Текст книги "Скрипка для дьявола (СИ)"
Автор книги: Kaede Kuroi
сообщить о нарушении
Текущая страница: 45 (всего у книги 49 страниц)
Я больше не мог это выдерживать. У меня не осталось сил, только злость. Она разрывала меня и красила всё, на что бы я ни посмотрел, в кровь.
Вскочив, я метнулся к себе в комнату и, остановившись перед висящим на стене распятием, закричал:
– Чего ты хочешь, проклятый бог?! Что тебе нужно от нас?! Зачем ты так настойчиво пытаешься убить того, кого собственноручно впустил в мою судьбу и сделал моим смыслом?! Или ты таким образом наказываешь меня?! Ну так и убей меня! Заставь своего раба залезть на чёртов стул и повиснуть в петле, словно дохлую собаку!! Я служу Богу и буду его слугой, но мой Бог – не убийца! Слышишь?!! – но небеса, конечно же, остались глухи к моему крику.
За дверями раздался громкий топот и в комнату влетела Бетти:
– Господин, что случилось?! – девушка был бледна и испугана. – Почему вы так страшно кричите?
Я хотел ей ответить, но почему-то не смог – голос пропал, а горло сжимала удавка куда более жесткая, чем та, что я нашёл на шее у Габриэля – удавка невысказанной муки и непролитых слёз.
Вместо ответа я только покачал головой, а после мои глаза закрылись, устлав окружающее пространство непроглядной и густой, словно смола тьмой…
Я тихо плыл в чёрных водах какой-то реки. Было темно, и мне казалось, что я находился под землёй – словно надо мной сомкнулись мрачные своды Аида, а неугомонный Стикс стал моей колесницей в мире мёртвых. Внезапно, слуха достигло едва уловимое:
– Карл…– тихий зов – не то голос, не то шум волны, доносился в том направлении, куда меня несла вода и через какое-то время я почувствовал, как скребанула по спине земная твердь – меня вынесло на берег, и теперь прибой Забвения лишь касался моих ступней.
– Карл…– вновь услышал я и мысленно крикнул:
– «Я здесь, я слышу тебя!»
А после моей щеки коснулась горячая рука и я открыл глаза.
– Карл… – Габриэль, закрыв лицо руками, раз за разом повторял моё имя. Его плечи вздрагивали, а мышцы под рубашкой словно свело в мучительной судороге. – Я не понимаю, что происходит! Карл, прошу, помоги мне! Карл!
– Я здесь, – наконец смог ответить я. Габриэль замер и мгновенно затих, словно затаившись.
Взглянув ему в лицо, я понял, что он не на шутку испуган.
– Как?.. – только и спросил он, отодвигая ворот рубашки и показывая ленту гематомы на шее.
– Это я хотел бы спросить у тебя, – сказал я, садясь на кровати. Меня с новой силой накрывало отчаяние. – Как ты мог, зачем?! Нам оставалось всего два дня!
– Я НЕ ПОМНЮ! – внезапно закричал он так, что всё вокруг зазвенело. Я замолчал от изумления. Как это…
– Я ничего не помню! Я же… Я не хотел этого! Как я оказался там?! – заикаясь, вопрошал он. По его щекам катились слёзы, – Я лёг спать… и всё! Больше ничего. Клянусь тебе, Карл! Я понятия не имею, как оказался в петле!
Я был готов сойти с ума от того хаоса, что творился сейчас в моей голове и вцепился руками себе в волосы, пытаясь вернуть способность думать. Это просто чертовщина какая-то… Что если дом действительно проклят и лунными ночами по нему бродит какая-то жуть, способная свести человека в могилу?.. Лунная…
Я распахнул глаза и замер. Вчера же было…
– В чём дело? – Габриэль тронул меня за руку и я, тяжело вздохнув, накрыл его ладонь своей:
– Вчера было полнолуние, Габриэль. Поэтому ты не помнишь совершённого. – сказал я, чувствуя неприятную тошноту.
– К-как… Я… не понимаю… – он в изумлении смотрел куда-то в пустоту. – Это же всего лишь…
– Всего лишь сомнамбулизм, – закончил за него я. – Но он чуть не закончился твоей смертью.
– Разве такое возможно? – спросил он, но ответ не требовался. Возможно, я даже догадывался, что спровоцировало подобное поведение.
«Я больше не могу так жить. Я задыхаюсь, Карл…»
Вот оно. Он запомнил эти слова, и они стали его руководящей нитью в состоянии сомнамбулы. Каким только образом, не знаю. О господи, Габриэль… Почему же ты себя так ненавидишь…
– Я больше не отпущу тебя ни на шаг от себя, – мрачно сказал я, обнимая его за плечи и талию и притягивая к себе на подушки. – Пока мы не уберёмся из этого дома. И никакой Бог или дьявол не помешает мне сделать это.
Весь последующий день я и Габриэль провели вне поместья. Мы бродили по Лондону и осматривали каждый его закоулок: от крупных достопримечательностей до мелких древних лавчонок, зажатых между крупными и вполне современными зданиями. Было холодно, и когда студёный ветер начинал пробирать до костей, он и я заходили погреться и выпить чего-нибудь согревающего в какое-нибудь местное кафе или паб.
– Знаешь, а ведь я сейчас почти счастлив, – сказал Габриэль, отставляя в сторону чашку из-под кофе.
– Что же мы можем сделать, что бы убрать это «почти»? – с улыбкой спросил я у него. Габриэль, посмотрев на меня, тоже улыбнулся – едва заметно, смущённо и ответил:
– Не возвращаться туда до самой ночи. – Как я понял, под словом «туда» он имел ввиду особняк Роззерфилд. Что ж, это сделать для меня не составляло труда, и я кивнул. Всё, чего я хотел – чтобы Габриэль был счастлив.
Мы вернулись в поместье – хмельные и порядком уставшие, когда старинные часы в холле показывали второй час ночи.
Нам навстречу вышла Дороти со свечой в руке и, качая головой, препроводила каждого в свою спальню.
После её ухода, Габриэль – всё с той же свечой на медном подсвечнике – словно оживший Гелиос перебрался ко мне в комнату.
Поставив мерцающий огонёк на стол, он – столь же соблазнительный, сколь и невинный, забрался ко мне на кровать и припал сладким, пахнущим кагором поцелуем к моим устам, прижимаясь в ответ своим телом к моему через тончайший шёлк рубашки и, воспламеняя жаром вожделения всё моё существо, впервые не просил меня о боли. О, как неистово я любил такого Габриэля, и как радовалась моя душа при взгляде на его сияющие глаза в такие моменты. Целуя его и упиваясь теплом нежного тела, я ощущал дурманящий меня аромат любви и чувствовал, что никогда ещё мы не были так близки, как в ту ночь. Ни я, ни он уже не боялись сойти с назначенного пути, решившись любить то, что хочется, а не то, что нужно. И я уверен, что бесполезно тратить всю свою жизнь всего лишь на один путь, особенно, если этот путь не имеет сердца.
А те кущи – тот Сад Зла, где его сияние жасмином скользило по моим запястьям, охватило огнём и всё потонуло в рёве бушующего пламени.
– Карл! Проснись, Карл! – меня кто-то с бешеной силой тряс за плечи и я мгновенно вскочил, не понимая, что происходит. На лице Габриэля отражался панический, дикий ужас. Меня за руку стащили с кровати и куда-то повлекли за собой. Ноздри и глаза разъедал какой-то ядовитый запах.
– Мы горим!! – комната была заполнена дымом, было нечем дышать и я, зажав ладонью рот и нос устремился за Габриэлем. За спиной я слышал грохот – потолок постепенно обрушался, заваливая горящими балками ещё нетронутые огнём участки помещения.
– Карл, быстрее, лестница! – шипя лаком, горели перила и огонь сжирал ковровые дорожки почти также быстро, как и бумагу. Но как мог ничтожный свечной огонёк перерасти в такую катастрофу?!
Мы прыгали с участка на участок, где ещё не начинало насыщаться вечно голодное пламя. Мы походили на обезумевших детей, играющих в салки среди чертогов огня.
И вот, когда до выхода оставалось совсем немного, я отпустил его руку.
«БАХ!» – рассыпая тысячи искр, вместе с дождём изуродованных осколков потолочной лепнины, на пол рухнула огромная горящая балка и моё сознание на несколько мгновений просто перестало существовать.
Я осознал, что лежу на ледяном камне террасы. Слышал крики перепуганных людей, привлечённых пожаром, но почти сразу же все прочие мысли перекрыла одна-единственная:
– Габриэль!!! – я не сразу осознал, что меня схватили за руки, не давая рвануться обратно в горящий дом, чтобы помочь ему выбраться. Мне кричали, что я погибну, если пойду туда, и что молодого графа уже не спасти.
Я вырывался и кричал до тех пор, пока струна моего голоса не оборвалась и из горла не начал вылетать лишь свистящий хрип. Я мечтал лишь об одном: потерять сознание и умереть, чтобы не чувствовать этой выжигающей всё моё существо смертельной боли и действительного осознания, что я потерял его, и что он не выжил. Что этот чёртов дом и этот чёртов Бог всё же забрали его... Что я больше не увижу его... Что его больше нет…
Больше. Нет.
Я обмяк в руках держащих меня людей, ощущая себя живым мертвецом: весь мой дух и каждая клетка тела словно впали в оцепенение, при том, что мечущийся и терзающий моё сердце разум разрывался в безумном, бессмысленном крике, ничего не несущем в себе, кроме нескончаемой, невыразимой тоски и боли.
Я не издал больше ни звука, безмолвно скользя в темноту.
Я лежал на земле, надо мной смыкалась кромешная тьма. Но она не была безлика. Она была холодна и полна горя тысяч душ – я слышал множество голосов: незнакомые, безудержно плачущие люди, которые пытались вернуть потерянное и воскресить жертв их молчания. Я не помнил их лиц, но зато помнил их слёзы. Самые горькие на моей памяти. И плакал вместе с ними, но от своих излияний мне не делалось легче.
Внезапно я понял, что нахожусь не один в этой тьме: кто-то – возможно, пронизанный ещё большей болью, лёг рядом и обнял меня поперёк туловища. Я чувствовал горячую влагу его слёз на своей шее.
– Карл… – простонала сквозь муку душа, обжигая меня чем-то до ослепления живым и знакомым. Этот жар был настолько сильным, что я распахнул глаза и тут же вскинул вверх руку, защищая зрение от дневного света.
– Наконец-то… – прошептал я, глядя в широко раскрытые, полные ясного неба глаза Габриэля. – Он забрал и меня… – я не мог поверить, что наконец-то умер и попал в рай, и что меня так щедро вознаградили после смерти – подарили всю вечность рядом с ним.
Подняв руки, я взял его запачканное сажей лицо в ладони и едва не закричал от радости, от абсолютной реальности ощущения этих щек, потрескавшихся губ и катящихся из аквамариновых глаз тёплых дорожек слёз.
Я хотел ему что-то сказать, но просто не сумел. Вместо этого я обнимал Габриэля так, словно его могли у меня в любой момент отнять – уже навечно. И плакал, как ребёнок, уже осознавая, что это вовсе не рай, а наша бренная, земная жизнь, что в нескольких метрах к западу смотрела на нас пылающими жаровнями реальности. Я был счастлив так, как не был счастлив ни один смертный на свете. Он снова был со мной: моя любовь, мой ангел, моё наваждение – перепачканный чёрной копотью, испуганный и плачущий, но живой. Мне казалось, я обезумел, словно в лихорадке покрывая поцелуями его лицо и повторяя:
– Как?.. Как ты смог? Господи, я думал, ты сгорел… – он обнял меня за шею и так крепко прижался, что я почувствовал некоторое успокоение, но всё равно – ничто на свете не могло сейчас заставить меня выпустить своё призрачное сокровище из рук.
– Бетти, – тихо ответил он. – Она вывела меня через подвал – там была прогнившая рама, а мы выбили её.
– А где она сейчас? – спросил я. Габриэль судорожно вздохнул и, опустив голову, покачал головой. Но после всё же сказал:
– Она не выжила. Как и Дороти. Когда мы встретились, Бетти была вся обожжена. Не понимаю, как она ещё могла двигаться и соображать. Я вытащил её из дома, но она не прожила и часа. Тело сейчас вон там… – он указал в дальний конец сада Роззерфилдов, куда огонь не мог добраться и я, поднявшись с заботливо расстеленного кем-то тюфяка, направился туда, по дороге приняв от какого-то настойчивого господина тёплую накидку. Только надев её, я понял, что страшно замёрз – как-никак зима на улице, а на мне был лишь халат, да ночная сорочка. Габриэль – тоже кутаясь в чей-то плащ, последовал за мной.
Среди зарослей терновника и озябших лоз дикого винограда на земле покоилось обожженное тело, в котором я с трудом узнал ту хорошенькую, свежую девочку, что с неизменной улыбкой кружила по всему дому все те дни, что мы с Габриэлем прожили в погоне за глотком свежего воздуха под названием Свобода. Она спасла Габриэля. А значит – спасла и меня.
– Спасибо… – прошептал я и, будучи не в силах смотреть на обугленные останки, медленно побрёл обратно, обняв одной рукой молчаливого Габриэля.
Мне хотелось плакать, но я больше не мог – столько слёз, сколько я пролил за последние дни, я не расходовал за всю свою жизнь. Словно бы всем нам отведёно какое-то определённое количество слёз, которые можно исторгать постепенно, либо же выплакать разом. Я был абсолютно измучен и сам не понимал, как ещё могу двигаться и осознавать окружающую меня обстановку: люди сновали то там, то здесь, туша пожар. Женщины с детьми стояли неподалёку, с ужасом наблюдая за тем, как огонь обгладывает останки адского особняка, словно голодный пёс кость.
Ко мне и Роззерфилду подошёл лекарь и отвёз нас в ближайшую гостиницу, где, осмотрев и обработав ожоги, предписал тишину и отдых.
Позднее, засыпая в согретой теплом наших тел постели, я услышал шёпот лежащего в моих объятиях Габриэля:
– Теперь мы свободны, любовь моя. И я не боюсь сбиться с пути…
Спустя несколько дней мы вернулись обратно в семинарию, где, проучившись несколько лет, получили священнические саны. Мне и Габриэлю повезло – нас определили в один приход близ Вестминстера ввиду обилия людей в тех местах.
Честно говоря, я до сих пор не знаю, чем был спровоцирован тот пожар – непотушенной ли свечой в пылу забытья, местью отбросов общества за то, что Габриэлю удалось ускользнуть из ловушки или же Божьей карой за моё сквернословие пред распятием – не знаю. Быть может, это было вовсе и не наказанием, а тяжким, но необходимым путём к тому, о чём я и Габриэль так мечтали – духовной свободе, возвращению к себе самим. Боюсь, этого никто и никогда уже не узнает. Ведь пути Господни неисповедимы.
Поднявшись на ноги и бросив ещё один взгляд на алтарь с рассыпанными на нём белыми лилиями, я, не тревожась более ни о чём, зашагал по проходу между скамьями, навстречу своим прихожанам, пришедшим на исповедь.
[1] Мальчик-семинарист (фр.)
[2] Эндимион – олицетворение красоты – в греческой мифологии знаменитый своей красотой юноша.
[3] Песнь Песней Соломона 6:5
[4] Песнь Песней Соломона 4:3
[5] 1-е послание к Коринфянам св. апостола Павла, гл. 13.
[6] Псалом 62, стих 78
[7] Франческо Петрарка «На смерть мадонны Лауры»
[8] Милый друг (фр.)
[9] Frisson – трепет (фр.)
[10] распутник (фр.)
[11] Моё искушение (лат.)
Комментарий к Сад Зла. Продолжение. Иллюстрация к главе: http://i12.beon.ru/63/40/2064063/26/116023726/0001.jpeg
https://pp.vk.me/c836529/v836529515/274f8/tALP2zQe1Yo.jpg
====== Цветы смерти. ======
Моего лица коснулось прохладное дуновение ветра, донеся с собою вместе негромкое пение. Пела…женщина? Или ребёнок?..
С трудом разлепив веки, я встретил утро – такое же пасмурное и унылое, как и с самого приезда в Англию. Да, я определённо скучал по солнечной и знойной Италии, по её напоенным медовым светом растительности и горячей земле. Я скучал по тёплым, пропитанным морской солью ночам Венеции, её жителям. Мой дух жаждал услышать потрескивание огня в очаге и почувствовать запах масляных красок из студий художников и запах свежего дерева и лака из столярных мастерских. Хотелось услышать плеск моря и уловить рясочную пахучесть цветущей воды, наполняющую восточный ветер почти коричной сладостью… Хотелось. Но на данный момент у меня была другая задача – нужно было восстановить моего возлюбленного Амати. И если существует на свете человек, который способен помочь сделать это, то я останусь где угодно и сколько угодно – хоть в утопающей в весенней грязи мрачной Англии, хоть в раскалённых африканских пустынях. Амати… Неужели возможно быть настолько дорогим кому-то… мне.
Отбросив одеяло и ёжась от холода, я набросил поверх рубашки халат и подошёл к приоткрытому окну, намереваясь захлопнуть раму, но застыл, глядя вниз, на маленькую фигурку, застывшую на траве, возле скоплений вековечных дубов.
То, что я спросонья принял за пение, оказалось скрипичной мелодией, которую Лоран извлекал из своего инструмента, стоя в саду.
«Что он делает там, на холоде?» – подумал я и меня пробрал озноб от мысли о том, что можно играть в таких условиях. И одновременно, мне очень захотелось увидеть ближе юного музыканта, оказаться рядом с ним. Возможно, меня очаровала его мелодия, долетевшая сквозь прохладу туманного утра до моего сонного разума, а возможно, меня до сих пор пленяла мысль о том, что я столького ещё не знаю об этой хрупкой душе, что он казался мне как никогда далёким и прекрасным, словно мерцание звезды где-то в небе.
Наспех одевшись, я спустился в сад и зашагал по мокрой траве на звуки музыки. И чем ближе я подходил, тем сильнее крепла во мне уверенность. Это та же самая, сочинённая им мелодия… да, она самая. «Angelico» – как назвал её Лоран. Музыка, излучающая любовь, словно коитус всего самого прекрасного, на что способна охваченная страстью человеческая душа.
Подойдя, я наконец понял, почему он стоял именно на этом месте. Под дубом, в тени кроны, была наполовину врыта в землю (либо же просто проваливалась в рыхлую почву) небольшая скульптура ангела. Опершись на постамент, он, подперев мраморную голову рукой, словно бы слушал и в полустёртом временем, ветрами и ливнями лике мне почудилось некое смешение интереса и грусти. Так вот оно что: Лоран играл этому задумчивому одиночке. Мелодия в некоторых местах сбивалась и я знал, почему: замёрзшие пальцы, несмотря на подрезанные перчатки из тонкой шерсти плохо слушались Лорана и ему приходилось прикладывать немалые усилия, чтобы держать нужный ритм и полноту звука.
Когда он закончил играть, я подошёл и нежно поцеловал его в затылок, погладив по густым, карминным волосам.
– Доброе утро, Андре. – тихо, почти шёпотом поприветствовал меня он.
– Доброе утро, любовь моя. Ты вновь взялся за скрипку? – я наблюдал, как он аккуратно укладывает свою любимицу в футляр и запирает его на защелки.
– Да, – юноша выглядел задумчивым и грустным – совсем как та статуя в дубовой тени. Мне казалось, он был чем-то озадачен и пытался музыкой побороть тяжкие мысли.
– Что-нибудь случилось, mien ami? – осторожно поинтересовался я.
– Возможно, – ответил он и, поймав мой вопросительный взгляд, покачал головой и продолжил: – Давай пройдёмся немного, и тогда я постараюсь сформулировать причину своего беспокойства. – пожав плечами, я рукой подал знак к прогулке и направился вместе с ним в скопления деревьев, ступая по размякшей от влаги листве. Эта роща, при вхождении в неё, напоминала лесную чащу, где, утопая в густом, серебристо-сером тумане, бродят заблудшие беспокойные тени. Что ж, Лоран вполне походил на призрака – так он был бледен, но розовый рот и запёкшаяся кровь волос всё же оживляли его отстранённый от всего и вся образ. Я всё ещё надеялся услышать внятный ответ на свой вопрос.
– Знаешь, Андре, мне страшно. – внезапно произнёс он.
– А? От чего? – его слова оказались для меня довольно неожиданными и я остановился, вопросительно глядя на своего поникшего спутника.
– Она не пишется! – негромко ответил он вскинув на меня глаза, но в этом тоне прозвучало столько отчаяния, что я невольно подумал, будто он решил написать как минимум завещание.
– Она? – приподняв брови, я пытался вникнуть в смысл этого краткого возгласа.
– Музыка.
– Ах, вот оно что...– я мгновенно успокоился, но Лоран, похоже, не видел в этом поводов для утешения, – Не волнуйся, mio caro, способности к музыке не пропадают внезапно и без причины.
– Mais non! [1] – воскликнул он, снова останавливаясь и устремляя на меня горящий не то яростью, не то мукой взгляд сапфировых глаз. – С тех пор, как написал “Angelico”, я словно не живу! Словно... меня поглощает какая-то внутренняя пустота, осознание: “Я написал эту мелодию и... всё?”. Что если это конец, Андре? – слушая его, я невольно улыбался. Ах, милый, простодушный Лоран, твоя candissima anima2 смущена страхом, который хотя бы раз в жизни ведает любой мало-мальски способный творец, поэтому я поспешил его обнадёжить:
– Не бойся, друг мой, просто это было твоим Крещением, – я, как часто любил это делать, протянул руку и заправил прядь багровых волос ему за ухо, – Ты всего лишь почувствовал вкус создания чего-то нового и теперь боишься, что не сумеешь повторить это.
– Я страшусь не того, что не смогу повторить, – покачал головой Лоран, – Но того, что больше не способен породить что-то, достойное восхищения. Я боюсь – а вдруг это не тот путь? Что если во мне нет никакого таланта. Как мне понять, какой путь выбрать, чтобы не прожить жизнь зря? Больше смерти я страшусь бесполезного существования.
– На это никто не может дать однозначного ответа, – сказал я, – Но по собственному опыту знаю одно: в каждом человеке есть нить, которая напрямую связана с судьбой. Ты можешь почувствовать её где-то в груди, если прислушаешься к себе. Её ещё называют интуицией, зовом сердца.
Просто делай то, что считаешь нужным на данный момент. А нить со временем приведёт тебя к твоему предназначению.
Я тоже раньше не знал, зачем и ради чего живу. У меня не было ничего, кроме моей любви к танцам и непомерного долга. И я просто доверился себе и обстоятельствам – и они привели меня сюда: к Эйдну и Парису, к театру и к тебе – самому дорогому человеку, который когда-либо был в моей жизни. По иронии судьбы может даже статься, что я и ошибся, но, по крайней мере, я сделал то, что хотел, а это самое главное…– я остановился и, посмотрев Лорану в лицо, увидел теплящуюся в сапфировых глазах надежду:
– Потому успокойся. Плоды с дерева Воображения всегда сладки и их нектар кружит голову и толкает нас на поистине великие поступки – приносящие не только созидание, но и разрушение. Поэтому даже ими злоупотреблять не стоит. – закрывая эту тему, добавил я, – Оно само придёт Лоран, поверь мне. Нужно только подождать. – Лоран ничего не ответил мне на это, только кивнул.
И оно пришло. Однако, я, похоже, так ничему и не научился, раз оказался не готов к новой крови. Потому что у всего, что было связано с Лораном, закономерно было её лицо.
_______________________
Время шло и весна сменилась летом, когда на порог старинного особняка ступила нога, облачённая в туфельку из мягкой кожи.
– Новая прислуга? А что случилось с Эльзой? – непонимающе сдвинув брови, спросил я. Эйдн ответил не сразу, лишь после третьего глотка кофе. Было одиннадцать часов вечера и все собрались в гостиной. Несмотря на начало июня, ночи в Англии выдались весьма прохладными и потому в камине полыхал огонь.
– Она попросила об отставке по причине болезни своей матери, которая живёт в Северном Уэльсе, – отозвался наконец итальянец, – Эльза решила, что будет лучше, если она останется рядом с больной и я ничего не имею против. Кофе она готовила не самый отменный, – он поставил чашку на стоящий рядом столик и усмехнулся: – Этот отпределённо лучше.
– Как цинично, однако, – фыркнул я, косясь на сидящего рядом Лорана, вернее, на блики пламени на его волосах, которые гипнотически скользили, казалось, по каждому локону в отдельности и внушали странное спокойствие. Амати не принимал участия в разговоре, расположившись на мягкой медвежьей шкуре с книгой на коленях. Казалось, единственное, к чему он прислушивается – это потрескивание дров в камине. Синие глаза устремлены на страницы и поблёскивают, словно драгоценные камни. Умиротворённость во плоти. Да и Эйдн спокоен. Почему же тогда я в глубине души так возмущён появлением нового человека в этом доме?
– О, ничуть, – улыбнулся Эйдн, продемонстрировав приятно белые зубы, – Просто я слишком неравнодушен к кофе и ценю в прислуге умение его готовить.
– Она африканка, а они знают толк в кофе. Впрочем, как и бразильцы... – протянул Парис, шурша бумагой. В отличие от нас всех, он единственный полулежал на диване и был занят, своего рода, работой – разбирал накопившуюся за день почту. Однако, сонный взгляд и расслабленный хрупкий стан в лазоревых объятиях шёлкового халата поверх рубашки и брюк, говорили о его совсем нерабочем настрое.
– Афроамериканка, mon cher, – поправил его Дегри, – Насколько знаю, она из Нового Света, Нью Орлеан. Одна из жертв колонизации. Своеобразная особа – довольно простодушная, но неглупая. Интересно, это черта всех американцев?
– Всё может быть. Однако, её далековато занесло от дома. Что-то я не видел раньше, чтобы англичане держали цветных в качестве прислуги, – задумчиво промолвил я.
– Вероятно, эта “мода” добралась уже и до Англии. В Париже это весьма распространённое явление, – заметил Эйдн, – Хотя Париж всегда шёл впереди планеты всей. Эдакая смесь новшеств, рождающая в итоге полнейший хаос, отвечающий всем светским вкусам, но совершенно невозможный для жизни. Кстати, о Свете... есть ли какие-нибудь новости от наших скучающих друзей? – при этом слово “друзей” Эйдн произнёс с едва заметной насмешкой.
– Два приглашения от графини Суинберг “мистеру Дегри и его друзьям”. На два бала. Один состоится завтра вечером, а другой, бог мой – аж через неделю! Мда, похоже, она не теряет надежды заполучить вас в мужья одной из её дочерей. – Парис вытянул руку и передал конверты итальянцу.
– Я бы с радостью, но, к сожалению, нам достался дом с вечно голодным камином, – с этими словами, Эйдн отправил приглашения в огонь. Я и Лоран с несколько удивлённым видом проводили их глазами. Только Парис продолжил, как ни в чём небывало рассматривать письма. Он давно знал, что Эйдн жесток со всеми, кто не смог вызвать в нём любовь или хотя бы слабый интерес, потому уже не обращал внимания на подобные выходки премьера.
– Ещё одно приглашение на бал. От виконта Морриса. Насколько мне помнится, мы с ним познакомились, когда ездили по делам в Сити. – спустя пару минут снова объявил Линтон.
– Ах, кажется, припоминаю...– протянул Дегри, – Тот самый пожилой джентльмен с томиком запрещенных стихов в кармане. Очаровательно.
– Любите бунтарей? – подколол его я.
– Да. Есть в них что-то...многообещающее. Пускай даже в столь изрядно выдержанных, как виконт, – улыбнулся Эйдн скользнув по мне взглядом чёрных глаз, – Они хотя бы любят то, что действительно хотят любить, а не то, что сейчас в моде на данный момент. И повсеместно имеют своё мнение, почти всегда неизбитое.
– Но они и ошибаются чаще, – возразил я.
– Совсем необязательно, – не согласился со мной Дегри, – Человек совершает роковые ошибки не потому что ведёт себя безрассудно, а как раз от излишней рассудочности. Это и только это главная причина глупых поступков. Мало кто осознаёт, сколь многое человек теряет от своей излишней осторожности, имя которой Нерешительность, а порой и Трусость. Бунтари хотя бы не сдаются. В отличие от сливающихся в и без того единое лицо посредственностей.
– Вот значит как...– тихо пробормотал я, в глубине души соглашаясь с ним.
– Парис, – позвал англичанина черноволосый, – Когда, говорите, Моррис устраивает бал?
– В пятницу, послезавтра, к шести вечера. – ответил Линтон, вопросительно вздёрнув бровь кверху, – Вы намерены пойти?
– О да, пожалуй, стоит, – кивнул Дегри, – Я был бы не против немного побеседовать с этим господином. В любом случае, пользы от этого будет больше, чем от бессмысленных разговоров прекрасных, как повапленные гробы[3] дочерей миссис Суинберг.
– Вы в курсе, что у вас просто отвратительный характер? – неожиданно поинтересовался Парис. Слова явно были адресованы премьеру и, как мне показалось, прозвучали совсем не как осуждение, а как... комплимент?
На что Дегри засмеялся и кивнул:
– Разумеется, друг мой, иначе бы я давно перестал чувствовать себя самим собой. Когда тебе смотрят в рот и восторженно со всем соглашаются, начинаешь ощущать своё заблуждение во многих вещах.
Внезапно, я почувствовал себя здесь глубоко лишним. Впрочем, как и Лоран, поскольку он медленно, но целенаправленно захлопнул книгу и как-то странно покосился на меня.
– Уже поздно, – решился я нарушить повисшую было в комнате тишину, – Я с вашего позволения, пожалуй, пойду спать.
– Я тоже! – словно очнулся Лоран и, поднявшись со шкуры, потянулся, как сытый кот.
– Да, разумеется, – немного удивлённо пробормотал Парис, а Эйдн одобрительно кивнул, – Доброй ночи, господа. – после чего я, а следом за мной и Лоран покинули гостиную.
– Андре порой удивляет меня своей непоследовательностью, – проговорил Парис, бросая оставшиеся письма на бронзовый кофейный столик и устало потягиваясь.
– Почему? По-моему, он весьма проницательный мальчик, – улыбнулся Дегри.
– Проницательный относительно чего? – нахмурился англичанин.
– Относительно смены настроений в том или ином окружении, чего же ещё, – пожал плечами премьер, – А вот вы, mon cher comte4, похоже, действительно устали, раз ничего не замечаете. Даже за собой.
– О нет, только не говорите, что я выдал себя. – иронично проронил тот, поднимаясь с дивана, на что Эйдн ответил утвердительным жестом, после чего взял за руку подошедшего к нему Париса и поцеловал в изящное запястье, притягивая другой рукой за талию своего возлюбленного чуть ближе, чем можно было бы для осознания своей усталости. Линтон же, в свою очередь склонив голову, неспешно покрывал смуглое лицо итальянца полными скрытого нетерпения поцелуями, вонзаясь тонкими, белыми от недостатка солнца пальцами в иссиня-чёрную смоль волос и играя с её шелковистыми волнами.
– Ты тоже весьма непоследователен, любовь моя, – улыбнулся премьер, когда их губы разомкнулись и лишь горячее, учащённое дыхание Париса обжигало рот в напоминание о только что испытанном искушении, – Так внезапно загорелся, что я едва успел понять причину твоего нескромного поведения, так смутившего нашего невинного Андре.
– Как оказалось, я тоже люблю бунтарей, – прошептал Парис, а Эйдн, отозвавшись так свойственным ему негромким смехом, встал на ноги и, заключив своего воспитанника в объятия, повлёк к лестнице, ведущей на второй этаж.
Но, едва добравшись до верхней ступеньки, Линтон не выдержал и, прижав Эйдна к стене, снова впился в твёрдый, улыбчивый рот премьера, чувствуя, как в собственном теле разливается по венам ни с чем не сравнимый жар вожделения. Разум словно погрузился в горячий туман, и потому Парис, позабыв о робости и приличиях, отважился на столь несвойственные для него действия: резкие движения, крепкую – почти болезненную хватку – так, что кончики пальцев глубоко впивались в кожу на смуглом лице и шее его любовника, оставляя небольшие розоватые, но стремительно исчезающие следы. Хотелось сжать пальцы ещё сильнее – так, чтобы Эйдн почувствовал всю глубину, всю силу его нетерпения и желания, и не медлил. И целовать – жадно, неистово, словно беря его всего через рот, словно уже совершая тот акт, что возможен только за опущенным занавесом ночи и свежих простыней, где он скрыт от посторонних глаз.
