Текст книги "Скрипка для дьявола (СИ)"
Автор книги: Kaede Kuroi
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 49 страниц)
– Лоран, мы уходим, – сказал я, взяв его за руку, – Пойдем.
Но скрипач не сдвинулся с места.
– Нет, ma petite, я не умер, – с какой-то грустной усталостью в голосе промолвил Валентин, – Я смог выжить тогда, хотя горящее здание и обвалилось, но меня нашли. Вернее, то, что от меня осталось. Это полумертвое тело обнаружил местный врач, который был в числе сбежавшихся на пожар горожан. Он спас меня.
– В сердце...– прошептал Лоран, – Нож вошел прямо в сердце. Ты не мог выжить после такого.
Рот Вольтера растянулся в горькой, но очаровательной усмешке. Однако, я был готов его ударить. Ничего омерзительнее, чем это выражение я не мог себе сейчас представить. Боль Амати, страдания Амати заставляли меня его ненавидеть всем своим существом.
– Ты оказался не метким, дитя мое. Нож прошел от сердца в двух сантиметрах, – ответил рыжеволосый. – Что великодушно дало мне шанс на жизнь.
– Ты...– выдохнул Амати, но тут же замолчал. Я увидел, как выражение его лица меняется, приобретая яростное выражение. Похоже, потрясение было слишком сильным и Асмодей вновь смог занять господствующую нишу в этом дрожащем от отчаяния теле.
– И чего ты ждешь от своей новой жизни?
– Это зависит от тебя. – сказал Вольтер.
– Чего ты ждешь от меня?! Что я тебя приму? Что снова обреку себя на волю уже безвозвратной любви? Зачем ты приходишь сюда так часто – уж не затем ли, чтобы встретить меня, словно вдову оплакивающую твой прах и память о давно минувших днях?! Зачем?! Я только научился жить... только научился жить!.. Без тебя...– по лицу демона уже сложно было прочесть определенную эмоцию: это было смешением ярости, отчаяния и боли со сползающими по щекам влажными дорожками. Я видел, что ему трудно говорить, но он продолжал выплевывать накопившиеся за долгое время слова, не обращая внимания на сжимавшееся в спазмах горло.
Выражение лица Валентина изменилось. Я видел в нем смесь легкого ужаса и страдания, но не из-за страха быть отвергнутым. Эти чувства проступали при виде выбившегося из сил после крика Лорана, лик которого был перекошен в муке, и который еще стоял на ногах лишь потому что я не позволял ему упасть, держа за руки, или наброситься на музыканта с кулаками.
– Я понимаю это, но так сложилась судьба, – сказал рыжеволосый, с горечью глядя на бывшего ученика, – Я не бросал тебя, Лоран. Я сам думал, что умру. И надеялся, что, придя в норму, вновь смогу найти тебя – мою возлюбленную человеческую скрипку. – он протянул Морелю руку ладонью вверх. – Моего Амати...
Пальцы юноши дернулись.
– Нет уж, хватит! – прорычал я, – Пошли! – бесцеремонно подхватив Лорана на руки, я быстро зашагал по запорошенной снегом листве прочь от могилы самозванца, зная, что Амати смотрит мне за плечо.
– Подумай. – раздался голос Валентина, прежде чем я свернул на главную аллею, скрывшись из поля его зрения за стеной из веток кустарников и вековых каштанов...
Всю обратную дорогу я молчал. Впрочем, как и Лоран. Мы не проронили ни слова, пока добирались до пансиона мадам Гальян, где, уже упакованные, стояли наши чемоданы и саквояжи. Вот только я уже не был уверен, что мне светит наконец убраться из Парижа подальше в ближайшее время. Краткий миг спокойствия после инцидента с Дюбуа вновь сменился новыми проблемами. Этот Валентин...
Я вспомнил его протянутую Амати руку с длинными белыми пальцами, словно из глубин заколдованного зеркала. О нет, нет, Лоран... Боюсь, если ты шагнешь туда – в это зазеркалье, то обратно уже не вернешься.
Он не уедет во Флоренцию сейчас – я это знал, глядя, как Морель проходит в маленькую гостиную нашей зеленой квартирки, и, двигаясь, словно загипнотизированный, садится на диван, машинально зарываясь пальцами в мех тигриной шкуры.
– Ты в порядке? – спросил я, надеясь хоть немного привести его в чувство.
– Неужели я не сплю..– тихо промолвил Лоран, глядя куда-то в темный ворс ковра на полу. Я промолчал. Мне самому было тошно от этой ситуации. Лоран теперь находился между двух огней: мной и Валентином. И я не надеялся, что тот отступит, но и делить Амати с кем-либо моя душа категорически отказывалась, потому мне ничего не оставалось, как быть со своим протеже, благодаря которому моя жизнь превратилась в извергающийся вулкан, во чтобы то ни стало.
– «Значит, он жив...» – подумал я и продолжил, уже вслух: – Скажи мне одну вещь...– я прошел в комнату и сел рядом с юношей на диван, – Ты хочешь вернуться к нему, Лоран?
Он поднял голову и посмотрел на меня – потерянно и невидяще одновременно, словно слепой, а после хрипло ответил:
– Я не знаю, Андре. Не знаю, чего хочу. Не понимаю, что вокруг происходит, что мне делать и куда бежать. Я не поеду сегодня во Флоренцию, прости. Мне нужно разобраться в этом...– он глубоко вздохнул и закрыл лицо руками. Вся степень его подавленности словно проступала в осанке и изгибе сжатых пальцев.
– Хорошо, я скажу Эйдну и Парису, что мы с тобой еще задержимся здесь на некоторое время, – поборов свое желание насильно увезти отсюда Амати, сказал я, – Но ты должен мне обещать, что после всего этого ты забудешь о нем. – и тут же, глядя на устремившего в мою сторону взгляд Мореля, понял, что он не может мне этого обещать.
– Ты все-таки любишь его.
– Прошу, Андре, не дави на меня! – взмолился Лоран, – Я уже все тебе сказал! Не пытайся вытрясти из меня больше, чем я могу тебе дать!
– Что ж, ладно, прекрасно...– я подошел к небольшому застекленному шкафчику, и, достав один из хрустальных бокалов наполнил его виски, после чего опустошил до дна, пытаясь справиться с эмоциями, которые, если им поддаться, могли легко разрушить все построенное ранее. Несмотря на свой более чем сдержанный характер и воистину ангельскую терпеливость, я ничего не мог поделать со вспышками примитивной ревности или гнева, что порой проступали подо всем этим, выдавая мою вспыльчивую итальянскую натуру. Лучше уж я напьюсь до беспамятства, чем буду закатывать позорные скандалы с истериками и битьем посуды.
Когда я собирался осушить уже третий стакан, в мою руку вцепились пальцы, так и не дав мне его донести до рта.
– Хватит, Андре, не надо. – Лоран смотрел на меня со странной печальной задумчивостью.
– Не надо? Ты предпочтешь, чтобы я кричал на тебя? – не успев подумать, что несу, неожиданно спокойно поинтересовался я. И понял, что уже не контролирую себя. Плохо. Пора с этим завязывать.
Лоран помолчал минуту, а после ответил:
– Не знаю, люблю ли я Валентина, но точно знаю, что люблю тебя. Очень сильно, Андре. Поэтому, если тебе хочется, кричи. Я стерплю, если тебе от этого станет легче.
Поставив стакан на стойку, я поглубже вздохнул. Желание скандала мгновенно пропало, ярость улеглась. Амати снова смог подобрать ко мне нужный ключ.
Морель вскрикнул, когда я схватил его за плечо и рывком притянул в свои объятия. Никогда не мог понять, откуда бралась во мне эта диковатая грубость, стоило только напиться. Должно быть, проявлялось неведомое мне альтер-эго. Мой собственный, взятый в тиски разума и воли Монстр.
– Прости меня, – прошептал я ему на ухо, зарываясь пальцами в шелковистые кудри, лежащие на спине, – Я не обижу тебя и никогда бы этого не сделал. Не по своей воле.
– Знаю, – сказал он, – Даже такого грешника как я, Создатель не обделил хранителем.
В ответ на это я не смог удержаться от смешка и лишь найдя его губы, приник к ним, как приникают к источнику с живой водой. Из его уст я готов был пить сколько угодно и мне всегда будет его мало. Пускай поют молитвенные хоры, но ни за что в жизни я не поверю, что те чувства, та любовь, что вызвал во мне этот сын Адама, преступна и отвратительна. Никогда. Ни сейчас, ни потом. Приди же в мои объятия, нежный цветок. Ты мне нужен, как никто другой на этой Земле.
– Мой архангел, – прошептал Лоран, распустив мне волосы и погладив вьющиеся локоны, – Тайная любовь иконописца.
Не знаю, отчего, но в те мгновения, когда я развязывал ленту на его волосах и видел, как они расстилаются по изящным плечам, меня охватывал такой восторг и блаженство, что я был готов целовать эти плечи, губы и локоны сколько угодно. Это ощущение едва ли можно было сравнить с плотским оргазмом. Что-то неясное, неопределенное, мечущееся между душой и телом, но от этого еще более восхитительное и чарующее. Судя по сияющим глазам Амати, в которых я видел немое восхищение, я тоже казался ему прекрасным, хотя для большинства окружающих был более чем непримечательным на вид. Разве что, отличался необыкновенной простотой и прямостью черт. Быть может, трактаты древних не лгут и в волосах и впрямь заключена душа человека, которая, освобождаясь от тисков лент и шпилек проявляет ее хозяина в истинном свете. Я этого не знаю и вряд ли кто-либо узнает истину вообще, ведь ее может не существовать всеобщей.
Сейчас моя истина заключается в том, чтобы сомкнуть объятия теснее и как можно глубже окунуться в ласки моего милого Асмодея, этого благозвучного Орфея, любимого мной Лорана. Это все, что сейчас имеет значение.
– Mon Dieu…– выдохнул он, когда наши губы разомкнулись. Я накрыл его рот пальцем:
– Тише, он тут не при чем.
По устам француза скользнула слабая улыбка, вслед за чем он обвил меня руками за шею, позволяя приподнять свое тело и целиком и полностью вверить себя в мою волю.
Лоран всегда был моей слабостью, моим тайным оазисом среди безграничной пустыни жизни. Спроси у меня кто-нибудь, где я ощущаю жизнь во всем ее многообразии, то я ответил бы, что в объятиях любимого: мгновение в кольце рук Лорана было для меня живее и сладостнее всех прочих, наполненных житейскими страстями часов моего пребывания в этом мире. И я не променял бы их ни на какие другие.
Лаская в своих объятиях, я беззвучно шептал ему слова любви, недостижимые для слуха, но легко осязаемые, словно слабый ночной ветер. Мой Амати, моя любовь, моя боль, мой грех, моя тайна, мое сердце...
Для самого меня оставалось непостижимым, что я совершенно не боялся и страшился одновременно его потерять. Мне было совершенно себя не жаль, вот только почему...
– Андре...– Лоран слегка надавил мне на плечи, заставляя лечь на батистовую поверхность кровати и склоняясь надо мной – хрупкий призрак, окутанный золотистым ореолом света от настольных ламп. – ...позволь мне сегодня все сделать. – моих губ коснулись его – мягкие и теплые. Слабый вкус его поцелуя и проникшие под одежду прикосновения неустанно оберегаемых от повреждений рук. Что же ты делаешь со мной – ангел с душой Паганини? Я бы мог воспротивиться твоим самоуверенным для столь юного возраста действиям, но не захотел и не мог.
Твой шепот приятного, звенящего в тишине, словно колокольчик голоса и нежные поглаживания, заставляли меня вновь и вновь брать в плен своих ласк твои трепетные губы и тонкие веки, целовать во влажной истоме холеные пальцы и плечи, заставляя тебя краснеть от смущения и чувственного удовольствия, ведь все твое существо, каждая твоя половина любит эти ночи и эту близость. Ведь каждая твоя половина любит меня – не так ли, мое прекрасное двуличие во плоти и крови?
– Обещай, что никогда не покинешь меня, – прошептал Лоран, судорожно впившись руками в подушку и покрывало. Темные локоны цвета запекшейся крови разметались по белому батисту.
– Я не могу тебе обещать этого, – сказал я.
– Почему? – он приоткрыл глаза
– Потому что я смертен. «Никогда» и «всегда» – удел вечности.
Слабая улыбка изогнула коралловые губы:
– Тогда обещай, что будешь со мной столько, сколько сможешь. – Лоран обвил меня руками за шею, притягивая к себе как можно ближе.
– Обещаю. – ответил я.
Проснувшись поутру, я испытал странное чувство, осознав, что Париса и Эйдна больше нет рядом: они еще вчера вечером уехали во Флоренцию. Их очень удивило мое решение задержаться в Париже, поскольку, как они думали, мне он уже успел наскучить за столь долгое время пребывания здесь.
Я и вправду с удовольствием бы сменил обстановку, но...
Тот, ради кого я научился переступать через себя и свои желания, спал на животе, укрытый батистовыми простынями и теплым кашемировым одеялом цвета шоколада. Густые кудри разметались по подушке, скрыв в своих волнах лоб и глаза, являя взору лишь точеный нос и красиво очерченные подбородок, рот и скулы.
Я тихо вздохнул. Одна лишь возможность созерцания этого восхитительно-порочного существа вызывала сладостное томление в каждом уголке моего тела и души.
О да, я воистину жалок. Даже Лоран, несмотря на свой юный возраст, не так зависим от меня, как я от него. Я сам надеваю на себя кандалы и если они из бархата вдруг превратятся в сталь, мне будет нелегко, совсем нелегко.
Я провел рукой по обнаженной шелковистой спине. Лоран вздрогнул, и, нахмурившись, приоткрыл глаза, убирая с них волосы.
– Что случилось? – невнятно пробормотал он, наполняя пространство вокруг себя усилившимся звуком дыхания.
– Ничего. Извини, я не хотел тебя будить, – откликнулся я, наклоняясь и целуя его в теплое плечо, а после в затылок. – Если сможешь, спи дальше.
– Андре...– он сомкнул на моем запястье длинные пальцы, удерживая меня рядом. – Сегодня я снова пойду на Пасси... и я хочу попросить тебя не вмешиваться.
– Снова? Зачем? – я все-таки отстранился и сел на кровати, глядя, как Морель переворачивается на спину и устремляет на меня взгляд сапфировых глаз.
– Мне нужно разобраться в этом. Самому. Я в отчаянии, Андре, но вытащить из этого состояния я смогу себя только сам.
– Я не оставлю тебя наедине с этим мошенником! – возмутился я, – Я ему не доверяю.
– Прошу тебя, он не сделает мне ничего плохого! – Лоран тоже сел, пронзительно глядя на меня.
– Почему ты так уверен? – слегка иронично осведомился я.
– Потому что он любит меня, – ответил Амати. – И не желает мне зла. Мы трое стали заложниками времени и обстоятельств.
Я молча смотрел на него, смиряя свои чувства. Эта его просьба меня пронзала насквозь.
– Прости меня, за то что причиняю тебе боль, – прошептал он, – Но если ничего не сделать, то мы не сдвинемся с мертвой точки.
Я откинулся на подушки и резко выдохнул:
– Не вмешиваться? Что ты имеешь ввиду под «не вмешиваться»?
– Ты не должен идти со мной. – тихо сказал Лоран, – Умоляю, Андре, останься здесь. Позволь мне самому сделать свой выбор.
– Что мне делать, если ты не вернешься? – задал я вопрос, – Как мне понять – отрекся ты от меня или с тобой что-то случилось? Я же изведусь от беспокойства.
– Я приду, – ответил он, – Либо навсегда, либо попрощаться. Я француз, а не британец и не исчезаю по-английски.
– Хорошо, будь по-твоему, – сдался я, – Но если пойму, что что-то не так, я пойду тебя искать.
Лоран молча кивнул.
Ушел Амати ближе к вечеру. Я отложил от себя книгу, наблюдая, как он надевает свой подбитый горностаем плащ, и, попрощавшись со мной взглядом, скрывается за дверью, чей стук оставляет неприятное ощущение озноба на коже. Лоран-Лоран... если тебе это будет необходимо, я отпущу тебя, но мне бы этого совсем не хотелось. Я так привык к тебе и я так люблю тебя. Я успел полюбить самые темные уголки твоей души, даже то, к чему питать теплые чувства на первый взгляд невозможно. Для меня невыносимо сознание того, что могу потерять тебя. Я даю тебе сроком четыре часа, а после иду искать. И будь, что будет.
Выйдя из пансиона, Лоран быстро зашагал к стоящим неподалеку скопом экипажам, мысленно пытаясь успокоить себя:
– «Что мне делать? Я не хочу, чтобы все происходило именно так!» – в отчаянии думал юноша, ежась от вечернего мороза. Стояли сумерки и нужно было как можно скорее добраться до кладбища, пока не стало совсем темно. Лоран и сам не знал, по какой причине так скрупулезно оттягивал повторное посещение погоста Пасси. Почему он не горел желанием туда возвращаться? И хотелось ли ему на самом деле встретиться с Валентином снова?
Да, он желал вновь увидеть своего Маэстро – того, кому был так беззаветно предан; того, кто заменил ему в свое время отца, а после стал возлюбленным.
И на смену этим образам приходили в голову мысли об Андре: о страстно и одновременно трепетно любимом им Андре, которого он заставляет страдать в угоду своему эгоизму и нерешительности.
В какой уже раз Морель почувствовал отвращение к своей порочности – вольной или невольной, вросшей в него, словно сорняк, ставшей его частью.
Лорана пугало неведение, относительно нынешнего Валентина. Он мог не знать этого человека. Быть может, это уже вовсе не тот Вольтер – его гениальный, импульсивный, но правдивый учитель, которого юноша знал ранее. Быть может, его ожидает очередное, бесчисленное уже по счету разочарование в человеческом существе.
– «Я должен знать! Он расскажет мне все!» – почти яростно подумал француз, запрыгивая в один из коричневых экипажей и бросая кучеру: – К Пасси!
Парижское кладбище как обычно сохраняло полное достоинства безмолвие и неподвижность. Лишь опадающие остатки задержавшихся на ветвях каштанов сморщенных почерневших листьев добавляло немного динамики в жизнь этого места.
Лоран же помнил, куда нужно идти. Он знал, что Валентин его ждет, и даже если бы он не пришел сегодня или даже через неделю – ждал бы изо дня в день, лишь для того, чтобы услышать его согласие или отказ. Или...для того, чтобы получить прощение, поставив Антихриста вровень с церковным падре?
– «Как убого и глупо», – подумал Морель, быстро скользя средь надгробий. Мане, Лефюэль... В этом месте столько известных имен, но одно из них он никогда не хотел бы видеть в виде надписи на холодном камне. Пускай улетит мраморный ангел – ведь его молитвы не нужны пока этой могиле, ибо она пуста. – «Если он жаждет лишь моего прощения за то, в чем не виновен, прощения для успокоения собственного стыда или совести – боюсь, я не смогу сдержать разочарования. Мария, не урони его в моих глазах».
Наконец, из туманной дымки легких зимних сумерек выплывает каменная плоть крылатого стража.
– И давно вы ждете?
Человек в теплом плаще из плотного бархата и меха поднял голову, тускло блеснув глазами в тени капюшона.
– Чуть более часа, дитя мое. Ты не сильно припозднился.
– Вот как...– негромко проронил Лоран, – А что было бы, если бы я не пришел сегодня? Не пришел бы никогда. Вы бы так и ждали меня изо дня в день?
– Это исключено, – ответил Вольтер и юноше в его голосе послышалась улыбка, – Ты никогда так не поступал и не стал бы. Твоя демократичная по отношению к окружающим натура всегда давала возможность выбора.
– Почему вы так уверены в этом?
– Потому что я знаю тебя, Лоран. Ты был моим птенцом на протяжении почти пяти лет. Твоя внешне порочная душа чиста внутри себя. И это сложно изменить.
– Маэстро...– Морель уже не мог удерживать сдержанно-холодный тон и потому слова прозвучали как-то умоляюще и нежно, – Зачем вы искали меня? Почему вы не забыли обо мне, как о страшном сне? Почему простили мне мое предательство и тот нож в грудь?
– Потому что я люблю тебя, – ответил Валентин, – Совершенно разной любовью: как сына, как маленького гения с неповторимой личностью, как влекущее меня к себе воплощение красоты.
– Вы даже не пытались забыть меня. – парировал Лоран, замечая слегка выдающую его неуверенность интонацию в голосе. Он не знал, как ему еще защититься, чтобы душа прекратила свои метания. Но все это снова не более чем эгоизм, чьи истинные, пускай малоосознанные и отвергаемые мотивы – перестать чувствовать свою вину, переложив ее на плечи Вольтера. Закричать: «По твоей вине я сейчас вынужден испытывать все это! Ты – те холодные и жесткие пальцы, что нещадно стиснули мое сердце, что так легко и беззаботно билось, пока ты не воскрес для меня!»
Эгоизм.
Малодушие.
Страх.
Содержание сердца слабого, потерянного где-то в темных лабиринтах жизни ребенка. Он судорожно шарил пальцами по густой колючей траве. Он так хотел найти погасший от резкого порыва ледяного ветра фонарь.
– О нет, mon cher. Я пытался забыть тебя и забыться сам, стереть твой след из памяти и своей жизни, но не смог. Я лишь усвоил еще один печальный урок: что человеческие желания могут быть порочны, ибо приносят больше скорби и боли, чем счастья.
– Что с вашим лицом? – прошептал юноша, снимая капюшон с головы скрипача. Замерзшие руки коснулись ледяной поверхности жесткой кожи. – Почему вы в маске?
– О, ничего страшного, ангел мой. Это всего лишь последствия пожара. – отозвался Вольтер, тронув пальцами руку Мореля у маски.
– Могу я взглянуть на них? – спросил Лоран.
– Думаю, не стоит. Боюсь, что в противном случае ты не захочешь или не сможешь больше разговаривать со мной. А мне так много хочется узнать о том, как ты жил все это время, пока я скитался в другой стране...
– В другой стране?
– Да, дитя. Это была вынужденная ссылка...– Лоран все же взялся за края половинчатой маски и зажимы, и, отняв от лица белую преграду, судорожно вздохнул: почти вся правая половина лица Валентина была испещрена рубцами и шрамами, сквозь которые проглядывали знакомые черты некогда редкостно гармоничного лица.
– Я же предупреждал тебя, ma petite, – с печальной улыбкой сказал рыжеволосый, замечая, что в глазах Мореля невольно появился призрак слез. – Но ты, как всегда, не послушал и теперь плачешь.
– Расскажите мне, что с вами произошло, – дрожащим, севшим от душивших его горло горестных спазмов голосом, заикаясь, промолвил юноша, – Я...я обещаю, что выслушаю и... не буду осуждать вас. Я хочу знать обо всем, что с вами случилось за этот год...в мельчайших подробностях… Прошу вас.
– Хорошо, любовь моя, – склонил голову Вольтер, – Я расскажу тебе все.
После того, как ты скрылся вместе с Амати, я упал и пролежал так все то время, пока меня не нашли. Храмовники Ордена – как я их называю, решили, что я умер и поспешили скрыться, пока их не похоронило заживо под горящими обломками. Вокруг все рушилось, и я не задохнулся лишь потому что лежал на полу, где воздух был чище и моя голова при падении оказалась повернута набок, так, что кровь, поднимаясь в гортань, вытекала сквозь зубы наружу, а не вставала в дыхательных путях. К тому же, помимо дыма и огня, с улицы пробивался кислород из разбитых окон, что не давало окончательно задохнуться. Не знаю, как это можно было назвать: божественной волей или простым везением, но даже когда крыша обрушилась, меня не придавило, а, если можно так выразиться, «прикрыло» сверху кучей обугленного мусора. Но в какой-то момент, пламя с одной из балок перекинулось на меня. Мне удалось погасить его, уткнувшись лицом в пепел и золу, но на тот момент я был едва ли в сознании, и потому слишком медлителен и это не прошло бесследно, затронув мое лицо...
Выжил я лишь потому, что нашли меня относительно быстро и я не успел умереть от потери крови. Люди, сбежавшиеся на пожар, поспешно тушили дом и разыскивали пострадавших.
Вытащившего меня из могилы человека звали Жорж де Ориньяк. Он был врачом высшей категории и смог спасти мне жизнь, за что я всегда буду ему безмерно благодарен.
Сорока-сорока пяти лет внешне, он имел обыкновение носить твидовые комплекты с легкомысленными бутоньерками в петлице и имел тонкие, залихватские черные усы, что никак не накладывалось на его – как я уже смог узнать после – математический, чрезвычайно строгий и консервативный характер. Должно быть, именно это качество и позволяло ему точно и качественно выполнять любое дело, за которое данный человек брался.
После того, как я очнулся, он рассказал мне о том, что случилось. Как оказалось, я пролежал в беспамятстве и крайне тяжелом состоянии целую неделю, за которую Жоржу не раз приходилось изрядно посуетиться, чтобы вместо тяжелораненого типа в постели не остался обожженный труп.
Еще он сказал, что пока я находился без сознания, приходил какой-то человек и интересовался, не здесь ли случайно отдыхает выживший хозяин спаленного особняка.
От этой новости я пришел в ужас, поскольку тут же понял, что этот сторонний наблюдатель – ни кто иной, как ищейка ордена. Если он узнает, мое местонахождение, то братство снова начнет преследование, и во второй раз уж наверняка доведет дело до конца.
Я умолял Ориньяка не выдавать моего присутствия в этом доме и тот согласился. Возможно даже, как лекарь, поскольку беспокойное состояние делало мне только хуже, а он явно хотел помочь мне выкарабкаться. Но я видел, что он насторожился и не винил его в этом: у Жоржа были жена и дети, и подозрительный, пускай и известный в широких кругах тип в их доме мог запросто навлечь беду на этот уютный и совершенно невинный мирок.
– И ты остался? – спросил Лоран. Вольтер как-то неопределенно покачал головой и усмехнулся:
– Разумеется, я остался, поскольку не мог даже подняться с постели из-за раны: она плохо заживала, несмотря на многочисленные швы, и то и дело открывалась, едва успев поджить. Однако, с твоего позволения, я продолжу...
Я собирался его покинуть, как только рана перестанет угрожать моей жизни. Я прекрасно осознавал свой вред, который я явно или скрыто, вольно или невольно причинял своим присутствием в этом доме. Будучи связанным с такой организацией, как Орден Высшего сословия, я утратил право быть гостем в чьем-то доме, не опасаясь за дальнейшую безопасность его хозяев, поэтому, когда Жорж констатировал, что повреждение больше не откроется, если, конечно, его не вскрыть при помощи механического воздействия, например, того же ножа, я принял решение расстаться с ним как можно скорее, но не успел. Судьба распорядилась иначе.
На следующий день, когда я собирался сообщить ему о том, что хочу покинуть его, предварительно переведя на счет Ориньяка немалую сумму денег в уплату за его неоценимую медицинскую помощь и человеческую заботу, в дом лекаря заявился незваный гость, которого я имел счастье или несчастье знать.
Мне всегда чертовски везло по жизни. Несмотря на массу неприятностей, которые сваливались на голову, я всегда каким-то образом умел выбираться из них.
Но на тот момент я уже почти не верил в этот парадокс своего существования. Особенно моя уверенность в собственной удачливости покачнулась, когда я увидел на пороге Люсьена из рода Сарон, из-за которого, после того, как он увидел тебя, и начался весь этот адский заколдованный круг.
– Что тебе нужно от меня? – спросил я, – Неужели тебе мало руин на месте моего дома и сморщенной маски вместо моего лица? Даже после этого ты хочешь мстить за тот проигрыш в милости ордена, когда я нашел Лорана?
– Нет, Валентин, – ответил он, – Ты ошибаешься.
– В чем же? – я был зол как никогда. Боль от потери тебя и своего единственного приюта – дома моих предков, застилала мне глаза кровавой пеленой. Будь я в силах, то накинулся бы на него и прикончил на месте.
– Я часто завидовал тебе, но никогда не выдавал ордену. Ни твоего истинного отторжения нашей веры, ни твоей запретной страсти к мальчику-антихристу. – казавшийся ранее мне таким недалеким и невежественным, Сарон внезапно предстал передо мной в ином свете, словно я никогда его не видел до этого. Он был искренен и в визгливом, суетном тоне появилась невиданная мной ранее тяжесть.
– Кто же тогда это сделал? – едва скрывая ярость, процедил я, – Кто еще мог знать?
– Мадмуазель Дю Лак, – коротко ответил Люсьен и обличительные речи застыли, так и не сорвавшись, у меня на языке. Я буквально опешил.
– Ч-что?..
– К чему переспрашивать, ты же все прекрасно слышал, Валентин. Тебя выдала твоя же невеста. – с легкой жалостью глядя на меня, сказал он.
– Этого не может быть, – я не мог поверить, несмотря на то, что всё до последнего жеста говорило о том, что Сарон не лжет. – Натали не могла. Это невозможно. Она не такая.
– Ты совершенно не знаешь женщин, друг мой, – усмехнулся Люсьен. – Добродетельных женщин стоит опасаться больше всего. И чем сильнее их добродетель, тем страшнее их коварство.
Примерно пять минут я сидел, пытаясь осознать и переварить то, что он мне сказал. Сознание не слушалось, шепча мне все ту же желанную сутру: «Она не могла, не могла... Ты же знаешь, что не могла...»
– Поверь мне, Валентин, я не лгу. Она – одна из информаторов нашего ордена.
– Как такое может быть?! Как давно?! Откуда она о нем узнала?! – я больше не мог сдерживать эмоций и они вылились в пространство истошным криком.
– Ее отец – член нашего ордена. – и, в ответ на мой еще более ошарашенный взгляд, поднял брови: – Разве ты не знал об этом?
Я промолчал, ибо нужды отвечать не было.
– Получается, она следила за мной.
– Выходит, что так, – кивнул головой Люсьен, – Ты совершил огромную ошибку, Валентин, заведя шашни с этим мальчишкой у нее под носом. Думаешь, она бы стала помогать ордену, если бы не хотела отомстить тебе?
– Когда она стала с вами сотрудничать? – спросил я.
– Совсем недавно. Конец июля-начало августа. – был ответ. Больше аргументов для оправдания Натали у меня не осталось: все сходилось один в один. Они не могли знать такую мелочь, как бытовая утренняя ссора. Натали и в самом деле пошла к ним. Что ж, она достойно отомстила, лишив меня практически всего, что было мне дорого. Со мной остались лишь мои руки – все еще способные играть: мой хлеб и инструмент моего творчества. Инструмент меня самого.
– Я все понял. А теперь – убирайся. – сказал я, глядя на собственные, лежащие на шерстяном одеяле, ладони.
– Я пришел не за тем, чтобы вылить на твою обожженную голову ведро неприятных открытий...– апломбом ответил Сарон. – Я хочу предложить свою помощь.
– Мне не нужна твоя помощь, – негромко огрызнулся я, – Ты и так уже «помог» мне сверх меры.
– О черт, Валентин, как же ты любишь себя жалеть! – воскликнул он, скривившись, – При этом оставаясь высокомерным хамом. Но раз уж ты так любишь себя, то и подумай о себе, хотя бы сейчас!
– Что тебе до меня? – я бросил взгляд в его сторону, – Для всех я мертв, я сгорел в собственном доме. Что мешает тебе сейчас уйти и забыть обо мне как об отрезанном ломте?
– Твоя музыка, – ответил тот, грузно садясь на стоящий у стены стул, и я в очередной раз замолчал, удивленный его словами. – Я не буду лгать, что все дело только в тебе одном и что дороже друга у меня никогда не было – нет. Не умей ты сочинять столь божественную музыку, в моих глазах ты был бы не более, чем неприятный, капризный, как дитя субъект. Но это не так. Лишь благодаря твоей музыке я убежден, что это не так. Ничтожествам не дано таких способностей, ибо само их наличие возвышает и учит владельца многим недоступным обычному человеку вещам. Именно поэтому я не хочу тебя терять. Ты должен уехать, Валентин. Уехать и залечить раны где-нибудь, где тебя никто не найдет. Я хочу, чтобы твой гений существовал и дальше, создавал новые композиции. Не поддавайся сиюминутной глупости своих эмоций и послушай меня. Они ищут тебя, Валентин. Париж не так велик, чтобы они не нашли человека, да еще и такого известного, как ты. Позволь мне помочь тебе, умоляю!
