Текст книги "Скрипка для дьявола (СИ)"
Автор книги: Kaede Kuroi
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 49 страниц)
– Карл, драки запрещены. Если кто-нибудь услышит и донесёт ректору, тогда…
– Это я и сделаю, сукин ты сын! – прохрипел Бенджамин, поднимаясь на ноги и зажимая ладонью кровоточащий нос. Из-за повреждения речь была невнятной и он то и дело сплёвывал кровь. – Слишком долго ты у меня под ногами путался…
– Заткнись! – я ринулся было снова на него, но Габриэль так вцепился в меня, что мне бы пришлось либо ударить его, чтобы высвободиться, либо остаться на месте. Я выбрал второе.
– Ха-ха, тупая подстилка… Не хочешь, чтобы его отсюда выперли… Ты думаешь, он другой?! – Хафнер, медленно пятясь к выходу, засмеялся, плюясь кровью, словно змея ядом. – Да ты посмотри на него! Каждый раз, как он видит тебя, губы себе грызёт, как голодная собака! Спорю на твою задницу, если бы взглядом можно было бы раздеть – ты давно бы уже ходил голым!
Габриэль, притискивающий меня к стене, чтобы я не сорвался с места, бросил на моё лицо полувопросительный-полуошарашенный взгляд, а после рявкнул так, что у меня в ушах зазвенело:
– Закрой пасть, ублюдок! Не смей других втаптывать в собственную грязь! – это развеселило Бенджамина и он, сплюнув ещё одну кровавую порцию, процедил:
– Придурок. Да он ещё хуже меня! Я хотя бы не был трусом, как этот жалкий щенок! – и, пошатываясь, скрылся на лестнице.
Габриэль, тяжело дыша, разжал пальцы и отступил от меня на два шага. Я знал, что должен объясниться, но...
– Габриэль… – я не знал, что делать. Ведь Хафнер сказал правду.
– Скажи, что это не так. – Он смотрел на меня таким убийственным взглядом, что язык так и норовил пойти у него на поводу. Но я знал, что если скажу неправду, то потеряю всякую надежду когда-нибудь стать ему больше, чем другом. – Скажи мне, что это не так и он солгал!! – его губы дрожали, с трудом выговаривая слова. Он знал правду, но надеялся, что я совру, чтобы после убедить себя во лжи и забыть обо всем, как о страшном сне. Он так хотел видеть во мне только друга…
– Он прав, – ответил я, и Габриэль застыл на месте, глядя на меня так же, как смотрит на своего убийцу человек с ножом в груди – неподвижно, с гаснущей в глазах надеждой. – Я люблю тебя, Габриэль.
«Сдохни, Карл», – насмешливо пронеслось у меня в голове.
– Я люблю тебя.
«Ну, давай – повтори это ещё раз, дай лишний повод для ненависти к себе!»
– Я влюбился в тебя с первого взгляда – тогда, в дождливую ночь, в часовне. И я прошу только одного – не ненавидь меня. Я не трону тебя, не буду принуждать к чему-либо, я… – у меня внезапно перехватило дыхание. Я услышал громкий топот нескольких ног на лестнице и с трудом вытолкнул последние слова: – …не причиню тебе боли, обещаю.
– Мистер Уолтон, – в дверном проёме стоял помощник главы семинарии. За его спиной топтался смотритель. – Прошу вас пройти со мной в кабинет ректора, и немедленно.
Ректор раздражённо ходил по кабинету, словно тигр по клетке, и читал нотации:
– Вы хоть понимаете, на что подписались?! На церемонии поступления всем по нескольку раз объясняли, что драки запрещены! Если вы не умеете смирять свои чувства и эмоции, значит, вы потеряны для Церкви! Как вы можете брать на себя ответственность за состояние других, если сами за себя нести ответственность не умеете?! Я не ожидал от вас этого, мистер Уолтон! В моих глазах вы были одним из самых многообещающих студентов, но что я вижу теперь?! Что сподвигло вас на такой отвратительный поступок?
– Мы разошлись с мистером Хафнером во мнениях касательно нашего отношения к людям моего происхождения и моей семьи. – ответил я совершенно вежливым тоном. Вежливым и бесцветным.
– Даже это не оправдывает вас, мистер Уолтон. Я понимаю: оскорбление близких всегда тяжело – это низкий приём – но вы должны были быть выше этого! А вы полезли в драку, как дворовый мальчишка! Кроме того, вы нанесли мистеру Хафнеру весьма существенные повреждения – сломали нос и выбили зуб. Его встретил на лестнице смотритель, и нам пришлось отправить его в ближайшую больницу, так как из-за кровопотери он начинал терять сознание. И у вас, и у нас могут быть серьёзные проблемы с семьёй пострадавшего. Вы осознаёте это?
– Да, сэр. – ответил я.
– Также, вы должны понимать, что ваше дальнейшее пребывание здесь невозможно.
– Да, сэр. – Эта фраза получилась слегка невнятно, так как у меня вновь перехватило дыхание.
– Если вам все понятно, можете идти. Завтра, к девяти часам утра, вы должны быть готовы – за вами приедет экипаж.
– Да.
Поднявшись со стула, я вышел из кабинета, плотно прикрыв за собой дверь. Вот и всё. Я сам вырыл себе могилу. Прости меня, Габриэль. Прости, что полюбил тебя.
Часы на стене показывали десять утра.
Сердце упало куда-то вниз. Я что – проспал?!
Мгновенно вскочив, я начал надевать подрясник, но после – вспомнив, что больше не учусь в семинарии – начал доставать свою повседневную одежду и вздрогнул, когда услышал смешок. Повернув голову, обнаружил в дальнем углу кельи лежащего на своей кровати Альфонса с книгой в руках. Был выходной день, и он никуда не спешил. Остальные, видимо, снова ушли в город.
– Можешь не спешить, Карл. Экипаж уже уехал. – сказал он, кидая книгу в ноги и переводя взгляд на меня.
– Как уехал?! И что теперь делать? – я совершенно растерялся, не зная, как поступить. Не пешком же мне до Нортгемптона идти.
– А ты чего так переполошился? Неужели так жаждешь отсюда свалить? – он ухмыльнулся так хитро, что я подозрительно прищурился:
– Альфонс, ты что-то скрываешь? В чём дело?
– Я? Скрываю? С чего ты взял? – удивился он.
– Говори или я!.. – не выдержав, рявкнул я, про себя отмечая, что нервы у меня после вчерашнего инцидента подрасшатались. Как же мне всё это надоело…
– Эй-эй, успокойся ты! – он перестал улыбаться. – Тебя не исключили.
– Как?.. Почему? – я изумлённо таращился на него. Сосед пожал плечами и ответил:
– А шут их знает. Сегодня утром пришёл секретарь и сказал, что мистер Уолтон может остаться.
– Причина? – я всё ещё не верил в собственное счастье. Альфонс почесал в затылке:
– Исправная учёба и образцовое поведение до вчерашнего дня, но сомневаюсь, что дело в этом. Насколько я могу судить по рассказам выпускников, многих исключали за драки вне зависимости от их прошлых заслуг. Священник не может быть берсерком. Некоторые поговаривают, что это твой приятель, Роззерфилд, подсуетился. Якобы его видели заходящим в кабинет ректора после того, как ты ушёл. Роззерфилд же граф, знаешь? Родители влиятельные, деньги на деревьях выращивают, не иначе… Сам знаешь, как это бывает.
«У него нет родителей!» – хотел было возразить я, но промолчал. Незачем Альфонсу знать подробности биографии Габриэля. Но если это так, и Роззерфилд здесь замешан, – то зачем он это сделал? Зачем Габриэль настоял на том, чтобы я остался? Разве он не ненавидит меня после всего того, что я наговорил ему? Я всё-таки сделал это. Признался ему. Как бы я хотел, чтобы это произошло при менее неприятных обстоятельствах… О, Господи, сколько вопросов!
Мне казалось, что я оглушён, что обезумел ото всех разом свалившихся на меня событий и вин. Я должен пойти к нему и спросить. Должен знать, что он не держит на меня обид.
Я знал, что веду себя как маньяк, но представить свою жизнь без Габриэля было выше моих сил. И зачем только ты мне встретился, зачем стал моим другом… Потерять всё это в разы больнее, чем никогда не знать этого.
Я шёл по пустому коридору, в который практически никто никогда не заходит, кроме тебя. Остановился у двери в комнату, где можешь быть только ты – и никого, кроме тебя. Другие бы просто не выдержали этих тесных четырёх стен без единого следа живой души рядом.
Поколебавшись минуту, я постучал в дверь. Я волновался, как мальчишка и был сам себе смешон. Но никто ранее так не задевал меня за живое, как он, поэтому я решил бороться за этого человека до последнего. Подобные люди редко когда встречаются второй раз в жизни. Такого Габриэля может больше и не быть.
– Я сказал – проваливай! – услышал я крик и ответил:
– Габриэль, это я – Карл.
Секундное молчание за дверью, а после я услышал приближающиеся шаги и голос:
– Уходи.
– Прошу, Габриэль, дай мне всё объяснить и спросить у тебя кое-что. После я уйду и не вернусь больше, если ты захочешь этого. – я был полон решимости, хотя минуту назад умирал от страха быть отвергнутым.
Вдруг я услышал, как заскрежетал, поворачиваясь, ключ в замке. Дверь приоткрылась, и в проёме показался Габриэль. Он был без сутаны – в рубашке и брюках.
– Что тебе нужно? – бледность словно подчеркивала мрачное выражение лица. Он выглядел больным и осунувшимся. Но почему он всё ещё кажется мне самым прекрасным существом на свете?! Боже, я безумен. Сорвался с цепи.
– Я хочу поговорить. – И, встретив недоверчивый взгляд, добавил: – Клянусь, я не сделаю ничего плохого. Я просто хочу объясниться. Ты дорог мне и я… не хочу, чтобы ты меня ненавидел. – опустив глаза долу, он отступил в сторону, пропуская меня в комнату. Я вошёл, слыша звук закрывшейся двери за спиной. В этой комнате ничего не изменилось, только на столе лежало несколько полосок использованных бинтов со следами крови. Он ранен?
– О чём ты хотел поговорить? – он скрестил руки на груди, выжидательно глядя на меня. Но кое-что изменилось в его отношении: теперь он держался со мной настороженно, словно с собакой, которая в любой момент может молча укусить. Напряжён и закрыт от меня. И это я довёл его до такого…
– Я хотел спросить: ты… как-то связан с тем, что меня оставили в семинарии? – судя по всему, мой вопрос застал его врасплох, потому что Габриэль изменился в лице и мгновенно отвёл взгляд:
– С чего ты взял?
– Потому что… – я замешкался, не зная, как корректнее сформулировать далеко не самое учтивое предположение, услышанное мной от Альфонса.
– Потому что я граф, не так ли? – насторожённый, взгляд Габриэля стал презрительным. – Разумеется, люди моего происхождения всё решают посредством денег, верно?
– Я так не думаю, Габриэль, – спокойно ответил я, – Но ты угадал мнение большинства по поводу моего нахождения здесь.
– Если тебя беспокоит мнение большинства, то я тебя здесь не держу. Дверь там.
– Меня интересует не это. Зачем ты помог мне? Разве ты всё ещё хочешь меня видеть? – я так пристально смотрел на него, что он в очередной раз не выдержал взгляда и молча отвернулся.
– Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! – рявкнул я, дёргая его за рукав. Это было неожиданностью даже для меня самого. Но его молчание сводило меня с ума. Нет ничего хуже неизвестности и нет ничего тяжелее тишины, когда всё вокруг призывает кричать.
– Отпусти меня! – воскликнул он, отдёргивая руку, – Да, это я попросил ректора оставить тебя!
– Неужели ты и впрямь заплатил ему? – я даже замер. Отказываюсь верить в это.
– Нет, – ответил Габриэль, потирая запястье, словно ему было больно, – но он передо мной заискивает. На что этот маразматик надеется, я не знаю.
– Зачем? – меня интересовало только одно – причина.
– Ты не должен быть наказан, потому что не виноват.
– Но ведь это неправда. Я первым набросился на него…
– О боги, ты меня вообще слушаешь?! – внезапно закричал он, – Я не хочу, чтобы какой-то придурок вроде Хафнера, который до сих пор здесь только по наущению своего папаши, помешал исполнению твоей мечты – стать священником! Это благородная цель и я не мог…
– Только поэтому? Что за ересь?! Ты же лжёшь, Габриэль! Ну почему ты не можешь просто признаться, что не хочешь моего ухода, потому что я тебе нужен?! – закричал я ему в ответ. Удивительно, как на наши вопли не сбежалось всё крыло.
От моих слов Роззерфилд замолк на мгновение, а после – явно смешавшись и смутившись окончательно – уже более уравновешенным тоном ответил, нервно описав небольшой круг по комнате:
– Потому что это не так.
– Значит… – начал я, но осёкся, потому что заметил то, что в пылу спора не увидел, а именно, что запястья Габриэля с внутренней стороны сплошь изрезаны и едва-едва затянулись заживляющей коркой.
«Господи, он что – совсем ненормальный?!», – подумал я, хватая его за руку:
– Что это?
– Нет, отпусти! – он попытался вырвать руку, но на этот раз я крепко сжал её.
– Ты пытался убить себя?! Говори! – я буквально обезумел от этой мысли, встряхивая его, как тряпичную куклу.
– Я же сказал – нет! – заорал он, взмахивая правой рукой. Рядом с моим ухом свистнуло лезвие и я едва успел увернуться, после чего обездвижил ему и вторую руку, ухватив за запястье.
– А вот и твой шип… – пробормотал я, пытаясь отдышаться.
– Пусти меня! – он не оставлял попыток вырваться. Мне это надоело, и я прижал его за руки к стене:
– Не делай этого больше, слышишь?
– Пусти!
– Тогда выслушай меня спокойно! – прикрикнул я, и он, наконец, затих. Я продолжил:
– Когда… при нашей встрече в семинарии, ты сказал, что здесь ради Бога – ты солгал, Габриэль. Солгал, даже не подозревая об этом. – Он смотрел на меня полными страха глазами, но я уже не мог остановиться. Я скажу ему всё сейчас, либо же никогда. – Не обманывайся, Габриэль. Ты здесь ради себя и только. Ты думаешь, что сможешь исцелить свою израненную душу служением Господу и самобичеванием, но это не так. Не от Бога зависит твой покой, а от тебя самого. Перестань уже бояться и жить прошлым, Габриэль, прошу тебя – оно уже мёртво!..
– Уходи! Убирайся! Сейчас же! – он зажмурился и отвернулся от меня. Он не хотел ничего слушать.
– Слышишь?! – я сжал его запястья, впиваясь ногтями в воспаленную кожу. Он стиснул зубы и, наконец, поднял на меня взгляд. И было в нём что-то… Эта боль его не тревожила, вернее…
– Сгинь, ублюдок. Чтобы я больше тебя не видел… – процедил он сквозь зубы, сжав руки в кулаки и сверля меня полным ненависти взглядом. – Ты говорил, что не причинишь мне боли, но делаешь это снова и снова…
– Да неужели? А может, она тебе нравится? – прервав, прошептал я ему, наклонившись к скрытому под светлыми волосами уху. – …Боль? – выпустив его руки, я ушёл, захлопнув за собой дверь.
Так прошло почти полмесяца. Скудное октябрьское тепло ушло, настала пора холодных дней ноября, что пели студёным ветром в щелях между рамами и стучали в стекло пальцами ледяных осенних ливней. Круглые сутки стояла тёмная пасмурная погода, которая не сказать, что вгоняла меня в тоску, но вызывала странную апатию, от которой пропадало не то что желание учиться, но и в принципе что-либо делать. Поэтому, на время забросив усердную учёбу, я большую часть времени проводил в библиотеке за книгами или просто спал в келье, под звуки дождя порой видя странные сновидения о бредущих куда-то по пустырю сквозь сырость и мглу людских силуэтах в мокрых плащах, что стелились за их хозяевами по земле, точно сломанные крылья. Габриэля я видел редко, но он даже не смотрел на меня, не говорил мне ни слова. Что и следовало ожидать – для него я стал предателем, одним из тех монстров, несущих в своих сердцах тьму и порок, которых он так боялся. Но я всё равно любил его и ничего не мог с этим поделать. Это чувство убивало меня, каждый его взгляд – будь он презрительным, осуждающим или отсутствующим был, как корабельный гвоздь в тело и я уже не раз думал о том, что настигни меня внезапно смерть, я был бы рад ей.
Я стал молчалив и едва ли проронил сотню слов за эти две с половиной недели, за что получил от соседей прозвище «Тень отца Гамлета». Я и впрямь ходил как призрак из одного места в другое, почти не обращая внимания на окружающих. Это был период некоего душевного затишья. Я словно что-то пытался похоронить в себе, закопать, заставить своим молчанием это «нечто» забыть обо мне. Я и не осознавал, что всего лишь пытался убаюкать поселившуюся где-то глубоко в сердце боль. Где-то на глубине длины лезвия перочинного ножа…
«Ба-бах!»
Я вскочил, в панике таращась в темноту. Меня словно оглушило по голове обухом, ужалила пчела. Пошарив руками вокруг себя, я понял, что сижу на кровати, а по стёклам ливень барабанит так, что, казалось, они вот-вот разобьются.
«Какой сильный дождь…» – подумал я, спуская ноги на пол и подходя к окну. Комнату осветила яркая вспышка и в одно мгновение ударил такой оглушительный раскат грома, что я подскочил от неожиданности.
«Чёрт возьми, я же никогда не боялся грозы!» – с нервной улыбкой подумал я, тряхнув головой и прогоняя наваждение.
«Я всегда жутко боялся грозы. Я понимал, что это всего лишь проявление стихии… но дикий… животный ужас… завладевал всем моим существом…» – всплыли в голове непонятно откуда взявшиеся отрывки фраз. Я замер. Это же… как я мог забыть…
Спустя минуту я, набросив поверх рубашки ночной халат, тихо вышел из комнаты и направился по тёмным коридорам, стены которых то и дело окрашивались синевато-белыми вспышками, в крыло аристократов.
Коридор, закрытый на реставрацию был абсолютно чёрен ввиду отсутствия в нём окон, но меня это не беспокоило. Я уже знал каждый его угол. Наивный – неужели надеюсь, что Габриэль меня пустит после того, что случилось в последнюю нашу встречу? Усмехнувшись, я подумал: «Дворняга…я и впрямь, как верный пёс».
Остановившись, я постучал и спустя пару секунд уловил слухом признаки жизни за дверью.
– Кто там? – голос слегка дрожал, и я понял, что не ошибся, решив прийти именно сейчас.
– Это я, Карл, – ответил я и с удивлением услышал скрежет поворачивающегося в замке ключа, а после Габриэль оказался в моих объятиях – такой испуганный, что я едва не рассмеялся от удивления. Я словно обнимал ребёнка – от ужаса вжавшегося лбом мне в плечо, намертво вцепившегося пальцами в фланель халата на моих руках. Он ничего не говорил, но дышал так, словно только что убежал от погони. Кажется, я всё-таки вовремя.
– Не бойся, – я попытался отстраниться, чтобы взглянуть ему в лицо, но Габриэль только сильнее прижался ко мне и быстро прошептал:
– Не уходи! Прошу тебя, не уходи!
– Я не уйду. Побуду с тобой, – пообещал я, заходя в комнату и закрывая за собой дверь. Не выпуская из рук, я обнял его крепче, чувствуя, как он спрятал лицо у меня на плече. В этой холодной синей темноте он был уязвим как никогда – роза без шипов, жемчужина без раковины. Как я мог перестать любить его – этого перепуганного насмерть ангела и забыть обо всём, что было? Это невозможно.
Очередной раскат грома вновь разрезал слух, словно разрывая барабанные перепонки и Габриэль сдавленно вскрикнул, так больно впившись пальцами мне в плечи, что я не удержался и судорожно вздохнул. Мелькнула ослепительная молния.
– Тише, всё в порядке, всё хорошо…– чуть охрипшим от шепота голосом твердил я, как заклинание, поглаживая своего Эндимиона [2] по мягким волосам и напряжённой спине и чувствуя, как бешено колотится его сердце после пережитого испуга.
– Карл… – едва слышно позвал он, и я ощутил на шее его тёплое дыхание.
– Что?
– Почему ты пришёл?
Я тяжело вздохнул. Знать бы самому.
– Потому что была гроза. Я знаю, что ты её боишься.
– Прости меня, Карл, – прошептал он, – Что прогнал тебя в тот раз. Я не хотел, я… испугался, думал, что ненавижу тебя. Это не так.
– Знаю, – отозвался я, целуя его в затылок. Как это было прекрасно – обнимать его и безо всякой опаски наслаждаться ароматом золотых волос и тёплой, нежной кожи, не боясь, что он оттолкнёт и одарит тебя взглядом, полным презрения.
– Я ждал тебя.
Очередной громовой раскат и очередные стрелы его пальцев в плечо вместе с тихим вздохом. Мне это начинает нравиться. Никогда бы не подумал, что боль может быть такой приятной. Прекрасный цветок, вонзивший шипы в моё сердце и мои мысли.
– Я так люблю тебя, Гавриил… – прошептал я ему на ухо.
– Я тоже... – сдавленно послышалось в ответ.
Эти слова словно ударили меня под дых, и я, отыскав в темноте его уста, пригубил их горячую, такую живую и чувствительную сладость – вновь и вновь с восторгом чувствуя, как ярче и безумнее с каждым мгновением, с каждым раскатом грома становятся эти ощущения.
Раз за разом сердце замирало в груди, почти останавливаясь, а после вновь начинало свою адскую пляску. Обрушившийся на меня весь шквал чувств и эмоций я мог описать лишь одним словом: люблю. Только его, только Габриэля – и никого более. Люблю здесь и сейчас – в этой комнате, в этом смешении страха и смятения, неистовой нежности и желания. Люблю всего и без остатка, и в гневе и в спокойствии.
Прерывистое горячее дыхание и ощущение его языка у меня во рту сводило с ума, а осязание живой и тёплой, нежной кожи и шелковистых волос вызывало неконтролируемую дрожь возбуждения. Как же долго я этого ждал… Как жаждал прикоснуться к нему, испить его поцелуя. Так насыщаются изысканным сицилийским вином – медленно, до самого дна, до последней капли. Я так счастлив, что, кажется, не могу дышать – снова и снова покрывая судорожными, горячечными лобзаниями вспыхнувшие от смущения и возбуждения шелковистые щёки, губы и шею.
Габриэль время от времени едва слышно постанывал, ошарашенный моей настойчивостью, то вцепляясь пальцами мне в волосы, словно желая причинить боль, то обвивая руками за шею и начиная ласкать прикосновениями пальцев моё лицо, отдаваясь моим поцелуям и страсти безоглядно. Так замёрзшая роза приникает шипом к груди соловья, насыщаясь растворенной в его горячей крови любовью. Ах, Габриэль, я готов отдать тебе всего себя, до последней капли, только люби меня. Пускай даже если это будет последним чувством в моей жизни. Любовь – это маленькая смерть. Я готов принять тысячу таких, лишь бы они были от твоей руки, твоих губ и твоего сердца. Люби меня…
Охваченный желанием, я расстегнул пару пуговиц на его рубашке и приник губами к гладкой груди, чувствуя ладонями, как под тончайшей тканью живёт и пульсирует кровью в жилах тело моего возлюбленного. Коснувшись языком нежного, словно маленький бутон соска, я накрыл его ртом, слегка прикусывая, а после, чувствуя, как Габриэль испуганно вздрогнул и напрягся, готовый вот-вот оттолкнуть меня, мгновенно поднял голову и вновь прижался к его губам, не давая прийти в себя, очнуться от этого сладострастного и блаженного сна.
Расстёгнута последняя пуговица, и батист рубашки, скользя, словно белый призрак в темноте, медленно сползает с плеч, а я – прикасаясь руками к этому непорочному, юному телу, пью до дна горькое и хмельное вино с запахом полыни, чувствуя свежие шрамы на бархатной жемчужно-белой спине.
Задев один из шрамов, я услышал стон и ощутил губы Габриэля на своём горле. Обвивая руками шею, он, забывшись, целовал меня, увлекая в пучину тёмной страсти всё глубже и глубже. Роззерфилд содрогнулся всем телом, когда я зарылся пальцами в белокурые волосы на затылке, спускаясь затем вниз по спине, снова и снова задевая едва зажившие раны от плети.
– Да, ещё… – слегка прогнувшись в пояснице, прошептал он мне в губы. – Сделай также… а… да… да…
– Сначала раздень меня, – тихо сказал я в ответ, лаская кончиками пальцев рубцы и дразня его отголосками приходящей боли. – Я хочу почувствовать тебя… твоё тепло…– он колебался и я – всё ещё обнимая за талию, взял его за руку и, пропустив тонкие пальцы между пуговиц своей рубашки, дал ему ощутить обнаженную кожу у себя на груди. – Посмотри… ты чувствуешь? – я поцеловал его за ухом, осязая проходящую по хрупкому телу неконтролируемую дрожь и как он слегка приподнял голову, в приступе пронзительного блаженства. Такой чувствительный, словно остался без кожи. – …Как сильно оно бьётся. Это сделал ты… Благодаря тебе оно так живёт и мечется. Не бойся меня… – я поцеловал его в горячие, разморённые губы, смакуя каждую секунду этой восхитительной агонии. – Я люблю тебя, мой Гавриил, мой ангел…
«Моя боль…», – пронеслось у меня в голове, и я ощутил, как распахнулся ночной халат, и пальцы Габриэля заскользили по пуговицам на моей сорочке, обнажая ранее томившуюся в хлопковом укрытии кожу и разжигая во мне своими прикосновениями тысячи огней. Он гладил ладонями мои соски и живот, а я задыхался от накатывающего желания и, целуя его с каждым разом всё более яростно, увлёк на кровать.
В этой комнате, полной вспышек и ударов грома, мы были совершенно одни и только вдвоём вкушали бессловесную тишину уст друг друга, окунаясь с головой в жаркое тепло разгорячённых тел, прохладные складки простыней и шелест учащённого дыхания.
– Габриэль… – я склонился над ним и, глядя ему в глаза, проскользил рукой по обнаженному, гладкому плечу. Возбуждённый, взволнованный и слегка испуганный. Только мой… Лишь мой… Я бережно прикоснулся к его губам, успокаивающе поглаживая по светлым волосам. Чего же ты боишься, глупый ангел? Ведь ты же сам хочешь этого – весь горишь от желания свершения своего страха.
– Чего ты боишься, Габриэль? – тихо спросил я, глядя в освещённое вспышкой лицо своего возлюбленного. Его уста шевельнулись в ответ:
– Тебя.
Я невольно улыбнулся и сказал, погладив ладонью его щёку и коснувшись пушистых ресниц, так отчаянно трепетавших, когда я прикасался губами к его губам:
– Если боишься, то «уклони очи твои от меня, потому что они волнуют меня…» [3] – но он этого не сделал. Он продолжал молча смотреть на меня, чуть приоткрыв тёмные от возбуждения губы: такого чувственного, соблазнительного рта я не видел ни у одной девушки, ни у одного святого с фрески. «Как лента алая губы твои, и уста твои любезны» [4], – я наклонился и легко поцеловал их, смакуя этот момент всеобщего напряжения, как голодный странник наслаждается запахом яств, прежде чем начать пир. Он так чист, но так пленителен… И ему суждено в эту ночь пребывать в моих объятиях. Воистину, это лучшее из всего, что я мог бы пожелать.
Касаясь губами обнаженной чувствительной кожи, я спустился вниз по его груди и животу и потянул за шнурок на поясе спальных брюк. Но только я отодвинул ткань вниз, как Габриэль внезапно дёрнулся и вскочил, схватив меня за запястье.
– Нет! Не… делай… этого, – теперь его лицо отражало лишь панику и безграничный, полубезумный страх.
Я – удивлённый подобной реакцией и поначалу слегка растерявшийся, взяв его в свою очередь за руку, тихо сказал, прикоснувшись губами к изгибу тонкой брови:
– Но ты уже на пределе. Как и я. Если сейчас прекратить, нам обоим будет плохо.
– Да… но… я не стану этого делать…– он судорожно замотал головой, склонив голову и закрывая глаза ладонями, – …Даже с тобой. Никогда… Это выше моих сил… Я не могу…
– Всё в порядке, – я отнял его руки от лица и поцеловал их, – Я подожду, Габриэль, и не стану этого делать. А пока позволь мне довести дело до конца. Иначе ты не заснешь сегодня, – он поднял на меня виноватый взгляд и моя досада мгновенно прошла. Как же нужно было запугать человека в прошлом, чтобы он осознанно избегал того, что дарит одно из наибольших удовольствий в мире…
Но после я не пожалел о своём выборе. Стоны Габриэля и ощущение его горячего члена во рту были не менее восхитительны, чем обладание им иным способом. После того, как он кончил и немного отдышался, я был вознаграждён ответной услугой в виде поцелуев, объятий и постепенно дал понять моему невинному другу, что хочу большего, после чего неспешно взял его за запястье и положил горячую ладонь себе на пах, где под тканью рубашки изнывала от жаркого томления плоть. Так – лаская рукой мой фаллос и не выпуская моих губ из своих, он довел меня до полного исступления.
Таким образом, время от времени одаривая друг друга ненасытными лобзаниями и утоляя остатки любовного голода, мы уснули, забыв о непогоде и разрезающем слух громе до самого утра.
____________________
Открыв глаза, я обнаружил, что Габриэль уже проснулся. Всё ещё обнаженный, он сидел, обвитый простыней и, повернув голову, смотрел в окно. Осеннее слабое солнце пробивалось сквозь прозрачные занавески, заливая комнату мягким сероватым светом, от чего все предметы казались чуть расплывчатыми.
– Доброе утро, – сказал я и он, слегка вздрогнув, обернулся. Встретив его растерянный взгляд, я почувствовал словно укол иглой и спросил:
– В чём дело? – но он не ответил. Решив попытаться его успокоить, я сел на кровати и приблизился, чтобы поцеловать Роззерфилда в щёку, но он мягко зажал мне рот рукой и отстранился, не глядя на меня и качая головой. Его руки чуть заметно дрожали и я ощутил лёгкий холод где-то внутри себя.
– Уходи.
– Что? – мне показалось, что я ослышался. Это… какого чёрта происходит?..
Ответ я получил через мгновение:
– Мы не должны были этого делать, Карл. Мне так неловко… Я… я не понимаю, как так вышло. Двое мужчин не могут быть вместе, да и я не хочу этого. – От его отчуждённого тона у меня чуть не свело судорогой все мышцы.
– Что за чушь? Разве не ты говорил, что любишь меня?! – я не мог поверить своим ушам. Мне показалось, что я схожу с ума и вот-вот рассыплюсь на тысячу осколков, словно разбитая мраморная статуя – настолько был силён удар потрясения.
Габриэль, наконец, поднял на меня глаза и ответил:
– Наверное… нет. Я не понимал, что говорю. Мне просто было страшно. Прости. – Это было последней каплей. Через мгновение он покатился по кровати от удара в скулу, а я, встав, быстро оделся и ушёл, не оборачиваясь и не давая себе пожалеть о содеянном.
Я чувствовал себя абсолютно пустой оболочкой. Внутри тоненькой ледяной иглой пела боль. Но пела тихо. Так тихо, что от этого было в тысячи раз хуже, чем если бы я пребывал в ярости, орал и крушил всё подряд. Она убивала меня – медленно и мучительно, растягивая и усугубляя боль, продлевая, заставляя чувствовать малейшие её оттенки.
Захлопнув дверь, я вышел из коридора и на минуту прислонился лбом к холодной каменной стене, что бы найти хоть какую-нибудь опору. У меня не осталось сил. Я не могу даже держать себя в равновесии.
Прошло пять минут, и я постепенно, хотя и с трудом, пришёл в себя, словно ледяное спокойствие стены становилось моим спокойствием.
Господи, за что ты меня так наказал? Лучше бы я никогда не знал любви, лучше бы я никогда не видел его и не знал о его существовании. В тот день, когда ты надоумил меня заглянуть за канделябр в часовне, ты убил своего раба. Зачем?!!
В приступе ярости впившись пальцами в просветы между камнями, я, едва не ободрав кожу, рывком вынул руки и направился к себе комнату, думая, что никогда ещё лицо мое не было столь обманчиво-равнодушным, как в этот раз.
С того рокового утра я перестал слушать и слышать, смотреть и видеть. Я слишком, слишком сильно хотел услышать эти слова любви, чтобы не поверить им в момент смятения и нахлынувшей на меня страсти. И был отравлен – в чаше с вином оказалась капля яда.
Я напоминал себе улитку, которая забилась в раковину залечивать раны и из этого убежища собственных мук меня не могли вытащить даже мои друзья, сколько бы ни пытались достучаться – я неизменно отвечал им молчанием или неохотной краткой репликой. Я анализировал, раз за разом прокручивая в памяти слова, сказанные Габриэлем тем утром и не знал, что мне делать. Нет, я не сдался – по глупости своей, а может, по слишком большому уму, не знаю. Но я продолжал искать пути к сердцу Габриэля – этого неблагодарного цветка, сначала давшего мне испить своего аромата, а после безжалостно ужалившего шипом в самое сердце.
