в силах был удержать поток слов, рвавшийся из него; Берт предпочитал не думать, честь ли это, привилегия – оказаться тем, кому исповедуются, или в этом случае – проклятье. И ему ли исповедуется Коринт, если, конечно, это была исповедь.

Берт, кажется, слишком долго не был в Йоханнесбурге. В Лиге, как оказывалось, даже если основывать свои предположения только на словах Коринта, происходили значительные изменения. В Европе о них практически никто не говорил, кроме избранных – экспертов и представителей тех секторов, которые были максимально тесно связаны с африканской экономикой. Их оказывалось мало, их мнения не были интересны никому, кроме пары десятков людей, нуждавшихся во мнениях осведомленных людей, чтобы принять решения, способные повлиять на развитие самых разных отраслей, но – в Европе. Когда в Центральной Африке с новой силой начали вспыхивать конфликты, это привлекло внимание «общественности», но ровно настолько, чтобы слегка пощекотать себе нервы, немного подыграть собственной значимости и поохать над новостями в период застоя. Вскоре прелесть новизны была утрачена, как-то ожидаемо прозвучали чьи-то слова о том, что те регионы, читай, центр Африки, никогда не отличались стабильностью; многие пожали плечами и вернулись к куда более важной в небольших жизнях рутине. Всеафриканская Лига такой привилегии была лишена, ее лихорадило тем больше, чем ближе оказывались выборы и чем отчетливее ее члены понимали, что очевидный год назад выбор таковым больше не являлся.

Квентин Дейкстра, что бы о нем ни говорили, готовил себе платформу для прыжка на самый верх давно и основательно. Он, будучи рожденным в нестабильное время на нестабильной земле, делал все возможное, чтобы не быть застигнутым врасплох самыми неожиданными сценариями. Для начала он если не убрал, то лишил большей части яда своих основных противников. Затем – озаботился подкупом сторонников. Обе эти кампании он начал проводить уже тогда, когда никто и не рассматривал его как возможного кандидата. Посмеивались, хлопали его по плечу, говоря: ну вот станешь во главе этой махины, и действуй. Он сам охотно посмеивался над такой возможностью, мол, когда рак на горе свистнет, когда я стану главой тут. Его собеседники с готовностью реагировали на такие замечания Дейкстра смехом, находили их остроумными, предлагали, вроде в шутку, самые невероятные варианты развития событий, и сам Дейкстра не возражал на это ничего. Потом, правда, оказывалось, что Дейкстра не просто знаком с ключевыми лицами на политической сцене – они к нему прислушиваются. Затем – подчиняются. Затем – не смеют не подчиняться.

Он готов был ждать столько, сколько понадобится. Не высовывался, ждал подходящего момента. Позволял сначала Гордону Тириту, затем Дюмушелю приносить присягу на Основном законе, когда их выбирали на пост генсека; охотно произносил речи в их честь – и осторожно сводил знакомство с людьми из их штата; он находил подход к другим политикам, разнюхивал их слабые места, бреши в защите, подкупал, улещивал, пугал, шантажировал – что угодно, чтобы укротить еще одного человека. Дейкстра не гнушался знакомств с представителями крупных предприятий (тогда их еще не называли мегакорпами, потому что размеры были все-таки не те) – когда был помоложе, у него не было выбора; когда Дейкстра заматерел, он решил, что поддержка мегакорпов хороша только до определенного момента, потом необходимость лоббировать их интересы очень ограничивала его возможности. Кроме этого, он не хотел, чтобы злые языки связывали с кем-то одним – незачем, в чем-то унизительно позволять общественному мнению считать его карманным монстриком у какого-то мегакорпа. Так что Дейкстра распространял свою сеть, приручал людей еще в одном нацправительстве, прикармливал еще одного офицера в армии, а попутно избавлялся от слишком прочных связей с мегакорпами. Как там: жена Цезаря должна быть выше подозрений? Слуга Африки должен быть выше мегакорпов?

Чем дальше, тем больше в это верили простые люди, тем больше это походило на правду. Пусть мегакорпы не оставляли попыток приручить его, но что поначалу было агрессивной и снисходительной тактикой, сменилось на заискивание, уговоры, почтительность. Собственно, Тесса Вёйдерс решила прибрать Дейкстра к рукам слишком поздно: она готова была платить ему по старой цене, как одному из крупных политиков, но на ограниченном поле битвы, а власть Дейкстра, незаметная на первый взгляд, но очень надежная, действенная, устойчивая, уже простиралась от океана до океана.

Его не совсем устраивал Основной закон: слишком много условностей и оговорок не оставляли Лиге много возможностей, а обязанностей навешивали куда больше, чем следовало бы. С другой стороны, именно над-организация оказывалась самой действенной силой в мега-крупном мире. Именно у нее был достаточный бюджет и возможности, чтобы противопоставить ощутимую силу иным, приходящим извне. При этом вполне хватило бы пары правок, чтобы наделить Лигу и ее главу реальной властью, отстричь ее у нацправительств, оставив им умеренные административные функции, а основные рычаги перенести в центр, туда же свести ключевые каналы управления и влияния. Что Дейкстра и собирался предпринять.

Это были планы. Это были планы, которые Квентин Дейкстра давно вынашивал и принялся осуществлять. В них, по большому счету, входили даже выборы – условно открытые, приемлемо справедливые. Чисто формально генсека выбирал лигейский президиум, на самом деле, учитывая, что в президиуме сидели представители нацправительств, их действия определялись внутренними веяниями, той самой злосчастной нацполитикой. Дейкстра поэтому и озаботился давным-давно тем, чтобы разместить в нацправительствах своих людей; ни в коем случае не подкупать тех, кто заседали там – это ненадежно, подкупленных однажды могли запросто перекупить. Он был уверен, что с этой стороны неожиданностей не будет. Африка становилась все более спокойным континентом, и это происходило не по воле и не вопреки пожеланиям Дейкстра – естественный ход событий, не более; не без стараний Дейкстра лигейская армия, а особенно гвардия обретали все больше значения, что сопровождалось и значительными материальными субсидиями. Реформа силовых структур происходила неторопливо, не всегда удачно, как водится, часть людей была очень, деятельно довольна, некоторые категорически против, остальным было наплевать, лишь бы платили хорошо да не мешали жить; в любом случае, о Квентине Дейкстра говорили скорей хорошо и безразлично, чем зло. Он же приятельствовал с влиятельными игроками и в центральных банках и денежных фондах – это получилось как-то неосознанно, ничего такого Дейкстра не планировал, а через несколько лет выяснил, что с ним охотно здороваются за руку члены правления Центрального банка, охотно приглашают на разные официальные и семейные торжества, прислушиваются к пожеланиям, и прочее. Это значительно помогало кое в каких делах; это же позволяло строить куда более оптимистичные прогнозы для некоторых предприятий, задуманных Дейкстрой; это же обеспечивало его кампанию очень солидным весом. Он оптимистично смотрел в будущее и до некоторого времени даже подыгрывал людям, которые выступали против него: особых опасений они не вызывали, политического веса не имели и не приобретали (об этом Квентин Дейкстра старательно заботился), но выглядело это как достойная конкурентная борьба. Демократия в деле, не иначе. Континенты, гордившиеся значительно более развитыми – или более древними демократическими традициями, взирали на эволюцию политических сил в Африке если не с уважением, то, по крайней мере, со снисходительным одобрением.

Жан-Эдуард Лиоско был, в некоторой степени, антиподом Дейкстра. Там, где последний тщательно, упрямо и если не изобретательно, то надежно создавал свою сеть – прикармливал, запугивал, уговаривал людей из самых разных областей, с самыми разными уровнями влияния, Лиоско очаровывал, и это основывалось скорей на инстинктах, на подспудном желании и неистребимой жажде нравиться. Он вообще куда более легкомысленно относился к будущему своему и окружающих. И – ему везло. Он знакомился с влиятельными людьми, очаровывал их как-то походя, производил самое благоприятное впечатление, и немалую роль в этом играли образованность Лиоско, хороший вкус, отменная память и острый ум. Это – то, что лежало на поверхности; это – то, что располагало к нему. Это – то, что позволяло Лиоско сходить за своего в самом утонченном обществе. А он любил высшее общество и очень ловко разыгрывал из себя если не непризнанного гения, то страдальца. Как выяснялось, для этого не так много и нужно было – сдержанные, вежливые разговоры о современной политике в узком кругу, приправленные легкой критикой: влиятельные мира сего всегда очень ценили стабильность, и именно ее проповедовал Лиоско. И изящные, остроумные, красочные речи с критикой любого шага, предпринимаемого аппаратчиками, а это Лиоско обеспечивал в изобилии – он был хорошим ритором, способным с легкостью рассуждать на любые темы; и у него были очень хорошие советчики, указывавшие, что именно лучше погрызть, в чей адрес высказать какие-нибудь особенно ядовитые замечания. А может, он просто умел слушать и слышать, на каких темах можно сорвать банк.

И быть бы ему вечным светским оппозиционером, если бы лоббисты мегакорпов не обратились именно к нему за поддержкой. Выступать в их поддержку открыто не рисковал никто в президиуме Лиги – за это можно было расплатиться не только популярностью, но и местом в администрации, а то и привлечь внимание секретной полиции. Не то чтобы мегакорпы так нуждались в открытой поддержке где-нибудь на заседаниях разных комиссий и советов. По большому счету, все, заседавшие в таких советах, знали, кто в каком мегакорпе столуется; сами же корпорации ничего не имели против кажущейся враждебности своих «карманных» политиков, потому что вне публичных выступлений и каких-то фундаментальных законов принималось немало куда менее заметных решений, постановлений, директив и прочего, что обеспечивало мегакорпам отличные условия функционирования. К сожалению, это действовало до поры до времени, а затем Квентин Дейкстра и его приближенные, а с ними параллельно и отчасти независимо от них и другие начали разыгрывать совершенно иную пиесу: сильный центр, сильная государственность, сильная власть народа. Еще не диктатура, но очень хорошая платформа для авторитаризма; и ему, этому подходу к государственной власти, были очень неудобны мегакорпы – а потому что колоссальных размеров, независимы, автаркичны, преследуют свои цели и могут оказать недопустимо сильное сопротивление. Прикрыть это недовольство можно обвинениями в чем угодно: слабо развитой социальной политикой мегакорпов, недостаточной экологичностью производства, коррумпированностью – иными словами, чем угодно, главное – половчее прикрыться заботой о простых людях, тем более что именно они голосуют за муниципальных политиков, те – выбирают национальных, которые, в свою очередь, выбирают лигейский президиум. Против такой идеологической машины мегакорпам не особо получалось бороться, тем более что репутация у них была – заслуженно – не самой лучшей. Там – авария на горнодобывающем предприятии, приведшая к жертвам среди рабочих и небольшой экологической катастрофе. Там – классовый иск к «Тонароге»: одно из ее подразделений оказалось монополистом в регионе, и трудовая политика, которой она придерживалась, оказывалась очень ущербной для наемных рабочих и их семей. Там после выработки месторождения оставались карьеры с ядовитыми отходами. Там вооруженная охрана на предприятии вела себя крайне агрессивно. И так далее.

Вот только с твердым намерением людей вокруг Дейкстра полностью удалить их с политической сцены мегакорпы согласны не были. Они боролись. Они с куда большим вниманием присматривались к политикам, начинали давить на них не в пример сильней. Им повезло: Лиоско выступил за саморегуляцию рынка; и еще раз произнес речь о недопустимости жесткого контроля за отраслями – бла-бла, «военный коммунизм», бла-бла; и в цикле статей проводил параллели между южно-африканским хозяйством и становлением социально-рыночной экономики в Европе и Америке. Он же не боялся появляться рядом с топ-менеджерами мегакорпов в новостных сюжетах и выступал если не в их защиту, то с сочувственными интонациями. А переговорщики у мегакорпов были что надо: Лиоско и понимал поначалу, что не стоило с ними связываться так плотно, но увлекся, но забыл об этом, упоенный дифирамбами в его адрес, которые эти переговорщики распевали. И как-то незаметно он уверился в том, что может – и должен проявить чуть больше инициативы. Ему подобрали команду, уломали чиновников, обеспечили очень хорошим бюджетом; все те же переговорщики усердно занялись улещиванием, стращанием и откровенным шантажом коллег Лиоско, а уж внимание СМИ к кампании Лиоско они обеспечили по полной программе, благо у каждого мегакорпа было не по одной вещательной компании включено в платежные ведомости. И Лиоско исправно служил благому делу, как его представляли все те же мегакорпы. Шансов стать генсеком у него было по-прежнему крайне мало, но по сравнению с восьмью процентами пятнадцать месяцев назад нынешние шестнадцать «внушали умеренный оптимизм».

Тягаться с солидными шестьюдесятью с лишком пунктами рейтинга Дейкстра даже в худшие времена с таким сопливым счетом было невозможно. И тогда мегакорпы, уже вбухавшие огромные деньги в эту проклятую борьбу, решили поднять ставки: они принялись портить репутацию Дейкстра. Саботировать ее, иными словами.

Об этом Коринт знал много: был вовлечен в подготовку многих событий, сопровождал Тессу на бесконечные встречи. Не на все: изредка она обходилась без Коринта. Но он был слишком близок к ней, чтобы упускать связь между загадочными встречами и событиями в какой-нибудь провинции; или ему в руки попадали протоколы переговоров, черновики соглашений. И новости, которые Тесса смотрела очень внимательно, – они очень хорошо соотносились и с переговорами, на которых изредка присутствовал Коринт, и с выступлениями того же Лиоско по их следам. И все то – подозрения, пояснения, соображения – Коринт рассказывал Берту. Словно предохранительный клапан сорвало.

========== Часть 24 ==========

Утром Коринт отправлялся в Лондон. Он вызвал такси, подошел к двери. Сумка, с которой он приехал, была небольшой – нехарактерно для него: Коринт с удовольствием становился обладателем многих вещей, относился к людям, на каждое мгновения дня имеющим особый совершенно необходимый предмет. И он прибыл в гости, а затем отправлялся прочь, обладая багажом, которого недоставало даже, чтобы наполнить дорожную сумку. Берт держался подальше от Коринта, снова робея, терзаясь чем-то, отдаленно напоминавшим совесть. Коринт вполне добродушно отметил под утро: «А ты знал, как бить, от раскрытых ладоней следы не остаются», и Берту показалось, что его только что насадили на раскаленный вертел. Коринт же был мыслями где-то очень далеко. Он был отстранен и очень холоден. Но посмотрел на Берта, словно прощаясь. Сказал: