Текст книги "Скрипка для дьявола (СИ)"
Автор книги: Kaede Kuroi
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 49 страниц)
– Я тоже люблю тебя. Брат.
Вернувшись домой на следующий вечер, чтобы собраться и уйти, куда глаза глядят, я застал в комнате отца.
– Ага, объявился наконец! – прорычал он, вставая, – Иди сюда, я поговорю с тобой!
– Я не стану с тобой разговаривать, ублюдок, – процедил я сквозь зубы. – Таким, как ты, место на плахе. Я ухожу, а ты делай, что тебе вздумается.
– Что?! Что ты сказал?! – рассвирепел отец, – Ах ты недоносок, да я из тебя душу вытрясу!!! – он кинулся на меня, размахивая кулаками и я едва успел отскочить в сторону. Он врезался в комод, опрокинув на пол лежащие на нем инструменты для резьбы по дереву.
– Что здесь происходит? – на лестнице показалась мать, – Маттиа…– я посмотрел на нее, и она, внезапно переменившись в лице, завизжала: – Беги! Скорее беги!!! – не успел я среагировать, как меня сбило с ног и я покатился по полу.
Через мгновение, рядом с моей головой в деревянную половицу вонзилось лезвие резака.
– Маттиа!!! Николо, прекрати! Прекрати!!! – она подбежала и схватила отца за плечи, пытаясь оторвать его от меня.
– Уйди, матушка! – рявкнул я, высвобождаясь, – Этот чертов буйвол свихнулся! – я нащупал свалившийся на пол вместе с остальными инструментами нож, и, сжав его в пальцах, прижал к горлу отца однако, так и не нашел в себе сил сделать роковое движение. Оружие лишь слегка удерживало обезумевшего мужчину, чтобы не полоснуть меня в свою очередь резаком.
– Ты уверен, что сможешь убить меня, Маттиа?! И не надейся – ты слишком труслив для этого! Это я убью тебя, как грязную шавку!!! – орал он, но внезапно прекратил вдавливать меня в пол.
– Что…– я почувствовал свистящий хрип у себя над ухом и как с каждой секундой все тяжелее и тяжелее становится лежащая на мне туша.
– Никколо!! – мать наконец смогла столкнуть отца с меня и я, вскочив на ноги и посмотрев ему в лицо, обнаружил, что он мертв.
Пронзительный женский крик расколол ночную тишину.
В скором времени, похоронив отца, который, как констатировал врач, скончался от сердечного приступа, и продав дом, мы уехали из Италии.
Изрядно намучившейся матери не хотелось больше иметь ничего общего с когда-то родными местами.
– «Давай начнем сначала, сынок», – сказала она, и мы, посовещавшись, решили, что местом нового нашего рождения станет Австрия, вернее, ее провинция. Матери всегда нравились ее луга и красивые ландшафты, а мне было все равно, куда ехать. Лишь бы подальше от родины. Подальше от своего бывшего дома. Подальше от Микеле.
Как можно скорее, пока я не передумал и не остался, чтобы быть с ним, как и раньше – вдвоем.
«Святой Лаврентий, уведи меня отсюда».
И мы все же уехали.
За три года я научился хорошо владеть немецким языком. Так хорошо, что не всякий заметит мой едва уловимый акцент. И сменил имя, поскольку на немецкий лад всем было произносить его легче. Я стал Матисом.
Дойч-Вестунгарн и впрямь стал мне как родной. Я много чего нахожу здесь из того, что окружало меня в те редкие счастливые моменты моего детства…но я никогда, ни на минуту не забывал о том, что было со мной раньше.
На этих словах голос Матиса слегка осип и он прокашлялся, возвращая ему прежнюю низковато-очаровательную звонкость.
– Я выслушал твой рассказ, Матис, внял ему, – сказал я, устало откидывая назад рыжие волосы, – И хочу, чтобы ты знал… – я чуть подался вперед и промолвил, чуть тише: – Я никогда не причиню тебе вреда. Быть может, я ошибся в начале, не зная тебя, но на то, что совершил твой отец, я пойти не в силах.
– Поймите, причина моей ненависти к вам кроется не столько в этом, сколько…– он осекся и замолчал.
– Ну, что же ты? – откинувшись на спинку кресла, подтолкнул я его, – Говори, раз уж начал.
– …Сколько в том, что вы так и не дали мне уйти. – почти прошептал он, и, встав, вышел.
Я молча смотрел на захлопнувшуюся дверь, не в силах шелохнуться.
Я все понял.
[1]Имеется в виду звездопад в ночь с 10 на 11 августа, в праздник Святого Лаврентия. Итальянцы в эту ночь загадывают желание, глядя на звезды, которое должно исполниться в течение года.
====== Каменный ангел. Продолжение. ======
В сон ворвалось смутное беспокойство и я, очнувшись, в какой уже раз понял, что мне неимоверно жарко: пот пропитал хлопок рубашки, а волосы прилипли к влажному лбу. Снова этот морок.
– Черт…– выдохнул я, с силой проводя ладонями по лицу, словно надеясь стереть все воспоминания о ночном наваждении, которое преследовало меня с того дня, как я последний раз видел Канзоне.
Я с трудом признавался в этом даже себе, но вот уже три дня – раз за разом, он приходил ко мне каждую ночь.
Все время один и тот же сон начинался с того, что я просыпался в кресле, в вечерней гостиной на первом этаже, и не без смутного удивления обнаруживал лежащего в моих объятиях Матиса – приникшего ко мне всем телом так плотно, что в моем взбудораженном сознании зарождались совершенно кошмарные, непотребные желания в отношении того, что можно было бы сделать с этой восхитительной, сильной и упругой плотью, чтобы вновь обрести потревоженный покой.
Он был полностью обнажен – проведя рукой, я чувствовал соблазнительный изгиб шелковистого торса и бедер, – а его губы касались моей шеи, что-то неслышно шепча. Тело было настолько разгоряченным, словно я уже разжег его своими ласками, и это ощущение через одежду буквально сводило меня с ума. Все чувства до кончиков пальцев возбуждала одна лишь его близость, прикосновение к нему, к этому прекрасному, смуглому плечу, груди, животу, округлым ягодицам и нежной плоти между ними.
Что самое странное, во снах я не пытался овладеть им, хотя, несомненно, сгорал от этого порочного желания. Словно бы он был бесценной картиной, которую нельзя было портить – лишь любоваться и восхищаться ею.
Я хотел его, и это доводило меня до безумия – желание сорвать с него одежду, и, прижав к себе, впитать этот неповторимый жар его взрывоопасной крови, вновь испытать на себе страсть его дикой натуры и услышать эти стоны – порой наполненные таким сладострастием, что – ловя их, становится трудно дышать…
Мне надо успокоиться.
Спустившись на первый этаж и выйдя во двор, я умылся из стоящей возле забора большой бочки. Ледяная вода и холодный воздух поздней осени меня немного отрезвили и уже не казалось, будто бы я горю в огне.
Облокотившись о заграждение, я бездумно смотрел на пустынную в этот час степь и тускло бледнеющий даже ночью горизонт. Меня поглотила какая-то беспросветная апатия.
К черту ее, она ничего не меняет. Даже если мне придется продать душу тому инкубу, что приходит ко мне по ночам в образе Матиса, я ничего не сделаю Канзоне против его воли и не причиню ему вреда.
Я обещал.
Вновь увидеть Матиса мне довелось только спустя два дня. Прогуливаясь как-то вечером, после наступления темноты на холмах, неподалеку от поместья Сарон, я встретил Джанго Виттерштайна, который вел под узцы рыжего коня, по-видимому, возвращаясь с пастбища обратно в табор.
Поздоровавшись рукопожатием, он сказал:
– Ааа, странник… Куда снова путь держишь? – в этот раз на нем не было его обычного пестрого жилета, и черная куртка с серыми штанами вместе с темной шляпой смотрелись непривычно безрадостно. Чего не скажешь о лице цыгана: хитровато-проницательный прищур и улыбка из-под усов были на месте.
– Самому бы знать, – отозвался я, – Просто иду, куда глаза глядят.
– Видать, ищут что-то, – сказал барон, запаляя табак в трубке и выдыхая душистый дым в ночной воздух, – Раз не знаешь, куда идти, пошли со мной…– и мы, беседуя на разные темы, не спеша направились к стоянке, что находилась примерно в десяти минутах ходьбы.
Ночная жизнь табора была той же, какой я ее запомнил в последний свой визит сюда. Горело множество костров – большой общий и несколько отдельных. За общим народу было настолько много, что войдя на территорию, Джанго покачал головой и жестом кивнул на соседний костер, расположенный в метре от главного.
Единственное, что меня удивило в первые минуты, так это отсутствие музыкальной вакханалии – звучал всего один инструмент у главного костра и я поначалу никак не мог определить, какой. Он был струнный, но не похож на гитару или мандолину. И уж тем более не арфа. Это…
Ответ настиг меня даже не тогда, когда я смог за пламенем разглядеть инструмент, а стоило лишь узнать человека, играющего на нем. Матис.
Я наконец смог определить, что за мелодия звучала: лютневая сюита «Павана и Гальярда» Винченцо Галилея, XVI век. Это меня приятно удивило. Я слышал эту мелодию лишь однажды – когда изучал историю музыки и специально приглашенные музыканты проигрывали для примера различные произведения того времени.
Огонь костра то опадал, то вновь скрывал его от меня, но даже в таком положении я хорошо видел его и чувствовал легкое волнение.
Вылитый лютнист с картины Караваджо. Так чувственен в момент единения с музыкой, словно пропитан той эпохой. Просто прекрасен… Mon Dieu, убереги меня от совершения глупостей!
Последний раз проведя пальцами по струнам, он поднял глаза и уперся взглядом прямо в меня. Я сидел напротив него, только за соседним костром.
Тут же в его лице что-то неуловимо изменилось. Я не могу точно сказать, что это были за эмоции: тревога ли, страх, удивление или недовольство – не знаю. Но он тут же отложил лютню в сторону, и я понял, что причиной окончания концерта стал я. Он не хотел играть мне.
Это слегка озадачило. Я совершенно не расстроился, но чувствовал, что слегка задыхаюсь от невозможности понять его мотивы.
Собравшиеся вокруг него девушки-цыганки, похожие на пестрых экзотических птиц, умасливали его сыграть еще что-нибудь. Для них, как и для многих других людей в наш девятнадцатый век лютня была в новинку. Но Канзоне отрицательно покачал головой и сказал что-то вроде: «Хватит на сегодня». Одна из девушек подала ему курительную трубку с тонким прямым мундштуком и он, кивнув в знак благодарности, сунул ее в рот.
Я усмехнулся: он тут не просто свой, но и всеобщий любимец.
Джанго мне что-то говорил, и я старался поддерживать разговор, но наверняка вид у меня был рассеянный и слегка отсутствующий.
На какой-то момент я снова встретился с Канзоне взглядом и он, прищурившись почти как Виттерштайн, внезапно обнял за шею сидящую рядом молодую цыганку и крепко поцеловал ее в подбородок, возле рта, чем вызвал всеобщий вопль удивления и смущенный смех.
Я фыркнул и чуть не засмеялся – что за ребячество. Хочешь сделать мне больно или вывести из себя – просто подойди и ударь. Я уже не юнец, чтобы поддаваться на подобные провокации.
Джанго погрозил пальцем Матису и снова отвернулся. Сделав над собой усилие, я тоже отвел взгляд от объекта своего наблюдения и сосредоточил внимание на собственной компании: бароне, двух цыганках средних лет и трех мужчинах, один из которых что-то вырезал из дерева.
Беседа меня даже увлекла, но спустя некоторое время я почувствовал толчок в плечо, и, повернув голову, увидел удаляющегося Матиса. В левой руке он держал свернутый, довольно толстый кожаный хлыст, какой используют для усмирения лошадей. Должно быть, им он меня и задел.
Случайно? Сомневаюсь. Места для прохода было предостаточно.
Подождав, пока Канзоне скроется за границей стоянки, я сказал Джанго: «Скоро вернусь», – и направился следом. Если это было приглашением, то он будет стоять там, если же нет – его уже не будет.
И он был там. Матис стоял за одним из шатров и, закинув ремень с лютней на плечо, курил трубку, глядя на освещенные звездами и полной луной холмы.
– Добрый вечер, Матис. Ты хотел меня видеть? – спросил я, подходя к нему.
– С чего вы взяли, – фыркнул он, – Я вас случайно задел.
– Вот как? Что ж, ладно. Тогда я, пожалуй, пойду... – усмехнувшись краем рта, проронил я, направляясь обратно. Что за идиотские выходки, чего он хочет?
Внезапно пальцы вцепились мне в рукав, удерживая.
– Стой. Тихо.
– Что? – я вопросительно посмотрел на него, но взгляд Канзоне бы устремлен в сторону шатров. Мне показалось, что стенка одного из них слегка шевельнулась.
– Пошли отсюда. – он потянул меня за рукав, и – тут же отпустив, спустился вниз с холма и быстро зашагал прочь от стоянки. Я направился за ним.
Когда мы пересекли большой луг, и поднялись на холм, где я в начале своего пребывания в Дойч-Вестунгарне одно время любил бывать, я решился наконец спросить:
– Ты не скажешь, куда мы идем?
– …Нет. – он ответил не сразу, с заминкой.
– Почему?
Матис остановился.
– Потому что сам не знаю. – и продолжил путь.
Прекрасно, ничего не скажешь. Но я был не против этой неопределенности. Потому что был рад его видеть и ощущать его близость и истинность существования. Ни один чувственный сон нельзя было сравнить с тем, что я испытывал, находясь рядом с ним в реальности.
– А о чем ты хотел поговорить – тоже не скажешь? – поинтересовался я.
– Я не собирался с вами вести разговоры. Только сказать, чтобы вы перестали меня наконец преследовать. Вы еще не поняли? – он резко становился, словно врос в землю и бросил на меня острый взгляд через плечо.
– Я не преследую тебя, и не преследовал никогда, – с легким холодком ответил я, чувствуя, как по телу словно проходит легкий электрический разряд, – Я пришел с Джанго, и не знал, что ты был там. – видимо, он не нашелся, что ответить на это, и потому отвернулся, собираясь идти дальше, когда я сказал:
– А тебе не стоило целовать ту девчушку. Барону это не понравилось. Совсем на ошибках не учишься.
– Что за бред вы несете? Кого хочу, того целую. – буркнул он, шагая в темноте, и я удивлялся, как он умудряется не спотыкаться о камни и колеи.
– Вдруг она оказалась бы чьей-то невестой? Или наивно влюбилась бы в тебя, питая ложную надежду, а? – безжалостно продолжал я, сунув руки в карманы и идя за ним.
Я знал, что причиняю ему боль своими словами, но ничего не мог поделать с собой. Мне хотелось расшевелить его, может быть, разозлить. Что угодно, лишь бы не это равнодушие.
Мы поднялись еще на один холм и я понял, что пришел к своему поместью.
– Ты к Одетт? – спросил я.
– Да. – Матис толкнул кованую калитку и по тому, как она ударилась о забор, я понял, насколько разозлил его. Насчет того, что он вторгается на чужую территорию я и не заикнулся – это давно уже стало в порядке вещей. Мой запрет бы ничего не изменил.
– Ты так и не ответил, к чему были все эти фокусы.
– Я не обязан вам ничего говорить. – зайдя в конюшню, Матис достал из кармана кусок сахара, и, погладив Одетт по морде, скормил лакомство. Он наглаживал ее так рьяно, что я подумал о том, как бы не облысела лошадь к приезду Сарона. Да, знатно я его раздразнил. Однако, кровь у меня кипела, словно от адреналина. Так чувствуешь себя на охоте.
– Знали бы вы, как я вас ненавижу…– процедил сквозь зубы Канзоне, отходя от меня на шаг, подтягиваясь на руках и садясь на большой – высотой ему примерно по пояс деревянный ящик. Осознавал ли он, что сам загоняет себя в угол?
– Я знаю, как ты меня ненавидишь, но не до конца понимаю, из-за чего. Неужели я настолько напоминаю тебе того безумца? – я оперся руками по обе стороны ящика, тем самым не оставив ему путей для отступления. Но он смотрел на меня на удивление спокойным, если не холодным взглядом.
– Не только его, – сказал Матис, – Микеле тоже. Я проклинаю тот день, когда встретил вас, потому что вы принесли в своем характере, умениях и привычках все, что я пытался забыть столь долгое время. Вы свели на нет все мои усилия и надежду обрести забвение и покой.
– Возможно, я чем-то и схож с людьми из твоего прошлого, но я – не они, – возразил я, глядя ему в глаза. Черные и блестящие. Тьму в помещении разгонял льющийся из застекленного окна свет луны. – Я все равно отличаюсь от них. И ты должен понимать это.
Он опустил голову и покачал ею.
– Скажи, разве ты любил Микеле также, как любишь меня? – и почувствовал, как он вздрогнул.
– Что за… Я не люблю вас!
– Вот именно, – согласился я, – Тогда как я могу быть похож на него, если я отвратителен тебе и ты меня ненавидишь? – Канзоне не ответил, но я почувствовал, как он дрожит. Жаль, я не очень хорошо видел выражение его лица, но, боюсь, даже если бы и имел такую возможность, то не смог бы его описать. Мне казалось, что Матис в тот момент испытывал слишком смешанные чувства.
– И разве Микеле смог заставить тебя забыть обо всем в тот последний раз, когда вы лежали вдвоем на кровати и ты целовал его отяжелевшие от слез веки?..
– Замолчи и дай мне уйти! – закричал он, требовательно и сильно толкнув меня в плечо. В глазах смутным блеском уже отражался страх, смешанный с бессильной яростью. Однако, я не поддался.
– А это – еще одно мое отличие от всех них: я тебя не отпущу. – я чувствовал на своем лице прерывистое дыхание. И этот соблазнительный запах его тела… Понимал, что постепенно теряю над собой контроль.
Слегка отрезвил меня резкий, внезапный звук удара хлыстом по деревянной стенке ящика. Но после пришло чувство какого-то приятного возбуждения.
– Еще дюйм ближе, и я отстегаю тебя, как непослушное животное! – выпалил Матис. Каждое слово слышалось, как те же удары.
Наверное, я свихнулся, но чем более агрессивным он становился, тем больше возрастало мое желание. Я совершенно не боялся, что он осуществит свою угрозу, и знал, что не так уж он меня и ненавидит, как хочет показать. Да, возможно, напуган, да, в недоумении, но это не ненависть. Я ее испытывал и я знаю, что это такое. Матис питает ко мне куда более сладостное и привлекательное чувство, чем нежность или влюбленность…
Перехватив руку с зажатым в ней хлыстом за запястье, я прижал ее к ящику, и, найдя в темноте его губы, впился в них глубоким, жадным поцелуем, вцепившись пальцами в кудрявую копну волос на затылке. Никогда я, наверное, не терял настолько разум, как в те минуты. Единственное, на что меня хватило – это по старой привычке поставить на землю лютню, чтобы не разбить инструмент в пылу этой страстной борьбы.
Не прекращая хаотичной пляски ласк и лобзаний, перемежающихся с не менее нетерпеливыми поцелуями Матиса, я – словно во сне, скользил руками по его телу, забираясь под одежду, словно изучая – будто бы никогда и не знал его прежде.
Я вспоминал ощущение его гладкой горячей кожи, рельефные, до боли чувственные изгибы шеи, плеч, торса и бедер. Я ощущал, прижавшись губами, как пульсирует от волнения кровь в его артериях и как отчаянно бьется сердце в пылающей груди.
Эти ловкие пальцы, что блуждали по моим плечам и спине, и эти нежные, зовущие губы и податливый рот были реальны.
Да, это не сон, это намного лучше.
Долгожданные, притягательные стоны раздались в бархатной полуночи и я наконец ощутил себя единым целым со столь длительное время желанным мной существом.
Прекрасный, словно юный фавн, он был полностью мой и с восхитительным пылом отвечал на все мои ласки. Более страстного любовника, чем Матис я еще не встречал. Каждое его прикосновение словно взрывало меня изнутри, заставляя раз за разом испытывать оргазмы.
Спустя некоторое время я стащил его с пресловутого ящика, и мы продолжили удовольствие среди скоплений душистого мягкого сена. Никогда раньше не подумал бы, что любовные объятия могут напоминать вражескую схватку, но иного сравнения мне в голову не приходит, если вспомнить те часы, и тот накал чувств, что выплеснулся наружу в ту ночь.
Огонь слегка угас лишь под утро, когда – устав поглощать друг друга, мы лежали в траве и я – держа его в объятиях, лениво скользил кончиками пальцев по влажному телу, глядя на его одурманенный блеск глаз и расслабленно полуоткрытые губы.
Проснулся я, когда солнце уже стояло чуть ли не в зените.
Разворошенное до безобразия сено, моя разбросанная по полу одежда…
Матиса не было.
Тут мой взгляд наткнулся на что-то черное с сене. Взяв предмет и очистив его от травы, я понял, что это хлыст.
И усмехнулся. Это значит, что он вернется.
Прошло четверо суток. Стало ощутимо холодать, и на коже уже чувствовалось ледяное дыхание приближающейся с каждым днем зимы. За это время я успел написать два этюда и до совершенства научился выигрывать их на скрипке, заменяя невозможные, фантазийные пассажи на реальные. Каждый раз, за какую бы музыкальную форму я ни брался, будь то соната, концерт или рондо, мое воображение нет-нет, но заводило меня в непроходимые, совершенно невероятные дебри, противоречащие всем законам построения, и только скрипка спускала обратно на землю.
Наверное, если бы не способность сочинять музыку, то я бы умер от скуки. Не существуй Матис, я возненавидел бы Дойч-Вестунгарн, словно сомкнувшиеся вокруг меня тюремные стены.
Прошло всего несколько дней, и, вспоминая ту последнюю ночь, я снова не был до конца уверен, что это не сон. Лишь беря в руки забытый хлыст, получалось верить, что это действительно было.
Я просто лжец.
На самом деле, я давно понял все, что чувствует Матис, и что пытался объяснить мне раз за разом.
Он ненавидел меня и любил одновременно. Любил меня трепетно и нежно, как Микеланджело. Любил уродливо и грубо, как своего безумного отца. В соединении это рождало самую ярчайшую, чистейшую страсть, на которую была способна его темпераментная, молодая душа.
От Микеланджело во мне был мой музыкальный дар. От Никколо Канзоне же…хм. Быть может, дело в возрасте и склонности к излишней порой повелительности в поведении, скоропалительным выводам… Я любил Матиса – совершенно открыто, что не было свойственно его отцу. Скорее всего, это подсознательно и породило самое большое смятение в его душе. Он находился в растерянности от того, что ему больше не приходится разрываться, жертвовать одним ради приобретения другого, как пожертвовал он благополучием своей семьи ради сдержания данного своему другу (или все же возлюбленному?) обещания.
Удивительно: этот мальчик так привык страдать, что теперь норма (если, конечно, отношения со мной можно назвать нормой), кажется ему гротеском.
– «Я хочу почувствовать настоящее счастье и покой. Не омраченное ничем. И понять, что это оно, а не всего лишь сиюминутное наваждение…» – вспомнил я слова Матиса.
– «Даже если ты и чувствовал хоть раз нечто подобное, то ничего не понял, Маттиа», – подумал я, откладывая скрипку и подходя к окну, за которым медленно впадала в сон промерзшая природа, – «Потому что никто не объяснил тебе, что это такое – счастье».
Я уловил ухом звук захлопнувшихся ворот, затем тихий шорох – шаги, смягченные сеном.
Было утро – около десяти часов. Не зная, чем себя занять, я отобрал у Марии корзинку с фруктами и отправился в конюшню, чтобы покормить Одетт. Совершенно незаметно для себя, я привязался к этой кобыле, и, кажется, начинал понимать причину любви Канзоне к ней – у этой лошади, помимо очаровательной белоснежной гривы, был совершенно бархатный, почти человеческий взгляд. Словно она все понимала даже лучше некоторых людей. Не уверен, что теперь смогу также спокойно обнимать Матиса у нее на глазах. Все равно, что заниматься любовью в присутствии постороннего.
Но я нашел неплохой выход: в конюшне, оказывается, помимо первого этажа было еще что-то вроде небольшого чердака или мансарды, к которому вела грубо сколоченная из толстых веток лестница. Вроде трехстенного помещения с покатым, крышеобразным потолком; большой полки, где хранилось все то же сено для животных, – вполне характерной для конюшни. Странно, что я раньше не заметил ее.
И вот теперь я лежал там, облокотившись спиной на травяной тюк и пытался додумать окончание очередного, пришедшего мне в голову ноктюрна. Хорошего и крепенького, но под конец ускользающего. Я радовался хорошему утеплению конюшни, благодаря которому в щели не задували сквозняки, и, несмотря на отсутствие огня или горячей воды, в помещении было довольно тепло. Отчасти я был этому обязан еще и плотной куртке.
Тихий скрип лестницы. Ну здравствуй, мое вдохновение.
И действительно – это был он.
Проворно забравшись по перекладинам, Матис – чуть сгибаясь, чтобы не удариться затылком о потолок, подошел ко мне. Опустившись на корточки, протянул вперед руку:
– Хлыст. – сказал, как отрезал. Я насмешливо хмыкнул:
– А говорить «пожалуйста» тебя не учили?
– Мне он нужен сейчас на пастбище. – все мимо ушей. И его обычное – не то упрямое, не то решительное выражение лица. Ну разве этот мальчик не прекрасен!
– Ты снова пропал почти на неделю…– я притянул его к себе за подбородок и поцеловал в мягкие, прохладные после улицы губы, – Я скучал. – он ничего не сказал на это, только ответил на еще один мой поцелуй, да так, что я невольно почувствовал смутную, зарождающуюся искру. Видимо, не я один.
– Не сейчас… вечером, – выдавил он, но, получив очередной поцелуй в угол рта, воскликнул: – Хватит! – и, выхватив хлыст, исчез на лестнице.
Я невольно ухмыльнулся, слушая звук яростно хлопнувшей створки ворот. Он просто бесподобен.
День тянулся крайне медленно из-за ожидания. И, когда наконец наступил поздний вечер, я оделся, спустился вниз, и, выйдя из дома, направился к конюшне.
Я не мог дождаться того момента, когда снова заключу его в объятия и смогу прикоснуться к мягким губам и неистово-черным кудрям. Неужели я все-таки поддался на выходки этого безумца и влюбился? Все может быть. Одно я знал точно: ничего не желаю сейчас сильнее, чем увидеть его.
Матис обычно наведывался в конюшню как минимум в одиннадцать вечера, максимум – в час ночи. Сейчас двенадцатый час.
Я зашел в указанное место и осмотрелся – пусто. Но, переведя взгляд выше, на мансарду, решил проверить; забрался по лестнице и обнаружил там своего пастуха. Завернувшись в куртку и подложив под голову тюк, Канзоне спал, лежа на спине.
Я слегка удивился – рано он сегодня. Наверное, устал на пастбище, раз уснул, не дождавшись меня.
Я уже подумывал оставить его, но в помещении, ввиду ночи, было холодновато. Если он простудится – это будет моя вина.
Делать нечего, придется будить.
– Матис…– я сел рядом и провел пальцем по его щеке. Он не отреагировал. – Svegliati, ragazzo mio. E ‘troppo freddo per dormire (Просыпайся, мой мальчик. Здесь слишком холодно, чтобы спать). – на этот раз он начал просыпаться. Как и ожидалось, на родную речь быстрее реагирует, чем на немецкий. – Dai, guardami… Тео (Ну же, посмотри на меня…Тео), – я ласково гладил кончиком пальца его виски, изящные брови, очерчивал контур нижней челюсти, любуясь ее линиями: не слишком тяжелая, не слишком легкая, придающая лицу некую изящную мужественность. Невероятно красив.
Матис нахмурился, и, медленно нащупав мою руку на своем лице, открыл глаза.
– Аncora una volta…(Еще раз), – тихо пробормотал он.
– Что именно? – уточнил я уже по-немецки, наслаждаясь ощущением его пальцев.
– Повтори то, как ты назвал меня. – сказал Матис.
– Тео. – на мгновение мне показалось, что он сейчас улыбнется, но лицо Канзоне осталось таким же сонно-спокойным, с тусклым мерцанием темно-карих глаз из-под опущенных ресниц.
Я наклонился и поцеловал его в щеку. Она оказалась холодной.
– Ты не замерз? Как давно ты уже тут находишься?
– Наверное, с десяти часов вечера, – ответил он, садясь. Чуть поежился.
– Пойдем, выпьем чего-нибудь, а то простудишься. – хлопнув по плечу, сказал ему я и он молча повиновался.
В доме мы поднялись на второй этаж и прошли ко мне в комнату. Я мимолетно порадовался, что Мария не видела Матиса, иначе бы вопросов потом было не избежать.
– Неужели аристократу, вроде вас, по вкусу такая комната? – обведя взглядом помещение, спросил Канзоне.
– Сейчас – вполне, а когда только приехал сюда – ощущал себя странно. У себя на родине я жил в более…столичной обстановке.
– Ясно. – Маттиа сел за стол, устланный нефритовой шалью. В вазе снова стоял букет поздних пурпурных хризантем, поставленных Марией – наверное, последних в этом году. Под букетом, на маленьком блюдце, лежало несколько трубочек сушеной корицы. Вместе с горьковатым запахом осенних цветов они создавали потрясающую квинтессенцию ароматов.
Видимо, уловив их, Матис спросил, указывая на трубочки:
– Что это?
– Это? – я протянул ему бокал с шотландским виски, – Выпей, чтобы согреться… Это корица. Ты никогда не видел корицы? – он отрицательно покачал головой и одним махом опрокинул стакан в рот, даже не поморщившись. Моя бровь непроизвольно взлетела вверх: пить обжигающий виски, как воду... Надеюсь, напивается он не так стремительно.
– Корицу используют как благовоние, пряность, даже как лекарство. Ее, кстати, можно есть. Она согревает. – сказал я, и, взяв одну трубочку, сунул Матису в рот на манер сигареты. – Попробуй. – помедлив, он все-таки попробовал ее на вкус и по выражению лица я понял, что ему понравилось.
– Сегодня ты рано пришел. Обычно появляешься не раньше одиннадцати или даже полуночи, – сказал я, садясь напротив него, и, в свою очередь, опустошая бокал у себя в руке.
– А вы все следите, – хмыкнул он, откинувшись на спинку стула. – Мало работы выдалось на пастбище, вот и освободился раньше. Заняться все равно было нечем, вот и решил навестить Одетт…
– «Одетт, как же», – подумал я, чувствуя, что невольно начинаю улыбаться, – «Интересно, кого он пытается обмануть – разве что только себя».
Проговорив еще примерно полчаса, я, наблюдая, как он курит свою трубку с тонким мундштуком, поймал себя на мысли, что давно не видел Канзоне таким расслабленным, как сейчас. И тут же в голову пришла догадка, что все дело в корице и виски.
Мама миа, я совсем забыл, как может подействовать на человека алкоголь в сочетании с афродизиаком! Я, например, становился не в меру раздражительным.
Однако, на Матиса эта смесь, похоже, оказала совершенно противоположный − седативный эффект. Вытянув длинные ноги, он с явным наслаждением пускал пахнущий чем-то сладковатым дым изо рта, изредка останавливая взгляд потемневших глаз на мне. Его зрачки расширились, став бездонными, и было такое чувство, словно курил он не обыкновенный табак, а кальян.
– Матис, ты нормально себя чувствуешь? – спросил я, думая, в чем дело – в том, что он курит или все в той же корице и крепком виски.
– Нормально, а что – должно быть иначе? – ответил он, и каждое слово по интонации было, как звучание лютневой струны, хотя раньше больше напоминало хлыст. Удивительно, что творят с человеком цветы Афродиты.
– Позволь полюбопытствовать – что ты куришь?
– Странный вопрос. Табак, – пожал плечами он, и, встав, подошел к окну. Как я заметил – несколько неуверенной походкой. Либо он пьян (в чем я не уверен, зная его свойство пить вино бутылками), либо одурманен дымом. Хотя я же сидел рядом с ним и тоже вдыхал этот дым. И ничего. Я знаю виды табака, у которых запах дыма оставляет сладковатый привкус на языке. Да и потом – ничего страшного, пока он в поле моего зрения. Но отпускать его куда-либо в таком состоянии нельзя.
