Текст книги "Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)"

Автор книги: Marbius

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 53 страниц)

– А ты рисовать любишь? – спросил Амор.

– У-у, блажь! – преувеличенно брезгливо поморщился Иге. – Вот в машинах разбираться – это хорошо. Меня Ндиди обещал научить.

И он рассказывал: что уже узнал, что хотел узнать. Иногда Иге забывал о том, что должен кому-то что-то доказать, в лице Амора – начальству, может, кому-то проходящему рядом, чтобы убедить их: он хороший, и тогда увлекался, оживлялся, начинал размахивать руками, усаживался на скамейке поудобней, поворачивался к Амору. И Амор поворачивался к нему, слушал внимательно, кивал головой, что-то уточнял. Заставлял себя не обращать внимания на странный мирок, в котором рос Иге: в нем не было женщин. Вообще. Все значимые люди – мужчины. Мать – образ, без души и плоти, без личины. Иге не мог полностью избежать упоминания о женщинах, сказал, что были в «веселом доме», там была тетка-главная, и «сэр майор» выбрал молодую и смачную девку; Амор снова ощущал искусственность его рассказов, убеждался, что и это не были слова и представления Иге, а всего лишь навязаны ему извне. И, разумеется, никто никогда не показал бы ему ложность этих представлений, более того: в этом как раз заключалось бы зло для «сэра майора», которого Амор начинал ненавидеть, того же Ндиди, чувствовавшего себя, как подозревал Амор, отлично рядом с таким вожаком, других взрослых, – в том, что мальчики начнут относиться к ним критически. До тех пор, пока они воспринимали их как безусловных лидеров, и плевать, на чем основывался их авторитет – на запугиваниях, побоях, насилии, чем угодно еще, – с мальчиками можно было делать что угодно, в том числе отправлять воевать, а самим прятаться за их спины.

Медсестра – из местных, невысокая, крепко сбитая, с кожей черной до такой степени, что она сливалась с ночью – выглянула из двери, широко улыбнулась, поздоровалась с Амором, триста раз извинилась и попеняла им: время позднее, мальчику пора отдыхать. Иге презрительно хрюкнул.

– В чем дело? – спросил Амор; он ощутил очень неприятную и очень мощную волну раздражения, сбившую его с ног, лишившую самообладания.

– Бабы, – пренебрежительно бросил тот.

– Щенок, – его же тоном отозвался Амор. – Ты смотришь свысока на человека, заботящегося о тебе, только потому, что она женщина?

Он встал, отошел от него и неприязненно осмотрел.

– Иди за ней, – велел он.

– Что вы, отец священник, – бодро сказала медсестра. – Ничего особенного, все в порядке.

Иге снова сжался в комок, боялся пошевелиться, смотрел круглыми, испуганными глазами.

– Иди устраивайся на ночь, – повторил распоряжение Амор.

У него хватило сил худо-бедно мирно попрощаться. Медсестра попросила благословения, и Амор был рад служить. Он развернул Иге к себе и нарисовал крестик на его груди.

– Отдыхай, – спокойней, куда миролюбивей произнес Амор. – Завтра будет много хлопот. Может быть, я даже попрошу тебя помочь мне. Согласишься?

Иге опустил голову, затряс ей, сжал кулаки, но на Амора посмотреть не решался. Амор не сдержался – прижал его к себе, прошептал: «Спокойной ночи». Медсестра терпеливо дожидалась, когда они распрощаются, затем увлекла Иге за собой: положив руку ему на плечо, прижав к себе, что-то спрашивая и рассказывая. Чья-нибудь – всеобщая любимая тетушка. Амор без сил прислонился к стене.

Он добрел до своего бокса, наконец опустился на кровать, вытянулся, перевел дыхание. Вспомнил, как делал это когда-то давным-давно и потянулся за коммом. Проверял сообщения, морщился – и снова морщился – и кривился – и обреченно скалился. Долго решался прочесть одно – заветное. Опустил руку с коммом на грудь, закрыл глаза; задремал. Проснулся – поднял руку – виновато поморщился: времени было хорошо за полночь. И еще три сообщения от Яспера – негодующее, возмущенное, встревоженное. Амор блаженно выдохнул и перечитал их одно за одним, подряд, с удовольствием, с которым не читал ни одну из самых любимых своих книг. А Яспер был в сети. И Амор попенял ему за чрезмерно резкие высказывания в адрес верного служки Всевышнего, сирого и убогого, не совсем больного, но и категорически не здорового, отощавшего и завшивевшего деревенского пастора. И через полторы минуты Яспер Эйдерлинк рвался поговорить с ним. Амор отсылал ему сообщения, что комм работает отвратительно, через два сообщения на третье, что у Амора очень сильные сомнения насчет качества передачи звука, а тем более изображения, что он, больной, но не карантинный, но при этом чуть более привилегированный размещен даже не в отдельной палате, а просто за ширмами. На что Яспер снова и снова настаивал на том, чтобы самому убедиться в ненадежности работы его комма.

Амор поднял изголовье кровати, включил поярче светильник, начал собираться с духом, чтобы связаться с Яспером. У него только полминуты было, чтобы перевести дух, а Яспер уже звонил. Амор принял вызов; он неизвестно чего ждал – что по другую сторону экрана будет взывать к нему прекрасный принц, не иначе, а увидел хмурого, взвинченного, осунувшегося, напряженного Яспера Эйдерлинка, не то чтобы знакомого, но узнаваемого, потому что и сам Амор был похож на него. Разве что куда флегматичней – всегда был, навсегда останется.

Первым, что сделал Яспер, было выплеснуть на голову Амора не менее трех пудов отборных ругательств: он смеет не реагировать на сообщения, он смеет выходить в сеть, проверять свои координаты – и ни словом ни звуком не давать Ясперу о себе знать; он смеет проводить целых три дня в лагере той миссии, а Яспер вынужден узнавать и о нем, и о его самочувствии даже не из третьих рук. И теперь он смеет играть в какие-то непонятные игры – вроде он в сети, а ни на одно сообщение не отвечает.

– Ты удивительно миролюбив, господин майор Яспер, ты просто источаешь любовь к ближнему и миролюбие, – кротко заметил Амор, улыбаясь. Он скучал по Ясперу, жутко скучал, а теперь, видя его, это чувство усилилось многократно.

Яспер же продолжал негодовать. Он называл себя жертвой бессердечного, мстительно-равнодушного святоши, который вместо того, чтобы прислушиваться к нуждам ближнего, как ему предписывает устав – кодекс – канон – любая фигня, которая что-то там ему предписывает, смеет ухмыляться там где-то и пренебрегать нуждами самого близкого ближнего. Он называл себя оскорбленным в самых лучших порывах своей трепетной души, а свое сердце разбитым об это ледяное безразличие, нарисованное на прекрасном лице, и подчеркнутое снисходительной улыбкой на прекрасных губах отца священника. И прочее. Амор благоговел. Яспер витийствовал. И внезапно, так же, как и взорвался, шумно, неровно выдохнул и спросил:

– Как ты, святой отец? Жить будешь, или мне следует немедленно дезертировать, чтобы успеть к твоему последнему вздоху?

– Ты можешь повременить, – широко улыбаясь, отозвался Амор. – Пока еще мне очень нравится дышать и совсем не хочется лишаться этой благодати.

– Мне не легче от твоего легкомыслия, – комично надулся Яспер. – Ты так ловко зарубаешь на корню все мои прекрасные порывы.

– Я не смею ставить мое презренное эго на твоем пути к самым высоким вершинам, великий из великих офицеров, которых только и найти можно в Лиге, – напускал на себя почтительный, озабоченный вид Амор.

Вроде и невинное замечание, а Яспер оскорбился; только что был на экране – и нет его. Видно, отбросил комм, зашагал по помещению.

Амор опустил комм на грудь, закрыл глаза, уменьшил яркость светильника. Прислушался к тому, что делается за пределами его бокса – было тихо. И комм не издавал никаких звуков. Кажется, все кругом решили затаиться, как хищные звери в засаде – благо ночь на улице, самое время для атаки. И тупая боль заворочалась в груди: мир по-прежнему вращается вокруг Яспера Эйдерлинка, и солнце-то светит для него, и ветер овевает его мужественный профиль угодливо, подлизываясь, и земля вращается от радости, что ее топчет блистательный офицер Эйдерлинк.

Через пару минут комм снова забормотал. Амор, снова задремавший, поднял его, присмотрелся к изображению.

– Ты спишь! – обличительно воскликнул Яспер.

– Я был утомлен ожиданием твоего решения, – зевнув, признался Амор.

– Какого еще? – нахмурился тот.

– Ну как. Готов ли ты продолжать ли разговор со строптивцем или намерен оборвать разговор со мной в знак наказания? – лениво поинтересовался Амор, усаживаясь.

– Не сердись, отче, – примиряюще отозвался Яспер. – А лучше продемонстрируй величие твоего прощения и бесконечность твоего терпения. Я человек, ничто человеческое мне не чуждо. – И скороговоркой он добавил: – И я переживал.

То ли пожаловался, то ли похвастался, не удержавшись, подумал Амор.

– От тебя три недели ни слуху ни духу не было. Твоя деревня, кстати, разграблена. О тебе не знает никто, твой староста бегает на побегушках у главаря, и я почти уверен был, что он слишком хорошо знает, в какой яме ты прикопан. На пятьдесят, а на юго-запад так и до семидесяти километров территория с переменным успехом оказывается в руках то национальной армии, то мародеров, то швали, именующей себя повстанцами. А твой комм включается и через пару минут снова выключается, и его продвижение – это такая нелепая траектория, что если бы какой-нибудь дикий кот сожрал его и никак не мог высрать, то его перемещения были бы куда более предсказуемыми. Конечно, я волновался.

И Яспер казался искренним. Из того, что изволил показывать комм Амора, по крайней мере, можно было предположить это. Он подался вперед, вглядывался в экран; он действительно беспокоился, и это волнение не уходило так просто только оттого, что он видел Амора живым.

– Как видишь, мой комм прошел этот путь со мной и не покидал его даже ради чести побывать в желудке кого-нибудь резвоногого, – усмехнулся Амор. И – он не знал, что еще говорить. Рассказывать – нечего. Жаловаться – не о чем. Сердиться – нет желания, разве что на тот прискорбный факт, что они, как слишком часто, находятся по разным сторонам экрана.

Яспер отчего-то иначе понял замечание Амора – он продолжил оправдываться. Или наоборот – жаловаться. Интонация у него была просящая, и брови сдвинуты к переносице, приподняты вверх жалобно, и глаза смотрят на Амора жадно. И Яспер продолжал:

– Я так привык выплескивать на тебя свои эмоции, отче, причем разные, самые разные, и ладно если бы они были хорошими, ими я как раз не делился, а плохие все выливались на твою голову, милостивый отче, тебя не стало – и я копил это, ты появился – и я не сдержался, взорвался. Это грубо, непростительно, невежливо, простишь ли ты меня, вшивого вояку, м?

– Прощаю. Уже простил, – тихо сказал Амор, поднял руку и нарисовал крестик чуть ниже подбородка Яспера. Задержал палец на экране – и Яспер, словно прочитав его мысли, поднял руку, чтобы коснуться его.

– Что с тобой происходило все это время? – допытывался Яспер.

– Да ничего, – медленно говорил Амор. – Мы шли. Теряли людей. Встречали людей. Иногда было страшно, иногда очень страшно, – усмехнувшись, признался он. – Нам очень повезло. Словно ангелы Всевышнего охраняли нас всю дорогу. Хвала Ему.

– Ты не похож на себя. От тебя осталась половина. – Яспер искусственно засмеялся, словно заставляя себя поверить, что произнес остроумную шутку.

– Ты тоже многое оставил позади, – хмыкнув, заметил Амор.

– Ничего я не оставил, – огрызнулся Яспер, снова встал и зашагал по комнате. Она, если Амор не ошибался, была ненамного больше его бокса. Яспер сел, продолжил: – Мы не обо мне говорим.

– А обо мне говорить тем более не стоит, – поморщился Амор.

Яспер задумчиво покивал головой.

– Это похоже на тебя, отец Амор. – Сказал он. – А ребята из военной полиции так очень охотно рассказывают, например, сколько стоит твоя голова. Верней, сколько стоит белый священник-экуменист, а сколько – нигерский отец Даг. Ты стал звездой, хотя и в очень сомнительных кругах.

Амор скривился. Отмахнулся, пробормотал: «Что за чушь».

– Прошу тебя, отче, не покидай тот лагерь. Там хорошая охрана, для тебя найдется работа… да что я говорю, она тебя просто дожидается, куда бы ты ни явился, но не покидай его, – просил Яспер.

– Это зависит не только от меня, – миролюбиво заметил Амор, не желавший спорить.

– Отче, – Яспер подался вперед и ухватился обеими руками за комм, – не покидай лагерь. Я поговорю с его комендантом, и пусть он объясняет тому толстобрюхому, который у вас за епископа, что на пути до твоего нового прихода у вражеских элементов будет слишком много возможностей покушения. Что в приходе наверняка не будет охраны, и опять же, это приведет к необратимым последствиям. Ты будешь не первым, отец Амор, и даже не двадцать первым, чью жизнь заберут ни за что. С мусульманского востока до ново-экуменического пояса добирается слишком много вооруженных людей, и ты с твоими благородными идеями оказался слишком известным.

– Да ладно! – начал злиться Амор.

– Амор, о твоем приюте знали, тебя чуть ли не целенаправленно искали, твои проповеди какие-то добрые души записывали и выкладывали в сеть, и они стали популярными. Как проклятье какое-то. Я был бы куда более спокоен за тебя, не будь у тебя такого внушительного фан-клуба. А так он привлекает чокнутых, которые возгорят желанием помереть во имя тебя, но и по-другому чокнутых тоже хватает. Не покидай лагерь, – настаивал Яспер.

– Это будет решать епископ, – повторил Амор. Яспер гневно рыкнул, и Амор продолжил, недобро щуря глаза: – Или ты будешь оспаривать приказы главнокомандующего?

Яспер шумно выдохнул и отвернулся – взял стакан с водой, снова повернулся к комму.

– Туше, – процедил он. – Твое здоровье, смиренный отче. Хотя твой епископ говнюк.

– Возможно, иначе он не был бы епископом, – задумчиво отозвался Амор.

Яспер не сдержался и издал довольный смешок.

– Но ты все равно послушен ему, – с невеселой иронией отметил он.

– Это тоже часть послушания, месье майор, – улыбнулся Амор.

Яспер предпочел не возражать; он попытался допросить Амора – как самочувствие, что говорят врачи, тот равнодушно отмахнулся, мол, все в порядке. Яспер пригрозил лично выяснить, что они думают о хрупком здоровье Амора, и смотрел, улыбаясь, как тот смеется.

И пауза.

Спохватившись, Яспер продолжил рассказывать что-то почти неважное, но приятное; на несколько минут сорвался в яростный речитатив о начальстве, предпочитающем дружить слишком тесно не с теми. «С этими толстосумами, чтоб их… я как подумаю, что это они платят тем ублюдкам, всем этим бандитам, и мой полковник с ними за руку здоровается…» – прошипел он – и осекся, по не совсем ясной причине заставил себя не распространяться на эту тему. Амор мог предположить, что Яспер опасался прослушки – щадил его – сам не хотел поддаваться недостойным эмоциям. Что было истинным, он тоже не хотел задумываться. Он просто тихо радовался тому, что Яспер говорит с ним, крадет у себя еще минуту отдыха, чтобы подарить ее Амору.

И они говорили – Яспер говорил. Замолкал, улыбался Амору, ловил его ответную улыбку, снова что-то рассказывал, подшучивал над ним. Наконец Амор взмолился о милосердии: спать нужно! Что стало причиной снисходительной фразы Яспера: «Вам, гражданским, неполезно переутруждаться».

И еще две минуты. Амор улыбался ему – Яспер жадно изучал его лицо.

– Спокойной ночи, милосердный отче, – тихо сказал Яспер. – Благослови меня.

– Благословений тебе, друже, – прошептал Амор.

– Молись за меня, не забывай, – пробормотал Яспер – и его настроение изменилось на глазах с игривого на отстраненное, собранное, жесткое. Амор помнил и такого Яспера, и все равно содрогался, сталкиваясь с ним.

Он заснул быстро: опустил руку с коммом, закрыл глаза – и провалился в сон, проснулся – рассветало. Медработники разговаривали в голос, спина затекла – Амор по-прежнему полусидел. Ныл желудок отчего-то, гудели ноги. Во рту ощущался неприятный привкус – зубы, очевидно, следовало лечить очень интенсивно. Когда-нибудь. Кажется, треснули и кровоточили губы. Иными словами, Амор был жив и благополучен настолько, что мог обращать внимание на такие мелочи.

Свесив ноги с кровати, дождавшись, пока пройдет головокружение, усмехнувшись собственной слабости, Амор порадовался и замечательному утру. Он сунул ноги в сандалии, поднялся, постоял, восстанавливая равновесие, и побрел к выходу. Утро действительно было замечательным: и небо чистым, и воздух прозрачным. Тихо, к сожалению – не как в деревне, где каждые пятнадцать минут дает о себе знать какое-нибудь животное. Тихо, к счастью: не вмешиваются в мир никакие взрывы и выстрелы. Амор уселся на скамье, удовлетворенно вздохнул и подставил лицо солнцу. Под стать утру было его настроение – тихое, радостное, яркое; нездоровье, ссадины-царапины-язвы никуда не исчезли, но он не ощущал их – не обращал внимания, а просто радовался возможности посидеть в тишине, не в темноте, не в грязи, не преследуемому всеохватывающим страхом. Бестолковый ночной разговор с Яспером взбодрил его невероятно, хотя Амор не помнил десятой части того, о чем они говорили; Яспер не жаловался, не ругал начальство и подчиненных, не выпячивал свое «я», самолюбец хренов, он, кажется, ни о чем таком не думал вообще; слепцу и глупцу было очевидно, до какой степени он был рад видеть Амора, и от собственного сытого тщеславия, но и удовлетворения, но и чего-то куда более сокровенного, жаркого и требовательного, настроение поднималось, самочувствие улучшалось, и казалось, что солнце светит ярче, воздух пахнет ароматней, сердце бьется резвей. Жизнь все-таки стоила того, чтобы жить, рассеянно думал Амор, щурясь солнцу.

========== Часть 28 ==========

Альба Франк присоединилась к Амору за завтраком. Он смирно стоял в очереди к кухонному блоку, радуясь, что никто не признает в нем, одетом в больничные майку и брюки, священника; она стала рядом. Улыбнулась ему, спросила: «Не возражаете, если я составлю вам компанию?». Амор пожал плечами и покачал головой.

– Избавите меня от необходимости говорить, что я рад вас видеть и прочее? – добродушно спросил он.

Альба хмыкнула.

– Верх куртуазности эта ваша фраза, от… – она вовремя замолчала, перехватив молящий взгляд Амора и злорадно ухмыльнулась, когда он расплылся в благодарной улыбке. – А на самом деле вы не рады и прочее?

Амор поморщился, отмахнулся и честно признался:

– Говорить лень.

Альба скептически подняла брови. Он подмигнул ей и уставился перед собой.

Кофе они пили у нее в кабинете – Альба настояла. Амор не отказывался: себе дороже, предложение было высказано категорическим тоном, каким, наверное, майоры отдают приказы. Можно было воспротивиться, и Амор мог даже преуспеть – но это стоило сил, которые он не хотел растрачивать по пустякам. А помимо этого: замечательное утро, отличное настроение, зачем усложнять жизнь, в первую очередь, себе? И из совсем корыстного: Альба пообещала очень хороший кофе. И он послушно последовал за ней – вспомнил часы у нее на запястье, не бросающиеся в глаза, но снисходительно свидетельствующие и о своей ценности, и об умении владелицы их носить; и что-то было в ней такое, что показывало: Альба привычна была к тому, что ей подчинялись, и о власти, в частности, ее денежном эквиваленте, имела вполне четкое представление и страха перед ней не испытывала.

В любом случае, спорить с ней, противостоять Амор не собирался. Он знал за собой такую черту: охотно подчиняться людям, чья способность к управлению была им признана. Ему было проще быть ведомым, и Амор очень удивлялся, когда кто-нибудь языкастый заявлял, что это куда проще, чем вести. Возможно, это зависело от человека. Может, от ситуации. В любом случае, он шел, куда вела Альба, и радовался тому, что другие отвечают и за цель, и за путь к ней.

Кофе действительно был хорош; Амор смело предполагал, что он значительно лучше, чем тот, доставшийся бы ему в кухонном блоке. И он наслаждался пряным запахом, насыщенным вкусом, даже тем, как горяча была чашка в его руках. Альба со снисходительным удовлетворением смотрела на него, но ее взгляд не был навязчивым; она не вмешивалась в его кофейную церемонию, и он был благодарен ей вдвойне.

Когда Амор поставил чашку и удовлетворенно вздохнул, Альба отложила планшет.

– Местный кофе. Совершенно новый сорт. Стоит шельмовских денег, – с гордым видом заявила она, подняв бровь и бросив на его чашку выразительный взгляд. – В принципе, своих денег он не особо стоит, если хотите знать мое мнение, но до тех пор, пока мы не говорим о цене, им вполне позволительно наслаждаться.

Амор поднял в вежливой улыбке уголок рта, удержался – не посмотрел на запястье; а захотелось – проверить, те же на ней часы или другие, но того же класса. Пожав плечами, он с виноватой миной признался:

– Боюсь, я просто наслаждался и совершенно не пытался оценить его.

Альба усмехнулась.

– Я заметила. Хотите еще?

Амор покачал головой.

– Этого будет слишком много. Давление, тахикардия, все дела, – отмахнулся он.

Альба издала скептический смешок. Амор проигнорировал его, только устроился поудобней в кресле, скрестил ноги, зажал между колен руки и широко улыбнулся.

– Ну и ладно, – произнесла она. – Собственно, я утащила вас в свое логово не для того, чтобы травить кофе. У меня есть куда более значительные вещи на повестке дня.

– Вещи, более значительные, чем мое здоровье? Вот она, ваша табель о рангах, – с упреком произнес он.

Альба развеселилась.

– Подумать только, благочестивый отец Амор Даг жаждет признания и поклонения, – покачала она головой.

– Я маленький человек, Альба, и на все смотрю со своей кочки, – невозмутимо отозвался он. – В данном случае, опасливо выглядываю из ямки, оставленной копытом осла, и удивляюсь, до чего велик мир.

Альба удивленно подняла бровь. Этот жест получался у нее очень красиво: многозначительно, выразительно, осуждающе и одобряюще одновременно.

– Помилуйте, святой отец, ложное смирение из ваших уст? – сардонично спросила она, и в воздухе заколыхалось это скользкое слово – «ложно», оно одно.

Амор развел руками – и промолчал, только улыбнулся еще шире, прищурился лукавей.

Альба снова хмыкнула.

– Н-ну хорошо. Возвращаемся к нашим баранам, – пробормотала она. – Я поговорила со своими знакомыми. Они смогли принять мою точку зрения, что интервью с нигерийским епископом тоже может оказаться интересным. С учетом политической конъюнктуры, сложной ситуации на континенте, тяжелого экономического положения, и так далее. Кстати. А почему вы подчиняетесь ему?

– Не поверите, не знаю совершенно. Знаю только, что даже когда конференция африканских церквей получила определенную автономию, в ней принимали участие три епископа из Нигерии, и ни одного из Нигера.

Альба опустила глаза, переплела пальцы, расплела, снова подняла взгляд на Амора.

– Я не могу не восхищаться вашим мужеством – вы все-таки отправились в эту глушь, даже для Нигера.

Он поморщился и отвернулся.

– Бросьте, – буркнул он. – Давайте к делу, что ли. Вы убедили кого-то из ваших знакомых, что интервью с епископом Обеном окажется годным материалом, они не осмелились возразить вам, вы убедили пресс-службу епископа, что интервью с ним будет очень привлекательным, и даже в ней не нашлось смельчаков, обладающих достаточной силой духа, чтобы возразить вам. Так?

– Почти, – усмехнулась Альба. – Это было проще, чем я считала. Признаться, я даже была разочарована.

– Здорово, великолепно, прекрасно. И что я делаю в вашем кабинете?

Она засмеялась.

– Хороший вопрос. Вы не хотите знать, получите ли вы разрешение на проведение служений?

Амор опустил голову, пожал плечами. Он пытался определить, что именно испытывает. Любопытство – нет, слишком простое и скучное определение. Амор не ощущал достаточной для него бодрости, а вот страх – еще как.

– Я думаю, что узнаю об этом в любом случае. В конце концов, мне их проводить, – пробормотал он. – Или вы уже знаете ответ?

– Я не вижу радости, – нахмурилась Альба. – Я почему-то считала, что это высшее удовлетворение и привилегия для священника – эта возможность служить.

– Альба, – мягко улыбнулся Амор. – Как возможность служить сама по себе может удовлетворить? Почему она – привилегия только священника? И вы действительно считаете, что возможность служить – это привилегия?

– Я не думаю, что сильна в теологических тонкостях, – осторожно заметила она.

– При чем здесь это? Сама по себе возможность служить мессу – не хороша и не плоха. Я ей пользуюсь, результат приносит с собой и какие-то чисто эмоциональные переживания. Это – как в вашем случае. Возможность говорить с епископом Обеном на равных вас едва ли развлекает, но ее осуществление – вот где развлечение, правда?

Альба злорадно улыбнулась. Амор понимающе опустил глаза.

– Он замечательный администратор, правда, – с отчетливыми виноватыми нотками в голосе признал Амор. – И плут отменный. Очень ловко превратил половину Нигера в один приход своего епископата. С моей стороны это отвратительно непорядочно, это ужасно, безобразно нечистоплотно, но я рад, что он оказался вам по зубам.

– Ах, святой отец, помилуйте, – игриво взмахнула рукой Альба. – Мне даже не доставили удовольствия поскандалить. Все были так решительно настроены на сотрудничество, что даже скучно.

– Прошу вас, не называйте меня святым, – взмолился Амор. – Это совершенно не подходит мне, абсолютно! Зовите так отца Обена.

– Увольте, – поморщилась Альба.

– Ну тогда и меня не следует так величать. Просто из солидарности, – добродушно попенял ей Амор.

Она подняла руки, признавая свое поражение. Амор пожал плечами и замер, всем видом изображая готовность слушать.

– Я почти уверена, что его преосвященство в ближайшее время обрадует вас своим решением, и не буду отнимать у него этого права…

– Едва ли, – скептически отозвался Амор. – Не думаю, что уведомление простых священников о незначительных событиях в их жизни входит в круг его прямых обязанностей, как он его понимает. Да простит Всевышний мою дерзость.

– У меня сложилось такое же впечатление. Но оставим это. Я хотела о другом вас попросить. И предложить тоже. – Она изучающе смотрела на него, словно прикидывала что-то. Начала издалека: – Я рада тому, что вы проводите много времени с Иге. Почти не сомневаюсь, что и его приятелю будете уделять много времени. Эти дети – они очень нуждаются в человеке, который был бы совершенно иным, чем те, с кем они сталкивались до этого, и это здорово, невероятно, замечательно, что они встретили вас. Им нужен если не образец для подражания, то живой человек, самим своим существованием показывающий, что можно быть другим…

У Амора вытягивалось лицо. Ему становилось все больше не по себе, и он почти собрался с духом, чтобы перебить Альбу; она, внимательно следившая за ним, предварила этот момент, заговорив о том, что к ее глубочайшему сожалению – отчаянию – бессильной ярости – ни Иге с Эше, ни Майк, с таким восхищением рассказывающий каждому, кто на свою голову оказывается в непосредственной от него близости, что у них в лагере есть настоящий священник, ни другие дети – не будут последними. Она и о другом говорила – о количестве людей, взрослых и детей, которые оказываются чьими-то рабами, и в ее голосе звенело бешенство, когда она рассказывала, что методики оценки, принятые в фондах, с которыми она сотрудничает, отличаются не только от правительственных и лигейских в Африке – это традиция, еще колониальная, – но и от европейских – а они там считают себя самыми либеральными. И методики эти отличаются не в сторону ужесточения, а наоборот, и получается десятикратная разница между тем, что считает возможным, в частности, Альба, что подтверждают, помимо прочего, ее наблюдения, и тем, что готовы признать правительственные организации. Она рассказывала о лагерях, куда вооруженные люди сгоняют людей, о том, что в ряде провинций простые люди запросто говорят о концлагере «Астерры», или «Тонароги», или дюжины других мегакорпов, и это дает достаточные основания считать, что и власти в курсе, кто и как там заправляет, – но никто ничего не предпринимает. Она говорила и о том, что предпринимают они, чтобы в меру своих тщедушных сил менять ситуацию: программы реабилитации бывших рабов, медийные кампании против самых одиозных корпораций, сбор доказательств о причастности людей самых разных рангов – от управляющих до надзирателей – к этим безобразиям. О том, с чем они сталкиваются, когда работают с жертвами. И о том, с чем сталкиваются люди, работающие с теми, кто работает с жертвами.

– Самое важное – это не быть излишне самонадеянным, отец Амор. – Невесело усмехнулась она. – Я в свое время решила, что могу изменить мир, и, как ни странно, мне было далеко не пятнадцать лет. Знаете, я была вдохновлена вашими, если позволите, коллегами, говорившими о великой чести и награде, заключающихся в возможности служить другим, о широчайших путях и головокружительных высотах, дожидающихся нас. Мне пришлось очень жестоко разочароваться в себе. И мне помог священник, как ни странно.

– Я рад слышать это, Альба, – беспокойно глядя на нее, произнес Амор, – но мне очень не по себе, что вас ввел в соблазн тоже священник.

– Это свойственно людям. Многие очень любят указывать путь, но сами им не идут, священники или не священники. Хотя я все-таки подозреваю, что вы предпочтете никого в соблазн не вводить, а сами будете сражаться с чужими демонами.

– Помилуйте, – усмехнулся Амор. – Мне бы со своими разобраться.

Альба решила рассказать ему немного о том, как оказалась в этом лагере администратором. Мол, начинала с самого низа, была простым социальным работником, благо для этого ничего не нужно было, кроме базовых знаний из международного и национального права, психологии и медицины. Последнее было усвоено на интенсивных курсах, где Альбу и других добровольцев готовили к миссии. Первыми она была оснащена в значительной степени – училась в свое время, даже мечтала о карьере юриста корпоративного права, но вовремя поняла, что недостаточно талантлива. «Я хорошо организовываю, а этого слишком мало, чтобы стать звездой юриспруденции», – насмешливо заметила она. И предпочла использовать этот талант, в котором не сомневалась, начиная со школы, на самые разные мероприятия, частью незначительные, иногда выдающиеся. Этот же талант оказался донельзя востребованным, когда речь зашла о том, чтобы удерживать на плаву лагерь, когда ситуация вокруг меняется с головокружительной высотой.

– Признаюсь, отец Амор, мой бывший муж иногда рассказывал о своих миссиях. Он любил удирать из Европы, прикрывался героическими поводами. Ладно, пусть это остается на его совести. Иногда, когда у него было хорошее настроение, которое совпадало с моим, я была готова слушать, он был не прочь развлечь меня. Я думала тогда, какие глупости он рассказывает. А оказалась здесь – и не поверите, вспоминала его увертки не раз и не два.