Текст книги "Скрипка для дьявола (СИ)"
Автор книги: Kaede Kuroi
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 49 страниц)
Неспешно пройдя по центральному проходу между скамьями, я сел на одну из них в первых рядах, прямо перед алтарём, на котором стояло тяжёлое металлическое распятие, а чуть позади, в двух нишах, располагались вырезанные из дерева статуи Святой Девы и Спасителя.
Маленькая, бедная часовня, но я ощущал истинное блаженство, находясь здесь среди непогоды и раскатов грома, доносившихся до моего слуха словно сквозь подушку.
Читая про себя «Gloria Patri», я внезапно уловил ещё какой-то звук, и, прислушавшись получше, понял, что мне не показалось. Я был не один.
Еле слышный шелест, словно шёпот, но вот его источник я определить никак не мог, сколько ни вертел головой. Под конец, потеряв терпение, я встал со скамьи и только тогда увидел человека, которому принадлежали звуки. Он стоял на коленях сбоку от алтаря, от меня его заслонял большой канделябр со множеством горящих свечей.
Это был юноша примерно моих лет, может, чуть младше, англосаксонской внешности. Сцепив руки в молитвенном жесте, он тихо шептал что-то. Разобрать слова могли, пожалуй, только святые.
В тёмном сюртуке он казался тонким, словно совсем юный мальчик, а золотые локоны до середины шеи в свете свечей словно сияли, делая его похожим на…
«Ангел», – невольно подумал я, будучи не в силах оторвать от него глаз, от этого нежного профиля с золотыми трепетными ресницами. Даже звук его дыхания казался мне прекрасным.
И я с отчаянием понял, что пропал. Мой разум молчал: меня почему-то не смутило и не ужаснуло, что этот незнакомец был мужчиной. Наоборот, я был уверен, что будь он женщиной, то не был бы уже так по-особенному прекрасен, как сейчас. Мне не терпелось заговорить с ним, узнать его имя и кто он такой. Сердце бешено стучало, было трудно дышать. Я буквально обезумел и сел обратно на скамью, с силой вжавшись в деревянную твердь спинки. Нужно подождать, когда он закончит свою молитву. Прерывать человека в такой момент было непозволительно.
Наконец, он, прошептав: «Аминь», поднялся с колен, и, направившись к одной из скамей, взял с неё оставленный плащ и набросил на плечи, застегнув его у горловины, а затем направился к выходу.
Тут я заметил слабое серебристое мерцание на скамье. Молитвенник! Он забыл свой молитвенник! Похоже, небеса всё же дали мне шанс.
Недолго думая, я вскочил, и, схватив его, побежал следом. Нагнал я незнакомца только у дверей часовни.
– Сэр, подождите! – он остановился и я, замедлив шаг, подошёл к нему. Повернувшись, он посмотрел на меня, и я увидел его пронзительно-голубые глаза.
«О боже, как красив! Он точно ангел», – пронеслась мысль и я, на секунду замявшись, сказал:
– Вы забыли свой молитвенник. Ведь он ваш? – я протянул ему книжечку в серебристой матерчатой обложке.
– О нет, снова… Благодарю вас, сэр. Вы очень внимательны, – поблагодарил он, беря молитвенник и пряча его в карман сюртука под плащом. – Всего вам доброго, – он повернулся, чтобы уйти.
– Как вас зовут? – спросил я, моля небеса задержать его ещё хоть на минуту.
– К чему вам знать моё имя? – он подозрительно сузил глаза и я слегка растерялся, не зная, что ответить. Сказать ему, что я неравнодушен к нему, было бы полнейшей глупостью, и я только и смог, что выговорить:
– Просто подумал, что неплохо было бы познакомиться. Меня зовут Карл. Карл Уолтон, – я протянул ему руку. Немного поколебавшись, он пожал её:
– Габриэль Роззерфилд.
– Габриэль? Почти что Гавриил, – сказал я. – Тот, что принёс благую весть Марии.
– Увлекаетесь теологией? – спросил он, как мне показалось – немного смущённо.
– Да. Собираюсь поступать в Блэкбернскую семинарию, – ответил я и сам подивился тому, как легко сказал это, ведь до сего момента мучился сомнениями. – А вы местный?
– Нет, – покачал головой Габриэль. – Я приезжал узнавать об обучении здесь. Думаю, куда пойти учиться.
– Вот оно что… – пробормотал я. – Надеюсь, ваши поиски увенчались успехом.
– Вполне возможно, – он едва слышно вздохнул и вновь поднял на меня глаза. – Что ж, было приятно познакомиться, мистер Уолтон. Прощайте, – он ещё раз пожал мне руку и я неохотно выпустил её. Габриэль явно не был рабочим простолюдином – его руки были нежны как у аристократа или женщины. И ощущение этой кожи было таким приятным, что сама мысль о его безвозвратном исчезновении показалась мне невыносимой.
Однако, мой названный ангел уже скрылся за стеной дождя и вечерних сумерек.
А мне остались лишь воспоминания.
Но с того вечера я твёрдо решил поступить в семинарию и больше уже не терзался изнуряющими мыслями. Единственное, о чём я сожалел – об исчезновении Габриэля. То наваждение момента, когда я его увидел, так и не прошло, порой являясь мне ночами в виде его образа, погружённого в молитву или смотрящего на меня глазами самого ясного неба.
Я был благодарен этому чудному видению, которое как хранящая десница направило мою смущённую сомнениями душу и указало путь, вернув ей былую уверенность.
Время шло. Дождливая весна сменилась тёплым и сухим летом. Май сменился июнем, июлем, а затем и августом. Я сдал вступительные экзамены и в числе первых желающих стал студентом Блэкбернской семинарии. Это классическое старинное двухэтажное здание из коричневатого кирпича, окруженное зарослями высоких дубов и клёнов приводило меня в приятное волнение. Новые места всегда будоражили мои чувства, наполняли новой энергией и желанием действовать.
В этом году студентов поступило немного – всего шестьдесят. Кто-то не прошёл по результатам экзаменов, кто-то просто передумал, но меня это даже радовало: будет легче узнать своё окружение и наладить контакты.
– Это семинаристское общежитие, – сказал Александр Джоэл – светловолосый старшекурсник с чуть надменным выражением лица, комендант общежития. – Здесь вы будете жить на всём протяжении своего обучения. После одиннадцати вечера и до семи утра никуда выходить нельзя, в том числе и из своей комнаты. У нас каждую ночь обход, а учитывая, что общежитие соединено галереей с главным зданием, то можно и на дежурного преподавателя нарваться. Поэтому рисковать я бы не советовал. Ясно?
– Да, сэр, – с покорным выражением лица ответил я.
– Ещё у нас есть собственная небольшая церковь, где проводятся литургии, утренние и вечерние молитвы, – продолжил Александр. – Её найти легко – двухшпильное готическое здание в конце сада, неподалёку от общежития. Перед ним ещё растет яблоня.
– Да, видел.
– Вот и прекрасно, – он остановился и ещё раз смерил меня строгим взглядом. Боже, да ему не в священники надо, а в учителя. – Тогда располагайтесь. Второй этаж, комната двадцать два.
– Благодарю вас, – я, взяв чемодан за ручки, зашёл в здание и по широкой лестнице поднялся на второй этаж. Все помещения семинарии были обставлены со вкусом и без излишеств: обитые тканевыми обоями и тонкими листами полированного дерева стены, ковровые дорожки на лестницах и полу. В общей комнате отдыха, мимо которой я прошёл, разыскивая коридор с личными комнатами, мебель была выполнена в стиле, отдалённо напоминающий распространённый в Европе стиль Адама, но в гораздо более простом его варианте. Прямоугольный камин из светлого камня, тяжёлые портьеры на окнах.
Наконец, я нашёл нужный мне коридор, и, углубившись в него, толкнул дверь комнаты номер двадцать два. Не успел я зайти, как меня оглушил всепоглощающий вопль:
– Эй! Стучаться надо! – сверкнув зелёными глазами, воскликнул черноволосый паренёк и с деланно-оскорблённой миной натянул одеяло почти до подбородка. Сидящий на соседней кровати рыже-русый юноша хмыкнул, и, обратив взгляд золотистых глаз на меня, сказал:
– Мы думали, это опять тот комендант. Решили, что снова вернулся, дабы прочитать нам лекции.
– Никто не виноват, что вы, едва ступив в комнату, уже разбили кувшин с водой… – возя тряпкой по полу, проворчал ещё один студент, чьи пепельные, собранные сзади в тонкий хвост волосы придавали ему необычайно солидный, взрослый вид.
Все сожители уже были в подрясниках из чёрного льна, и у каждого спереди на воротничке выделялся белый квадрат нижней рубашки.
– А ты, значит, Карл Уолтон? – спросил меня русо-рыжий и подкинул на ладони чёрный свёрток с ярлыком, перевязанный тесьмой.
– Да.
– Я Джек Линдслей, – представился он и бросил мне одежду. Поставив чемодан, я еле успел поймать её.
– Приятно познакомиться, – ответил я, проходя к свободной кровати у открытого окна.
Заправив выбившиеся волосы за ухо, я развернул сутану и быстро переоделся, пока мои соседи по комнате устраняли улики и собирали воду.
Застегнув последнюю пуговицу, я услышал свист.
– Да ты красавчик, Карл, – хмыкнул Джек, кидая мне ещё и полотенце. – Таких в священники не берут – прихожанки мгновенно забывают о Боге и начинают идолопоклонничать.
– А ты не завидуй! – засмеялся черноволосый парень, швыряя подушкой в Линдслея, – раз сам рожей не вышел! – Кажется, они давно уже были знакомы. – Меня, кстати, Альфонс зовут. Альфонс Кеннет, – сказал он, глядя на меня блестящими глазами.
– Приятно познакомиться, Альфонс. – улыбнулся я.
– Моё имя Дарси Вернер, – сказал парень с пепельными волосами и я пожал ему руку. – Будем знакомы, Карл.
Что ж, похоже, отношения я наладил. Значит, всё будет хорошо.
Так прошла неделя. Днём я пропадал на занятиях, а вечера и время, когда мне не спалось, проводил в компании своих соседей. Они оказались хорошими ребятами, из простых семей. Джек и Альфонс были главными заводилами в нашей компании, всегда много шутили и были неисправимыми лентяями. Лично я не мог представить их себе в роли священников. Дарси Вернер же был самым серьёзным среди моих сожителей. Начитанный и ответственный, он мне слегка напоминал нашего коменданта, разве что закрывал глаза на шалости двух друзей, а иногда и сам принимал в них участие.
Я же вообще, наверное, был совершенно нейтральной личностью в этом отношении – в меру веселился, в меру работал, и, кажется, никак не реагировал на дружеские подколы, пока однажды вечером, когда все уже ложились спать, Джек не сказал:
– Карл, ты в курсе, что во сне разговариваешь громче, чем в реальности?
– Что? – я приподнял голову от подушки. – Что ты хочешь сказать?
– То и хочу сказать, – ответил Линдслей. – Ты разговариваешь во сне, всё время зовёшь кого-то.
– Зову? – я даже приподнялся на локте.
– Да. Какого-то ангела, – у меня перехватило дыхание, и мгновенно прошиб холодный пот. – Ты видишь ангелов во сне?
– Нет… Может быть, тебе спросонья показалось… – пробормотал я, чувствуя, как лицо вспыхнуло, и я понадеялся, что не покраснел.– Я не видел никаких ангелов.
– Тем не менее, уже вторую ночь ты нам мешаешь спать, – проворчал Джек. – Турни их обратно на небеса. Для визитов есть дневное время.
– Эй, каналья, не богохульствуй, – сонно хмыкнул Альфонс с другого конца комнаты. Линдслей в ответ заворчал на него как разбуженный пёс.
– Я постараюсь больше не шуметь. Извините, парни, – сказал я и опустился обратно на подушку. Да, мне прошлой ночью снова снился Габриэль. Он часто приходит ко мне, пронизывая аквамариновым взглядом всё моё существо. Если я и дальше продолжу мечтать о нём – вольно или невольно – то просто сойду с ума.
Уйди, жестокий ангел и направь свою любовь – это смертельное оружие – против демонов, но не против меня. Аминь.
Однако, здесь тоже было не так всё гладко. Убеждение, что семинария, словно рай, – место исключительно добрых и отзывчивых людей, было огромным заблуждением. Смесь различных сословий в одном месте создавала такую же классовую ненависть, как и в любой школе или университете. Студенты знатного происхождения фыркали и морщили носы, когда видели рядом с собой простолюдинов, а юноши из небогатых семей презирали аристократов за их снобизм. Попытки духовных наставников привить своим подопечным толерантность и веру во всеобщее равенство неизменно заканчивались провалом. От возможного тотального накала атмосферы спасало только разделение по комнатам: аристократы жили с аристократами, простолюдины с простолюдинами. Порой я совершенно недоумевал, как некоторым людям вообще пришло в голову пойти учиться теологии с их жизненной позицией и характером.
В один из солнечных сентябрьских дней, когда я возвращался с урока богословия вдоль длинной каменной террасы, что славилась великолепными готическими арками высотой в несколько футов, меня окликнули:
– Эй, Карл! – я остановился, отыскивая глазами источник звука. Им оказалась компания возле стены, состоящая из Альфонса, Линдслея и незнакомого коротко стриженого человека. Выглядел он куда взрослее меня, даже Джека, однако, выражение лица давало возможность понять, что истинный возраст его хозяина – восемнадцать-девятнадцать лет.
– Ты не знаешь, в каком зале у нас будет проходить латынь? – спросил черноволосый Альфонс, когда я подошёл поздороваться.
– Насколько я помню, в третьем зале, в главной части здания, – ответил я, по очереди пожав руки своим соседям, а после посмотрел на незнакомца.
– Бенджамин Хафнер, – представился тот, окинув меня взглядом с ног до головы. Я непроизвольно сжал губы. Не люблю подобных оцениваний. Хотя, возможно, всё дело в тяжёлом, неприятном характере этого взгляда.
– Карл Уолтон, – представился я в ответ и Хафнер удивлённо вздернул кверху бровь:
– Уолтон? Ты случайно не из семьи Уолтонов, которые имеют крупное дело по производству мебели?
– Нет, вы, верно, меня с кем-то спутали, сэр, – сказал я, чувствуя, что этот человек меня начинает раздражать. Значит, Бенджамин происходит из «знатных», раз одним из первых вопросов у него стоит вопрос о благоустройстве семьи собеседника. – Я из семьи приходского священника.
Никогда не мог понять политики общения между аристократами. Они и на человеческие отношения-то были не похожи, скорее напоминая куплю-продажу в бакалейной лавке. Мне это казалось слишком низменным, и я, как ни старался, пока не находил в себе сил уважать их.
– Вот оно что, – ответил Хафнер, мгновенно теряя ко мне интерес. И то радость, – избавь меня боже иметь общие дела с человеком, для которого название развитого семейного предприятия является синонимом имени людского!
– Как ты смотришь на то, чтобы пойти во двор? – спросил у меня Альфонс. – Погода чудесная, да и я уже засиделся в четырёх стенах.
– Погода? – я повернул голову в сторону сквозного террасного окна и внезапно замер. – Д-да… чудная… погода… – Кеннет ещё что-то спросил у меня, но я не услышал. На уши словно наложили подушку и я окаменел, будучи не в силах поверить собственным глазам.
У окна с книгой стоял Габриэль. Более того, на нём был белый подрясник для летнего времени года. Это значит…
«Неужели он учится здесь?!» – мне казалось, что сейчас я задохнусь от волнения, вдруг с неожиданным трудом выталкивая воздух из лёгких, вслед за чем жадно вдыхая его ртом. Я не знал – счастлив или нет от того, как в очередной раз круто повернулась моя судьба.
Я с трудом отвёл взгляд от пленительного профиля.
Альфонс, видимо заметив моё состояние, тоже посмотрел в сторону окна и вытаращил глаза.
– Ничего себе! – негромко сказал он, – какой красивый. Кто этот парень?
– А? Вы о ком? – Джек, который до этого разговаривал с Хафнером, вопросительно посмотрел на нас.
– Это Роззерфилд, – процедил сквозь зубы Бенджамин, метнув косой взгляд на одинокую фигуру в белом, – Габриэль.
– Красавчик, – присвистнул Линдслей.
– Местная шлюха, – внезапно сказал Хафнер и я почувствовал, как внутри всё холодеет от зарождающейся ярости. Похоже, подобная резкость вызвала негатив не у одного меня.
– С чего это вдруг такое нелестное мнение? Ты же его совсем не знаешь. – спокойно поинтересовался Джек, тем не менее начиная источать своим видом холодную угрозу. – Меньше месяца проучился, а уже позволяешь себе в отношении других грязные оскорбления.
– Придержи язык, Линдслей, и вспомни, с кем разговариваешь! – процедил сквозь зубы Хафнер, глядя на Джека с высокомерием, присущим лишь людям, которых с детства учили смотреть на других, как на мусор. – Я учился с ним в одной школе, в Шеффилде, и насмотрелся на постоянные обнимания в тёмных углах. К тому же он, кажется, ненормальный. Ощущение, что хочет в могилу поскорее сойти. – Слушая подобное сквернословие, я едва сдерживался, чтобы не отвесить ему пощёчину. Удерживала меня на месте лишь непреодолимая потребность ещё хоть раз взглянуть на нежное лицо и хрупкую мальчишескую фигуру. Воистину, он исключительно прекрасен.
– Лично я не удивлён, что у него было много девушек, – хмыкнул Альфонс. – С такой-то внешностью.
– Девушек? – аристократ внезапно расхохотался. – Если бы он встречался хоть с одной женщиной, я был бы о нём лучшего мнения. А так… с виду ангелочек, а на деле самая настоящая шлюха.
– В смысле?! – ошалел Альфонс и моё терпение лопнуло. За драки могли исключить из семинарии, и поэтому я, кое-как проглотив свой гнев, просто развернулся и пошёл прочь, не обращая внимания на удивлённый оклик Альфонса. Меня тошнило от одной только близости Бенжамина Хафнера и одновременно я спрашивал себя: неужели всё действительно так и под личиной архангела Гавриила скрывается гнилая сущность инкуба?
Я не мог так просто в это поверить.
«Человек – слишком сложное существо, чтобы вешать на него ярлыки…».
«Нет, – я прошагал по коридору, ведущему к личным комнатам. – Я должен сам решить, как к нему относиться. Всякое мировоззрение субъективно. А чужое – и подавно».
Зайдя в пустую келью, я захлопнул дверь и подошёл к окну в надежде успокоиться. Нет – в моих глазах он был прекрасен и каждое слово, произнесённое тем грозовым вечером в часовне… Он не мог быть таким!
Нет! Нет! Нет!
Глубоко вздохнув, я открыл глаза, бездумно глядя на зелёные, шелестящие на свежем ветру деревья в семинаристском саду. Ты здесь. Да, ты снова рядом со мной, и это не сон. Я так боюсь, что всё это на самом деле лишь иллюзия, состояние между реальностью и лёгкой дремотой сморённого предосенним зноем человека. Сон в летнюю ночь.
Я поднял руку и коснулся лица. Почувствовав прохладу собственных пальцев, убрал ладонь.
Итак, он всё же здесь. И я намерен был сблизиться с этим человеком, узнать его, чтобы удостовериться, что моя вера не ложна и Габриэль – предмет моего восхищения и вдохновения – действительно таков, как я о нём думаю.
Одновременно я с усмешкой подумал, что никогда ещё не проявлял такой сильной реакции на ту или иную личность. Может быть, потому что никогда ещё не был так отчаянно заворожён кем-либо из людей. Разве что… ангелами.
Так прошло две недели. Теперь я старался не терять Габриэля из виду, но из-за разного расписания наших учебных групп это было весьма непросто. Шанс встретиться с ним у меня был либо за общей трапезой, либо в перерывах между занятиями. Из всех случаев, когда мне удавалось видеть его, я выделил одну тенденцию: он всегда был один. Несмотря на свою ослепительную красоту, которая, казалось бы, должна была притягивать окружающих, как манила она меня, он был всегда и неизменно одинок и погружён либо в собственные мысли, либо в чтение.
И вот однажды, направляясь со своими соседями по комнате в трапезную, я снова увидел его. Габриэль стоял в саду и разговаривал с одним из учителей.
Убавив шаг, я незаметно отстал от болтающей компании и вернулся обратно. Учитель же, приветливо кивнув Габриэлю, прошёл мимо меня и я, вдохнув поглубже, вышел из-за колонны и направился навстречу своему знакомому.
Стоило Роззерфилду заметить меня, как он резко остановился с изумлением глядя мне в лицо.
– Здравствуйте, Габриэль. Весьма неожиданно встретить вас здесь, – сказал я, надеясь, что мой голос не дрожит от волнения.
– Взаимно, – с лёгкой растерянностью в голосе ответил он и замолчал, вероятно, не зная, как продолжить разговор.
– Когда вы упомянули, что приехали сюда по поводу учёбы, я почему-то решил, что речь идёт о светском учреждении, – продолжил я.
– Вот оно что. Видимо, я не похож на человека, который хочет стать священником, – отозвался он, как-то остро взглянув на меня кошачьими глазами. – Чего не скажешь о вас, мистер Уолтон.
– Карл, просто Карл, – поспешил возразить я.
– Карл.
– Прошу меня извинить, если ненамеренно задел вас, – промолвил я как можно мягче, находясь в лёгком недоумении. Откуда такая острота? Словно… он опасается, что я могу причинить ему вред. А ведь я даже повода не дал…
– О, ни в коем случае. Вы не сделали ничего, чтобы у меня был повод для беспокойства, – тем не менее, сказал он. Значит, мне что – показалось?
И он, и я чувствовали себя неловко – это было видно по слишком долгим и глубоким паузам между фразами, по тому, как Габриэль будто избегал моего взгляда, стараясь смотреть мне в лицо не дольше пяти секунд.
Господи боже, как же я хотел стереть все эти границы и сказать ему что-то гораздо более важное и правдивое, чем эти ничего не значащие банальные фразы! Просто смести преграды, словно горку бумажного мусора и поговорить о чём-то очень личном, что помогло бы раскрыть его истинную суть, задать вопросы, о которых я сейчас и помыслить боюсь и за которые вполне бы получил изрядную пощёчину – и не одну. Некоторые добиваются искренности обезоруживающей прямотой, но я так не умею. В этом отношении во мне много лукавого, поэтому нужно потерпеть, прежде чем я смогу более свободно вести беседу с этим человеком.
И тут я почувствовал, что он сейчас уйдёт. И верно – Габриэль еле заметно подался вперёд.
– Окажите мне честь – разделите со мной трапезу, – наконец, сумев преодолеть ступор, поспешно сказал я, заставив его замереть от неожиданности. – Если, конечно, я не отвлекаю вас от важных дел. – Солнце постепенно скрылось и голубое небо побледнело. Где-то далеко послышались отдалённые раскаты грома.
– Скоро дождь начнётся. Пойдёмте, – негромко промолвил он и направился под крышу коридорной террасы.
Когда мы вошли, трапезная была уже полна семинаристов, которые, весело разговаривая и смеясь, утоляли голод и жажду общения, чтобы после снова сесть за книги, а затем предаться вечерней молитве вместе с духовными наставниками в маленькой церкви на заднем дворе.
Каким-то чудом отыскав свободный столик у дальней стены, мы снова оказались лицом к лицу и, признаться честно, я ощутил себя здесь куда комфортнее, чем стоя посреди сада, подобно столбу.
– Могу я задать вопрос? – внезапно спросил Роззерфилд.
– Конечно, – ответил я, немного удивлённый его неожиданной инициативой.
– Почему вы так усердно стараетесь удержать меня рядом? – я чуть не поперхнулся от этих слов. Так он заметил! И даже не постеснялся спросить прямо. Не то что я. Что ж, придется поступить также.
– Потому что вы мне стали интересны, – я отпил немного вина из бокала, глядя на него и стараясь не смутиться от пронзительного взгляда. – Мне захотелось узнать о вас побольше. Особенно после того, как я увидел вас в качестве студента Блэкбернской семинарии. Почему вы – человек знатных кровей, выбрали этот аскетический путь?
– С чего вы взяли, что я из знатной семьи? – нахмурился он.
– О, по вам видно, – улыбнулся я. – Да я уверен в этом. И всё-таки, почему?
– На то у меня были свои причины, – ответил он. – Но не стану врать – не ради людей. Скорее, ради себя. Я хочу понять Бога, хочу понять его поступки и его философию. Я люблю его, но не совсем понимаю. Быть может, здесь я смогу найти ответы на нужные мне вопросы. Единственный, кому я предан – это Он. Я хочу стать достойным слугой Господа нашего.
– Понимаю, – кивнул я.
– А что привело сюда вас? – Габриэль в свою очередь пригубил из бокала и я невольно залюбовался через прозрачную стенку, как багрянец губ сливается с багрянцем вина, но после, вновь вернувшись в реальность, сам пришел в ужас от своего более чем странного поведения. Только бы Габриэль не заметил этого. Мне не хочется его терять так же внезапно, как в первый раз.
– Мой отец – священник, – не сразу, но смог проговорить я. – Для меня он – один из самых удивительных людей, которых я встречал когда-либо и я хочу стать таким же… вернее, я хочу быть не хуже него. Хочу узнать, каково это – видеть этот мир его глазами, глазами священника. То есть, вы сами видите, Габриэль, я тоже здесь не ради страждущих и даже не ради близких.
– Вот как… Значит, вы тоже ищете ответы. – сказал Роззерфилд и я понял, что теперь мы если не друзья, то союзники.
И я не ошибся. Теперь, каждый раз, как выпадал шанс перемолвиться с Габриэлем словечком, он разговаривал гораздо охотнее, чем при первых моих попытках завязать с ним беседу. И с каждым разом эта доброжелательность крепла. Габриэль оказался поразительно противоречивым человеком, в котором сочеталось оружие и уязвимость одновременно. А ещё – какая-то ранимость. Почти незаметная, почти призрачная. Словно внутри у него была игла, которая мешала расслабиться и жить беззаботно и радостно, наслаждаясь окружающим миром в полной мере. В нём была какая-то завораживающая тайна и несомненная, почти суровая чистота, которая проявлялась в казалось бы незначительных жестах, словах и привычках: он не любил прикосновений и порой был излишне резок с людьми, которые ему не нравились, говоря им в лицо, что думает о них, что выдавало внутреннюю простоту и искренность, пускай и такую своеобразную. И вместе с тем я не раз замечал, как он ласкает какую-нибудь забредшую на территорию семинарии кошку или прикармливает птиц в саду. Всё это так не сочеталось со слухами, что ходили среди аристократов, что я перестал обращать на них внимание и, отбросив все сомнения, забыв обо всех недоброжелателях и косых взглядах, стал общаться с ним всё теснее с каждым разом. И не было для меня большего удовольствия, чем слышать от него искренние слова, вроде: «Порой мне кажется, что ты – самый чистый из всех людей, которые меня окружают» – это не столько тешило моё самолюбие, сколько давало понять степень его хорошего отношения ко мне.
Постепенно мы из просто знакомых стали приятелями, а после – и друзьями. Подобное положение дел дарило мне невыразимую радость, ведь уже давно я мечтал вот так общаться с ним и очень скоро понял, что мою поначалу нечёткую цель теперь можно было описать более конкретно, а именно – я желал добиться его доверия. Зачем – сам не знаю. Мне хотелось знать о нём всё – до кончиков волос, до вороных ресниц. Понятия не имею, почему он так сильно задел меня, что я не мог найти себе покоя ни ночью, ни днём и буквально умирал от непонятного, мучительного чувства, названия которому я не мог подобрать. Любопытство? Нет. Что-то другое, связанное с чем-то, слегка пугавшим меня тогда, пока я не осознал весь ужас своего положения. Тогда я ещё не знал, что значит любовь. Я никогда её не испытывал. Осознание пришло ко мне после очередного ночного наваждения.
Мне снилось, что я болен и лежу в своей кровати. Мне очень жарко и ломит, выворачивает всё тело – как при сильной лихорадке. И терзает страх сгореть, словно тонкая свеча.
Внезапно до моего слуха доносится лёгкий шум прибоя, а вслед за этим до пылающего лица дотрагивается восхитительно прохладная рука – такая невесомая, словно дует слабый ветер, касаясь порывами сжираемой внутренним пламенем кожи.
Приоткрыв глаза, я вижу смутный силуэт. Словно слоновая кость, белеет в полутьме обнажённая кожа. Тусклым золотом мерцают лёгкие локоны. А шум прибоя – лишь шелест мягких перьев на огромных крыльях, возвышающихся за спиной как два щита.
– Гавриил… – тихо шепчу я, вновь закрывая глаза.
– Тише, – пальцы накрывают мой рот, не давая больше произнести ни слова. – От слов все беды этого мира.
С трудом приподняв руку, я накрываю ладонью тонкое запястье и провожу кончиками пальцев по нежной коже. Боже, какие же у него изящные руки!.. прохладные и желанные, словно родник в пустыне.
– Ангел, – выдыхаю я. – Ты – ангел, – после чего тонкая ладонь снова приказала молчать.
– Не бойся. Я заберу твою боль, – говорит он, и после этого моих потрескавшихся сухих губ касаются его – бархатные и свежие, словно полный жизненных соков созревший бутон.
Я помню, что напился, смог напиться этим поцелуем, смог погасить болезненный пожар внутри, приникнув к этому хрупкому, шелковистому телу, что так ласково и бережно исцелило меня, впитав в себя огонь недуга. Помню, как обнимал его, чувствуя ни с чем не сравнимое блаженство лёгких поцелуев на своем лице и тихий, усыпляющий моё сознание шелестящий голос, произносящий на латыни какие-то фразы.
И из последних сил борясь со сном, я прижал его к себе и прошептал под шелест крыл, проваливаясь в забытье:
– Я люблю тебя…
После этого, проснувшись чуть свет, я ещё долгое время лежал в темноте, прислушиваясь к дыханию соседей по комнате и пытался вспомнить в малейших подробностях, осознать, что только что видел и чувствовал.
– Я люблю тебя… – еле слышно повторил я и закрыл лицо руками, – Господи, что я несу… ну почему… – теперь я понял, что за чувство меня терзало каждый день, подобно боли от глубокой раны – любовь. Любовь и желание ответного чувства.
Должно быть, я сошёл с ума, раз допускаю подобные мысли, хотя краем сознания понимаю, что такое вряд ли могло произойти.
«А ещё это крайне опасно. Подобные отношения…невозможно, – горько усмехнувшись, я уткнулся носом в подушку, словно надеясь задохнуться и в конце концов перестать испытывать эти мучительные переживания, – Мария, прости меня за нечестивые мысли, но я должен сказать ему всё, иначе сойду с ума».
И когда, много часов спустя, в полдень, я вышел в жаркий семинаристский сад, где Габриэль по поручению одного из священников срезал розы для алтаря в честь Рождества Святой Девы, то не смог даже слова вымолвить, глядя ему в лицо. Залитый ярким солнечным светом, с белыми, как снег цветами в нежных, чудом нетронутых шипами руках, он казался таким прекрасным, чистым и невинным, что я просто не смог произнести своих сомнительных признаний. Мне казалось, что они могут запятнать его: эти ясные, словно летнее небо глаза и сияющие золотом на солнце волосы. Я не мог так унизить себя и его, поддаваясь тёмным, совершенно неподобающим будущему священнику желаниям, делать его объектом скользких, грязных взглядов и помыслов.
«Лучше сойти с ума от твоей красоты, чем потерять доверие и дружбу», – подумал я, глядя ему в глаза, которые вопросительно и выжидающе смотрели на меня. Смотрели, не отпуская, не позволяя отвести взгляда, не вызвав при этом сомнения или подозрения в чём-то дурном. Нужно было что-то сказать. Но ничего не шло в голову.
«Не смотри так! Господи, спаси меня!» – не успев подумать, что делаю, я упал на колени, схватился рукой за толстую ветку розового куста и с силой отломил её, не обращая внимания на изумлённый крик Габриэля и глубоко входящие в ладонь толстые шипы. Только сильная боль в руке и сомкнувшиеся на моих плечах пальцы смогли отрезвить меня и дали понять, что то, что я творю – полное безумие.
