Текст книги "Скрипка для дьявола (СИ)"
Автор книги: Kaede Kuroi
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 49 страниц)
– Заткнись, или я убью тебя! – крикнул он. Мои губы сами собой скривились в улыбке:
– Убивай. Я же еще вчера разрешил тебе, – проронил я, – Но прежде…– подняв руку, я совершенно без силы взял его за запястье, – …я хотел бы получить покаяние и ты отпустишь мои грехи.
– Такое унижение…– прошептал Матис, сотрясаясь всем телом, – Никогда бы не подумал, что именно так…– едва сдерживаемый плач душил его и я смог с легким усилием убрать руку с оружием от шеи. Юноша, стоял, опустив голову. Он уже плакал.
Что хуже всего, я осознавал, какое я чудовище и мог сохранять внешнее холодное спокойствие убийцы, внутренне же разрываясь от боли и вины. Мне просто нельзя было поддаваться эмоциям, иначе ситуация бы только усугубилась.
– Я знаю, как ты меня сейчас ненавидишь, – тихо сказал я, – Но, клянусь, я не хотел тебя унизить или очернить. И желал тебя, потому что восхищался тобой, как ты Одетт или Бенгхом, и хотел, чтобы ты был моим, только моим – пускай и на столь короткий срок. Я прошу у тебя прощения, Матис… Я молю тебя о нем, потому что не смог смирить своих чувств. Прости меня, Маттиа…– я обнял его за безвольные плечи, чувствуя левой ключицей влагу от струящихся слез, – …или убей.
Он ушел, не сказав ни слова. Это молчание напугало меня больше, чем вся та брань, какой он осыпал меня, больше, чем опасность перерезанной глотки. Чего я действительно страшился, так это того, что Матис покончит с собой.
Как я ни старался отогнать фатальные мысли, но они все равно лезли в голову все ближайшие несколько дней. Я переживал за него, но ни Бьерн, ни Джанго не знали, где Канзоне. Мальчишка пропал бесследно.
Объявился он спустя пятеро суток после того рокового утра. И не в самом вменяемом состоянии.
В тот день на улице стоял ощутимый холод и шел проливной дождь. Подобная погода всегда настраивала меня на творческий лад, и потому я сидел за столом в полутемном кабинете и записывал очередную пришедшую мне на ум композицию. Мелодия выходила тревожной и я прекрасно осознавал, что это говорит во мне беспокойство и неупокоенная совесть, о причине которой было невозможно не догадаться.
Где-то в непосредственной близости от каденции [9] я отбросил перо в сторону и закрыл лицо руками. Это было выше моих сил. Тревога была столь разрушительна, что направить ее мощь в работу не получалось. Видимо, это был тот случай, когда врачующее чудо музыки оказывалось бессильно.
Откинувшись на спинку стула, я посмотрел в окно. Холодная синь и пелена дождя. Где-то между днем и вечером. Как это ни странно, но подобное неопределенное состояние природы всегда действовало на меня умиротворяюще. Но не сейчас…
В дверь кабинета тихонько постучали.
– Хозяин.
– Что такое, Мария? Я же велел меня не беспокоить. – отозвался я, но на удивление уравновешенным тоном.
– Я все понимаю, но…к вам гость, месье.
– Что за гость? Я его знаю? – я не хотел никого видеть.
– Думаю, да, – в голосе служанки появились сварливые ноты, – Это тот цыганский оборванец.
– Что?! – я вскочил, и подойдя, рывком распахнул дверь, чем заставил экономку вскрикнуть от неожиданности.
– Тот мальчишка, сэр, – повторила она, – Да еще и пьяный в дрязг. Я велела ему убираться, но он сказал, что оставил у вас какую-то вещь…– я прошел мимо нее и стал спускаться на первый этаж.
– Где он?
– У входа, хозяин.
Оказавшись на первом этаже, я обнаружил сидящего на пороге в дверном проеме Матиса.
Опершись спиной о дверной косяк, он глоток за глотком не спеша опустошал небольшую бутылку из зеленого стекла. На нем была теплая куртка с подкладкой из овечьей шерсти, как и у большинства местных жителей здесь, промышлявших скотоводством. Шапка черных кудрей в каплях дождя. Изо рта при каждом выдохе вырывался белый пар.
– Здравствуй, Матис. Почему ты снова пьян? – подойдя к нему, спросил я.
– Это не твое дело, – рот Канзоне изогнулся в чуть хмельной, презрительной усмешке. – Я пришел забрать то, что забыл здесь в прошлый раз.
– Мария, оставь нас, – сказал я, отсылая служанку, пока парень ненароком не проболтался о том, что произошло в «прошлый раз».
Когда экономка удалилась, я вновь повернулся к гостю и, прислонившись к косяку напротив, поинтересовался:
– Что это?
– Мой нож, – отозвался тот, в очередной раз пригубив из бутылки. – Тот, что с надписью.
– Хорошо, я верну его тебе, – согласился я, – Но прежде хочу поговорить с тобой.
– Мне не о чем с тобой разговаривать, – парировал Канзоне, – Мой нож – и я ухожу. Надеюсь, больше никогда тебя не увижу.
– Тебя не было почти неделю, – тихо сказал я, – Никто не знал, где ты, и что с тобой. Я извелся от беспокойства.
– Мне плевать. Я ничем не обязан никому, кроме себя, поэтому гони мой нож и забудь обо мне, как о…
– А если нет? – прервал его я. Матис в упор уставился на меня черными в полутьме пасмурного дня глазами.
– Тебе же будет хуже. – отрывисто сказал он, – Ты сам себя накажешь. Как наказал себя мой папаша. Тоже в свое время не удержался и сломал мне и матери жизнь. Ты такой же, как он.
– Что? – мне показалось, что я ослышался, – Что ты имеешь ввиду?
– Как же ты достал!!! – внезапно впадая в бешенство, закричал Канзоне, вскакивая на ноги и отшвыривая бутылку в сторону. Звук разбившегося стекла. – Будь проклят тот день, когда я тебя встретил! – он развернулся, собираясь уйти, но я схватил его за руку.
– Ты никуда не пойдешь в таком состоянии! Сначала проспись, а после ступай, куда хочешь! – разозлился я, одновременно находясь в полнейшем смятении. Слова Матиса о его отце повергли меня в ужас. Я понял, что пойму причину его неприязни ко мне, если уговорю рассказать все. – Прошу тебя, Матис. Приди в себя, а после принимай решения!
– И это говоришь мне ты? – вырывая руку, процедил он, с таким яростным презрением глядя на меня, что я подивился глубине его ненависти.
– Да. – ответил я, – Потому что это было моей ошибкой. Неужели ты думаешь, что я позволю тебе ее совершить и встать на мое место?
Юноша молчал, продолжая сверлить меня горящим взглядом. Я понял, что в этом споре одержал над ним верх.
– Даже если и так, – промолвил Канзоне, – Я хочу быть уверенным, что это не очередная ловушка.
– Уверяю – я не трону тебя, – усмехнулся я, поражаясь столь абсурдной в данной ситуации подозрительности. – Если хочешь, можешь даже запереться на ключ. Мне гораздо важнее твоя собственная безопасность, чем ты можешь себе представить. Пойдем. – я повернулся и направился в глубь дома, к одной из небольших спален, которые, как сообщила мне Мария, являлись комнатами для гостей.
Открыв дверь в помещение, я услышал хмыканье за спиной.
– Что такое? – спросил я.
Матис зашел в комнату и захлопнул дверь.
– Безопасность, здравомыслие… Ханжеские речи, не более. Просто признайтесь – вы воспользовались мной, а теперь заглаживаете свою вину. – он так остро взглянул, что меня словно ударило током.
– Нет, – возразил я, – Я так говорю, потому что ты мне небезразличен. Возможно, я даже влюблен в тебя.
– А чем докажете? – прищурившись, едко спросил он, подходя, – Чем докажете, что я не шлюха на одну ночь и все дело в, как вы выразились, «влюбленности»?
– Я не знаю, – честно признался я, – Не знаю, как донести до тебя то, что я испытываю.
– Поцелуй меня, – сказал он с таким придыханием, что я не поверил своим ушам и легким толчком в грудь оттолкнул его на кровать.
– Прекрати, я не стану этого делать. Ложись спать, поговорим завтра. – отрезал я, пребывая в полнейшем смятении. Что за черт – то не подступишься к нему, то сам тебе в руки ложится.
Я вспомнил вечер у реки и подумал, что отчасти вы были схожи с Матисом. В тебе просыпалась похоть, когда твоя светлая сторона оказывалась подавленной внутренним дьяволом, а в Канзоне – под действием алкоголя. Это была еще одна подсознательная причина, почему меня с такой непреодолимой силой влекло к нему. Он был похож на тебя, Лоран.
– Так и знал…– смеясь, сказал Матис, – Я уже отправлен в утиль.
– Дурак! – рассвирепел я, за шею с силой укладывая его на подушку. – Вино, похоже, окончательно затуманило твой разум! Я просто не хочу, чтобы наутро ты вновь страдал и винил во всем меня, сравнивал с неведомым мне отцом, который что-то с тобой сделал! Кстати, что ты тогда имел ввиду?
– Я не скажу вам. – тихо ответил он, ухватившись рукой за мои пальцы, вдавливающие его в подушку.
– Ты должен сказать мне, – промолвил я, – Ведь именно по этой причине ты невзлюбил меня с первой встречи. Именно поэтому.
Матис молчал, глядя на меня.
– Расскажи мне.
– Хорошо, – наконец согласился он, – Но только если вы мне тоже поможете разобраться.
– Ладно! – смирился я. Его упрямство и из ангела дьявола сделает. – Что мне нужно для этого сделать?
Он не ответил, лишь приподнялся на локтях и приник к моим губам. Вот Денница лукавый, таки-добился своего.
Ответив на поцелуй, я рукой нежно зарылся в смоляные, все еще чуть влажные после дождя волосы на затылке, и, стараясь держать себя в руках, уложил его обратно на подушку.
Глупый мальчишка, не понимает, как опасно играть, пользуясь такими средствами. Одному Богу было известно, насколько сильное желание на тот момент меня охватило, едва лишь я ощутил его соблазнительный запах и тепло гладкой кожи.
Я едва не сдался ему, но сдержался и, отстранившись, обнаружил, что парень спит, плотно смежив веки с пушистыми черными ресницами.
– Дурак, зачем же ты это сделал…– выдохнув, прошептал я. Не поцелуй он меня, не пришлось бы сейчас бороться с мучительным возбуждением.
Кое-как взяв себя в руки, я осторожно стянул с него куртку и ботинки, оставив в рубашке и штанах. Матис глубоко вздохнул во сне и перевернулся на бок. Почему-то на тот момент мне хотелось смеяться и одновременно меня обуяла глухая прострация. Должно быть, я устал.
Наконец, стряхнув с себя эту паутину, я еще раз погладил Канзоне по волосам, и, поцеловав в висок, вышел из комнаты.
На следующее утро, когда я за завтраком сидел в гостиной на первом этаже и просматривал недописанный вчера сонет, ко мне подошла Мария и сообщила, что гость проснулся. По ее выражению лица я понял, что она не одобряет присутствие в дворянском поместье деревенского оборванца, но я, жестом заставив ее прекратить разговоры на этот счет, сказал привести его сюда.
Когда спустя пять минут в гостиную явился Матис, выглядел он определенно лучше, чем вчера, но, по-видимому, его мучило легкое похмелье.
Дав экономке соответствующие указания касательно юноши, я продолжил работу над сонетом, который оказался не так уж плох, как мне показалось вчера. Наоборот, в нем присутствовало что-то специфическое, что несомненно задевало человеческие чувства.
Когда Матис немного пришел в себя и поел, я, отложив ноты в сторону, сказал:
– Надеюсь, ты не станешь спрашивать меня о том, что было вчера, поскольку даже в такой ситуации это было слишком. Но у нас с тобой сложилась договоренность. Свою часть я уже выполнил, если я правильно понял твое условие. Теперь дело за тобой. Ты обещал мне рассказать историю своей жизни, и, надеюсь, ты сдержишь слово.
– Да, – тихо ответил он, – Но это займет много времени.
– Я никуда не спешу, – отозвался я, – В жизни аристократии порой столько свободного времени, что те, кто не ушел с головой в искусство, политику или финансы начинают мечтать о смерти.
– Хорошо, – промолвил Канзоне, – Я расскажу вам…
[1]Синти – цыгане, проживающие в основном в германоязычных и франкоязычных странах Европы.
[2]Эстрахарья («австрийцы») – разновидность цыган синти.
[3]Бендер – шалаш, где проживает цыганская семья.
[4]«Гауджо» – нецыган.
[5] Гана – цыганская богиня, отождествляемая в римской мифологии с Дианой – богиней растительного и животного мира, женственности и плодородия, родовспомогательница, олицетворение Луны.
[6] Пуридаи – самая уважаемая пожилая женщина в цыганском племени.
[7] Экспансия – поглощение энергии за счет убийства другого.
[8] Марка – немецкая валюта, введенная в ход с середины XVIII века.
[9] Каденция – гармонический или мелодический оборот, завершающий музыкальное построение.
Комментарий к Каменный ангел. Иллюстрация к главе:http://i12.beon.ru/63/40/2064063/86/98785186/0.jpeg
====== Огни Святого Лаврентия. ======
Я родился в 1847 году, в Италии, в городе Кремона. Моя семья не была знатного происхождения, но благодаря отцу мы стали одними из тех, кого называют «нуворишами», то есть, разбогатевшими благодаря труду. Отец имел свою мастерскую по изготовлению музыкальных инструментов. В Кремоне, где творили такие мастера, как Амати, Страдивари и Гварнери, подобный род занятий не был редкостью, ибо данный город в основном специализировался на этом мастерстве вот уже много веков. Умельцев было пруд пруди и выбиться в первые ряды представлялось делом очень нелегким. Отец, в свое время учившийся у последователей классиков струнного ремесла, был, на мой взгляд, одним из самых талантливых современных мастеров, которых можно было найти в Кремоне. Но он по жизни был не самым везучим человеком, и потому долгое время дело не давало особенной прибыли. Чтобы всерьез заниматься изготовлением музыкальных инструментов – в основном скрипок и виолончелей, нужны были огромные деньги. Ведь, чтобы сделать одну только скрипку, уходило четыре вида дерева, не считая затрат на лаки, металл для струн, конский волос для смычка и декорирование в виде позолоты или перламутра.
Я – которому на тот момент было уже двенадцать лет, думал, что отец отказался от своей идеи прославиться, но вот однажды…
– Сегодня я ходил к Меритано, – сказал отец, появляясь вечером в комнате. – И занял у него денег.
– К Мери… Никколо! – моя мать, сидевшая до этого в кресле у камина, даже встала на ноги, хотя они у нее, как обычно болели ввиду плохой погоды. – Только не говори, что… Ты же обещал мне…
– Да, обещал! – выпалил отец, – Но я не вижу иного выхода! От маленькой лавчонки проку не больше, как если бы я работал дубильщиком кож. А платить за дом с каждым годом становится все труднее. Кармела снова подняла цену!
– Да, мы живем небогато, но все же…– начала она.
– Настолько небогато, что даже собственный дом не можем себе позволить! – вспыхнул тот, – Не знаю, как тебе, Роза, а мне все это надоело!
– Но подумай, Никколо, если у тебя вдруг не получится…– пролепетала она, смотря, как супруг медленно подходит к ней.
– Я не хочу думать, что у меня не получится, – он обнял ее за напрягшиеся от страха плечи и погладил по голове, – И ты не думай. Думай о том, что мы будем иметь, когда я стану самым востребованным мастером в Кремоне. – он тихо и хрипло засмеялся и, отпустив жену, посмотрел на меня, которого сначала не заметил. Я сидел в углу и читал.
– Что это ты там читаешь? – я вздрогнул от звука его голоса. Честно признаться, я боялся отца. Он никогда не был ласков со мной, но за малейшие провинности жестоко наказывал. Отчасти, здоровье матери оставляло желать лучшего именно по причине того, что в такие моменты она сильно переживала за меня, и это не проходило бесследно.
– Ты что, оглох? Принеси! – он слегка топнул ногой и я нехотя слез со скамьи и подошел. Отец взял у меня из рук книгу и посмотрел на обложку. Это был старый сборник табулатур и нот сочинений классиков, который я нашел на чердаке:
– Хм… Давно я не видел эту книгу. Однако, странное чтиво для такого непосвященного, как ты, – он взглянул на меня сверху вниз. – …Маттиа. – у отца были короткие волосы золотисто-каштанового цвета и такая же щетинистая борода, в которой кое-где уже намечалась седина.
– Мне нравится эта книга, сеньор. – ответил я. Отец рассмеялся:
– Ты же не знаешь нот!
– Знаю, – возразил я и на миг все внутри замерло. Однако, в этот раз он видимо не был склонен скандалить, и потому продолжил допрос:
– Кто научил тебя?
– Никто. – выдавил я.
– Лжешь! – на мой затылок опустилась книга, вызвав тупую боль. – Еще раз спрашиваю: кто?!
– Микеланджело! – зажмурившись, выпалил я.
Микеланджело звали моего лучшего друга, на год младше меня. Сколько себя помню, он был музыкантом – играл на скрипке и очень неплохо. Он и научил меня читать ноты, разбираться в табулатурах. Они мне были нужны, чтобы исполнить давнюю мечту – научиться играть на лютне. Не знаю, чем привлекал меня этот казалось бы уже устаревший инструмент, но однажды, услышав его, я влюбился в звучание этих струн раз и навсегда.
Мысль овладеть наукой лютневой игры не покидала меня с того самого момента, когда мы с матерью, в один из жарких летних дней возвращались с рынка. Мне тогда было не больше девяти лет. Привычно пробираясь через толпу, я уловил ухом неспешные музыкальные переливы и понял, что они доносятся из плотно сомкнутого круга людей.
– «На что они смотрят?» – спросил я у матери. Она пожала плечами и разрешила сходить посмотреть.
Протиснувшись через плотное скопление тел, я увидел темноволосого смуглого человека в шляпе и потрепанной куртке, который играл на странном инструменте, похожем на гитару или домбру. Переливающиеся приятные звуки были отдаленно похожи на пение арфы.
– «Что это? Гитара?» – спросил я у стоящего рядом старика. Тот засмеялся беззубым ртом и ответил:
– «Это лютня, сынок. Цыгане видать снова приехали».
Тот лютнист был заезжим цыганом.
– Микеланджело? Этот…как его…сын мясника? – с легкой брезгливостью спросил отец. Он считал людей, не связанных с финансами, искусством или наукой, не разумнее животных.
– Зеленщика. – едва сдерживая злость, сказал я. Меня раздражало столь неуважительное отношение к моим друзьям. К моему единственному другу.
– Понятно. – проронил отец, кидая мне книгу обратно, и направляясь к двери, – И куда ты собираешься пустить знания из этой книги?
– Научиться играть.
Он остановился и обернулся:
– На чем?
– На лютне.
– Лютне? – отец выглядел слегка удивленным и насмешливым одновременно. – Почему не на скрипке? У нас их много и они везде востребованы. На лютне ничего не заработаешь.
– Пускай так…но мне нравятся лютни, – сказал я, – Мне неинтересны скрипки.
– Узколобый дурак. – буркнул отец и вышел, захлопнув дверь. Я выдохнул, расслабляя мышцы, которые от напряжения уже начали болеть. Одним небесам было известно, как я боялся этого человека, сколько раз проклинал его за тот страх, в котором он держал меня и мать. Но он был моим отцом. Родителей не выбирают.
На тот момент были не самые худшие времена. Я был рад, что мог быть спокоен хотя бы за мать. Она носила ребенка и потому отец старался ее не третировать лишний раз, даже проявлял подобие заботы: обнимал, целовал, гладил по голове. Но, право, лучше бы он вообще не приближался к ней – мать все равно нервничала, от одного его присутствия. Она уже не любила отца, как раньше. Она его боялась.
– Иди сюда, дорогой, – позвала она меня, и, когда я приблизился, опускаясь рядом с ней на пол, спросила: – Что случилось? – она нежно гладила меня по волосам и я, уткнувшись лицом ей в колени, покрытые пледом, сказал тоже, что и всегда:
– Все хорошо, мама. – я всегда удивлялся силе ее духа: даже пребывая в постоянном напряжении, она не ожесточилась. У нее всегда находилось для меня тепло и слова утешения, и от этого ее грубые, немолодые руки казались мне нежнее, чем холеные длани королевы, а смоляные, тронутые сединой волосы были красивее ухоженных локонов придворных фрейлин.
– Не сердись на отца, Маттиа, – мягко промолвила она, поглаживая меня по голове и устало расправляя плечи. – Он много работает и у него сейчас не самые лучшие времена. Микеле хороший мальчик. Я рада, что ты с ним дружишь.
– А вдруг отец не любит нас? – прошептал я, вцепившись в ее пальцы, – Почему мы не можем уйти и жить вдвоем?
– Это неправда, ангел мой. Отец любит нас. И тебя, и меня. Но он сложный человек, столкнувшийся со сложной жизнью. Тяжело быть идеальным, живя на этой земле.
– Но почему же ты такой не стала?! – воскликнул я, вскакивая на ноги, – Ведь ты тоже живешь на этой земле и тоже увидела мало счастья! Почему ты не стала такой, как он?!
Мать печально улыбнулась, откидываясь на спинку кресла:
– Да, милый, я увидела много горя, однако, смогла испытать не меньше радости. Благодаря тебе…– она взяла меня за руки и слегка подтянула к себе, – Ты мое счастье, Маттиа.
Но, вопреки нашим опасениям, дела отца с момента получения денег пошли в гору. Для его мастерской было поставлено много различного материала: древесина, лаки, краски, различные инструменты, новые столы и так далее. Все дни отец ходил в приподнятом настроении, был даже добродушен, чем несказанно удивлял нас с матерью. Он нанял подмастерьев себе в помощь, так что работа стала двигаться куда быстрее. В связи с наличием первоклассного материала и качество создаваемых инструментов сильно возросло. Появились новые клиенты, а с ними и новые деньги. Отец резко переменился за этот короткий срок: его глаза уже не метали молнии, а улыбка из безумно-кровожадной стала мягкой и теплой, словно бы он наконец научился любить, а не унижать и запугивать. Он не внушал страх. Я был ошарашен, когда однажды, вернувшись вечером домой – совершенно пьяный и веселый, с мешком за спиной, он поманил меня пальцем, а когда я приблизился, отец спросил:
– Ты правда хочешь научиться играть?
– Да, синьор, – ответил я, – Очень.
Он вновь расплылся в кривой, хмельной улыбке.
– Хорошо…– впихнув мне в руки свою ношу и хлопнув по плечу, он встал, и, покачиваясь, отправился спать.
Я, проводив его взглядом, немного нерешительно развязал тесьму на грубой мешковине, и, заглянув внутрь, буквально врос в пол: в мешке лежала лютня! Отец, от которого я в жизни доброго слова не слышал, вдруг взял и подарил мне то, о чем я мечтал почти пять лет!
Я не знал, как реагировать на это.
Ноги меня не держали, поэтому я опустился на стул и некоторое время в совершенной прострации таращился в темные половицы, освещенные лишь слабым огнем от масляной лампы с красным абажуром.
Я не мог поверить в происходящее. Неужели все начало складываться так, как я мечтал? Заботливый отец, которого хочется любить, веселая мать, которой не приходится страдать, исполнение столь алкаемого моей душой желания… Не сон ли это?..
Достав лютню из мешка, я положил ее на колени и медленно провел пальцами по полированному гладкому боку. Совершенно новая, светлого дерева, с богато декорированной резной розеткой на деке. Блестящие черные колки. Гриф из эбена и на его фоне практически ослепительно белые металлические струны.
Я погладил их и прижался носом к деке. От инструмента легко пахло елью и лаком, металлом и… Далее мои мысли обрывались, затопляемые потаенным восторгом и радостью. О, как же я долго ждал этого!
Я нежно гладил ее, исследовал малейший изгиб, носивший в себе дух Ренессанса, дух непревзойденной изысканности. Такое же чувство испытывает мужчина, держа в объятиях любимую женщину – нежное, хрупкое по своей природе существо, приводящее в трепет каждую клетку тела.
Пожалуй, это был один из самых счастливых вечеров в моей жизни.
Проснулся я утром от того, что в стекло моей комнаты на втором этаже ударялись мелкие камешки. Стояла теплая, еще не раскалившаяся летняя погода с легким, приятным ветерком, который через открытую форточку обдувал мне лицо.
Нехотя поднявшись с кровати, я подошел к окну и понял, что стучали вовсе не камешки, а горошины, которые швырял мне в стекло Моретти. Он, как всегда, на подъем был легче жаворонка, и, увидев меня, помахал рукой.
Ниже меня почти на голову, худой, с соломенного цвета прямыми волосами до шеи, он походил на десятилетнего ребенка. Большие, светло-оливковые глаза только усиливали это впечатление.
– Тео ! – он сунул руку в карман темных брюк и швырнул еще одну пригоршню гороха. Сколько же его там?!
Совершенно бодрый, он с живым интересом наблюдал, как я открываю раму и высовываюсь наружу. По-сравнению с ним, я – растрепанный и сонный, выглядел, как разбуженный посреди зимней спячки медведь.
– Я тебя снова разбудил?
– Ты же прекрасно знаешь, что да! – слегка недовольно отозвался я. Микеланджело поднес ладонь ко рту, словно хотел прикрыть улыбку.
– Хватит спать, а то я подумаю, что в тебя зашит сонный мешок! Сегодня праздник, можно проспать звездный дождь!
– Звездный дождь ночью, дубина, а не утром! – фыркнул я с невольной улыбкой, – Ты самый надоедливый, из всех, кого я знаю.
– Тем не менее, неизменно ходишь меня послушать, – лукаво ухмыльнулся он, указав на стоявший возле него футляр, – А звезды и днем не проблема. Если спуститься в колодец.
Микеле подрабатывал, играя на скрипке в публичных местах и я часто приходил послушать выступления. Так часто, что выучил уже весь его репертуар, но ни разу мне не надоедала его манера исполнения. Наверное, потому что каждый раз он играл произведения по-разному.
– Ладно, черт с тобой, твоя взяла! – махнул я рукой и вернулся в комнату, чтобы одеться, а спустя две минуты уже шагал по улице в сопровождении Моретти.
– Ты всегда так ждешь огней Лаврентия [1], – промолвил я, – У тебя какое-то особенное желание?
– Да, – кивнул Микеланджело, – Я прошу о том, чтобы в будущем иметь возможность стать великим музыкантом. Или даже композитором. Я пробую сочинять небольшие этюды, и пока у меня мало что получается, но… я верю, что получится. Нужно просто выработать навык. Везде надо вырабатывать привычку… – и он замолчал, словно смутившись, что выдал мне свою тайну.
– Я тоже верю, что у тебя все получится, – сказал я, и, пытаясь возвратить ему уверенность, успокаивающе хлопнул по плечу, – Ты такой талантливый…мне о таком только мечтать.
– Спасибо, Тео, – он благодарно посмотрел на меня, – А ты загадываешь желание на святого Лаврентия?
– Да, – признался я. Видя, как изумленно взлетели вверх брови друга, не удивился: по сравнению с мечтательным и утонченным Микеланджело я казался явным скептиком, хотя на самом деле тоже был склонен к юношескому романтизму, даже порой наивности.
– Вот как? И что же?
– Если рассказать, не исполнится. – открестился я.
– Э! Не увиливай! – возмутился Микеле, – Я ему, значит, душу раскрыл, а он…
– Какой же ты зануда…– вздохнул я, легонько стукнув кулаком его по макушке, – Я загадываю всегда одно и то же желание…
– Какое? – Моретти, проходя мимо одного из садов, вытянул руку и сорвал пару яблок. Дойдя до небольшой площади, мы сели на теплый каменный парапет.
– Я хочу почувствовать настоящее счастье и покой. Не омраченное ничем. И понять, что это оно, а не всего лишь сиюминутное наваждение.
– Я не вполне понимаю, о чем ты…– Микеле доел яблоко и швырнул огрызок куда-то в кусты белой гортензии. – …но осмелюсь предположить, что ты говоришь о райском блаженстве, в котором пребывает праведная душа после смерти.
– Возможно, но явно не после смерти, – хмыкнул я, кидая свой огрызок туда же. – При жизни.
– Это нереально, – с усмешкой покачал головой он. – Моя матушка говорит, что подобное чувство предвещает смерть.
– Кто знает, – я, положив подбородок на колено, наблюдал за прохожими, что скользили вдоль высоких старинных зданий, по рыночной площади и вдоль берега реки.
– Чего тебе не хватает, Тео? – в ярком солнечном свете Микеланджело был похож на ангела: соломенные волосы сияли золотом, а кожа мягкой белизной.
– Я и сам хотел бы знать, – я распрямился, глядя на него, – Но на данный момент, твоей музыки. – тот, поняв намек, засмеялся и кивнул головой, а затем направился к середине площади, перекладывая скрипичный футляр из одной руки в другую.
Шло время, мастерская отца развивалась и он наконец смог накопить на новый дом. Он был небольшой и располагался неподалеку от жилища Кармелы, которое мы снимали ранее, однако, нас радовала не столько солидность постройки, сколько тот факт, что он наш собственный и больше ничей. Мать была счастлива, отец тоже. Лишь я не мог определиться с настроением. Я вырос в доме Кармелы и для меня он уже стал родным. Новое место было непривычным и чужим, но меня крайне радовало одно обстоятельство: теперь я стал еще ближе к Микеланджело, чем раньше. Он жил всего в двух кварталах от меня.
Я часто бывал в родительской мастерской, познакомился с подмастерьями. Часто играл на лютне вместе с Микеланджело, и уже потихоньку стал привыкать к налаживающейся жизни, когда в один прекрасный день внезапно понял, что на самом деле все совсем не хорошо. Проблема просочилась в нашу жизнь совершенно незаметно для меня самого. Должно быть, я был ослеплен свалившимся на меня счастьем мирного, безоблачного бытия.
Однажды вечером, вернувшись домой, я уловил краем уха крик из дальних комнат и поспешил туда, не торопясь открывать дверь в спальню.
Это был рассерженный голос матери, то и дело срывающийся на отчаянный вопль:
– Ты только посмотри на себя – снова напился, как свинья! Ты же клялся мне, что больше не прикоснешься к бутылке!
– Замолчи, женщина! Пилила меня, когда мы были нищими, но и сейчас никак не угомонишься?! Этот дом купил я! Я! Ты никто здесь – живешь из милости, у меня на шее сидишь, шлюха! Пока я обеспечиваю тебя и этого недоноска, я буду делать, что хочу и когда захочу! Ты поняла меня?! Ты меня поняла?!!
– Уймись, Никколо, и иди проспись! Маттиа твой единственный сын и он не должен видеть тебя таким. Иди же, ну!
– Не прикасайся к мне, потаскуха! Откуда я знаю, что ты его не нагуляла втихомолку от меня с каким-нибудь цыганом?! Этот пострел слишком наглый, чтобы быть моим сыном!
– Никколо! Да что ты…
– Закрой свой трепливый рот! Надоело мне эту брехню собачью слушать! Выметайся отсюда!
– Никколо…
– Вали!!!
– Но…
Внезапно мать вскрикнула и я уже не мог заставить себя просто стоять и слушать. Пинком распахнув дверь в комнату, я увидел ее лежащей на полу и держащуюся за живот.
«Я убью его!» – вот что пронеслось у меня в голове, и я, не задумываясь, схватил со столика хрупкую фарфоровую вазу и ударил ей отца по голове.
Спустя мгновение, он уже лежал на полу среди белых остатков сосуда. На лице были мелкие порезы от острых осколков. В тот момент мне было все равно, что с ним будет. Я был бы счастлив, если бы он умер.
Мать, к счастью, была жива, и даже в сознании.
– Матушка! – я приподнял ее голову от пола, – Он ударил тебя?! Это был он?!
– Нет, нет…– бормотала она, с каждым разом бледнея все больше и больше, – Синьора…синьора Гатти…скорее, Маттиа… Гатти… – Гатти звали местного лекаря, проживавшего всего в пяти домах от нас.
– Сейчас! – я аккуратно положил ее обратно на пол и понесся за врачом.
В ту ночь я так и не сомкнул глаз. Доктор, которого я привел, много часов ухаживал за матерью. Отец, к моему глубокому разочарованию, оказался жив – лишь без сознания и с легким сотрясением.
Сеньор Гатти вышел из комнаты лишь в четвертом часу утра – очень уставший, но с выражением крайнего облегчения на лице. Я сидел на полу под дверью и тут же вскочил, едва завидев его.
