Текст книги "Скрипка для дьявола (СИ)"
Автор книги: Kaede Kuroi
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 49 страниц)
Мы сняли комнаты на Иль-де-ля-Сите. И сейчас, стоя в своём номере, в полутьме, разгоняемой лишь жёлтым светом уличных фонарей, я испытываю неясное чувство: новизна. В мою плоть, в мой разум постепенно входит атмосфера новых мест. Да, пожалуй, я смогу привыкнуть к этому городу. Эйдн и Парис тоже сняли комнаты, как я заметил, отдельные. Это меня немного успокоило, правда, ненадолго: ничто не мешает им встретиться ночью тайно в одной из них...
«Боже, Андре! Ты думаешь не о том!» – мысленно прикрикнул я на себя и швырнул небольшой клетчатый саквояж, который держал в руке, на покрытую тёмно-зелёным бархатным покрывалом кровать, что находилась в спальне. Остальные чемоданы лакеи давно затащили и поставили в дальнем углу, возле двери. «Забудь и успокойся! Забудь о нём!» – да, я признался, давно уже признался себе, что неравнодушен к Парису. Но, разумеется, только как к человеку, которым я восхищаюсь – отчасти кумиру. И не более того. Разве нельзя испытывать восхищение к существу, подобному тебе? Ведь восхищение сродни чувству влюблённости, вернее, это её разновидность...
Встряхнул головой, окончательно загнав себя в своих размышлениях в угол. Я не был уверен, что всё именно так. Был не уверен, что это не творческое благоговение, ошибочно принимаемое мной за чувство.
– Итак: я влюблён в Париса, – мысли, незаметно перешедшие в слова, непроизвольно выскочили и слабо зазвенели в тишине тёмной комнаты на третьем этаже.
«Господи, не верю, что сказал это...», – тут же вздохнул про себя я, решительно, хотя и безнадёжно изгоняя из своей головы досадные, до крайности абсурдные мысли.
Комната, в которой я поселился, была небольшой, но вполне просторной, чтобы не чувствовать себя запертым в чулане. Меня это вполне устраивало, как и то, что каждый предмет в ней, за исключением свежего постельного белья, отдавал ощутимой стариной: не той пыльной старостью, что заставляет морщиться и отчаянно чихать, а той, что носит в себе некий дух изысканной художественности. Примерно то же чувство возникает, когда видишь антиквариат особой категории – почти произведение искусства.
Внешне простая обстановка – окружённая четырьмя стенами, обитыми тканевыми обоями тёмно-зелёного цвета с мелким белым французским узором: диван коричневой кожи и резным каркасом из красного дерева, покрытый тигриной шкурой и разбросанными по нему подушками из золотистого шёлка. Я подошёл и потрогал шкуру: вроде, настоящая – мягкая и шелковистая наощупь.
Рядом с диваном похожего типа кушетка, с той же шкуркой поверх кожи и большой бархатной коричневой подушкой на ней. Испещрённый викторианскими узорами кораллового оттенка ковер на полу, резной гардероб у стены, картины неизвестных художников, зеркала в деревянных рамах, необыкновенно приятные руке тяжёлые, тёмного цвета портьеры из неопределённого материала на большом окне. Множество старинных мелочей на тонких изящных столиках, вроде очаровательных часов работы XVIII века или пепельницы в стиле рококо. За окном шумела и бурлила жизнь. Теперь, на протяжении всего проживания здесь, я смогу каждый день созерцать тонущий либо в естественном белом свете, либо в золотых вечерних огнях Париж. Что ж, это будет прекрасный опыт путешественника в моей жизни.
За стеной послышался возглас, кажется, Эйдна. Прислушавшись, я понял, что он что-то крайне эмоционально говорит, скорее всего, Парису. Я вздохнул. До сих пор я не понимал этого человека, хотя был его земляком, правда, я родился в Риме, а не в Венеции, а после моя семья переехала в Германию, где я жил с девяти и до семнадцати лет. Венецию я полюбил, потому что только в этот итальянский город моей родины Хоффманн и заезжал. Он Италию недолюбливал по неизвестной мне причине, но к Венеции относился терпимо. Должно быть, ему не нравились люди этой страны.
Мало того, что по меркам Англии и Франции мы – народ странный, Эйдн в моём видении был ещё, ко всему прочему, незаурядным человеком. Я не видел ни одну из его сторон, он словно был закрыт для меня. И не хотел открываться мне, предоставляя в моё распоряжение лишь неискреннюю, совсем неитальянскую сдержанность и учтивость, почти мрачность, с Парисом, однако, становясь совершенно другим человеком. Он не хотел открыть мне свою красоту и неизведанное богатство души. Даже заводя с ним время от времени разговор, мне казалось, что отвечает он мне неохотно, будто скучает, и я тут же тушевался, замолкая. Я не из робких, но это, видимо, другой случай. С Парисом было иначе, хотя, как оказалось теперь, его я тоже совсем не знаю.
Прекрасно.
Я сбросил плащ в кресло и упал спиной на мягкую перину.
Римлянин, выросший в Германии, полюбивший Венецию с её вонючими каналами, заросшими тиной и ряской, на данный момент проживающий во Флоренции с её лицемерными порядками и характерами, и временно отправившийся в короткую поездку в Париж... О да, чудесная жизнь. С одной стороны. А с другой – я чувствовал себя невыносимо одиноким. У меня не было ничего, кроме своего призвания.
«...Если не уметь получать от этого хотя бы малейшее удовольствие, не иметь любимого дела, или поддержки любимых людей, можно довольно быстро сгореть, как она...» – вспомнил я слова Париса. О да, этот мальчишка сказал сущую правду – мне нужен был близкий человек, ради которого хотелось бы достигать новых вершин. Из-за кого бы это стремление не приедалось. Мало стараться лишь для себя. Каждому нужен человек, которого бы ты любил и который бы любил тебя: друзья, родные, возлюбленные. Кто мог бы сказать: «Ты не один».
Путь в семью мне был пока закрыт – я исчез, не оставив никаких известий. Совесть позволит мне вернуться, лишь достигнув чего-то. А пока я – лишь инфантильный мечтатель, внезапно покинувший дом ради призрачных надежд.
И совершенно незаметно для меня усталые веки мои сомкнулись.
Я сижу под деревом на холме. Знакомые места. Германия. По расстилающемуся внизу лугу бродят чьи-то стада овец. Жарко. В пронзительно-синем небе плывут белые кучевые облака. Ветер – сухой и тёплый, сушащий губы и лицо. А где-то далеко, за соседним холмом, находится то, чего мне не хватает. Понятия не имею, что это, но оно зовёт меня к себе. Меня переполняет чувство любви и глубокой привязанности к этому... существу. Но я не в силах сдвинуться с места.
Внезапно вижу, что с того самого холма спускается Парис и неспешно идёт ко мне. Неужели это он вызвал во мне такие бурные чувства? По мере его приближения эмоции усиливаются, но не он является основным источником. Просто... на нём – налёт сущности, если хотите – ауры того существа.
Вот он поднимается на холм, где в тени дуба сижу я. Парис – в просторной цельной рубашке с широкими рукавами, заправленной в светло-коричневые жокейские штаны. Изящные запястья туго обхватывают белые манжеты. На ногах – чёрные сапоги до колена. В тонких пальцах зажат гребень для волос.
– Ты его видел?! Скажи мне, кто это – там, за холмом?! – восклицаю я. Он знает, он видел это существо, касался его... он обязан знать!
Линтон не отвечает, молча глядя то на меня, то на горизонт, щурясь от яркого солнца.
– Парис!
– Там то, что ты любишь, но тебе этого не достичь, – он садится рядом на траву и берёт в руку прядь моих волос. Они выглядят на редкость запущенными, нечёсанными.
– Почему?
– Чтобы достичь его, нужно преодолеть холм. А у тебя даже встать сил нет. Ты недостоин его.
Я хочу уже возмутиться на этот оскорбительный и наглый ответ, но Парис продолжает:
– У меня есть для тебя подарок... – я удивлённо смотрю на англичанина. Тот улыбается своей искушённой улыбкой, и, сняв с черепахового гребня довольно длинный, тонкий волос такого же каштанового цвета, как и у меня, вкладывает его в мою руку.
– Это мой волос? – спрашиваю я, непонимающе глядя на тоненькую блестящую нить.
– Это волос того, что ты любишь, – отвечает британец. Я не нахожу слов, чтобы возразить, лишь ощущаю, что меня захлёстывают чувства при прикосновении, даже взгляде на этот фрагмент генетического материала.
– Неужели я и правда никогда не увижу его? – спрашиваю я, чувствуя, что внутри начинает шевелиться отчаяние. – И даже ты мне не поможешь?
– Я бы хотел, но не могу, – с искренним сожалением отвечает Парис, – Иначе ты так и останешься глупым ребёнком. Смотри, ты даже волосы свои привести в порядок не соизволил... – и только сейчас я замечаю, что он уже минут пять пытается расчесать мои кудри, эти свалявшиеся в непонятное нечто завитки. Он яростно раздирает колтуны, но боли я почему-то не чувствую, даже когда он дёргает за них. Наконец, они вновь принимают свой нормальный вид, спускаясь мне на шею и плечи. Медный волос в ладони всё также прожигает моё существо насквозь.
– Что случилось, Андре? – спрашивает меня этот золотоволосый англосакс. Я втягиваю носом воздух: несмотря на волнение и горящие щёки, дышится на редкость легко.
– Я уже давно хотел тебе сказать, что я люблю тебя, – спокойно произношу я, глядя на такое же невозмутимое, сияющее лицо в шелковистой раме волос. Золотой ангел, вербный херувим с неугасающей соблазнительной улыбкой. Больше всего на свете я желаю снискать твоё благоволение, приблизиться к тебе хоть на дюйм.
Внезапно он слегка подаётся вперед и легко, почти невинно целует меня в губы.
– Что это значит? – внешне я почему-то безмятежен, хотя внутри чувствую полыхающий огонь. Парис поднимает руку и заправляет волосы мне за ухо:
– Я тоже люблю тебя, Андре.
– Тогда почему ты был всегда так холоден и замкнут, закрыт от меня? – я ощущаю исходящий от него лёгкий, чуть сладкий аромат муската.
– Потому что люблю тебя по-настоящему, как посаженный мной цветок, как юного брата. Потому что тебе не хватает кое-чего...
– И чего же? – я приближаюсь и приникаю к его губам – нежным и тёплым, приятным, как летний сочный плод, пропитанный солнцем. Поцелуй... глубже... ещё один, ещё...
Бархатистый язык, гладкие зубы, и приятный запах его нагретых на солнце волос.
– Характера, – разомкнув контакт между нашими губами, шепчет он, – Ты бесхарактерный тюфяк, друг мой. Ты слаб, именно поэтому ты неинтересен Эйдну.
– Жестокий... – только и могу проронить я, отстраняясь от Париса. Это ненормальное, не отпускающее спокойствие и безмятежность... как я им благодарен в этот момент! Теперь мне взгляд этих лазурных глаз кажется почти презрительным.
– Прости, я случайно сказал тебе правду, – засмеялся он. – Ты можешь и не быть таким, Андре. Ты жалок лишь потому, что можешь пересечь горы, но не можешь преодолеть всего лишь один небольшой холм. Твой талант позволяет тебе перейти горный хребет, но бессилен там, где нужно всего лишь одно напряжение воли – холм, – он указал на зеленый бугор, куда меня влекло всем телом, но я не мог даже шевельнуть слабыми ногами. – Поверь: я нужен тебе лишь сейчас – слабому и беспомощному ребёнку. Когда ты достигнешь его... – он вновь кинул светлый взгляд вдаль, – тебе будет нужно лишь это. Я перестану быть твоим воздухом, мой милый адепт, – выражение презрения пропало из глаз и ласковая улыбка изогнула искусно вылепленные губы. Я ощутил тёплый поцелуй в шею, за ухом, и с внезапно отяжелевшими веками услышал:
– А сейчас засыпай, Андре...
– Андре! Вы меня слышите? – я медленно открыл глаза. – Почему вы спите в повседневной одежде?
– Я... – увидев нависшего надо мной Париса, я вскочил, как ошпаренный и даже отполз от него по кровати, комкая тёмно-зёленый бархат в ладонях. Я знал, что вид у меня, как у загнанного зверя, но ничего не мог с этим поделать.
– Андре... с вами всё в порядке? – немного растерянно спросил Линтон. В северных глазах угадывалось беспокойство. – Пора на завтрак, скоро идти на репетицию в театр.
Я молчал, глядя на него. У меня словно язык отнялся.
– Вам приснился кошмар? – сделал ещё одну попытку разговорить меня англичанин. Наконец, я смог выдавить из себя нечленораздельное:
– А... да... правда... наверное... так это был сон...
– Боже, вы весь вспотели. Примите ванную, переоденьтесь и спускайтесь в холл. Мы будем там, – он скосил взгляд на Эйдна, и тот с абсолютно нейтральным выражением лица кивнул.
– Хорошо.
Ещё раз обеспокоенно взглянув на меня, Линтон, а вслед за ним и Эйдн, покинули комнату, предоставив меня самому себе.
Смех и болтовня многочисленных людей наполняла дом на Иль-де-ля-Сите...
– Ты до сих пор думаешь, что тебе стоит с ним возиться? – спросил Эйдн, когда он и Парис, ловко пролавировав между скоплениями белых столиков с сидящими за ними обитателями пансионата, устроились за одним из них, возле перил веранды с видом на запущенный, но не лишённый дикой красоты сад. Одним из его украшений являлись многочисленные неухоженные кустарники бордовых роз.
– Да. В нём есть талант и потенциал, согласись. И немалый, – к их столику подошла служанка – миловидная черноглазая француженка в коричневой униформе и белоснежном фартуке.
– Мсье будут что-нибудь заказывать?
– Да. Вот это и это, пожалуйста. Ах, да, должен ещё подойти наш друг, так что принесите ещё вот это и ещё одну чашку кофе.
– Да, сир, – она удалилась и золотоволосый вернулся к прерванному разговору:
– ...Так что не вижу оснований прекращать занятия.
– Талант талантом, ангел мой, но не говори, что ты не видишь главного – он не выживет в Свете и не сможет постоять за себя в нашем обществе. Этот юнец не из того теста – он вырос в семье простолюдинов, а они живут, не мудрствуя лукаво...
– Можете мне не рассказывать. Я прекрасно знаю, что в Свете нужно быть изворотливым и хитрым, как лиса. Однако, я не оставляю надежды развить в нём необходимые качества.
– Да? Ну-ну. Только учитывай, что легче сделать из неуча учёного, чем умного из идиота.
– Тогда уж давайте прямо – лицемерного и хитрого, не так ли, господин Дегри? – с нажимом на последнее слово, несколько ехидно процедил Парис. Эйдн фыркнул:
– Сам всё такой же наивный.
– А вы всё такой же ревнивец.
– Что? Не понимаю, о чём ты.
– Бросьте. Иначе бы вы так не третировали Андре своим угрожающим видом. Кстати, я вынужден вас просить не как друга, а как наставник наставника: прекратите выбивать из колеи моего подопечного, иначе это может плохо закончиться.
– Неужто угроза? – плутовато прищурился Эйдн.
– Именно, – улыбнулся англичанин, пригубляя из белой фарфоровой чашки чай. – В самом деле, Эйдн – ты порой меня поражаешь. Чтобы я ещё хоть раз имел с кем-то столь бесстыдные отношения – ни за что!
Тихий смех низкого голоса отдался лёгким гулом от поверхности чашки с кофе, когда возле столика появился Романо – с аккуратно причёсанными каштановыми кудрями до плеч, в чистой одежде, свежий и приятный глазу, но всё ещё слегка бледный. Тёмные глаза на этом фоне смотрелись особенно ярко и выразительно.
– О, вот и вы. Надо же, как вы бледны... Садитесь, выпейте кофе и съешьте круассанов. Во Франции знают толк в кофе и выпечке. На мой взгляд, они восхитительны.
– А по-моему, это даже не еда, – хмыкнул Эйдн, отставляя в сторону пустую чашку из-под кофе.
– А что же, по-вашему, еда? – спросил Андре. Парису показалось, что это стоило ему немалых усилий.
– По меньшей мере – спагетти, а вообще – хорошо прожаренный бифштекс.
– Не на завтрак, – буркнул Парис, одним глотком опустошая свою чашку. Романо в свою очередь почудилось, что ему стоило немалых усилий не подавиться при этом. Похоже, шла завуалированная ссора по какому-то поводу. По крайней мере, чтобы англичанин так яростно хлебал чай – да никогда!
– А где будет проходить репетиция? – поспешил спросить Андре, пока пикирования его учителей не зашли слишком далеко.
– В одном из небольших театриков-варьете. Тех, что неподалёку от «Комеди Франсез» [1] , – ответил Дегри. – Думаю, управление театров решило, что даже для такой известной труппы как моя, предоставление парижской Оперы для репетиций будет слишком большой честью.
Он насмешливо скривил губы в улыбке, словно говоря: «Ох уж эти французы».
– А мы там все уместимся? Насколько я знаю, в варьете сцены не такие уж просторные, – осторожно осведомился юноша.
– Тот же вопрос им задал я, однако, меня заверили, что всё будет admirable [2], и репетиция пройдёт fructueusement [3], – хмыкнул премьер, явно передразнивая интонации членов управления, – Посмотрим сегодня, чего стоят их обещания.
Андре вздохнул. Он уже подумал, что им придётся выступать без репетиций, в том случае, если Эйдн вдруг отказался даже от этих подмостков.
– Ну же, Андре, ешьте скорее, время не ждёт, – тактично поторопил юношу Парис, и Романо поспешил уничтожить завтрак.
Спустя десять минут они уже шагали по оживлённой парижской улочке с рядом весьма очаровательных пансионов, от которых в этот утренний час доносился приятный аромат свежесваренного кофе и слышалась воркующая французская речь завтракающих на веранде и в саду постояльцев.
– Несмотря на то, что королевский двор Франции во все времена считался образцом для подражания, до сих пор не могу понять этих свалок чуть ли не у самых дверей дворца, – проворчал Дегри.
– Не любите Францию, сир? – со смешком осведомился Линтон, одёргивая полу своего тёмно-синего бархатного сюртука и скользя взглядом по уже слегка пожелтевшим деревьям и виднеющимся вдалеке коллонадам парижского театра.
Взгляд юноши наткнулся на прикреплённое к одному из стволов объявление о смерти какого-то известного музыканта. Точно такое же он видел сегодня в утренней газете.
– Скажем так, французов. Наверное, ни один народ на земле, друг мой, не является такими лентяями и мотами, как этот, – поморщился Эйдн. – И эти вечные горы мусора и отбросов на улицах... Неслыханная вещь, чтобы вокруг таких прекрасных зданий творилась такая помойка! Что за запах?! Словно где-то неделю назад сдохла лошадь!
– В Венеции летом тоже от каналов жутко воняет рыбой и водорослями, – резонно заметил Парис, тем не менее, украдкой пряча лицо в вороте плаща. Откуда-то в нос и впрямь ударял весьма отвратительный запах.
– Да, но это естественно, если вокруг солёная вода, а она, как ты знаешь, имеет свойство «цвести». Это отнюдь не Мёртвое море.
Парис поднял ладони вверх, прекращая спор. Он, конечно, наслышан, что итальянцы недолюбливают французов, но не предполагал, что настолько. Утро и так начиналось весьма раздражительно с обеих сторон, к тому же, они уже пришли на место, о чём давал знать столпившийся возле входа в варьете кордебалет – юноши и девушки во фраках и платьях, в цилиндрах и шляпках.
– Bon jour [4], сеньор Дегри! – приветствовали руководителя отдельные энтузиасты. Многие зевали и выглядели, мягко скажем, неэнергично.
– Здравствуйте, дамы и господа. Ну, сейчас посмотрим, где вам сегодня предстоит ломать ноги, – сказал черноволосый, доставая ключ из кармана чёрного фрака и с негромким скрежетом отпирая дверь театра.
«О, его юмор, как всегда – сама невинность», – с долей иронии подумал Парис, вместе с другими проходя внутрь здания. Тот театр с колоннами напротив, как он понял, и был «Комеди Франсез».
Репетиция прошла сносно, хотя условия и впрямь были не самые благоприятные: для сорока человек сцена была тесноватой и приходилось изощряться, чтобы при исполнении прыжков не упасть в зал.
– Безобразие! Да за кого они нас принимают?! – в итоге взорвался Эйдн, когда одна из девушек сильно ударилась рукой о деревянную балку, скрытую за занавесом и согнулась пополам от боли, в свою очередь затормозив всех остальных. – Как жаль, что аутодафе [5] упразднили.
«Что-то он сегодня не в духе», – шепнула мне на ухо одна из танцовщиц – рыжеволосая итальянка Лаура Санти. Я промолчал. И причины сегодняшних зверств не собирался озвучивать, а их было три: первая – ссора с Парисом за завтраком, вторая – неприятие в целом окружения, в котором наша труппа сейчас находилась. И третья – отвратительно прошедшая, по мнению Дегри, репетиция.
Я наблюдал, как Эйдн, осматривая локоть мисс Оуэнс, говорит:
«Перед выступлением придётся замазать гримом, а сейчас отправляйтесь-ка к лекарю, миледи. Надеюсь, это никак не повлияло на её работоспособность?»
«Нет, сэр».
Внезапно я ощутил, что кто-то подёргал меня за рукав и, повернув голову, обнаружил пробравшегося ко мне сквозь толпу артистов Париса, который, наклонившись к моему уху, тихо сказал:
– После репетиции не уходите – вы делаете неправильно финальное фуэте. Нужна шлифовка.
– Да, – только и ответил я. Жаловаться на то, что ты устал, было бы глупо, ведь я сам выбрал этот путь. К тому же, побыть с Парисом наедине хоть немного времени... это же прекрасно!
Когда все разошлись, а Эйдн, стоя среди красных суконных кресел в зрительном зале, надевал фрак, который в процессе репетиции снял из-за скопившейся в помещении духоты, Парис подошёл к нему и что-то сказал. Я, сидя возле кулис на большом рулоне скатанной красной дорожки, что по обыкновению расстилают в зале на полу, смог разобрать только отрывок фразы: «...посредственное фуэте. Вернёмся к вечеру».
Кивнув, Эйдн положил руку на изящное плечо британца в белой рубашке. На секунду мне почудилось, что он сейчас интимно проведет пальцами по его шее, но Дегри, лишь похлопав моего наставника по плечу, надел цилиндр. Затем, распрощавшись и отдав ключ Парису, вышел.
Боже, какая же внутри вскипела ревность! Это были уже не те безмятежные ощущения из моих чувственных сновидений, это оказалось куда хуже и острее – я хотел сграбастать этого эфеба [6] в охапку и запрятать подальше от посторонних глаз и рук. Хотя и не имел никакого права этого делать, поскольку пришёл вторым.
– Ну что, Андре, приступим к занятиям? – повернувшись ко мне лицом, с немного усталым видом произнес Линтон и начал подниматься на сцену по ступенькам. – Сегодня нам предстоит отточить ваше фуэте.
– В чём же моя ошибка? – тихо спросил я, чувствуя, как гудят после общей репетиции ноги.
– Вы недостаточно высоко поднимаете ногу и слишком вялый мах. Довольно распространённая ошибка среди танцовщиков, да к тому же вы ещё только начали этому учиться. Я сам когда-то с ней сталкивался, – он улыбнулся и, взяв меня за руки, поднял на ноги с рулона, а после начал объяснять, что делать, рукой показывая высоту и градус, и затем сам исполнил фуэте в пять оборотов в качестве примера. Я заворожённо смотрел на него. Он был прекрасен и вдохновенен, а я лишь старался приблизиться к нему настолько, насколько мог.
Когда подошёл конец репетиции, и я уже был полностью опустошён и недоволен своими результатами, Парис подошёл ко мне – опёршемуся спиной о стену – и сказал:
– Теперь всё правильно, Андре. Однако, вы ведь могли бы и лучше...– немного грустная улыбка изогнула карминные губы, и я ответил, всё ещё тяжело дыша:
– Я это понимаю, сеньор, однако, мне кое-чего не хватает.
– Чего же, Андре? – вопросительно глядя на меня, спросил он.
– Вдохновения, – выдохнул я, хватая его за запястье и впиваясь в губы, притискивая к стене, словно бьющуюся в руках птицу. Господи, какой же правдивый мне привиделся той ночью сон – губы Париса и прямь были нежны и мягки, поцелуй сладок, а от этих ощущений по телу проходила приятная дрожь. От него легко пахло мускатом и я – с жадностью целуя его как можно глубже, с удовольствием вдыхал этот запах, прижимая его к себе всем телом.
Внезапно, почувствовав резкий и требовательный толчок в грудь, я отпустил пленника моих объятий и отступил на шаг назад. Заставлять Париса что-либо делать я не собирался, но уже извёлся и хотел, чтобы Линтон просто знал о моих чувствах к нему.
– Андре! Как это понимать?! – всё ещё машинально опираясь рукой о стену, воскликнул он. Звонкий голос отразился гулом от стен и потолка. Этот взгляд: почти испуганный, почти яростный, почти изумлённый. Разочарованный. Словно я его ударил.
– Простите меня, сеньор. Я хотел, чтобы вы знали.
– Что именно?! – в ярости воскликнул англичанин, пронзая меня аквамариновым взглядом.
– Что я к вам чувствую, – одни небеса знали, как я страшился в тот момент, что всё пойдет прахом и я из ученика и друга превращусь в презираемого им врага.
– Существуют вещи, которые можно делать, а которые – нет, – ответил Парис.
– Я люблю тебя, – сказал я, глядя, как его лицо на мгновение приобретает невинное, почти беспомощное выражение, близкое к растерянности. Не теряя времени даром, я вновь приник к его губам, пользуясь замешательством. Пускай я корыстен, но ещё один миг этих ощущений был слишком большим соблазном.
– Нет, Андре, – когда поцелуй прервался, меня пронзил холод глаз, словно окативший меня ледяной водой, – Я люблю тебя, но это – никогда.
Я даже на шаг отступил, словно меня оттолкнули невидимые руки, а не этот переполненный угрюмой горечью взгляд.
– Парис...
– Уходи.
– ...
– Убирайся!!!
Не желая более испытывать его терпение, я схватил плащ и, набросив его на плечи, быстро вышел из зала.
Шагая по вечерним улицам – золотистым от света фонарей, я пытался всеми силами не впасть в отчаяние и унять разгоревшуюся в груди боль. Наверное, говоря о разбитом сердце, люди во все времена имели ввиду именно это. Боже, как же мне больно и стыдно. Наверное, теперь Парис окончательно закроется от меня.
«Сам виноват. Поделом», – вертелась в голове одна и та же мысль, пока я, сжираемый сомнениями и страхами, шёл по бульвару вдоль большого здания. Сколько я так пробродил, не знаю. Из прострации меня вывел лишь проникший в мои уши сквозь городской шум едва слышный плач. Резко остановившись, я завертел головой в поисках источника и спустя несколько мгновений обнаружил за углом здания сжавшееся в клубок хрупкое создание, сидящее на земле и уткнувшееся лицом в колени. Ребёнка, вернее, подростка.
– Эй, с тобой всё в порядке? Почему ты плачешь? – подойдя к нему, спросил я, дотрагиваясь рукой до слегка трясущегося плечика, обтянутого шерстяной курткой довольно неприглядного вида.
Ребёнок поднял голову вверх, являя моим глазам бледное и чумазое, залитое слезами лицо. Тот, кого я сначала даже принял за девочку, оказался мальчишкой. Всему виной были густые, свалявшиеся в колтуны волосы длиной до плеч, которые – я готов был поклясться – были точь-в-точь как мои. Я словно смотрел на свою младшую копию, только с гораздо более бледной кожей и правильными, нежными чертами. Мы были похожи, как братья.
– Vous étranger?.. (Вы иностранец?) – тихо пролепетал он что-то по-французски. Я не понял ни слова, поскольку знал только английский, итальянский и немецкий. Присев на корточки, я сказал, подкрепляя свои слова поясняющими жестами:
– Прости, я не понимаю, что ты говоришь, но...
– А ну, отойди от него, ублюдок! – внезапно меня кто-то схватил сзади за плечо и отбросил на землю. Я увидел парня примерно моего возраста: двадцати-двадцати пяти лет. Кожаная куртка, какие бывают у рабочих, дешёвые штаны и ботинки, лохматая чёрная шевелюра и пьяный вид.
– Тебе кто разрешал к нему прикасаться, а, светский дурак?! – рычал он на совершенно жутком английском с сильным французским акцентом, перемежающимся фразами на его родном языке. Я отползал от него, пока не почувствовал, под своей рукой камень. Сомкнув на нём пальцы, я поднялся на ноги, пряча находку в складках тёмно-красного плаща.
– А вы, собственно говоря, кто? – спросил я, глядя, как он надвигается на меня.
– Не твоё дело! – гаркнул он. – Он мой! Мой! А ты сдохнешь! – но ринуться он не успел, поскольку тут же получил увесистым булыжником по голове и медленно сполз по стенке на землю. По дыханию я понял, что он не мёртв, а просто без сознания.
– Пойдём, – я потянул перепуганного мальчика за руку, опасаясь, что пьянчужка очнётся. Мужчина был довольно крупным, хотя и не огромным.
Мальчик встал, обхватив себя руками, но идти не хотел, всякий раз со страхом и беспокойством оглядываясь на тело у стены и повторяя:
– Frère, frère…
– Не бойся за него, пойдём, – сказал я, всё же отводя его в сторону и, наконец, припоминая одну из фраз, некогда произнесенных Эйдном: – Еntier est bien… (всё будет хорошо).
[1] «Комеди Франсез» – единственный во Франции репертуарный театр, финансируемый правительством.
[2] Аdmirable – чудесно (фр.)
[3] Fructueusement – успешно (фр.)
[4] Bon jour – добрый день (фр.)
[5] Аутодафе – публичное сожжение осуждённых на костре.
[6] Эфеб – юноша, достигший совершеннолетия.
====== Ноктюрн. ======
Зайдя в номер, я захлопнул дверь и, повернув в замке ключ, глубоко вздохнул. Мой рассудок был туп и находился в тумане. Отчёт совершённым действиям я начал отдавать себе только сейчас – я украл человека, увёл неизвестно куда чужого ребёнка. Хотя... этот мальчишка мог быть сиротой и бродягой – именно на этот аспект его жизни и указывали грязные лохмотья и до безобразия неухоженный вид. Это существо, что сейчас в полной растерянности стояло посреди гостиной и затравленно, медленно оглядывалось по сторонам, было похоже на перемазанного сажей чёрта, только что вылезшего из адской печи.
– Как тебя зовут? – зажигая лампу с янтарного цвета абажуром на одном из столиков, спросил я. Тонкие и чёрные, с острым изломом, брови юноши сошлись на переносице в непонимающем выражении, и он покачал головой, словно говоря: «Не понимаю».
Ладно, сделаем по-другому.
– Андре, – назвался я, подойдя к нему и указывая на себя. – А кто ты? – я показал на него. Мальчик молчал, некоторое время глядя куда-то в пол абсолютно пустыми глазами, словно задумавшись или что-то для себя решая.
– Лоран, – наконец ответил он и у меня мурашки побежали по спине – это уже был не тот перепуганный ребёнок, которого я видел всего мгновение назад. Теперь он соответствовал своему возрасту, стал... другим, словно резко повзрослел. Я смотрел в изменившееся выражение тёмных глаз, которое стало твёрдым и серьёзным. Это уже был другой человек. Сказать честно – мне сделалось жутко. Слишком уж явным был контраст.
– Лоран Морель.
– Вот значит как... Лоран... – пробормотал я, пытаясь придумать, как с ним общаться дальше, как рассказать, что я не причиню ему вреда и как заставить его поведать о себе.
«Чёрт, и почему я не знаю французского!» – выругался про себя я, но тут меня настигла отчаянная мысль: у себя на полке, в спальне, я видел стоящий среди книг словарь. Быть может, он мне поможет, ибо английский я хорошо знаю, даже если эта книжка окажется англо-французской.
– Подожди минуту, – сказал я своему найдёнышу и скрылся в спальне, через пару секунд вернувшись со словарём в руках. Он оправдал мои ожидания и оказался на этих языках. Сев на диван и полистав его, я спросил у Лорана, кивнув на место рядом с собой:
– Asseyez-vous, s’il vous plaît. Vous dites en anglais? (Садись, пожалуйста. Ты говоришь по-английски?)
– No (Нет), – ответил он. Голос из тоненького сделался более низким, соответствующим юноше.
