Текст книги "Скрипка для дьявола (СИ)"
Автор книги: Kaede Kuroi
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 49 страниц)
– Вы волнуетесь перед выступлением?
– Да, – наконец сознался я, зная, что если начну врать, то сразу же выдам себя. А ещё актёр...
– Хотите, я вам сыграю? – вдруг предложил Морель. Я изумлённо посмотрел на него. До этого он даже случайно не позволял послушать себя, а тут вдруг...
– Сыграй. Буду тебе очень благодарен, – ответил я, не желая упускать столь редкий шанс.
Он наклонил голову набок, посмотрев на меня, словно что-то сверяя, а после медленно – до боли утончённо – открыл серебряные защёлки на футляре. Вот уж не знаю, почему меня так проняло – должно быть, всё дело было в длинных и ловких пальцах скрипача, а может, так сказывалось предпремьерное волнение. Я, замерев и ощущая проходящую по спине и плечам дрожь, наблюдал, как он в звенящей чувственной тишине квартиры, обставленной французскими безделушками, укладывает свою Амати себе на плечо, прижимаясь подбородком к её деревянному, переливающемуся вином телу, и, сливаясь с ней воедино, проводит смычком по тонким струнам, заставляя первый колоратурный возглас перерастать в плавную, до боли знакомую мелодию. Недавно я её слышал, когда мы все вчетвером ходили в один из театров на концерт симфонической музыки. Скрипичный ноктюрн Шопена в C-sharp minor. Чудесная и плавная, успокаивающая и одновременно нагоняющая лёгкую грусть мелодия. Нежный и мягкий голос Амати создавал впечатление, что эта музыка обволакивает тебя своими ласковыми объятиями, подобно несущему умиротворение сну. Откинув голову на кожаную спинку дивана, я, скосив в сторону глаза, наблюдал за игрой Лорана, за грациозными и математически точными движениями его белых тонких пальцев, за слегка раскачивающимся в плавном и медленном ритме телом, за выражением лица, что, подобно пантомиме, отражало любое движение настроения в ноктюрне: делалось то нежным, то грустным, то усталым, то порой даже по-детски испуганным. Такая богатая гамма эмоций, что я ощутил их как свои собственные.
Высокая, колющая, словно кинжал нота, а вслед за ней вновь опадающие печальные переливы. Словно ты плывёшь куда-то в тёмных водах не узнанной никем реки. Она поглотила твой разум, твоё тело и твоё сердце последним тончайшим и растворившимся в воздухе звуком...
Открыв незаметно сомкнувшиеся веки, я посмотрел на Лорана. Но он уже начал играть другую мелодию. Я её не знал, как и те, что он играл до этого, наедине с собой. Она была другой... Она была пропитана знакомой мне атмосферой... Италия.
Спокойная и плавная, к концу окрашивающаяся тревогой, доводя её до своего апогея. Ничего лишнего или помпезного, ничего академического или официально-напускного. При её звучании в памяти всплывали тихие, золотистые от заката вечера где-нибудь в Тоскане или Кремоне. Вечера, сменяющиеся холодным ветром в предвестии ночной грозы.
Когда замерла заключительная нота, я так и остался сидеть, положив повернутую в сторону музыканта голову на спинку дивана, будучи не в силах оторвать от него взгляда. Скрипач с волосами цвета Амати. Маленький дьявол, играющий смычком на голосах грешных душ. Как я мог... Как я мог найти именно тебя?! Почему тебя нашёл именно я?!
– Лоран... – прошептал я со слабой улыбкой.
– Да, сир? – он отстранился от инструмента и обратил на меня вопросительный взгляд сапфировых глаз.
– Я никому не расскажу, что ты родом из преисподней, только сыграй ещё раз.
[1]Мастера школы Амати. Ама́ти (итал. Amati) – итальянское семейство из Кремоны, занимавшееся изготовлением струнных смычковых инструментов.
====== Монстр. ======
Пережив последние минуты дикого волнения и выйдя на сцену, я, как и прежде – когда танцевал со своей бродячей труппой, забыл обо всём, и выступление для меня стало не мучительным распятием, а сладостным забвением в волнах увлекательного азарта и вдохновения. Но стоит ли говорить, что так сложилось отчасти благодаря Лорану? Я не знал – хорошо это или плохо, но на протяжении всего представления, мне в каждой музыкальной ноте слышалась скрипка. И от этого мне было хорошо и спокойно.
Он играл мне до последней секунды перед выходом из номера. Когда в дверь постучали, он последний раз провёл смычком по струнам и тут же положил скрипку на её обтянутое чернильным шёлком ложе и захлопнул крышку. Словно отправил голоса мёртвых в гроб – отдыхать до следующего концерта.
Я знал, что он сидит сейчас в зале – хрупкий чертёнок, сжимающий в руках неразлучную с ним скрипку.
В моих жилах всё ещё бурлила кровь, я не мог дождаться момента, когда же, наконец, смогу поблагодарить его. Я впервые за долгое время ощутил присутствие неподдельного, страстного вдохновения.
______________
– Все здесь? – Эйдн стоял в толпе артистов собственной труппы, собравшейся вокруг него, – Все себя хорошо чувствуют? – послышались утвердительные реплики, и мычание в духе: «да» и «вполне», – Прекрасно. Все молодцы, всем спасибо! – глядя на расходящуюся по гримёркам труппу, Дегри глубоко вздохнул и с силой провёл ладонями по лицу. Он жутко перенервничал, когда у примы-балерины случился обморок за десять минут до выхода на сцену. Если бы её не слушались конечности, то это была бы катастрофа и огромные проблемы со всеми богемными шишками, начиная от директора театра и заканчивая французским двором – на представление внезапно пожаловал его Высочество Наполеон III со своей дражайшей супругой.
Эйдн, конечно, не любил однообразия в жизни, когда всё шло словно по одному и тому же сценарию, но и нарушения планов в таких серьёзных вещах тоже не приветствовал. Но, слава богу, всё закончилось благополучно.
– Устал? – услышал он, и отняв руки от лица, увидел Париса – уже переодетого в повседневную одежду, с плащом и цилиндром в руках. Щёки Линтона всё ещё слегка розовели после смывания грима с лица и обильного вытирания его полотенцем.
– Да... – только и ответил балетмейстер. На пространные разговоры он решил силы не тратить. Англичанин посерьёзнел:
– Они не говорили, что придёт император.
– Да. Видимо, он не докладывает своему народу, что собирается пойти вечером, посмотреть танцульки, – ехидно отозвался мужчина, набрасывая на плечи тёмно-коричневый плащ. Парис фыркнул:
– Вы, как всегда, поясничаете, маэстро.
– Я так снимаю напряжение, – пробормотал Эйдн, надевая цилиндр, – Пойдем скорее, я хочу вернуться в квартиру. Хочу видеть только тебя, – наклонившись к уху светловолосого, прошептал он.
– Держите себя в руках! – едва слышно прошипел Линтон. – Мы же в театре.
– О да, тебе ли говорить мне это, друг мой, – засмеялся Эйдн, отстраняясь, и Парис едва удержался, чтобы не отвесить ему с досады подзатыльник: снова не преминул напомнить про тот случай на последней репетиции «Сильфиды» в Лондоне. Чёртова язва.
– Месье Дегри! Наконец-то я вас нашёл! – Дегри и его спутник обернулись. К ним поспешно шёл невысокий плотный мужчина в выходном фраке с пышными, почти гусарскими усами и намечающейся на покрытом тёмными волосами темечке лысиной. На вид француз.
– Чем могу помочь? – повернувшись к нему, спросил премьер. Незнакомец доставал ему до плеча.
– Моё имя Ричард Дюбуа. Я заместитель руководителя театров в Париже, – со слегка жеманной мимикой представился он. – Для меня большая честь познакомиться с вами и... О! Ба, да это же тот самый неотразимый Корсар! Юноша, вы меня покорили! Вы покорили нас всех своим талантом и... – он очень быстро окинул его взглядом, – ...несомненной красотой.
– У вас к нам какое-то дело, месье Дюбуа? – поспешил спустить его на землю Эйдн, – Мы все очень устали и потому...
– О, да-да! Понимаю всё и прошу прощения за пустую болтовню. Эмоции... вы же понимаете... – затараторил он.
– Конечно-конечно, – со скучающей миной заверил его итальянец. – Так что случилось?
– Месье Дегри, как вы смотрите на то, чтобы заключить с нами контракт на два года, на сумму... весьма и весьма солидную.
– Сколько? – коротко спросил Эйдн.
– Два миллиона.
– ?!! – безмолвное удивление на лицах отражало лишь один вопрос: «С чего бы это?!!».
– Не пугайтесь, господа. Ровно во столько оценивает ваш талант балетмейстера и талант вашей балетной труппы Его и Её Высочество. Предложение поступило от них. Вы можете согласиться или нет, – промолвил Ричард.
– И каковы ваши условия? – поинтересовался Эйдн.
– А вот условия мы обговорим чуть позже, сэр. Также, как и подписание контракта в случае вашего согласия. А пока... вот вам небольшой подарок... – он сунул руку во внутренний карман фрака и достал пять конвертов из плотной бумаги, запечатанных сургучом и протянул их Дегри.
– Что это? – беря их в руки, осведомился премьер. Француз любезно и плутовато улыбнулся:
– А это приглашения в наш особый клуб, где собираются влиятельнейшие люди не только из Франции, но и, можно сказать, со всей Европы. Встреча состоится в канун Рождества, то есть, условно через два месяца, и вы можете прийти, при желании пригласив с собой не более четырёх друзей. Вся информация внутри. При посещении желательно иметь костюм или хотя бы маску. Уверяю вас, это будет невероятно – бал-маскарад, это всегда так... интригующе, – он поднял брови и Эйдну почему-то стало не по себе от его приторного выражения лица.
– А что, если... – черноволосый развернул стопку конвертов на манер карточного веера и слегка потряс ими в воздухе перед носом коротышки, – ...я не захочу или не смогу по каким-либо причинам прийти?.. – улыбка немного сползла с лица француза, но всё же оставило на нем налет оптимизма:
– Тогда вам лучше сжечь их, сэр. Ведь там пароль для входа, а этот клуб – место не для всякого сброда, – последние слова он выделил с многозначительным видом. – Это место для избранных.
– Ясно, – уже лёгким, будничным тоном проронил премьер. – Спасибо вам за информацию, месье Дюбуа. Было очень приятно с вами познакомиться.
– И мне, маэстро, и мне. До свидания, молодой человек!.. Кстати, как ваше имя?
– Парис Линтон, мсье, – ответил светловолосый, пожимая на прощание короткопалую ладонь француза.
– О, я запомню!...
Когда они, наконец, оказались в полуночной тишине квартиры на Иль-де-ля-Сите, Эйдн, скинув на один из диванов верхнюю одежду и фрак, распустив бабочку и оставшись в одной рубашке и чёрных брюках, упал на мягкую поверхность кровати и от удовольствия застонал. Казалось, он не отдыхал целую вечность.
– Два миллиона! Французы точно сумасшедшие, – сидя на противоположной стороне кровати, воскликнул Парис, сбрасывая мягкие кожаные туфли и разминая уставшие ноги. – Или меценатство со стороны августейших особ всегда исчисляется в таких суммах? – он откинулся на перину и его голова оказалась рядом с головой Эйдна, уперевшись затылком ему в плечо. Дегри, закрыв глаза, прислушивался к приятной боли в расслабляющемся теле.
– Для меня это такая же неожиданность, друг мой, – протянул он, согнув руку и зарывшись пальцами в золотые волосы своего протеже, – Самым большим гонорраром за всю мою жизнь был миллион. В сфере искусства это огромная сумма, так как в наше время люди предпочитают тратить деньги на гардероб, салоны или политику, чем на картины прерафаэлитов или наслаждение от танца блистательной Тальони [1].
– И какое же решение вы намерены принять? – тихо спросил Парис, смыкая веки и ощущая кончиками пальцев прохладную гладкость шёлкового покрывала.
– Я думаю, нам нужно присутствовать на этой встрече и узнать условия контракта, – отозвался итальянец. – Если они нам не понравятся, мы сможем отказаться. И всё.
Пару минут прошли в звенящей тишине, нарушаемой лишь тиканьем антикварных часов в стиле барокко на столике. Внезапно Парис вскочил.
– Что такое? – сонно спросил Эйдн.
– Я только сейчас вспомнил: мы не предупредили Андре и Лорана, что уйдём!
– Мамма миа, и из-за этого ты развёл такую суету?! – недовольно воскликнул премьер, за руку укладывая Линтона обратно на кровать и обнимая его вокруг талии: – Сами разберутся – не дети уже, по крайней мере, Андре. Да и Лоран знает Париж – он же жил здесь до этого.
– Он хорошо влияет на Андре. Как я и планировал... – окунаясь в тёплые объятия наставника, пробормотал Парис. – Сегодня Андре танцевал, а не просто выполнял движения. Да и он начал меняться, когда на него возложили ответственность – в нём появились зачатки взрослого мужчины, изгоняя прочь инфантильного мальчика.
– Ну посмотрим, чего стоят твои эксперименты... – машинально перебирая мягкие блондинистые локоны, сказал Эйдн. – Я согласился на это лишь потому, что при выигрыше в покере с такими ставками может выпасть солидный куш – максимально раскроются оба таланта. При проигрыше же – ничего. Голый ноль. Такие игры придают вкус жизни.
– А вы не боитесь так рисковать? – хмыкнул британец ему в шею. – Ведь когда-нибудь это может стоить вам жизни.
– Если ты о смерти, то бояться её глупо и странно. Нельзя жить в страхе перед тем, что естественно также, как и дыхание. Я догадываюсь, что смерть – это друг.
– Друг?
– Это же очевидно: жизнь ранит сильнее, чем смерть. Когда приходит смерть, боль заканчивается. Да и потом: жизнь сама по себе – неимоверно вредная вещь. После неё ещё никто не выживал.
– И с каких пор вы стали таким испорченным?.. – засмеялся Парис.
– С тех самых пор, как поддался уговорам Мориса и заглянул в лондонский бордель, – парировал Дегри, и, повернувшись на бок, тем самым прижав Париса к кровати, впился в его губы глубоким и весьма красноречивым поцелуем.
– Вы же устали, разве нет? – поддразнил премьера тот, проводя рукой по обтянутой белым хлопком спине черноволосого, проникая пальцами за пояс брюк и чувствуя стремительно пробирающиеся под рубашку искусные руки.
– Конечно, ангел мой... – выдохнул ему на ухо Эйдн, лаская губами шею и возбуждающе прихватывая зубами чувствительную кожу. – Но отдыхать я предпочитаю в раю...
– Неужели все итальянцы такие ненасытные? Мы ведь в Париже – проникнитесь хоть раз праздностью французов и их культурой!
– Ах, культурой?.. – понимающе поднял вверх брови Дегри, пригвоздив одной рукой запястья Париса к кровати над головой, а другой расстегивая последнюю пуговицу на рубашке и скользя кончиками смуглых пальцев по гладкой, упругой плоти живота, затем спускаясь ниже – на скрытые под костюмной тканью бедра, своими действиями заставляя любовника вскрикнуть, и, приоткрыв чувственные губы, закрыть глаза от удовольствия. – Именно это я и делаю, mon garçon (мальчик мой) – проникаюсь культурой французов... – он приблизил лицо к взволнованно дышащему Парису и провёл кончиком носа по его щеке, не прекращая своих ласк через плотную ткань. – Твоих любимых развратных французов...
– Я боюсь вас... а... иногда... когда вы... ммм... в таком... – слегка дрожа от возбуждения, запинаясь, прошептал Линтон. Ему не хватало воздуха и было жарко. – Разденьте меня... скорее...
– No(Нет), – Эйдн нежно укусил его за ухо, растравливая горячими прикосновениями твёрдые соски на груди юноши, чувствуя, как он сгорает от желания и нетерпения. – Скажи мне это на языке любви, ange (ангел).
– Aimez-moi… Prends-moi… (Люби меня... Возьми меня...) – вспыхнув ещё жарче, полупрошептал-полупростонал Парис, комкая в непослушных пальцах ткань покрывала.
Эйдн выпрямился с тонкой улыбкой на губах, поглаживая рукой бархатистую кожу на щеке и подбородке англичанина, ощущая его прижавшиеся к ладони губы и вкрадчивые, почти кошачьи ласки языком и мягкими, длинными ресницами.
Распалённый и дьявольски соблазнительный, почти обезумевший от собственного сладострастия и похоти – такого Париса он сейчас желал всем своим существом. И всегда боялся его в таком состоянии. О да, эта ночь будет именно такой – касающейся каждого нервного окончания полными электричества руками, имя которому – страх. Полный неосознанной нежности страх.
– Vous – ma peur (Tы – мой страх), – прошептал Эйдн, приникая к карминным, жаждущим поцелуя губам, освобождая юношу от тканных оков и чувствуя, как изящные аристократичные пальцы варварски срывают с него одежду, вслед за этим стремительно и властно блуждая, ощущая и исследуя его тело, терзая кожу в пытке блаженства.
– «J’aime … amour …» («Люблю...люблю... ») – шептал, прижавшись к нему в ночной тиши, падший от его рук золотоволосый ангел, со ставшей в его объятиях грешной плотью.
– Мой желанный... – придерживая Париса за талию, едва слышно промолвил ему премьер, наслаждаясь знойной близостью уст и дыхания, опершись другой рукой о кровать и скользя пальцами вдоль изысканных изгибов спины и ягодиц полусидящего на нем эфеба. Погружение в горячее, любимое тело... знакомые и неповторимые по тембру сладостные возгласы... спутанные влажные волосы, и слишком короткая для полного утоления разгоревшейся жажды парижская ночь. Забудем пока об этом...
– Je t’aime…
– Я слышал ночью странные звуки, сир, – сказал Лоран, забираясь в экипаж. Перегнувшись через сложенную гармошкой кожаную крышу, он уставился на меня своими бездонными, как ночное небо, глазами.
– Вот как... – рассеянно пробормотал я в ответ, устраивая в сундуке на запятках свой клетчатый саквояж. – Должно быть, тебе приснилось. Или это были звуки с улицы. Париж не спит даже ночью... – я запрыгнул следом за Морелем и устроился на сиденье напротив него. Отъезжать из Парижа мы должны были через пару минут.
– Нет, они доносились из-за стены, – промолвил Лоран, как-то странно, словно обвиняюще глядя на меня. – Из номера вашего наставника.
– Не знаю. Я ничего не слышал! – фыркнул я, зевая и бессовестно кривя душой.
Разумеется, всё я слышал и даже знал причины, в отличие от наивного Лорана. Поэтому не мог всю ночь сомкнуть глаз. Отрывочные, громкие, и редко слышимые, но возмутительно непристойные звуки. Но, несмотря на это, я – раз за разом видя Париса и Эйдна, не мог испытывать к ним отвращения. Почему? Чем они в эту ночь отличались от грязных похотливых животных?
Этому я пока не мог подобрать внятного названия, но знал, что отличались – и очень сильно. Мой разум отказывался систематизировать философию этих отношений. Систематизировать – значит понять. Понять – значит осознать все стороны её сущности, в том числе и положительные. Осознать – отчасти принять. Принять – почти полюбить. Я был не готов к этому.
Наконец, явились Парис и Эйдн со своими чемоданами. Пока Дегри отдавал швейцару распряжения касательно погрузки багажа, Линтон поднялся в экипаж и сел на то же коричневое кожаное сиденье, что и я.
– Доброе утро, господа. У вас усталый вид, – заметил он.
Меня так и подмывало фыркнуть в ответ, что после таких ночных концертов другого вида и не бывает, но сдержался, закусив нижнюю губу.
– Да, плохо спалось, – только и произнес я. – Должно быть, луна влияет. Недавно читал в одном из обозревателей, что это связано с водной средой в организме.
– О да, приливы и отливы в полнолуние – это естественное природное явление. И мы – люди, не исключение, – ответил Парис, – Лоран, ты впервые уезжаешь заграницу, или тебе прежде приходилось путешествовать?
– Впервые, месье, – сказал Морель, плотнее закутываясь в тёмно-фиолетовый плащ с воротником-стойкой из толстого бархата. На улице стоял утренний холод осенней поры, да и час был ранний. – Я даже в остальных городах Франции не бывал, только в Париже.
– Какой ужас, – послышался голос за стенкой экипажа, и в повозку забрался Эйдн. Кучер стегнул лошадей, они тронулись в путь. – И вы ещё не деградировали, друг мой? Феноменально, – несмотря на неучтивость, даже грубость этих слов, произнесены они были будничным, необижающим тоном. Обыкновенная констатация факта в духе Дегри.
Француз переместил взгляд с Париса на балетмейстера и просто ответил:
– Да, сир.
– Если выучишься как следует игре на скрипке, то сидеть на месте тебе не придётся – будешь гастролировать по всей Европе. Цыгане класса люкс.
Я не удержался и тихо хихикнул в рукав, слыша громкое насмешливое фырканье Париса. Порой мне казалось, что Эйдн вовсе не из аристократов – такими незамысловато-наглыми были его шуточки.
Вдруг я заметил, что Лоран резко побледнел и сжал в пальцах уголок плаща.
– Лоран, что с тобой? – слегка подавшись вперед, спросил я. Все обратили свой взгляд на юношу и он, выпрямившись, пробормотал:
– Ничего страшного... Всего лишь слегка замутило. Должно быть, из-за недосыпа.
Я хотел было спросить у него ещё что-нибудь, чтобы увериться, что ему не становится хуже, но Морель метнул в мою сторону такой пронзительный взгляд, что я передумал. Он хотел, чтобы его оставили в покое и не донимали расспросами. Между тем, моё до этого момента спавшее любопытство пробудилось и начало покалывать раскалённой иголкой каждую клетку тела – что же такого было в словах Эйдна, что Лоран вдруг так заметно отреагировал?
А он, отвернувшись, смотрел на проносящийся мимо пейзаж: площадь, сады, особняки, ранних прохожих. Красновато-каштановые волосы, прекрасно контрастирующие с чернильным цветом плаща. Неизменнный футляр со скрипкой в побелевших пальцах. Задумчивый, поглощающий всё вокруг жадный взгляд. Словно он прощался с родным городом и желал отпечатать на своей сетчатке, как в мокрой глине, каждую незначительную мелочь.
Он был далёк, бесконечно далёк от меня, и одновременно всегда присутствовал рядом. Почти отвергал. Почти принимал. Так, что я больше не ощущал своего одиночества, забыл про отчаяние.
О нет, это был совсем не ребёнок – не несмышлёный подросток с уймой бурлящих гормонов. В некотором плане он был даже взрослее меня, как это ни печально признавать. Боже, ещё и эта стена безмолвия!.. Ну почему он ничего не хочет рассказать мне?!
Терпение, Андре. Только терпение.
Спустя пять часов нашего путешествия, я захотел спать. Парис и Эйдн уже сто двадцать минут как забылись, а я крепился, стараясь не поддаваться на провокации усыпляющего стука копыт по мостовой и скрипу колёсных спиц. Держался я по весьма глупой причине: у меня внезапно возникло щемящее чувство, что Лоран хочет сбежать, вернуться обратно, и эта паранойя не отпускала меня всё то время, пока я ещё был в состоянии видеть хотя бы его смутный силуэт с кудрявой копной волос.
Когда же сил уже не осталось, и мозг едва соображал, я поманил его пальцем и, дождавшись, пока он приблизится, тихо сказал:
– Не уходи, пожалуйста...
Всё вокруг погасло, и я уснул.
После изнурительной поездки в экипаже мы пересели на корабль до Венеции в одном из портов. Во Флоренции протекает лишь одна река – Арно, и часто с судоходством возникают проблемы, потому Эйдн, решив не рисковать, выбрал этот путь – не самый длинный, но и не самый короткий.
После моего последнего с Лораном короткого разговора в одну фразу, мы больше не беседовали с глазу на глаз, но с тех пор я нередко замечал, что он как-то странно поглядывает на меня. В сапфировых глазах было что-то похожее на... изумление. И вопрос. Постоянно читающийся вопрос. При мысли о том, что я оказался прав, на одно священное мгновение кровь в моих жилах леденела: неужели он и впрямь собирался сбежать? Выскочить из повозки и скрыться?!
Но он не ушёл, даже если хотел. Почему? Из-за того, что я его попросил? Из-за меня?..
Но ответа на свой вопрос я не узнаю, потому что правда ведома только Лорану, а он – могила.
Вновь высадка. Вновь до боли знакомая, возлюбленная Венеция. Погрузка в гондолу до ближайшего сухопутного города и ещё несколько часов до одури утомительного дорожного пути. Наконец, Флоренция. Не назвал бы её родной и любимой, но долгожданной – это точно. Полмира бы отдал за полноценный отдых и сон на нормальной кровати без тряски и качки. Парис и Эйдн тоже выглядели хмурыми и уставшими. А Лоран во все глаза смотрел на окружающие его вокруг вещи: для него – француза, всё было здесь ново и удивительно. Парис, глядя на его впервые проявившуюся детскость и простоту в эмоциях, понимающе улыбался – сам когда-то, выбравшись из Лондона, также изучал открывшийся глазам новый мир.
Увидев приближающееся палаццо и школу по совместительству, я облегчённо вздохнул: уже успел соскучиться по этому двухэтажному, состоящему из галерей и коридоров, соединяющих два больших крыла, дому. Уютная квартирка на Иль-де-ля-Сите – это конечно хорошо и мило, но круглосуточное присутствие чемоданного духа непостоянства здорово надоедает. Хотелось жить на месте, которое можно было назвать домом.
Высадившись, Парис подошел ко мне и Лорану:
– Ну вот – мы на месте. Андре, расскажи Лорану обо всём и покажи дом. Чуть позже решим, где будет твоя комната, – он кивнул юноше и ушёл улаживать дела с накопившейся почтой, которую принёс на подносе дворецкий Пьетро. Дегри же шёл за кучером, который плёлся с чемоданами к палаццо.
– Пойдём, – я, поманив за собой Мореля, зашагал мимо деревьев и аккуратно подстриженных кустарников по выложенной светлым камнем дорожке в ту же сторону. – Здесь мы живем. Это одновременно балетная школа и жилой дом. Жилое крыло – правое... – я указал на нужную часть дома. С моим ужасным французским (хотя я его усердно учил и добивался определенных успехов) без жестов было не обойтись, но Лоран, похоже, всё понял. – В левом – более маленьком, располагаются балетные классы. Желаешь сейчас посмотреть, или устал?
– Сейчас, – ответил он. Какой активный. Хотя его нетерпение понятно – потребность как можно скорее освоиться в незнакомом месте естественна.
– Как скажешь... – пожал плечами я, делая рукой приглашающий жест.
Экскурсия длилась порядка двух часов: я старался не пропустить ни одной мелочи и подробно излагал Морелю имеющуюся в моей памяти информацию. Дом ему понравился, особенно комната на втором этаже, и я даже знал, почему она пришлась ему по душе больше остальных: она была выполнена во французском стиле. Кажется, долго обсуждать, где поселить скрипача, не придётся.
Проходящий мимо с дворецким Парис сказал, чтобы мы пришли в гостиную на бокал вина перед ужином. Закончив осмотр, мы спустились на первый этаж. Оба владельца уже были там: Парис перебирал почту и досадливо хмыкал, а Дегри усмехался в ответ, задумчиво глядя в одну точку где-то за плечом британца.
– ...только посмотри – на каждый вечер! С каких пор Италия стала перевоплощаться в Англию?
– Мода – вещь заразная, друг мой, – с едва заметной улыбкой отозвался премьер, осушая бокал. – Сейчас везде люди только и заняты тем, что ходят друг к другу в гости и на приёмы. Только в отличие от англичан, итальянцы ещё заботятся о своей карьере и образовании.
– Я могу считать это оскорблением моей родины, сэр? – вздёрнул вверх тёмную бровь Парис. Черноволосый засмеялся:
– Ни в коем случае, эсквайр Линтон.
Я кашлянул, привлекая внимание. Парочка отвлеклась от взаимного зубоскальства и посмотрела на нас.
– О, Лоран, Андре! Проходите. Мы вас не заметили.
– Да... – пробормотал я, едва удерживаясь от глупой улыбки.
– Вы показали Лорану дом? – спросил у меня Парис.
– Да.
– И как вы его находите? – обратился затем он к французу. Тот слегка улыбнулся:
– Он прекрасен, месье. Очень изысканные и уютные интерьеры.
– Великолепно. Уже знаете, где хотели бы проживать?
– Да, – ответил Лоран, – Светлая комната на втором этаже. Та, что с балконом.
– Ааа... Это должно быть та, что во французском стиле, – пробормотал Эйдн, созерцая скользящий по кромке бокала из венецианского стекла луч света от люстры.
– Да, сир.
– Что ж, почему бы и нет. Она всё равно свободна. Теперь она будет твоей.
– Благодарю.
Послышалось тактичное покашливание – явился Пьетро, чтобы доложить, что ужин готов и господа могут пройти в столовую.
Со следующего дня начались занятия – Эйдн совсем не планировал выбиваться из заданного графика и мне оставалось только удивляться, где он берёт столько энергии, несмотря на то, что старше нас всех как минимум вдвое.
Лорана поручили новому учителю музыки: немцу Штефану Швартцу – мужчине средних лет с нездоровым цветом лица, прилизанными чёрными волосами и тонким, жёстким изломом рта. Ко всеобщему удивлению, синьор Ринальди отказался обучать Мореля, заверив, однако, что дело не в личной неприязни, а в длительной поездке в Россию для подготовки новичков в скрипичную часть одного из крупных оркестров для важного выступления. Контракт уже заключён, время обещано, так что: «на данный момент месье Морелю придётся найти замену, а по моему возвращению во Флоренцию он сможет сменить педагога, если посчитает нужным».
Выразив сожаление по этому поводу, Эйдн закрепил за новым учеником Швартца.
Изредка, проходя мимо класса, ставшего теперь музыкальным, я останавливался и прислушивался к доносящимся оттуда звукам и голосам. И, услышав то отрывистую речь Штефана, то игру Лорана, продолжал свой путь. Однако, в последний месяц мне перестала нравиться игра моего подопечного, вернее, я перестал узнавать её: из нежнейших и плавных, до дрожи в теле чувственных мелодий, она постепенно превратилась в истеричные арии и звуковые пляски на пире во время Чумы. Пару раз я порывался поговорить с ним на эту тему, но почему-то не решался – ко всему, что касалось скрипки, Лоран относился трепетно, пожалуй даже болезненно, и я – не знавший всех тонкостей этой области, не хотел его лишний раз волновать, особенно видя, каким он выходит с уроков: полумёртвый, с потухшими тёмными глазами и сутулыми плечами – почти труп.
Так и продолжалось, пока однажды я, в очередной раз следуя на групповое занятие классического танца в один из залов, не остановился по привычке послушать, как проходит занятие у Мореля.
Вновь эта его ужасная игра, а после внезапный крик, грохот и звонкий звук пощёчины.
Быстрым шагом подойдя к классу, я открыл дверь. Валяющийся на полу нотный пульт [2], рассыпанные листы – испрещрённые этюдами и ноктюрнами.
Лоран, обхватив скрипку руками и уткнувшись в неё лицом, сидел у стены, а немец, уперев руки в бока, по-французски что-то раздраженно, почти злобно выкрикивал ему. При наличии воображения я смог разобрать за лающим акцентом что-то похожее на «ублюдочный выродок».
– Прошу прощения, – громко сказал я, проходя в класс. – Могу я узнать, что здесь происходит?
Швартц резко обернулся и медленно опустил руки по швам, беря себя в руки.
– Ничего страшного, сеньор, – забормотал он, не решаясь смотреть на меня.
Зная характер немцев, я подошёл к Лорану и, подняв его на ноги, спросил, слегка потормошив за плечо:
– Эй, что случилось? Что он с тобой сделал? – тот не ответил, словно приклеившись к своей Амати. – Лоран, – уже более требовательно позвал его я, слегка потянув на себя скрипку за гриф. Лоран наконец поднял голову.
Щека Мореля была красной и на скуле открылась свежая, слегка кровоточащая царапина – вероятно, случайное повреждение острым углом перстня, что красовался на безымянном пальце Штефана. Тревожно, словно намертво сжатый рот.
