Текст книги "Скрипка для дьявола (СИ)"
Автор книги: Kaede Kuroi
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 49 страниц)
– Карл! – Габриэль, сжимая мои плечи, обеспокоенно смотрел мне в лицо. – Что ты делаешь?! Ты нездоров?
– Я… хотел помочь тебе, – наконец выговорил я. – Этот стебель… слишком толстый для ножниц. Его можно только отломить.
– Но твоя рука… Карл... – он с ужасом смотрел на мою ладонь и глубоко засевшие в ней вместе со злополучным стеблем крупные шипы. Из ранок довольно сильно сочилась кровь – такая пугающе алая, что я отвёл от неё взгляд. – Это нужно вытащить. Зачем же ты голыми руками схватился, идиот! – резко выдохнув, Габриэль положил срезанные розы на траву рядом с собой и нерешительно, словно боялся причинить мне боль, прикоснулся к стеблю. – Придётся потерпеть. – Внезапно, крепко схватившись за ветку, он рывком извлёк её из ладони, что сделало боль не столь ощутимой. Я виновато посмотрел на Роззерфилда. Мне казалось, я его разозлил своим глупым поступком, но после того, как он поднял на меня глаза, я увидел во взгляде такое волнение, беспокойство и вопрос, что почувствовал как по телу моему под тонким льном пронёсся жар, не имеющий никакого отношения к сентябрьскому солнцу. В тот момент Габриэль был так близко, что для того, чтобы поцеловать его, мне нужно было лишь податься вперёд на несколько сантиметров.
Поняв, что если сейчас же не уйду, то потеряю контроль над собой окончательно, я вскочил и, неразборчиво пробормотав слова извинения, быстро зашагал прочь, в другой конец сада, чувствуя на себе ошарашенный взгляд. Мне нужно было успокоиться и побыть в уединении.
Самым безлюдным местом в данное время суток была церковь: все студенты и духовники находились в главном здании и раньше, чем к вечерней молитве, не появлялись.
Толкнув массивную дверь, я скользнул внутрь и прижался к ней затылком, пытаясь взять себя в руки и унять неистово бьющееся сердце. Казалось, его гулкий стук был слышен извне, эхом отдавался в ушах и отражался от высоких округлых сводов церкви.
В детстве, когда меня что-то терзало или пугало, я начинал читать молитвы и тем самым обретал под ногами небольшую опору, помогающую преодолеть все страхи и сомнения.
Вот и сейчас я искал пристанища в священных словах, говорил со святыми, просил их вернуть мне разум и самообладание, умолял погасить грешную страсть и помочь мне преодолеть соблазн низменных желаний.
Минуты тянулись, как бесконечная паутина. Под конец я совершенно выбился из сил и просто сел перед алтарём, упёршись ладонями в мраморные плиты пола. Меня била лёгкая дрожь. Правая рука была в запёкшейся крови и немного болела. Но я смог. Так будет лучше – и для меня и для него. Я знал, что если поддамся этой любви и дам ей волю – она убьёт нас обоих. Разрушающая любовь, исполненная зла. О, как же я тогда ошибался.
Разум говорил мне, что надо терпеть, и это лишь временная боль, что этот путь правильный, а сердце кричало, что идя против того, к чему так настойчиво влечёт меня всё моё существо и обстоятельства, я разрушаю себя сам. Я не знал, что мне делать, и лишь бездумно и устало смотрел на перекошенный в смертной муке лик Христа и мудрое спокойствие лица Девы. Какой гротеск и какая ирония. Всё вокруг рассечено на две половины, при этом являясь целым. Как и моё сердце: одна половина тянется к Богу, другая – к человеку.
Эдем и Сад земных наслаждений. А я нахожусь между ними. Я – цветок из Сада Зла.
Все последующие дни я старался избегать встреч с Габриэлем, потому что знал, что моё неумение лгать выдаст меня с головой. А он явно понял тогда, что со мной что-то происходит. Не переживу презрения в его глазах. Ведь я предал его ожидания. На самом деле, я не чище всех тех, кто желал его когда-либо.
Глупец! Я хотел оградить его от всей мерзости, а сам оказался её частью – существом, одержимым противоестественным влечением, плотским грехом под названием Похоть. Нет, лучше бы нам больше никогда не видеться. Люди никогда не могли коснуться ангелов, почувствовать их слишком чистую, слишком прозрачную для их грубого осязания плоть. Пускай же и я никогда не получу этой возможности, иначе…
Иначе не смогу остановиться.
Но встреча произошла куда быстрее, чем я предполагал.
В один из будних дней после занятий я направлялся в общежитие. Из-за подготовки к предстоящей проверке я задержался в библиотеке и потому спешил, опасаясь, что здание закроют раньше, чем я успею до него добраться через многочисленную вереницу галерей и коридоров.
Внезапно за углом раздался быстрый топот и рычание: «А ну, стой, ты, сучье отродье!» – не успел я сообразить, что к чему, как из-за угла кто-то вылетел и на полной скорости врезался в меня. Мелькнуло белое пятно, а вслед за этим раздался испуганный крик.
Через мгновение я очутился на полу, а Габриэль, мгновенно отпрянув, вскочил на ноги.
– В чём дело? – я поднялся следом, но тут появился другой человек, в котором я с удивлением узнал Бенджамина Хафнера. Красный и злой, он тяжело дышал после быстрого бега и сверлил глазами Габриэля, который при виде него, сверкая глазами, шарахнулся мне за спину, как перепуганный кот.
– Добрый вечер, Бенджамин, – сказал я, гадая – попадёт мне за вмешательство или нет. – Что случилось, почему ты такой злой?
– Уйди с дороги, – прохрипел тот, глядя мне за плечо.
– Нет, – ответил я. – Пока не узнаю причину, по которой ты гонишься за Роззерфилдом. Драки запрещены в семинарии – это правило.
– А мне плевать на правила, – подойдя ко мне вплотную, тихо, но угрожающе процедил Хафнер. – Вали отсюда по-хорошему, святоша, пока тебе не перепало.
– Должно быть, вы перепутали учебные заведения. Это семинария, сэр, – с ударением на последнее слово аналогично процедил я. – Здесь, к вашему сведению, святоши и учатся, – через мгновение мою щёку обожгла пощёчина, такая сильная, что я даже пошатнулся.
– Жаль, ты мне нравился, Уолтон, – прошипел Бенджамин. – Даже несмотря на твоё происхождение. Я думал, мы найдём общий язык. Но вместо этого ты вынуждаешь меня портить твою благочестивую мордашку.
– Как гласит Священное Писание: «Ударили по одной щеке – подставь другую» – отозвался я, чувствуя зарождающуюся ярость. – Давай же – бей! Уверен, тебе доставит это удовольствие, Хафнер…
– Замолчи, Карл, – вдруг негромко сказал Габриэль. Я осёкся, переведя на него взгляд и тут же получил удар в челюсть, отбросивший меня к противоположной стене. Потеряв на секунду ориентацию в пространстве, едва успел увернуться от очередного кулака, что пролетел мимо и врезался в каменную кладку. Вот теперь я разозлился окончательно. Значит, без предупреждения бьёшь, гад? Что ж, поделом тебе!
Хафнер заорал от боли. Я же, схватив его за горло, притиснул к стене и сказал свистящим от ярости шёпотом: «Кто ведёт в плен, тот сам пойдёт в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом. Здесь терпение и вера святых» [1] – противник хрипел, задыхаясь. – Иди отсюда и впредь помни, где находишься и зачем ты здесь! – отпустив, я с силой толкнул Хафнера в сторону угла, из-за которого он появился: комнаты аристократии были в другом крыле. Но тот явно не собирался так просто сдаваться, и тогда я снял со стены массивное металлическое распятие. Я был настолько зол, что едва ли понимал, что держу в руках.
– Оглох?!
Неожиданно где-то неподалёку, на лестнице, раздались шаги и Бенджамин, метнув на меня ещё один свирепый взгляд, свернул за угол и, наконец, исчез.
Тяжело дыша, я опустил руку с чугунным крестом, а после – как в тумане – перекрестился и, поцеловав распятого Христа, повесил его обратно на стену. Что ж, вера иногда бывает весьма действенным аргументом, особенно если отлита она из тяжеловесного металла.
Шум на лестнице стих. Видимо, кто-то из припозднившихся студентов поднимался в комнату.
Гулкие шаги по мраморным плитам.
– Карл, ты в порядке? – спросил Габриэль. Я – наконец, стряхнув прострацию – обернулся.
– Да, всё нормально. – подбородок что-то щекотало и я не сразу понял, что это, пока Роззерфилд не сказал, достав из кармана брюк платок:
– Вот, держи. Этот ублюдок разбил тебе губу, – было непривычно слышать от Габриэля такие резкие слова, но вместе с тем я уловил еле слышимое дрожание голоса, словно его душили слёзы. Это что – испуг?
– Он напал на тебя? – спросил я, прижимая платок к губе. То, что вызвало зуд, оказалось сползающей по подбородку каплей крови. Габриэль молчал, не глядя на меня.
– Почему? – спросил я уже настойчивей. Я уже не боялся задать неподобающий или неприличный вопрос. Потому что сложившаяся ситуация выходила уже далеко за любые рамки приличия. – И… что с твоей одеждой? – только сейчас я заметил, что белый подрясник Габриэля выглядит, мягко говоря, потрёпанным: воротник-стойка наполовину оторван и смотрится нормально только когда юноша не шевелится, рукав на плече расползся по шву и через уродливую бахрому нитей проглядывает белый батист нижней рубашки.
Мне надоело ждать и порядком раздражало молчание, поэтому я сделал резкий шаг ему навстречу:
– Габриэль! – тот от неожиданности вздрогнул и отступил, но после, взяв себя в руки, ответил:
– Это тебя не касается. – Подобный ответ разозлил меня ещё больше и, схватив за плечи, я встряхнул его:
– Нет уж, я имею право знать, по причине чего меня только что ударили и от чего я спас твою безмозглую голову!
– Я не просил тебя об этом! – крикнул Роззерфилд, оттолкнув меня. – Сам пожелал героем заделаться – теперь не жалуйся!
– А как я, интересно, должен был поступить, когда ты у меня за спиной спрятался?! – огрызнулся я. – Вытолкнуть тебя вперёд?! – он молчал, видимо, не зная, что ответить, а после тихо промолвил:
– Прости меня. Я благодарен тебе за твой поступок, но… – он опустил вдоль туловища руки, которые до того держал за спиной, и я только сейчас заметил, что они были забинтованы. Чёрт возьми, да что с ним такое?! Откуда это всё?!
– Откуда? – коротко спросил я, указывая на туго затянутые бинтами запястья и он, спохватившись, снова спрятал их за спину. – Почему ты ничего не хочешь рассказать мне? Разве мы не друзья? – он с совершенно беспомощным видом смотрел мне в глаза, но ответа я так и не дождался.
– Что ж, ладно. Я теперь буду знать, что дружба – ещё не значит искренность, – процедил я и, подняв с пола рассыпанные при падении книги, собрался уйти.
– Я не рассказываю тебе не потому, что не доверяю, – сказал Габриэль. – Я просто не знаю, как сказать. Ты не поймёшь меня. Я не хочу тебя терять, Карл, поэтому молчу. Тебя устроит такой ответ?
– Нет, – я снова повернулся к нему, сжимая в руках фолианты. – Мне лучше знать – пойму я тебя или нет. Я хочу помочь тебе, Гавриил, – он вздрогнул при звуке этого имени. – Потому что ценю тебя и не хочу, чтобы однажды с тобой случилось что-нибудь плохое. А ты не желаешь мне даже сказать, от чего хочешь избавиться. Но я не Господь Бог и не могу знать всё, не получив даже единой подсказки.
– К чему тебе влезать в это? – прошептал он. – Я и так буду с тобой. Неужели тебе мало меня без моих тайн? – он так пронзительно смотрел на меня, что я едва не отвёл глаз.
– Потому что они – твой недуг, – ответил я. – Ты молод, но на самом деле согбен, как старик, и в каждом твоём шаге я вижу боль и страдание. Думаешь, я не замечаю, что тебя что-то терзает? И как я могу быть беззаботным, когда мой друг в таком состоянии?
– Хорошо… – тяжело вздохнув, наконец сказал Габриэль и закрыл на секунду лицо ладонями. Видимо, решение давалось ему нелегко. – Я расскажу тебе. Но лишь после того, как докажешь, что будешь верен мне.
– Да, – ответил я, и он, потянув меня за рукав, направился в сторону крыла аристократов. Я последовал за ним, раздумывая над тем, куда это он меня ведёт.
Коридоры в полночный час уже были пустынными и утопали в полутьме, разгоняемой лишь редкими масляными светильниками на стенах.
На удивление, возле коридора, ведущего к комнатам аристократов, Роззерфилд резко свернул в противоположную сторону и направился в соседний, закрытый на реставрацию.
– Куда мы? – спросил я. Но он не ответил, только подошёл к одной из дверей и, достав ключ, открыл её, а после скользнул внутрь. Я вошёл следом и он закрыл дверь.
«Это его комната? – подумал я, оглядывая открывшееся моему взгляду помещение. – Неужели он живёт в ней отдельно?» Внешне она ничем не отличалась от тех, в которых проживали другие студенты – только гораздо меньше. Я догадался, что это бывшая комната дежурного преподавателя. Она – единственная в жилом крыле – была индивидуальной. Ободранные стены и старые полы были лишь снаружи, в коридоре. А так: одноместная постель у окна, рядом прикроватная тумба со стоящим на ней металлическим кувшином. У стены стул и письменный стол, на котором я увидел масляную лампу и громоздящиеся стопками книги и письменные принадлежности. У дальней стены, в нише, притаился чемодан с вещами. Висящее напротив кровати на абсолютно голой стене распятие... Раньше я никогда не замечал, насколько аскетичны кельи семинаристов, возможно потому, что я делил комнату вместе с другими студентами. Но сейчас, стоя в синеватой полутьме комнаты Габриэля, я почувствовал странный холод и тоску. Он живёт здесь один… он всегда один. Я бы, наверное, не смог.
Габриэль подошел к распятию и, перекрестившись, начал тихо читать молитву.
– Зачем мы сюда пришли? – спросил я, когда он закончил.
– Разве ты не хотел получить ответы на свои вопросы? – отозвался он, подходя к прикроватному столику и выдвигая ящик.
– Да, но… – на кровать с тихим шорохом упало что-то длинное, но что – я не смог разглядеть.
– Но прежде – ты докажешь, что сможешь помочь мне.
– Ладно, – ответил я. В ответ Габриэль как-то странно посмотрел на меня и, повернувшись спиной, внезапно начал раздеваться.
Я просто опешил ошарашенно наблюдая за его действиями и чувствуя, как жарко вспыхнуло моё лицо и заметалось в груди сердце. Я… хотел его.
С лёгким шуршанием, вслед за испорченным подрясником с плеч скатилась рубашка, являя моему взгляду красивую, изящно сложенную спину с чуть мерцающей в полутьме белой кожей, но…
– Зачем ты…
– Подойди сюда, Карл, – сказал он, не поворачиваясь и затянув одежду на поясе. Его голос уже не дрожал, как раньше, а наполнился какой-то странной, мрачноватой тяжестью. – Иди же.
Я не посмел ослушаться и приблизился к нему на пару шагов, втайне же объятый страхом. Его красота по-прежнему сводила меня с ума, а сейчас – не скрытая спасительной завесой сутаны, угрожала и вовсе лишить самоконтроля.
– Прошу тебя, не надо… – прошептал я.
– Что с тобой? Я всего лишь попросил тебя подойти, – сказал Роззерфилд.
С трудом взяв себя в руки, я приблизился и встал почти вплотную к нему. И впервые ощутил исходящий от его кожи аромат – этот чуть сладковатый запах и живое тепло гладкой кожи. Словно июньский цветок.
Я закусил губу. Боже, дай мне сил. Это невыносимо, невыносимо! Чего ты добиваешься, заставляя меня терпеть эту пытку – сладостную и от этого самую кошмарную. Физическая боль по сравнению с мучениями, которые испытывало в тот момент всё моё существо, оказывалась лишь условным дискомфортом.
– Что ты хочешь сделать, Габриэль? – отрывисто прошептал я, с ужасом слыша в собственном голосе лёгкую панику.
– Лишь узнать – способен ли ты вынести знание моих секретов и не отречься от меня настоящего в первый же миг.
– Я не понима…
– Сейчас поймешь. Прикоснись ко мне, Карл.
– Что?!
– Положи ладонь на мою спину. – чувствуя жгучую боль в груди, я закрыл глаза, словно надеясь, что это удержит меня от необдуманных поступков и дотронулся до хрупких лопаток сначала кончиками пальцев, а после и всей рукой.
И вздрогнул от испуга, ощутив вместо шелковистой кожи грубую сухость запёкшейся корки.
– О Господи, что это?!! – значит, мне не показалось. Я думал, это лишь обман зрения из-за недостатка света, но всё было именно так: кожу Габриэля покрывали заживающие длинные рубцы. Ими была исполосована вся спина. – Габриэль, откуда у тебя все эти раны?! – он не ответил и, наклонившись, что-то взял с кровати. Что это был за предмет, я понял лишь когда он сунул мне его в руки. Это была плеть.
– А теперь – бей. – сказал он.
– Ч-что? – мне показалось, я ослышался. – Что значит «бей»?! Ты это серьёзно?!
– Да, – ответил он, не поворачиваясь. – Если ты хочешь остаться со мной, ты должен меня ударить. И не раз.
– Я не стану этого делать! – я с трудом заставил себя посмотреть на плётку. Девятихвостая, из жёсткой кожи. Я не мог даже подумать о том, что смогу причинить ему боль, рассечь эти только схватившиеся повреждения. Святые угодники, я не смогу и не хочу этого делать!
– Тогда больше не требуй от меня искренности, – холодно и тихо отозвался Габриэль. Такой спокойный, словно собрался ложиться спать, а не терпеть бичевание. – Если ты не можешь даже этого, значит, ты не в силах принять меня настоящего. А я такой, поверь. Видишь эту спину? Она – моя истинная суть. Я заслужил это. Ты хотел мне помочь, а теперь отказываешься. Значит, нам не по пути.
– Нет, я хочу помочь тебе…
– Так бей!
– Но почему именно так?!
– Бей!!! – крикнул он и упал на колени, подставив израненную спину. – Бей, если хочешь знать!
И я ударил. Я бил, стараясь не попадать по одному и тому же месту несколько раз, но плеть все равно рассекала тонкую кожу и после десяти ударов на спине Роззерфилда появилось пять новых ран. Но Габриэль не издал ни звука. Он терпел, вцепившись пальцами в покрывало на кровати. Казалось, их свело в судороге, а когда я остановился, он крикнул: «Десять!»
И я обжёг его кожаными жалами ещё десять раз, безуспешно пытаясь уменьшить степень наносимых повреждений.
Когда Габриэль уже не выдержал и в муке застонал, сорвавшись на хриплый крик, я прекратил экзекуцию и с отвращением отшвырнул от себя плеть, как ядовитое насекомое.
– Габриэль! – подхватив его под руки, я сел на кровать и подтянул его к себе. – Сейчас, погоди… – чуть потянувшись, я снял со спинки кровати хлопковое полотенце и, намочив водой из кувшина, обтёр ему лицо и шею.
– Карл… – шёпотом позвал он меня, когда немного пришёл в себя.
– Да... – я развернул мокрое полотенце и осторожно накрыл им исполосованную спину, а после за талию попытался приподнять с колен.
– Ты что – плачешь?.. – спросил он, и только тогда я осознал, что от той боли и стыда, которые терзали меня из-за того, на что я пошёл ради знания, у меня из глаз катятся слёзы – невольные и неостановимые, которые я был не в состоянии контролировать.
– Не надо, Карл. Я благодарен тебе, – обняв за шею, прошелестел Габриэль мне на ухо. – Теперь мне хорошо. Мне спокойно.
– Прости меня. Я сделал, то, что ты просил… Но зачем, зачем тебе нужно это? Зачем ты так истязаешь себя?! – обнимая, я – сам того не замечая – судорожно целовал его лицо и волосы. На мокром полотенце уже проступили кровавые полосы. – Скажи мне. Я хочу прекратить это! – зарывшись пальцами в золотые волосы на затылке, я уткнулся лицом ему в плечо. Господи, всё бы отдал за исчезновение этих рубцов и его слабости. Ведь это по моей вине он сейчас едва стоит на коленях. – …Скажи мне.
– Я – Каин, – прошептал он. – Я заслужил эту боль.
– Что? – эти слова привели меня в ещё большее недоумение.
– Я расскажу тебе обо всём, даю слово. Утром, – также негромко ответил Габриэль, смирно лёжа в моих руках. – Устал. Я устал.
– Понимаю, – сказал я, тоже ощущая себя вымотанным до крайности. Но, с другой стороны, я был рад. Рад вот так держать его в объятиях, позволив расслабленно упасть на себя и медленно, словно убаюкивая, перебирать мягкие волосы, что тусклым золотом мягко переливались в бархатной сапфировой полутьме. Я чувствовал его тепло и манящий запах тела, смешанный с запахом крови. Ангел. Прекрасный, израненный ангел. Если бы только можно было поцеловать его, хотя бы просто коснуться поцелуем губ, я был бы счастлив.
Проведя ладонью по волосам, я коснулся щеки. Нежная, как тонкий бархат. От её ощущения бегут мурашки по спине.
С лёгким замиранием я провёл по ней кончиком пальца и Габриэль, видимо и впрямь слегка задремавший, вздрогнул:
– Карл… что ты делаешь? – он слегка отстранился от меня, глядя с некоторым подозрением и вопросом одновременно.
– Ничего. Я решил, что ты уснул и… – начал я.
– Ясно, – ответил он и, опёршись руками о постель, поднялся на ноги. Пошатнувшись, чуть не упал и скривился – видимо, заболели раны. – Пожалуй, пора спать.
– Да. Я пойду, – ответил я, вставая.
– Куда? – поинтересовался Роззерфилд. – Сейчас почти час ночи. Все спят и комнаты заперты.
– Ох, верно, – вспомнил я. Будить стуком соседей было, во-первых – невежливо, во-вторых – опасно.
– Оставайся у меня сегодня. Ты не против? – он зажёг свет.
– Нет. Спасибо. – сказал я.
– Меня не за что благодарить, ведь это по моей вине ты не попал к себе в комнату до отбоя, – промолвил Габриэль, откидывая одеяло с постели.
– Да и где спать? Кровать одноместная, – заметил я.
– Придётся постараться, чтобы уместиться, – отозвался тот. – Выбора всё равно нет. – Он развязал испорченную сутану и рубашку и бросил всё на пол, оставшись в брюках.
Зная, что последует за этим, я отвернулся, сосредоточенно разглядывая блики света от зажжённой лампы на медных стенках кувшина.
С каждым разом мне было всё труднее и труднее противостоять искушению утолить плотское желание – даже насильно. В голове стоял образ Габриэля – стонущего и комкающего покрывало в руках в приступе агонии от ударов. Вспоминая словно разрезающий слух и нервы свист кожаных хвостов плети, я внутренне вздрагивал, у меня раз за разом всё переворачивалось внутри.
Вздохнув, я закрыл глаза рукой: начинаю бояться себя уже по-настоящему.
– Ты и вправду чист, Карл, – внезапно услышал я и обернулся. Габриэль – уже в длинной ночной сорочке, держал в руках сложенную одежду и слабо улыбался. Вид у него был довольно измученный.
– Чист? – увлечённый своими мыслями, я слегка растерялся.
– Да. Ты один из немногих моих знакомых, кто не подвержен любопытству увидеть меня без одежды.
Должно быть, даже мои соседи ужаснулись бы, если бы узнали, какими словами я ругался про себя, услышав от Габриэля подобное. Сам о том не подозревая, он провоцировал меня.
Наивный – думает, что я не подвержен низменным желаниям, словно святой, но как он ошибается! На самом деле, я, возможно, хуже, чем все те, кто желал тебя до этого. Да, Габриэль, меня также раздирает чудовищное по своей силе желание сорвать с тебя эту чёртову одежду, и да – я так же хотел бы узнать вкус твоих губ и твоей истерзанной кожи, обнимать тебя, прижимать к себе, называть своим – о да, тебе надо быть только моим и больше ничьим. Но я куда хуже всех твоих воздыхателей – я лицемер и прячу свои грязные желания под маской участия, милосердия и сострадания.
Но я ничего этого не сделаю. Потому что ты не хочешь этого. Потому что я люблю тебя.
Проснулся я от того, что мне было трудно дышать. За окном тускло пробивался рассвет, а потолки и окружающие стены резали глаз своей непривычностью. Я находился в комнате Габриэля, а сам хозяин – виновник моего незначительного удушья – спал на животе, прямо на мне, и тихим дыханием волновал кончики прядей моих волос. Такой умиротворённый и нежный, словно никогда и не испытывал боли и разочарований.
Отец говорил, что в рай попадают лишь сильные духом, способные принять себя и стать честными с собой.
«Что если ты и есть моё испытание на прочность, Габриэль? – зарывшись рукой в мягкие волосы на затылке, я осторожно вдохнул его растворённый в запахе согретого тела сон, как вдыхают аромат ночного мака. – И, чтобы выйти из долговременного тупика собственных мук, я должен принять в себе то, что столь долгое время пытался отвергнуть, как не богоугодное?» – вслед за чем поцеловал его в угол рта, чувствуя тёплую, такую волнующую мягкость кожи и как приятно щекочет губы и язык спокойное и глубокое дыхание сквозь полуоткрытые во сне уста. «Я согласен. Ты полюбишь меня тоже, мой Гавриил, – он слегка вздрогнул, просыпаясь. – Я обещаю».
Габриэль так и не понял, от чего он проснулся. Но я был удивлён его более чем неглубоким сном. А ещё я понял, что он о чём-то догадывается, потому что, ощутив дыхание на своём лице и слишком вольную близость тел, тут же, к моему глубокому сожалению, оттолкнулся руками от кровати и соскочил на пол. При этом было заметно, что он старался показать, будто все его действия естественны и ненамеренны. Не хочет меня обижать. Как мило.
Тихо вздохнув, я невольно потёр ладонью шею, чувствуя, как нарастает вновь непонятно откуда взявшийся не то стыд, не то смущение. Эти несколько секунд, что он смотрел на меня спросонья, приоткрыв нежные губы всего в паре дюймов от моего лица, были переполнены такой интимной близостью, что я, похоже, вновь не смог проигнорировать его немыслимое очарование.
– Как спалось, Карл? – он повернулся ко мне и я слегка похолодел, увидев на его губах улыбку – дружелюбную, но такую фальшивую, что не успев подумать, я скривился.
– В чём дело? Что-то болит? – спросил он, перестав улыбаться.
– Нет. – Я поднял на него взгляд. – Но я человек простой, я не аристократ. Ты не обязан придерживаться со мной правил этикета.
– О чём это ты?
– Если не хочешь – не улыбайся. – Выражение его лица изменилось, став каким-то грустным и беспомощным, а после Габриэль кивнул и сел на другой конец кровати. Он выглядел таким усталым и покорным, что мне в какой уже раз захотелось обнять его, и точно также, как тем вечером, медленно убаюкать в своих руках, чтобы он забыл о том незримом камне, что тянул его к земле и заставлял спину чуть горбиться, а уголки прелестных чувственных губ опускаться.
– Не знал, что тебя раздражают улыбки, – сказал он, и я покачал головой.
– Вовсе нет. Я люблю улыбки. Они похожи на распускающиеся цветы. Но могильные цветы из бумаги и ткани не вызывают у меня никаких чувств. Ведь на самом деле ты не хотел улыбаться, ведь правда? – я в ответ смотрел ему в глаза и ждал, когда же он, наконец, хоть что-то скажет, но Габриэль молчал, а после, отведя глаза, признался:
– Правда.
– Вот видишь. – Откинувшись на деревянную спинку кровати, я наблюдал, как он судорожно поигрывает кистями на скатанном в тонкий рулон покрывале. – Тебе нет нужды быть кем-то, по крайней мере со мной. Поэтому я прошу тебя – раскрой мне своё сердце. Я хочу узнать о тебе всё, что ты сможешь мне рассказать. Я не хочу принуждать тебя к правде, но хотел бы понять, почему ты так жесток с собой и какое стремление движет твоими поступками.
– Я обещал тебе рассказать... – тихо промолвил Габриэль. – Ты помог мне вчера и я благодарен тебе за это. По правде сказать, я рад, что это сделал ты. Моё самобичевание выходит слабым из-за этого упрямого тела, слишком чувствительного, чтобы заставить замолчать глупый инстинкт самосохранения, а другому человеку я бы не смог доверить это дело… Да, я расскажу тебе, Карл. Я расскажу тебе обо всём, что привело меня к тому, что я сейчас имею, и о том, как я стал таким, какой сейчас есть. Возможно, тогда ты поймёшь, что я не сумасшедший и отнюдь не лишился разума, подобно святому Доминику.
– Ты же не флагеллант [2]? – спросил я, надеясь услышать от него отрицательный ответ. – Или тебе нравится испытывать боль?
– Ни то, ни другое, – покачал головой Габриэль. – Я отнюдь не люблю боль и также не имею никакого желания становиться последователем ордена самоубийц. Да и Христос и вера тут ни при чём. Со стороны это кажется безумием, верно? – он поднял голову и посмотрел на меня неожиданно твёрдым и сосредоточенным взглядом. – На самом деле, всё сложнее. Безумием я спасаюсь от безумия. Если я перестану это делать, то сойду с ума.
– Но в чем дело? Что такого должно было случиться, чтобы человек сознательно доводил себя до изнеможения, почти теряя сознание от боли? Из-за чего? – должно быть, моё лицо выражало такой отчаянный вопрос и непонимание, что Роззерфилд слегка улыбнулся:
– Ты, наверное, удивишься, Карл, если я скажу тебе, что из-за любви. Из-за любви и раскаяния за свою глупость и подлость. Я всегда был таким – недалеким и трусливым. Поэтому ненавижу сам себя за это. В прошлом я совершил ужасную вещь, из-за чего самый близкий мне человек много выстрадал и едва не отправился на тот свет. Как бы ни пытался, но я не могу забыть о том происшествии, и мысли об этом сводят меня с ума. С болью же им не остаётся места в моей голове, и мне становится спокойно только тогда, когда нет уже сил даже думать.
– А ты не пробовал просить прощения у этого человека? – спросил я. – Уверен, он бы понял.
– О да… он простил меня, – кивнул Габриэль. – Но сам я… Не могу… Не знаю, как объяснить. Сколько живу, я нигде не мог найти себе места. Я везде был чужим и приносил только горе и неприятности тем, кто пытался мне помочь. Моя любовь оборачивалась для меня катастрофой. Словно моя жизнь была ошибкой с самого начала…
– Не думай об этом, Габриэль, – прервал его я. – Ни одна жизнь, данная человеку, не может быть ошибкой. Бог не даёт душу случайно или просто так. Всё имеет свой смысл и свою цель. В том числе моё и твоё существование. Скажи, как давно произошло то, что тебя гнетёт?
– Примерно восемь лет назад, – подумав, ответил Роззерфилд, и я замер, онемев на мгновения. Восемь лет – ничего себе! И он держал всё это в себе на протяжении столь долгого срока! Удивительно, как он ещё жив.
– Ты кому-нибудь ещё рассказывал об этом? – спросил я, и юноша в ответ отрицательно покачал головой.
– Я никому не мог рассказать. Никто не вызывал достаточного доверия. Не знаю, почему… но тебе не так трудно рассказывать обо всём. Уверен, из тебя выйдет превосходный священник, Карл, – усмехнулся он, но отнюдь не весело.
– Расскажи, – предложил я. – Я не стану осуждать тебя, потому что не имею на это права, ведь я такой же человек, как и ты. Смертный и порочный. Но, возможно, я смогу помочь тебе, если узнаю всю историю.
– Исповедь преподобному Карлу? – улыбнулся Габриэль.
– Именно. Называй это, как угодно, но будь честным с собой. Исповедь – дело довольно болезненное, требующее максимальной искренности. А искренность – это правда. А правда – это истина. Истина – познание. Познание – корень первородного греха. Изрекая его, ты очищаешься. Помни об этом.
– Да, – только и ответил он, глубоко вздохнув. – Ну что ж, слушай.
Моя история начинается с того, что я даже не ведаю толком, где родился, поскольку – как я узнал в свои восемнадцать лет – семья, в которой я жил все свои годы до совершеннолетия, была приёмной. Поэтому скажу, что изначально я жил в Шеффилде, в родовом поместье семьи Тейлор, где и прошло моё раннее детство.
Женщину, воспитавшую меня, звали Эмма Фостер, в девичестве Тейлор. Подтянутая и прямая, словно сухая ветка, она являла собой тип невероятно строгой дамы, что, честно признаться, редко когда способствовало нашему сближению. Даже будучи ребёнком я не понимал, почему моя мать так равнодушна ко мне, вплоть до жестокости, в то время, как другие женщины, имеющие детей, льнут к своим чадам всей душой, одаряя тех своей любовью и лаской.
