Текст книги "Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)"

Автор книги: Marbius

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 53 страниц)

– Они не смогут прислать священника еще добрых четыре месяца. Поэтому, скрепя сердце, с недовольной миной, но епископ Петреску согласился с тем, чтобы вы действовали на нашей территории, – поморщившись, призналась Альба, отводя взгляд. – Если позволите быть откровенной, это стоило мне двух часов ругани и доброй сотни тысяч мертвых нервных клеток. Эти высокопоставленные лица могут быть исключительно упрямыми.

Или она потребовала – а этого высокопоставленные лица не терпели, подумал Амор. С нее станется.

– Если позволите, госпожа Франк…

– Альба. – Категорично перебила его она. – К чему эти глупости. Просто Альба. И нет, это ни в коей мере не обязывает вас предлагать, чтобы и я обращалась к вам по имени. Меня вполне устроит «отец Даг».

Амор не удержался и засмеялся.

– Я даже буду уверенней себя чувствовать, обращаясь к вам именно так, – хладнокровно продолжила Альба и подняла стакан. – Ваше здоровье.

– Благословений, – отозвался Амор.

– М, кстати о благословениях. Будете чай?

– С удовольствием, – бодро ответил он.

Она поднялась; Амор, поколебавшись, сказал ей в спину:

– Если мне не изменяет моя способность оценивать людей, мой епископ может согласиться со взаимовыгодным предложением.

– А именно? – Альба застыла рядом с кухонными шкафами.

– Ваша выгода – в присутствии священника. Их выгода… м-м, они удовлетворятся материальной, я полагаю. Боюсь, я слишком циничен, но из того, что я помню о его высокопреосвященстве, он охотно прислушивался к подобным доводам.

Альба продолжила делать чай. Очевидно, обдумывая при этом сказанное Амором.

Поставив перед ним стакан, она уселась, снова вытянула ноги и начала:

– Вы ведь понимаете, что мы – благотворительная миссия? С соответствующим бюджетом, отец Амор.

Ему ничего не оставалось, кроме как пристыженно отвести глаза и кивнуть.

– Я подумаю, сколько мы сможем выкроить. Возможно, сумму, кратную вашему окладу.

Амор усмехнулся.

– Я жил на пожертвования и случайные заработки. Мне платили не слишком регулярно.

Альба подняла брови.

– У меня было не слишком много возможностей и желания контролировать эту процедуру. И по большому счету, много ли мне нужно было.

– Тогда, если позволите, сумма пожертвований, исчисляющихся в вашей пенсии, к примеру, только унизит епископат, потому что это будут сущие крохи, – хмыкнула она.

– Запросто. – Повинно склонил голову Амор.

– А если предложить несколько иную компенсацию? – спросила она, внезапно оживившись. – Нематериальную? Как его высокопреосвященство отнесется о хвалебных репортажах в европейских СМИ о деятельности его церкви? У меня есть знакомства. Он достаточно тщеславен для этого?

– Именно хвалебных? – уточнил Амор.

– Ну разумеется.

Это могло сработать. Его высокопреосвященство не чуждался восхвалений в свой адрес, и признание в Европе, в ощутимой близости к Риму могло здорово потешить его самолюбие.

Амор долго собирался с духом, прежде чем связаться с братом Юстином. Но – был рад увидеть его. Тот принялся расспрашивать его о самочувствии, просто до мельчайших деталей, которые, к своему облегчению, Амор не помнил. Сказал только, что врачи обещают полностью поставить на ноги недели через две и даже с начальной психологической реабилитацией подсобить.

– Да-да, – рассеянно произнес брат Юстин, – это очень полезное обещание. Непременно воспользуйтесь им. Необходимо при первой же возможности заботиться о душевном здравии, это абсолютный императив в нашей работе. Там ведь есть качественные психологи данной направленности?

– Еще бы, – буркнул Амор. – Я во время стажировок на всех тех курсах столько не встречал, сколько здесь всех этих терапевтов по психологии критических состояний.

Затем началась куда более щекотливая часть разговора: Амор просил разрешения отслужить службы и проводить другие обряды. Брат Юстин кривился, пытался поднимать другие темы, но Амор упрямо возвращался к одному и тому же. Он настаивал, что его долг служителя церкви и христианина – предстоять нуждающимся, и что привычные и желанные действия наверняка будут содействовать его самочувствию. И только обещание не настаивать на пенсии за время, проведенное в лагере, обеспечить пожертвования распорядителей в лагере и, возможно, другие льготы, о которых куда лучшее представление имеет местный административный директор, как-то убедили брата Юстина. Правда, оставался сам епископ.

Оставив Альбу утрясать детали, Амор отправился дальше, к майору Ниссену. Он зашел в детский барак за Иге, почти не удивился, обнаружив его рядом с кроватью Эше.

– Как он? – тихо спросил Амор, хотя знал от врачей, что Эше тяжело-стабилен, пока в искусственной коме, но завтра, скорее всего, его начнут будить, что критических повреждений органов нет, мальчишка силен и очень хочет жить, несмотря на сорок сороков болячек, и что, возможно, к Иге не мешало бы куда лучше присмотреться, да вот беда – он очень не хочет лечиться.

Иге пожал плечами, обиженно сказал, что Эше все еще не приходит в себя. И закончил привычным, произнесенным обреченно и даже с гордостью:

– Наверное, он умрет.

Амор сел с другой стороны кровати и сложил руки на ее краю.

– Нет, – категорично заявил он.

Ему предстояло очень неприятное дело: Амор вызвался привести Иге к майору Ниссену, и теперь следовало убедить мальчика пойти с ним. Дело крайне сложное: Иге, очевидно, вбивали в голову если не ненависть, то неприязнь к военным, полиции, к любым представителям власти, включая, наверное, и врачей. И неизвестно, сколько времени длилась эта промывка мозгов. И с ним хотят говорить его враги, и спрашивать будут о банде, бывшей неизвестно сколько времени его семьей – извращенной, больной, преступной, но важной, просто потому, что других не было. Так что у Амора был выбор: велеть Иге идти за ним или попытаться объяснить. В первом случае мальчик наверняка послушает его – авторитет Амора был велик: он взял их с собой, заботился об Эше. Попытаться объяснить – неизвестно, как слова разума, пусть добрые, преломятся в сознании Иге, как они сочетаются с представлениями, вытатуированными в его душе. По большому счету, стоило ли вообще объяснять Иге, кто именно и о чем будет спрашивать его. Амор не очень хорошо представлял, в какой дейстительности рос Иге, было ли в ней место сотрудничеству, поддержке помимо его инстинктивной привязанности к Эше, например; поэтому он не был уверен, что объяснения окажут на Иге желаемое воздействие.

Он сказал:

– С тобой хочет поговорить майор Ниссен. Ты его еще не знаешь, но солдаты, которые забирали нас из джунглей, очень его уважают. Майор Ниссен хочет спросить тебя кое о чем и обсудить пару вещей. Я тоже буду там.

Почти ожидаемо Иге спросил:

– Меня будут арестовывать?

– Нет. Тебя будут спрашивать, а потом нужно обсудить, что делать дальше. Тебе нужно в школу. Одежда нужна. Найти родителей. Ну что, пойдем? – Амор похлопал Эше по руке и сказал: – Когда твой приятель проснется, его тоже спросят обо всем этом.

Иге смотрел на него исподлобья. Амор встал, тихо приказал:

– Пойдем.

Иге подчинился. Выбрел из-за кровати и опустил голову. Спросил:

– Вы правда будете там?

– Обязательно. Если, конечно, ты этого хочешь. Если ты скажешь, что хочешь говорить с майором Ниссеном наедине, я подожду тебя в соседней комнате.

– Я хочу, – решительно ответил Иге и посмотрел на него исподлобья.

– Вот и хорошо.

Амор протянул ему руку. Иге нерешительно взял ее; пожав, Амор обнадежился, ощутив ответное движение пальцев.

Иге невзлюбил майора Ниссена – это ощущалось в его позе, в ненавидящих взглядах, которыми мальчик его одаривал, в том, как он ответил на приветствие. Но ответил. Амор предполагал, что эта реакция была связана с цветом кожи майора, с его размерами: как бы бурно Иге не рос в переходный возраст, едва ли он достигнет хотя бы метра семидесяти; его окружали невысокие, возможно, щуплые люди – если взрослые, или совсем мелкие дети. В майоре Ниссене было под метр девяносто. Он был устрашающе большим; но у него все-таки был опыт обращения с похожими детьми, и помимо Амора в его кабинете присутствовал чернокожий офицер в лигейской форме, представившийся майором Кваси, и на него Иге смотрел со сравнительно большей приязнью.

Майор Ниссен пригласил их за стол, предложил кофе или чая. Лейтенант посмотрел на Амора, словно ждал от него решения.

– Охотно. Я выпью кофе. Иге, а ты? Чай или кофе? – спросил Амор.

– Кофе, – буркнул Иге, не поднимая головы.

Майор Ниссен поставил перед ними чашки, пододвинул вазочки с конфетами и печеньем. Иге смотрел на них круглыми глазами – и не брал, хотя лейтенант Кваси предложил, хотя Амор сказал: «Попробуй, вкусно же». И снова взгляд лейтенанта Амору, словно попытка сообщить что-то. Наверное, что Иге подозревал, что в печенье или конфеты они спрятали яд. Амор брал печенье, ел сам, после этого угощал Иге. Кажется, действовало. Иге откусывал медленно, почти благоговейно, жевал бережно и очень долго, прежде чем проглотить. За чашку он брался дрожащими руками; майор Ниссен и лейтенант Кваси делали вид, что полностью увлечены беседой о сильных дождях в соседней провинции – чтобы не смущать Иге.

Майор отодвинул стул чуть назад, предоставляя право Кваси вести допрос. И тот начал: как зовут, сколько лет, дата и место рождения. Иге не знал своей фамилии, помнил, что мать звали Ана-Дария, отца Фолами, кажется, даты рождения своей он не знал совершенно, но помнил место. Называл деревню, и Ниссен с Кваси искали ее на карте. Кваси обернулся к Иге, спросил:

– Хочешь посмотреть? Мы – здесь. Твоя деревня – здесь или здесь… или эта. У них почти одинаковые имена. Помнишь имя старосты?

Иге подошел к интерактивной карте на стене, смотрел на нее огромными глазами, открыв в удивлении рот.

– У нашего учителя был телевизор, – тихо сказал он.

– У вас была школа?

– Нет, только учитель. Он был старый. Я к нему ходил. Наверное, целый год. Или больше. У него был дом и там комната, и мы там сидели и учились.

Лейтенант Кваси посмотрел на Амора и задал Иге еще один вопрос:

– А церковь в вашей деревне была? Или священник?

– Не, не было. Отец священник был, но приезжал совсем мало, редко-редко.

Майор Ниссен подумал и предположил:

– Наверное, ты жил здесь, или здесь. А мы – тут. – Он тыкал пальцем в карту, и эти места загорались на ней зеленым. – Далековато. Что такое карта, знаешь?

– Да, – огрызнулся Иге и отвернулся. – У нашего сэра майора была карта. Он даже учил меня немного перемещаться в соответствии с ней.

У майора Ниссена вздулись желваки на челюсти, в глазах засветилось что-то до такой степени нехорошее, что Амор стал чуть ближе к Иге, опасаясь, что гнев майора будет направлен именно на мальчика.

– У сэра самозванца даже карта была, – процедил Кваси, глядя на карту.

Амор положил Иге руку на плечо и привлек к себе. Тот уткнулся лицом ему в бок.

– Давайте вернемся за стол, – произнес Кваси; майор Ниссен взял себя в руки и отступил от Амора и мальчика. – Еще кофе, Иге? Со сливками, с сахаром, хочешь?

Иге пожал плечами.

– Можно, – глухо отозвался он.

Кваси спрашивал, знает ли Иге грамоту, может ли написать свое имя. Он подсовывал мальчику лист бумаги и просил вывести его. Иге старался – Амор следил за ним; буквы выходили корявыми, Иге держал карандаш очень крепко, почти до судороги, давил на бумагу с такой силой, что чуть ли не прорывал ее. Но был доволен собой.

– Отлично! – похвалил Амор, и лейтенант Кваси согласился с ним. Иге пожал плечами, словно говорил: да ничего особенного. Но был польщен.

Затем они спрашивали, как Иге попал к этому «сэру майору». Его имени Иге не знал, сказал, что сначала в их деревне был взрыв, затем пожар, он прятался за домами, и его нашли, когда он проголодался и решил поискать еду. Ему предложили: либо его убьют, либо он станет солдатом. «Ты хочешь быть солдатом?» – спросил сэр майор. Иге не хотел, но у сэра майора был хлыст, и он ударил им Иге.

– Вот, тут. – Иге оттянул ворот майки и показал: – Вот тут было больно, и кровь тоже была.

Хлыст, очевидно, рассек кожу, оставил рубец. Причем неоднократно. Амор отставил чашку, сунул руку в карман, нащупал четки. Иге продолжал рассказывать, что ему было страшно, и в деревне почти никого знакомых не осталось, он видел, что заборы были много где повалены, как будто по ним на машинах проехали. И сэр майор и его рота были тоже на машинах, одна даже въехала в стену дома. У Иге была мать, а отца забрали в армию – кажется, так говорила мать. Но он ее больше не видел. Потом его еще раз ударили хлыстом, чтобы он шевелился и быстрей забирался в машину, и даже не позволили узнать, что с матерью. Он хотел спросить сэра майора, но тот не ответил, только сказал, что не обязан помнить всех баб изо всех клоповьих нор. Они долго ехали: «долго-долго, ночь, потом где-то стояли, потом еще ехали, долго-долго», сначала к закату, потом от заката на север, и снова на закат. Потом шел дождь, и они прятались в лесу. Там была полянка, и на этой полянке они ставили палатки. Но туда можно было только старшим, например, Ндиди. Сэр майор называл его сержантом, и Ндиди учил их ходить строем. А собирать и разбирать автомат учил сэр майор, но у них было только два, и оба у взрослых.

– Скажи-ка, а много в вашем отряде было взрослых? – подался вперед Ниссен.

Иге зло прищурился и попятился от него.

– Мало, – огрызнулся он. – Сэр майор и Кеви. Сэр майор называл его лейтенантом.

– А Ндиди сколько было лет?

Иге недоуменно смотрел на Кваси.

– Он был старше тебя? – спросил Амор.

– Да! Он был почти как Кеви, но сказал, что ему, наверное, еще восемнадцать.

И дальше: где они стояли, где их учили прятаться в засаде. Первая засада, в которой Иге принимал участие. Первые выстрелы. Первые трупы. Автомат, который он снял с убитого Ндиди солдата национальной армии.

В кабинете неожиданно стало темно; Кваси включил свет.

– Давайте прервемся на сегодня, – сказал Ниссен. – Пора ужинать.

Кваси стоял у двери, опустив голову.

Амор похвалил Иге, сказал, что он отлично держался, и нарисовал крестик на его груди. Иге всхлипнул; Амор погладил его по голове.

Майор Ниссен протянул Иге руку.

– Благодарю за сотрудничество и ценные сведения, Иге, – сказал он.

Мальчик кулаком вытер слезы и после долгих колебаний пожал ее.

========== Часть 27 ==========

Амор хотел поговорить с майором Ниссеном и лейтенантом Кваси. Возможно – наверное, даже разумней – обсудить положение Иге и его приятеля с Альбой Франк. Еще больше он хотел дойти до бокса, лечь и отключиться. И он медленно шел рядом с Иге к бараку, в котором разместили Эше. Заставлял себя слушать его, и безуспешно: Амор снова и снова отплывал от берега, где вроде как царствовал разум и «сегодня», и медленно дрейфовал в бесконечном «если бы» и «там, где я хотел бы быть». В этой условной реальности, в которую Амор хотел бы попасть, хотя не представлял себе, что она такое, – не было сил, желания, настроения, у него самого не было того прошлого; он не преодолевал сотню за сотней километров зоны военных действий, не выводил беженцев из-под удара, не подставлялся под него сам; в этой реальности Амор служил мирно и безыскусно в маленьком приходе, состоящем из мирных и простых прихожан с непритязательными запросами и малой, но устойчивой верой. В этой реальности ему не нужно было искать ответы для таких, как Иге – Эше – Вера – сотни других, уже подошедших к нему и только решающихся – ответы на вопросы, которые Амор страшился слышать, и от которых не удавалось спрятаться, как бы он ни старался. В этой реальности день за днем не обрушивался на плечи Амора, как бетонная плита, а тек, подобно заповедному ручью с прохладной, прозрачной водой. В ней Амор забыл бы, что это такое – сомневаться в каждом своем слове, каждом шаге, не испытывал бы неукротимой, отчаянной неуверенности в собственных силах, знаниях, возможностях, праве, просто потому, что не вставало такой необходимости, потому что он не знакомился с людьми, требовавшими от него поддержки в очередной невероятной ситуации, смотревшими на него как на единственное существо, действительно обладающее властью – служителя Всевышнего, человека, знающегося со Сверхъестественным, обученного заглядывать за грань. Не реже раза в полчаса общающегося с Высшим Существом и, соответственно, обладающего замечательной возможностью спрашивать обо всем – когда закончится война, где искать работу, найдется ли дочь-тетка-сестра-племянник, стоит ли сбегать далеко-далеко на север или восток, а может, лучше на запад, и вообще, что делать, когда кругом война. В ней, в той вселенной сам Амор не сомневался бы в каждом мгновении, не задавал бы себе вопросы один за одним, жил бы себе тихо, мирно, прислушивался бы время от времени к беспокойству на самом дне своей души – но не более.

Но если такая вселенная и существовала и если в ней существовал он, отец Амор Даг, согласно всяким мультивселенным, квантовым единствам, черным дырам и чему только еще, этому Амору Дагу, с трудом переставлявшему ноги, со ртом, наполненным вязкой, кислой слюной, до нее все равно не дотянуться. И как бы он ни хотел чего-то иного для себя, у него есть только эта жизнь, только эти возможности. И Иге, у которого, чем дальше они отходили от казарм, тем ниже опускалась голова.

Возможно, кстати, на него так нехорошо воздействовало молчание Амора. Легко предположить, что Иге мог решить, что предал «своих». Логично было бы предположить, что, если из них лепили верных солдат, то помимо угроз, побоев и запугиваний, вбивали в голову и извращенные понятия о чести, преданности, чему угодно. Амор отлично понимал Ниссена и Кваси: тех ощутимо потряхивало, когда Иге повторял это свое «сэр майор». Наверняка самозванец не был майором – и однозначно не сэром. Наверняка он цеплялся за кодекс чести, который сам же и создал – и заставлял следовать ему других. И пусть даже Иге был достаточно смекалистым, чтобы ощущать фальшь этих требований – ему было двенадцать, может, больше, и он едва ли был способен объяснить окружающим ли, себе, отчего требования того военного лорда безосновательны, и тем более восстать против него.

Амор все бессильней оказывался против уныния: оно давило на плечи, сковывало руки, висло многопудовыми кандалами на ногах; опускалось на лицо непрозрачной пеленой, плотной настолько, что и дышать было сложно, и затыкало уши ватными пробками – и неразличимыми становились все звуки внешнего мира. Ему бы бросить все, сбежать куда-нибудь, где не будет этих проблем – ни с руководством лагеря, ни с родным епископатом, ни с самим собой, собственной беспомощностью. И Амор осознавал: это в любом случае будет бег по кругу, ускоряйся не ускоряйся, а все равно вернешься туда, откуда начал – к себе. И сам не примешь ни побега, который предпринял, ни обличительных воспоминаний, ни покоя, и простить себя не сможешь. И, цепляясь за глупейшую, простейшую мысль – «другим может быть хуже, чем тебе», – он заставил себя обратить внимание на Иге. Понуро бредшего метрах в двух за спиной Амора.

– Заглянем к Эше? – спросил Амор, развернувшись.

Иге поднял на него взгляд; он смотрел исподлобья, и, пожалуй, самый искусный чтец мимики был бы ввергнут в замешательство, попытавшись поточней описать эмоции на лице. Во взгляде, в складке губ; в том, как подняты плечи Иге. Замолчал бы в замешательстве, глядя на судорожно сжатые кулаки. Даже тому, как рвано дышал Иге, можно было бы подобрать десятки объяснений. Амор не пытался думать, анализировать, оценивать, потому что сил на это попросту не было. Допрос Иге оказался для него куда большим испытанием, чем Амор предполагал; сама возможность, необходимость этого допроса: военные, что лигейские, что из европейского контингента – признают ее. Они могли быть бесконечно терпеливыми, тактичными и снисходительными, но преследовали при этом далеко не педагогические цели. Иге сообщал им сведения, которые могли пригодиться в защите, возможно, в каких-то кампаниях, и сам факт этого – дети, вовлеченные в военные действия, причем принимавшие в них активное участие, жертвы в любом случае – вызывал у Амора тупую, неумолимую, беспощадную головную боль.

Амор сделал шаг к Иге, опустился перед ним на корточки. Заглянул в глаза, подумал, прикинул, что можно сказать, что бы не задело Иге, не разбередило раны, и осторожно произнес:

– Ты действительно был молодцом, Иге. Ты вел себя очень достойно, как настоящий мужчина.

Иге только фыркнул в ответ.

– Между прочим, это становится видно по тому, как человек ведет себя, когда проиграл, – продолжил Амор, не возражая на скептическую мину Иге. – Когда выигрываешь и все хорошо, быть сильным и благородным просто. Я хочу верить, что ты и дальше будешь вести себя по-мужски. Так как, идем к Эше?

Он поднялся, склонил голову к плечу, дожидаясь ответа.

Иге кивнул. Амору показалось, что слова не убедили его особо. Он подозревал, что те предложения, которые он позволял себе, наверняка проигрывали на фоне пышных и пафосных фраз «сэра майора»: кое-что такое проскальзывало в рассказе Иге, некоторые выражения, несвойственные обычному подростку, а необразованному, неграмотному беспризорнику вроде Иге и подавно, дико, неправильно, неестественно звучавшие в его речи, едва ли принадлежали ему, а взрослому демагогу – запросто. Подростков легко было привлечь спецэффектами, это Амор и по своему опыту знал.

Он отправил Иге в бокс к Эше, сам остановился, чтобы поговорить с врачом. Тот сказал, что не случилось ничего нового, состояние мальчика умеренно тяжелое, пока он в коме, ему подлечат второстепенные болячки; что не мешало бы их обоих поместить в карантин и того шустрого прогнать через полное и очень тщательное обследование. Что с этими пацанятами можно найти общий язык до тех пор, пока дело не касается вензаболеваний, а ими болен, считай, каждый первый, и он просит отца священника воздействовать на Иге своим авторитетом – врачей, тем более белокожих, эти орлы мало во что ставят и против обследования уролога, а тем более проктолога возражают яростно и категорично, а обследования нужны. Его монолог завершила бранная фраза, высказанная, из почтения к сану Амора, шепотом, быстро и в сторону: мол, он бы тому ублюдку, облагодетельствовавшему этих ребят гонореей и чем там еще, без наркоза и очень медленно оторвал яйца. Правда, Амор все равно ее расслышал, был с ней согласен, угрюмо думал, что его рвут во все стороны, как шакалы труп какой-нибудь зебры; сдохнуть бы – да откачают. И он обещал воздействовать, приложить весь свой авторитет, если понадобится, застращать, чтобы Иге относился к врачебным советам с большим уважением. Врач же отчего-то решил пооткровенничать с Амором. Сказал:

– Я здесь четвертый раз. Пока полгода, возможно, останусь сверх двенадцати месяцев. Улетаю отсюда – и думаю, что больше никогда не вернусь. Сопьюсь у себя там в Европе, и дело с концом. Или пойду в какую-нибудь крутую больницу, в которой есть все, а мое кресло будет обито крайней плотью кашалота, понимаете? И у меня будет полный штат помощников, а на пациента будет приходиться по два с половиной младших медработника. И не поверите – прохожу цикл психотерапии, немного отдыхаю и звоню Альбе: есть для меня место? Я чокнутый, отец священник. Моя крыша уехала давно и безнадежно. Но вот я представлю, что еще один такой Иге сдохнет рядом с заболоченным ручьем, или вот такой Эше истечет кровью из культи, и не могу оставаться там. В тех клиниках недостатка в кадрах не будет, а здесь, отец священник, здесь – то, что мы впахиваем по две смены через одну, уже роскошь. Была бы возможность, так и сутками вкалывали, и все равно нашлось бы дело. И все равно мы бы признавали, что не успеваем. Понимаете? Хотя о чем я говорю, вы же на своих плечах тащили тот приют, да? У нас здесь получше ситуация, с нами предпочитает дружить администрация, нас охраняют лигейские войска, и хорошо охраняют, и у нас есть какие-никакие фонды, чтобы жить не впроголодь и получать медикаменты в достаточном количестве.

Амор очень хотел ответить хотя бы что-нибудь, но слов у него не было. Закончились. Вместе с силами, а с ними голос. И Амор вместо ответа нарисовал крестик на груди врача, положил руку ему на плечо и оставил ее на пару минут.

– Нам не дается бремя, которое мы не можем снести, доктор, – произнес он. Старая, добрая, замусоленная до дыр фраза. Вздохнув, Амор продолжил: – С вами-то работают психотерапевты?

Врач выразительно закатил глаза. Амор понимающе улыбнулся.

– Ну тогда хотя бы на службу приходите, если епископ благословит ее проводить, – предложил он.

Врач пробурчал нечто невнятное, похожее на «скорее нет, чем да, а если да, то только после того, как я убежусь, что исчерпал все возможности держаться от святош подальше». Физиономия у него была очень выразительная, Амор не удержался и подмигнул ему, улыбнулся – в кои-то веки искренне, криво, плутовато. И – ему стало легче. Земля по-прежнему вращается вокруг солнца, на ней все так же существуют циники, уверенные в том, что знают все лучше всех. Отец Амор Даг будет уныло – или упрямо, в зависимости от самых разных факторов – плестись куда-то вперед.

– Ладно, пойду воздействовать на пацанву, – притворно-жалобным голосом сказал он. – А то подумает чего доброго, что раз я с вами уже целых десять минут стою, то и жить ему осталось всего ничего, до такой степени все плохо.

Врач хмыкнул. Амор направился было к Эше, а врач окликнул его:

– Вы, может, и к другим заглянете? Они будут рады. Они тут все мечтают о том, чтобы пообщаться со священиком.

Амор очень хотел отказаться. Послать к нечистому врача-агностика и все его хлопоты о душевном здоровье пациентов. Дойти до бокса, рухнуть на кровать и провалиться в сон. И он согласно кивнул. Врач радостно крикнул: «Спасибо», Амор процедил почти беззвучно: «Чтоб тебе, кровопийца…». И поспешно добавил: «… жить триста лет». И саркастично подумал, что его, злоязыкого, практически заставили проводить служения, на которые, считай, получили разрешение – отчего-то он не сомневался в способности Альбы убеждать, даже такого твердолобого типа, как его епископ. Легкомысленнные, беспечные люди.

Иге хотел остаться рядом с Эше. Амор холодно приказал ему отправляться туда, где ему выделено место. Иге – вытянулся, застыл, глядя на него круглыми глазами и не мигая.

– Пойдем, – сухо бросил ему Амор. – Отдохнуть нужно Эше, тебе, и мне тоже.

Иге вновь плелся в паре метров позади Амора. Тот же понимал, что не мешало поукорять себя, но вот беда – совесть, его неврастеничная совесть тоже пребывала в полубессознательном состоянии. У барака Иге Амор посмотрел на небо, вздохнул и уселся на скамейку рядом со входом.

– Садись, – приказал он. Иге подчинился. Сел на краешек скамейки, спрятал под нее ноги, руки зажал между колен; сгорбился, повесил голову едва ли не ниже груди. Амор рассеянно отметил, что руки у него жилистые. Натруженные. Автомат, от которого он избавлялся с такими стараниями, не один килограмм весил, а помимо него Иге учили управляться и с другим оружием. При этом об учебниках, художественных книгах, комиксах, видеокоммах Иге едва ли имел внятное понятие. Амор спросил у него: – Ты в городе когда-нибудь бывал?

После недоуменной паузы Иге покачал головой. Но он повернул голову к Амору, настороженно косясь на него, растерянно ожидая, что он еще скажет.

– В той деревне, где я был священником, семьи обычно выбирались в город на разные праздники, – улыбнувшись, сказал Амор. – Я помню, как один мой ученик, Антуан, жуткий прохвост, просто отменный шельмец, жаловался, что его не взяли на ярмарку. Помнишь что-нибудь такое?

Иге немного расслабился. Поднял голову, нахмурился – Амор заметил, как сдвинулись его брови; с сосредоточенным видом оттопырил губу.

– Я был маленьким. Мама сказала, что я маленький-маленький и останусь с бабушкой, а она поедет. А если буду хорошо себя вести, привезет гостинец, – чинно ответил он.

– И как? Ты был хорошим мальчиком? – весело спросил Амор.

– Ну-у, – замялся Иге. Тяжело, скорбно вздохнул и начал рассказывать ему, что его отправили за водой «далеко-далеко», но чтобы он вернулся до заката, а там были другие мальчишки, и они заигрались. Немного подрались, немного полазили по полям, немного порассказывали ужасы. Он вернулся – солнце село, мама вернулась, ругала его. Но утром он все-таки получил свой подарок. Что за подарок мама ему привезла, Иге не помнил, но все равно выпрямился, даже, показалось Амору, улыбнулся, повернулся к нему – и Амор порадовался, что его лицо утратило то каменое, суровое выражение. И словно чтобы быть справедливым: – Но меня и сэр майор с собой в город брал. И Эше тоже, и сержанта Ндиди, и еще двух сержантов. Он даже отвел нас в кафе. Мы ели настоящие десерты и кофе. Вот.

Амор спросил его, зачем они отправлялись в город. Не на дискотеку же. В ответ Иге высокомерно фыркнул, как, мол, такие глупости могут прийти в голову. По делам, разумеется. «Сэр майор» заказывал и забирал оружие и продовольствие. И он рассказывал: видел большие дома, много-много людей, очень много, даже на ярмарке столько не видел, машины, некоторые очень большие и красивые, блестящие, Ндиди позволял ему сидеть на их джипе за рулем и даже немного учил управлять, и Иге очень хотел бы прокатиться и на той. Конечно, резко осаживал себя Иге, автобус, который привез их в этот лагерь тоже крутой, очень-очень крутой, и в нем было очень приятно ехать. Иге хотел бы посмотреть, какой там руль.

– Думаю, это можно устроить, – неторопливо отзывался Амор, мечтательно улыбаясь, глядя в небо, лениво мечтая о чем-то. – А Эше? Ты его давно знаешь?

– Немного да. Эше умеет писать и даже показывал, как умеет рисовать, – гордо ответил Иге. – У него был блокнот даже, и он там писал стихи. Он и меня немного учил.

Амор удивленно псмотрел на него. Эше, кажется, был не старше Иге. Они вообще могли сойти за близнецов в глазах какого-то не очень просвещенного европейца, для которого какие-нибудь азиаты – или негры – на одно лицо.

Но Иге был совершенно серьезен: Эше рисовал. Была бумага под рукой – рисовал на ней, если ее не было – очищал себе участок земли и царапал на нем. Не всегда было удобно, иногда они долгие недели обходились без похожей роскоши, но иногда, как раз во время таких вылазок в город, они могли разжиться чем-нибудь. Иногда тетрадкой, иногда журналом или газетой. Последнее случалось вполне часто; «сэр майор», испытывавший к Эше странную привязанность, часто брал его с собой, а в городе даже отпускал погулять. Словно и не боялся, что тот сбежит. Или – куда ему сбегать, что он будет делать в городе один, причем, если Амор правильно понял, Эше немного говорил по-английски и французски, но на диалекте, выдававшем в нем чужака. Это могло стоить ему жизни, особенно в это неспокойное время, особенно от людей, привыкших во всех подозревать врагов. Так что на нем были лучшие кандалы, которые только «сэр майор» мог изобрести.