Текст книги "Скрипка для дьявола (СИ)"
Автор книги: Kaede Kuroi
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 49 страниц)
– Ударил, – зачем-то сказал я, хотя и так всё было понятно. Повернувшись к немцу, процедил:
– Думаю, вы знаете, что это значит, герр Швартц? – тот молча смотрел на меня со смешанным выражением брезгливости на лице (как же, какой-то мальчишка – и смеет ему указывать) и осознания того, что его место занятости под угрозой.
– Он отказывался играть... Вы не понимаете, сеньор, что из себя представляет этот мальчишка. Это дьявол во плоти, – он метнул на Лорана ненавистный взгляд.
– Так увольняйтесь, если не можете полноценно выполнять свои обязанности, – безжалостно процедил я сквозь зубы. – Я слышал, как он играл раньше, и как стал играть после ваших занятий. Из-за вас. Вы не раскрываете талант в этом мальчике, а забиваете его. Думаю, нет нужды уточнять, что не только в моральном смысле. Будьте уверены – вам сегодня же дадут расчёт, – дёрнув Лорана за плечо, я стремительно вышел из класса, ведя его за собой и оставляя ошарашенного немца наедине с растерзанными нотами.
Я так быстро летел по коридору, что Морель едва успевал за мной и не отстал лишь потому, что я его тянул за руку.
– Почему ты не хотел играть? – резко остановившись напротив одного из окон, спросил его я. – Этого человека прислали специально для тебя, чтобы у тебя была возможность научиться у него хоть чему-нибудь, а ты что делаешь?! – я тяжело дышал и не знал, на кого злюсь больше – на агрессивного Швартца или упрямого мальчишку.
Морель молчал, по-прежнему сжав губы в судоржной гримасе. Все его движения были скованы и заторможены. Про мертвенно-бледный цвет лица я и не упоминаю.
– Что ты молчишь?! В чём дело? – я требовательно и пристально смотрел на него, пытаясь понять, что он хочет сказать этой эмоциональной крайностью: каменный в своей неподвижности лик, но словно взрывающее меня изнутри выражение глаз. Они как будто кричали мне: «Да пойми же ты уже наконец!».
– Л-Лоран... – выдавил я. Моя ярость испарилась во мгновение ока. Я лишь желал, чтобы это выражение исчезло.
Вдруг он расслабил напряженные рот и тело, а затем выдохнул:
– Он хотел разбить скрипку... – тихо и сдавленно прошептал юноша, вновь напрягаясь. – Он поцарапал Амати... – внезапно он разрыдался так, что я испугался и растерялся окончательно. Впервые на моих глазах Лоран плакал, как ребёнок.
– Поцарапал... – пробормотал я, стараясь унять невольную дрожь в голосе, – Лоран, хватит... Дай посмотреть, – я попытался забрать у него скрипку, но он так вцепился в неё пальцами, что ногти побелели.
– Успокойся, я ничего ей не сделаю, – обвив рукой хрупкие содрогающиеся плечи, я прижал его к себе, мягко высвобождая скрипку из тонкой руки. На корпусе сзади и впрямь была царапина: длинная – почти по всему диаметру инструмента, но, слава богу, неглубокая. Я аккуратно положил Амати и смычок на подоконник и попытался успокоить своего подопечного:
– Послушай меня, Лоран: царапина совсем поверхностная – несколько слоёв лака – и будет как новая, – взяв его за плечи, внушал я плачущему скрипачу. – Мы отдадим её реставратору, и он её приведёт в порядок. Слышишь меня? – чувствуя растущее, словно потрошащее меня заживо напряжение, я пальцем стёр мокрые дорожки на гладкой щеке, пытаясь остановить этот поток пережитых эмоций. – Чёрт возьми, я не знаю, что делать! Как девица, в самом деле! Прекрати сейчас же!..
Через мгновение рыдания прекратились и я до боли стиснул его плечи в пальцах, проглатывая сдавленные стоны от подавляемых слез.
Вопреки моим ожиданиям, Лоран не бился, как загнанный зверь – лишь замер, слегка дрожа в моих руках, пока я – приникнув к его губам, и зарывшись пальцами в каштановую шевелюру возле бархатистой щеки, вкушал этот мгновенный плен кораллово-розовых уст.
Лишь спустя несколько секунд я осознал, что наделал. Пока не стало слишком поздно, я разорвал поцелуй, крепко обнял Лорана, тихо сказав ему в утопающее в красных волнах ухо: «Прости меня», затем выпустил из своих объятий, свернул за угол, и скрылся. На урок я уже опоздал, да и не до того мне было сейчас. История повторилась. Ну зачем, зачем я это сделал?!
Сев на пол у стены, я с силой потер лицо ладонями. Ты, испорченный гад, грязный извращенец, когда ты уже начнешь включать голову, прежде чем что-то сделать?!
Боже, Лоран... если и он разочаруется во мне также, как и Парис... я не выдержу, я не хочу этого.
Я до сих пор чувствовал на своей коже эту трепещущую дрожь. Мне нужно взять себя в руки. У меня ещё остались обязанности на этот день.
Поднявшись на ноги, я другим путём отправился в танцевальный класс. Первым делом нужно сообщить Эйдну о происшествии со Швартцом, а после... после уже всё остальное.
Тысячи проблем и столько же путей их решения... Быть может, лучше было бы взять и оборвать все нити, которые вели меня к тебе. Но нет. Я просто продолжил делать то, что должен.
И будь что будет.
– Что значит «уволить»? С какой стати? – чёрные брови Эйдна сошлись на переносице. Но мне было плевать. В первый раз я не ощущал ни малейшего страха перед Дегри. Мне нужно было лишь одно – чтобы человека, представляющего угрозу для Лорана, удалили отсюда раз и навсегда.
– У меня есть веские причины требовать этого.
– Вот как? – премьер поднял брови и скрестил руки на широкой груди. – Ну излагай, я тебя слушаю.
– Этот человек никудышный учитель – по крайней мере в отношении Лорана. Он повышал на него голос, повредил его скрипку и сегодня ударил его – это никуда не годится. С появлением этого человека игра Лорана испортилась до невозможности. Я настоятельно прошу вас уволить Швартца. И как можно скорее.
– Говоришь, бил и повредил скрипку? – проговорил Эйдн, помрачнев. – Но почему Лоран сам не сказал, что его не устраивает педагог?
– Потому что... – я запнулся, – Вы же знаете Лорана... наверное знаете... он не станет жаловаться.
– Это-то и плохо, – протянул балетмейстер. – Такие люди и ломаются быстрее, потому что привыкли нести груз всего мира на своих слишком хрупких плечах, воображая, что они всесильные атланты...
– Сеньор Дегри! – вспылил я.
– Ладно-ладно, хорошо, хоть это и неприятная правда. Приведи ко мне Лорана. Посмотрим, что он скажет, тогда и решим – увольнять немца или нет. Кроме этого педагога больше пока что учителей скрипки в нашем распоряжении нет. Останется только дожидаться приезда Ринальди из России...
– Я прошу вас, синьор... Не надо дёргать Лорана – он сейчас слишком расстроен и нуждается в покое. Я видел всё своими глазами и я прошу вас поверить мне... – я твердо, с отчаянной решимостью смотрел в спокойные, чёрные, словно шунгит, глаза мэтра. Не время было показываться Лорану – я был виноват перед ним, и вряд ли он захочет сейчас видеть меня и уж тем более слушать.
– Ну хорошо... – вздохнул Эйдн, – Тогда ему придётся заниматься самому некоторое время.
– Я думаю, он справится, – ответил я, – Судя по тому, какие произведения он мне играл, пока мы были в Париже, Лоран прекрасно знает сольфеджио и сможет разобраться в нотах самостоятельно.
– Я надеюсь на это, – как-то пристально посмотрев мне в лицо, сказал Дегри и я почувствовал предательски пробежавший по спине холодок, – Хотя крайне неразумно думать, что, выучив теорию, можно быть подлинным профессионалом своего дела. Куда важнее практика. Совершенству нет предела, тебе это, думаю, известно.
– Разумеется, – наклонил я голову.
– Хорошо. Можешь идти.
– Спасибо, синьор, – я направился было к выходу из класса, но остановился. – Только вот скрипка...там большая царапина на задней стенке...Лоран очень волнуется за неё.
– Передай ему, что я завтра отдам её реставратору. А стоимость восстановления вычту из жалования Швартца.
– Спасибо, – я наконец вышел в коридор, и, закрыв дверь, облегченно вздохнул. Слава богу, все получилось – я добился своего, сделал для Мореля всё, что мог, хотя сам себя испугался. Никогда в жизни я так не настаивал на своём – словно с цепи сорвался. По-видимому, Эйдн это тоже почувствовал, потому и уступил. Что ж, дела улажены – пора и на покой.
Проходя по тёмному коридору, я остановился у окна. На Флоренцию уже опустилась ночная темнота. Этот город не был ни капли похож на вечно неугомонный Париж – здесь всему было своё время. Потрясающее сочетание строгости нравов и абсолютной двуличности натуры жителей – постоянное беспричинное стремление очаровать тебя, ввести в заблуждение по любому поводу, чтобы после усилить боль от совершенных ошибок брошенной в лицо правдой. Этот аспект проявлялся в разных сферах жизни и общения в этих местах и имел много лиц: он мог казаться отвратительным, а мог быть высоконравственным, из серии: «ради твоего же блага». Рассматривать подобные вещи с одной лишь отрицательной стороны просто глупо.
С улицы доносился громкий стрекот сверчков. Боже, как же я боюсь...как боюсь и одновременно страстно желаю увидеть своё будущее. Куда меня занесёт? Со дня смерти брата, изо дня в день, я встречаю новый рассвет с боязным предвкушением неожиданных событий, которые госпожа Фортуна бросает мне, словно кость верному псу, то благосклонно улыбаясь, то смеясь в лицо. Но вот что грустно: каждая её покровительственная улыбка мне поначалу кажется злорадным оскалом. Лишь пережив боль неприятностей, я осознаю, что всё это перенёс не зря и что приобрел гораздо больше, чем имел до этого. А что до затраченного – то эти потерянные вещи, оказывается, не так уж и были мне жизненно необходимы. Как Парис. Я потерял его, и, перенеся боль безжалостных слов, нашёл Лорана. Я ни о чём не жалею. Ни о чём.
Придя в свою комнату, я принял ванну, а после, наслаждаясь ощущением чистоты и свежести, забрался под одеяло.
Фортуна, не тревожь меня кошмарами, дай забыться и обрести спокойствие хотя бы в далёком от жизни сне. Ведь жизнь и покой несовместимы.
Я слышал, как скрипнула и закрылась дверь... Я слышал, как тихо шуршали по мягкому персидскому ковру лёгкие шаги и звенело в тишине эхо медленного дыхания... Каждым волоском, каждой клеткой я ощущал чужое присутствие в своей комнате, которое становилось всё более явным.
Слегка прогнувшаяся под весом опустившегося на неё тела перина – кто-то сел на край постели, рядом со мной. Внезапное прикосновение тёплых пальцев к моему лицу и плавное поглаживание...
Острая тревога пронзила всё моё существо, и во мгновение ока стиснув в пальцах руку нарушителя спокойствия, я рывком открыл глаза, но во тьме увидел лишь смутный силуэт возле себя.
– Кто здесь?
В ответ – тишина. Я стиснул запястье и поймав другой рукой незнакомую кисть, ощупал её. Эти пальцы я не мог спутать ни с чьими другими. Тонкие, длинные, твердые на кончиках. Пальцы скрипача.
– Лоран? Что ты здесь делаешь? – от изумления охрипнув, спросил я.
Он снова не проронил ни слова. Тогда я протянул руку и коснулся места, где у человека была голова. Да, эти кудри, эти атласные кудри. Сомнений не было – у моей постели, словно ангел-хранитель, сидел Лоран.
– Почему ты молчишь? Ответь мне что-нибудь. У тебя что-то случилось? – вновь засыпал я его вопросами.
Никаких перемен, лишь ритм тихого дыхания изменился. Мне становилось боязно от такой тишины и неизвестности.
Внезапно я ощутил на своем лице это дыхание, а вслед за ним прикосновение губ – знакомых и мягких, только уже не дрожащих, как несколько часов назад, а податливых и странно целеустремленных – снимающих любые мои печати и разбивающих любые попытки препятствовать задуманному. И поцелуй – глубокий, влажный, неожиданно искусный. Откуда? Когда я его поцеловал сегодня, он едва ли смог ответить мне, словно ребёнок, не знавший ранее блаженства, которое способны дарить губы. Лоран, где ты, кто ты? Невинный агнец или двуличный демон? Потерявшийся в горьких полях цикуты архангел, или Асмодей [3] с волосами цвета скрипичного дерева?
Его гибкие руки обняли меня за шею, а губы – так доверчиво прижимающиеся к моим губам, что-то беззвучно произнесли. Почувствовав на груди под рубашкой прикосновение нежных ладоней, я содрогнулся всем телом, пытаясь унять бешено стучащее сердце.
Я не знал, что мне делать, что сказать ему, как остановить, объяснить, что он совершает ошибку. Мной владело абсолютное внутреннее оцепенение – мозг отказывался думать и подчиняться доводам рассудка. Он кричал, что нужно быстро что-то предпринять, пока всё не зашло слишком далеко, но я почему-то игнорировал его мольбы.
– Нет, Лоран... что ты делаешь... нельзя, ты ошибаешься... не делай этого... – слова давались мне с превеликим трудом, а действия и того сложнее. Знал, что стоило ему лишь слегка надавить на меня, и я не устою, наплевав на любые условности и предрассудки. Я был возбужден – меня дико влекла его таинственная сила, этот невозможный, не по-детски тёмный магнетизм.
Нежно и чувственно лаская кончиками пальцев мою щеку и губы, слабо скользя ногтями по шее, он коснулся языком моего уха и прошептал:
– Прости меня...
После этого я помню всё отрывками: как раздевал его, как нежно изучал бывшее до этого даже в собственных мыслях неприкосновенным тело; его жар, и шелковистую кожу, и запах – этот тёплый, едва ощутимый аромат, какой источают нагретые на солнце сандаловые деревья; это море его мягких, упругих кудрей на моем лице и охватывающая агония наслаждения от познания его горячей плоти; эти глубокие вздохи в смешении с высокими, словно звучание скрипки короткими стонами... Желание бесконечно целовать его и чувствовать глубже и полнее... слышать эту страстную мелодию вновь и вновь...
Будь я музыкантом, я был бы Паганини, продавшим душу за дьявольскую музыку.
В мой сон ворвался дикий крик. Резко открыв глаза, я вскочил, зацепив взглядом с силой захлопнувшуюся дверь моей комнаты.
Подушка рядом со мной была пуста. Ещё теплый хлопок.
«Лоран!» – мелькнула мгновенная мысль. Поднявшись, я поспешно надел тёмно-синий халат из тяжёлого шелка и выглянул в коридор. Он был пуст. Солнце только-только поднялось из-за горизонта. Должно быть, не больше шести утра.
Быстро спустившись на второй этаж, я бесшумно подошёл к двери Мореля, и моё сердце упало куда-то вниз: прямо за дверью, где-то внизу, в районе пола, слышался приглушённый плач и заикающийся голос Лорана, беспрестанно и почти неслышно повторяющий: «Зачем ты это сделал?..Чудовище... Ты снова убил меня... Зачем?!»
Я не мог двинуть ни одним мускулом. Я ощущал боль Лорана, как свою собственную – в груди отчаянно жгло, а желудок стянуло в тугой жгут. Я не знал, с кем он разговаривает и кого имеет ввиду под «ним» – меня или себя самого, и не знал – нужно мне давать знать ему, что я слышу его или лучше уйти, словно меня здесь и не было и я не слышал этой тайной исповеди.
Но я причастен к этому тоже и просто уйти, оставив всю тяжесть на Лорана было бы малодушно и низко. Пускай я вновь поступлю глупо, но буду хотя бы знать, что сделал все, что мог.
Сев на пол рядом с дверью, тихо позвал:
– Лоран... – по другую сторону дерева воцарилось молчание, плач и мольбы замерли. Я не знал, что сказать. Мой язык не мог выдать ничего, кроме его имени, словно им могло быть всё сказано. Однако, я сделал над собой усилие, и продолжил, по-прежнему едва слышно, словно боялся напугать его:
– Я совершил ужасную вещь... я виноват и прошу у тебя прощения. Я не хочу терять тебя. Скажи, что мне сделать, чтобы вернуть тебе покой? – напряжённая тишина и оставленная без ответа просьба встревожили меня.
– Глупец... – внезапно промолвил он дрожащим после слёз голосом, – Просишь прощения без вины.
– Что?.. – я даже отстранился от двери. – Нет, я виноват... то, что я сделал с тобой...
– Прости меня, – хрипло прошептал Лоран. – И больше не приближайся ко мне.
– Ты гонишь меня? – прислонившись виском к холодному дереву, спросил я. – Ты больше не любишь меня?
Минутное молчание.
– Я никогда не говорил, что люблю вас, – ответил Лоран.
– Ты молчал об этом громче, чем говорил, – возразил я. – Как и я.
– Это правда, – помедлив, произнес он. – Именно поэтому я хочу, чтобы вы держались подальше. Если вы хотите моего покоя, исполните мою просьбу и забудьте обо всем. Я умоляю.
– Я хочу твоего спокойствия, но вот хочешь ли его ты? – спросил я. Вероятно, также сидящий на полу за дверью, Морель пошевелился. Я услышал тихий шорох его халата.
– ... Да.
– Что ж, прекрасно, – поддавшись внезапному порыву, отрезал я и, поднявшись на ноги, зашагал прочь. Я был зол, движения резки, но внутри всё кричало и рвалось от боли: «Снова?! Только не снова! Отказ от любви из-за любви! Эта жестокая нелепость!.. Это проклятое священное чувство! Только не снова!»
Захлопнув дверь своей комнаты, я вжался лбом в её полированную осиновую поверхность. До боли сильно. Но разве что-нибудь могло быть сильнее той пытки, что разворачивалась у меня внутри?
Самое жестокое убийство совершается не ненавистью, а любовью. Любое: от уничтожения физического тела, до нанесения ран душевных. Самое жестокое и самое бессмысленное, повергающее в безутешное отчаяние. Странно, что его ещё не внесли в список смертных грехов. Зло от сущности всего бытия, смерть от того, что дарит жизнь. Величайшая насмешка владельца хрустальной игрушки под названием Вселенная.
Два дня для меня прошли как в тумане. До меня никто не мог достучаться – ни Эйдн, ни даже Парис. Я не слышал их слов, не видел их лиц. Я даже ни о чём не думал, словно в моей черепной коробке образовался вакуум – пыльная серая комната с едва ли проникающим в неё дневным светом.
– Андре, – Парис потряс меня за плечо. – Ты совсем не слушаешь меня! Что произошло? – в аквамариновых глазах плескались отчаяние и тревога. – Почему у тебя такой убитый вид?
– Я вас слушаю, – ответил я. Мы находились в библиотеке, где проходил урок иностранного языка.
– Нет, не слушаешь! – внезапно вспылил он, со всей силы ударив по столу ладонью. От неожиданности я вздрогнул, несмотря на практически спящие рефлексы, и изумлённо уставился на него. Сколько себя помню, Парис никогда не вёл себя так сурово. – Я хочу знать, почему ты ходишь едва живой и не можешь усвоить даже простейших вещей! – гневно сверкая глазами, выпалил Линтон.
Я промолчал. Скорее умру, чем расскажу ему всё.
– Это из-за Лорана? – требовательно спросил он. Услышав это имя, я машинально повернул голову на источник звука.
Парис ещё примерно минуту молча смотрел на меня, поджав губы, а после, переплетя холеные аристократические пальцы, промолвил, уже более уравновешенно:
– Андре, ты знаешь, почему я оставил Лорана здесь и почему убедил Эйдна согласиться со мной?
– Нет, сеньор, – ответил я. Англичанин пристально посмотрел на меня исподлобья:
– Ради тебя. Чтобы ты наконец почувствовал себя свободно, чтобы не ощущал себя одиноким и бесполезным. Чтобы к тебе пришло вдохновение, выпускающее наружу твой талант танцора. А также, в воспитательных целях – чтобы развить в тебе силу характера, волю, и умение нести ответственность, самостоятельно принимать решения. Всего и не перечислить. Ключом ко всем этим духовным богатствам и является Лоран, как это ни странно. Ты старше него, а ведёшь себя, как подросток. Стоит ему покачнуть твою уверенность в чём-то – и ты сдаешься? Так вот просто? Ты боишься того, кого должен защищать! Ведь он ещё мальчишка, а он умудряется направлять тебя по своему пути, так почему же ты не можешь вытащить его на свой?!
А ведь у тебя есть все возможности, чтобы стать сильной личностью – они уже наблюдались в день, когда вскрылся неприятный инцидент со Штефаном Швартцом. Ты добился увольнения этого немца, потому что был твёрдо уверен в том, что он вредит общей цели и тому, что входит в твои обязанности – безопасность и развитие Лорана. Эйдн не смог отказать тебе, хотя увольнять Швартца ему было невыгодно и он мог бы сказать, что Лоран – всего лишь капризный упрямец, не желающий уступить правилам других, всё делая по-своему. Ты можешь всё это, но забываешь, что вы учитесь друг у друга – ты и Лоран. Не знаю, что у вас там произошло, но вижу, что ты идёшь у него на поводу, и потому советую: научи ты его хоть чему-нибудь, иначе – какой из тебя наставник?! Всё, я сказал то, что хотел давно открыть тебе. А сейчас ты возьмёшь себя в руки и будешь делать то, что должен – а именно сосредоточишься на французском. Больше такой безответственности я не потерплю. – как странно было это слышать из уст такого молодого человека, как Парис, которому, по идее, ещё впору совершать глупости и безрассудства, а не толкать речи, достойные мужчины возраста Эйдна. Но как бы там ни было, он был прав, совершенно прав. Я именно боялся – боялся Лорана, сам о том не подозревая. Любил и страшился одновременно, вместо того, чтобы хотя бы попытаться убедить его посмотреть на ситуацию моим взглядом, отличным от его.
– Андре!!!
– Да, сеньор.
Вечером, когда занятия окончились, я вышел из библиотеки и, пройдя через галерею, поднялся на второй этаж. Ещё на лестнице я услышал пронзительные звуки скрипки – мелодия Лорана вернулась. Вернулась его восхитительная плавность и целостность игры, так мистически напоминающая человеческий голос. Но в ней до сих пор было какое-то напряжение, словно надрыв. Казалось, скрипка вот-вот издаст пронзительный крик от лопающихся струн. Судя по рассказам Париса, это совсем не похоже на обычный звук скрипок Амати. Им не свойственна надрывность. Скорее, плавность и нежное пение, похожее на псалмы ангелов. Похоже, дело было в самом исполнителе.
«Что с ним происходит? – подумал я, следуя по коридору, – что терзает его?»
Пускай он молчит, как могила, но я давно уже слышу, что что-то не так: Амати говорит за него, призывает услышать её молитвы. И я намерен на них ответить.
Толкая дверь, застаю его у окна – облачённого в сюртук цвета своего любимого тёмного сапфира. Неподвижный, бездонный взгляд, устремленный поверх черепичных крыш домов куда-то в ночную даль.
Надрывная игра прерывается с моим появлением. Следя взглядом за моим быстрым приближением, он опускает скрипку и делает шаг назад. В глазах – вопрос в смешении с лёгким страхом. В этот раз я тебя не отпущу. Только не ради разрушающей любви.
Хватаю его в охапку, прижимая руки с зажатыми в них скрипкой и смычком к телу, и глубоко впиваюсь в губы, игнорируя громкие протесты. Боже, я снова могу тебя чувствовать: твои дивные волосы, твой запах и тепло, твои хрупкие нежные губы.
В порыве нахлынувших на меня чувств, я крепко прижал Лорана к себе, стиснув в объятиях.
– С-скрипка... – только и успевает выдохнуть он, когда я через мгновение вновь завладеваю его ртом, одной рукой обнимая за талию, а другой высвобождая инструмент из обмякших тонких пальцев и опуская его на кровать за спиной Мореля. Амати подождет. Сейчас ты мой. Только мой.
– Андре, зачем? – лицо в каштановом обрамлении локонов лежащего подо мной на покрывале Лорана выражало пронзительный вопрос и страдание. – Я же просил вас, умолял вас оставить меня. Зачем вы снова пришли?
– Чтобы узнать, чего ты боишься. Я хочу знать причину, почему я должен оставить тебя и отказаться от своих чувств.
– Я уже сказал вам...
– Ты ничего не сказал мне! – отрезал я и, склонившись над ним, упёрся ладонями в расшитую бутонами золотистую поверхность кровати по обе стороны от головы француза, – Я хочу знать, что с тобой происходит! Хочу знать, что тебя гложет, что тяготит, потому что я люблю тебя! Но я ничего не могу узнать, потому что ты молчишь, словно проклятый! – отдышавшись, я продолжил, уже спокойнее:
– Ты не должен бояться меня, Лоран. Я сделаю всё возможное, чтобы не причинить тебе боль, но и ты не причиняй ее мне. Я твой друг и мне не нужны твои страдания... – я крепко обнял его, уткнувшись лицом в ароматную шевелюру и утонув в ней пальцами. – Я хочу лишь твоего доверия и твоей ответной любви. Хочу, чтобы ты был со мной.
– Н-но... разве вас не смущает, что я мужчина, сэр? Или вы уже об этом забыли? – слегка заикнувшись, спросил Лоран. Я чувствовал его растерянность – её излучал каждый сантиметр его тела, она таилась в каждом движении. Меня неожиданно пробрал смех и я, отстранившись, ласково, почти дружески погладил его по щеке, позволил подняться на локтях и сесть на кровати.
– Нет, я не забыл, кто ты, мой юный друг. И ни в коем случае не хотел тебя как-то... принизить своими действиями. Но мне всё это стало не важно. Сначала мне было трудно это осознать, но после всё стало понятно и естественно, как никогда. Полюбив, я стал воспринимать тебя, как нечто целостное, заключающее в себе натуру, называемую человеческой, твой талант, твои тёмную и светлую стороны, физическую красоту – которой одарила тебя природа, очарование твоего характера и привычек. Вопрос о допустимости отношений с мужчиной – это то, что волновало тебя до сих пор? Поэтому ты избегаешь меня?
– Вовсе нет, – прошептал Лоран, опустив глаза, не глядя на меня.
– Тогда почему?
– Я... не могу сказать. Мне придётся уйти.
– Уйти? Почему? – схватился я за фразу, как за соломинку.
Он опустил голову и замотал ей из стороны в сторону. Я, опасаясь, что он снова заплачет, слегка встряхнул его за плечи:
– Ладно, хорошо, можешь не говорить пока. Скажешь, как будешь готов к этому. Но ты обязательно должен поведать мне об этом, слышишь? Обещай, что когда-нибудь расскажешь мне правду, Лоран.
– Обещаю, – ответил он. Я обнял его рукой за плечи и привлек к себе, слегка похлопав по спине:
– Хорошо.
Он осторожно, словно надеясь, что я не замечу, коснулся виском моего плеча. Я, разоблачая, наклонил голову и, взяв за подбородок, поцеловал в него, а после в ангельских очертаний губы.
– Лоран, могу я попросить тебя об одолжении? – он промолчал, вопросительно глядя на мне в глаза. Я продолжил:
– Можно мне сегодня ночью остаться с тобой? – и, видя сдвинувшиеся брови, поспешил уточнить:
– Нет-нет, не это. Просто сон. Ничего больше. – хотя, откровенно признаться, глядя на это хрупкое диво, втайне снова страстно желал его.
Он – всё ещё с лёгким недоверием глядя на меня, кивнул.
Спустя некоторое время я, лёжа в темноте, наслаждался присутствием Мореля в своих объятиях. Хотелось до безумия крепко прижать его к себе, охватить прикосновением каждую часть его тела, чтобы он почувствовал в пульсации крови: «я умру без тебя». Перебирая пальцами его восхитительные кудри, я ощущал лёгкую напряжёность мальчишеского тела, чувствовал в изгибе изящной руки, обнимающей меня за талию, что ему непривычно вот так лежать с кем-то.
Лоран впервые засыпал без скрипки в руках.
Прошел месяц, и я – впервые с момента нашего сближения – стал отчётливее замечать некоторые нюансы в поведении Лорана. И, мягко говоря, весьма странные.
Он много времени проводил в одиночестве, куда-то исчезая на час-другой, иногда даже вечером, после наступления темноты. Поначалу я за него волновался, но француз всегда возвращался, и постепенно я успокоился и привык.
Часто случались его «мгновенные перемены», то есть, он мог вести себя, как наивный ребёнок, а через секунду стать отчуждённым и циничным. И не только такие шаблоны поведения встречались. Их было довольно много, и каждый раз я приходил в ступор, видя очередную смену декораций. Он не притворялся – так играть было просто невозможно. Порой казалось, что передо мной стоит вовсе не Лоран, а чужой мне человек. И я не знал его.
Но были и положительные стороны: он стал гораздо лучше играть на Амати, и я порой подолгу засиживался в комнате Лорана, слушая разнообразные этюды и концерты для скрипок. Иногда француз исполнял совершенно незнакомые мне композиции. Те самые. И во всех них было нечто общее, что-то от самого Мореля, словно...
– Кто написал эти мелодии? – спросил я однажды, сидя ночью в его комнате. Было полнолуние и нам не спалось. Глядя на вырисовывающийся на фоне окна изящный силуэт Лорана, я испытывал прилив безумного вдохновения. За короткий период этот хрупкий юноша-скрипач с пышной шевелюрой стал моей тайной музой, воплощённым Орфеем, играющим на ночь созидающие арии.
– Неизвестный композитор. Он умер уже, – ответил Лоран, медленно идя через комнату и начиная играть замысловатую и чувственную, похожую на танго мелодию. Низкие, страстные ноты прорезали ночь, оставляя в воздухе, как мне казалось, тёмно-красный, похожий на призрак пламени след. Внезапно мелодия завершилась, и началась другая композиция – тонкая, чистая и лиричная, словно пели голоса херувимов; неожиданно, вдруг, она сменилась на резко контрастную, быструю, неистовую и чувственную. Почти дьявольская, почти акт любви. Разные переходы, но каждый раз чередования этих атмосфер, словно танец ангела и дьявола.
Сидя на кровати, я вытянул руку и привлек Лорана к себе за талию, приникая губами к скрытому под тонкой сорочкой животу, чувствуя через его тело быструю пульсацию крови в венах и стремительное трение смычка о струны Амати, словно проходящий по всем мышцам электрический разряд. Экстаз вдохновения, равный по своей силе плотскому оргазму... прошивающие слух, почти волшебно уместные игры полутонами... Стоило ли говорить, что в те минуты я готов был преклонить перед тобой колени, мой маленький дьявол?
Острая и пронзительная нота, символизируя конец, ворвалась в мой разум, и я, наклонив за подбородок голову Лорана вниз, жадно впился в разгорячённые приоткрытые губы, сгибая его ноги в коленях и сажая на себя сверху. Маленький соблазнитель. Я был готов разорвать его на части, а если не его, то одежду на нём, это точно. Что я и сделал. Тонкий хлопок легко поддался, и обнажённая кожа Лорана оказалась в полном моём распоряжении. Этот демон разбудил во мне своей музыкой тёмную страсть, которую я всегда старался подавить в себе, дабы не наделать глупостей, за которые после пришлось бы дорого расплачиваться. Да, всякий раз я её подавлял. Но не сейчас. Сейчас я хотел его, как никогда прежде. Моя кровь бурлила и требовала полного обладания им – этим белокожим чудом с соблазнительно раскрасневшимися щеками, жаркое тепло которых я ощущал кончиками пальцев и губами при поцелуе в них.
Не прерывая своих судорожных ласк, я опустил Лорана на покрывало, стягивая вниз остатки одежды и любуясь искусно вылепленными, сумасводящими бёдрами.
– Ты прекрасен... мой Орфей [4]... – очерчивая контур слегка опухших от неосторожных поцелуев губ, прошептал я, склоняясь и пробуя на вкус его восставшую разгорячённую плоть, заставляя Лорана слабо вскрикнуть и рефлекторно выгнуться дугой. Я был не слишком опытен в таких вопросах – ведь до этого не спал с мужчинами, но чувствовал, что юному патикусу [5], что сейчас извивался в моих руках, это нравилось.
После, входя в него – податливого и возбуждённого, задыхаясь от охватывающих меня восхитительных ощущений внутри его пылающего тела, я перестал уже думать или беспокоиться о чём-либо. Лишь эта страсть, лишь эти пересохшие губы и густые волосы, этот прерывающийся стонами, подстегивающий моё желание шёпот: «Ещё!» имели значение. Возможно, наутро ты вновь будешь безутешен, но я обещаю тебе, что осушу твои слёзы и подарю надежду, что ничто не было ошибкой – ни твои, ни мои объятия. А сейчас – дай мне насладиться твоей музыкой, мой возлюбленный Амати...
