Текст книги "Скрипка для дьявола (СИ)"
Автор книги: Kaede Kuroi
сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 49 страниц)
Оглаживая рукой бедро итальянца, Парис на мгновение освободился из плена влажных уст, чтобы снова покрыть их поцелуями – уже менее дикими и не столь торопливыми.
– Стервец... Ты что это такое творишь? – хрипло прошептал Дегри, почти не отрываясь от его рта и, ловя сбитое, частое дыхание Париса, оглаживал горячими пальцами его лицо и нижнюю губу, словно хотел снова поцеловать, но ему что-то мешало. Лицо Эйдна обрамляли его вороные волосы, непонятно как оказавшиеся без контроля ленты, которой премьер имел привычку стягивать свою непослушную гриву в хвост у шеи.
На мгновение скосив глаза, Линтон понял, что в порыве страсти, вероятно, схватился за неё. А шёлк и готов был подчиниться столь настойчивому напору и теперь узкой чёрной полоской тускло переливался на зелёной ковровой дорожке под ногами.
Но на тот момент ему было не до того. Горящий взгляд Эйдна гипнотизировал юношу, а собственное тело изнывало от желания почти до боли, настойчиво требуя большего, чем безумные поцелуи на лестнице.
– Хочу... вас, – шёпотом отозвался Парис, пристально глядя в дьявольски-тёмные глаза своего наставника и вслед за этим ощущая, как крепкие руки, с силой обхватив его вокруг бёдер, подняли над полом и, как и раньше, повлекли куда-то во тьму старинного особняка. А куда конкретно, Линтона не интересовало – его покровителю лучше знать.
Всё, чего он хотел – это прижаться губами и телом ближе к тому, кого он так алчел – раз за разом, день за днём, словно бы забывая о годах, проведённых бок о бок вместе. Парис не понимал, как мог Эйдн до сих пор будить в нём такую звериную, слепую страсть, от которой хотелось стонать в голос и без оглядки бросаться в жаркие объятия, словно в морскую пучину.
– Ты просто дьявол – специально тянешь время, – почти с досадой прошипел англичанин, впиваясь пальцами в покрытые рубашкой и жилетным твидом плечи Дегри. Он мог поклясться, что губы Эйдна, скрытые в полутьме коридора, растянулись в коварной улыбке.
– Ожидание усиливает наслаждение, любовь моя, – беззаботно ответил он и золотоволосый едва слышно зарычал в нетерпении, когда Эйдн поставил его на пол и, открыв дверь их спальни, вновь приникая жадным лобзанием к губам, за талию втянул своего возлюбленного внутрь.
Когда щёлкнул, закрываясь, замок, Парис внезапно отчётливо ощутил, как старательно Дегри сдерживался до этого момента. Сейчас же эти барьеры оказались разрушены и обхватившие его сзади руки, движимые жаждой обладания, распустили узел на халате и дёрнули за края рубашки в разные стороны, безжалостно срывая пуговицы и оголяя уже разгорячённый торс и часто вздымающуюся грудь с чувствительными затвердевшими сосками. В шею глубоко впились жадные губы, словно пытаясь испробовать не только вкус и аромат его кожи, но и крови.
Парис застонал, когда Эйдн сомкнул руку на его члене и, проведя чуть вверх по нему, погладил большим пальцем сочащуюся смазкой головку.
– Я не успел ещё сделать ничего особенного, а ты уже так возбудился, – шёпот премьера тёплым ветерком прокатился по щеке и шее Париса и он ощутил пронёсшийся по телу мороз, после снова сменившийся жарким трепетом от близости столь желанного всем его существом мужчины. Юноша ощутил, что его колени слегка подогнулись и итальянец, явно заметив это опустил пленника своих объятий коленями на нежную мягкость кровати, придерживая за пояс. Горячие пальцы тем временем плавно спустились ниже и обхватили мошонку, бережно поглаживая беззащитную плоть и устремляясь дальше – в промежность между ягодиц. – Влажный и горячий... словно запретный плод, соблазн вкусить которого непреодолим уже в который раз. – Парис содрогался и почти неслышно стонал от прикосновений любовника, задыхаясь от переполняющих его ощущений. – ...Развратный мальчишка.
Почувствовав мягкое давление меж лопаток, Парис послушно упёрся руками в постель, утонув в мягкой перине, а после – ощутив спиной прикосновение пылающей кожи Эйдна и гладких сосков, судорожно вздохнул, чуть прогнувшись в пояснице.
– Вот так, любовь моя... – по его животу прошлась властная ладонь, зажав в пальцах напряжённый фаллос, а меж ягодиц вторглась упругая, горячая плоть – то, чего он так желал в совокупности с этими объятиями, поцелуями и нескромныи, доводящими до края терпения ласками.
Содрогаясь под толчками члена Эйдна, Парис не мог удержаться от громких возгласов и лишь яростные, глубокие лобзания Дегри напоминали ему о том, что они в этом доме не одни. Однако, экстаз от соития был так велик, что юноша просто не мог остановиться, раз за разом шепча в полуоткрытый для поцелуя рот премьера: “Ещё!”. Каким-то образом они всегда знали, что хотят получить друг от друга в такие моменты. Вот и сейчас Эйдн брал его так, как ему больше всего хотелось: грубо, резко и нетерпеливо, словно пронзая насквозь, порой в порыве страсти хватая за волосы, чтобы вслед за этим впиться ртом в шею или губы – уже горящие от обильных поцелуев и прикусываний, но неизменно жаждущих продолжения близости.
Оттягивая момент удовольствия, Дегри перевернул Париса и, уложив его на спину, снова вошёл, слыша полный не то протеста, не то наслаждения громкий стон, чувствуя, как длинные, сильные ноги протеже обвили его тело, а пылающая в агонии наслаждения плоть впускает его в себя всё глубже, словно призывая окончательно слиться воедино в пьянящем экстазе.
Когда же нахлынула волна всеобъемлющего наслаждения, разум словно бы вовсе исчез, погиб под этим сокрушительным ураганом и обратился в ничто, как и тело – будто умерло на мгновение для того, чтобы после снова ожить.
Когда же вакхический пульс в крови немного утих, Эйдн не нашёл в себе сил ни на что, кроме как прижаться к раскрытым губам тяжело дышащего Париса, который в чарующем бессилье обмяк под ним, лишь едва слышно, словно в полусне, постанывая, прислушиваясь к отголоскам затихающего оргазма и приятному дуновению ночного ветра из открытого окна...
Прохладное дерево кроватного столбика пробудило внешние ощущения и Парис, проснувшись, некоторое время смотрел на своё выпуклое отражение в округлом боку серебряного кувшина. Только что его посетила беспокойная мысль, что он что-то забыл сделать. Что-то весьма важное...
Но, разглядывая собственное отражение и в следующее мгновение подумав о брате, Линтон осознал, что Габриэль и есть его незаконченное дело. Он же обещал тому молодому священнику Карлу, что придёт ещё раз и поговорит с Роззерфилдом по душам! Как он мог забыть!..
– “Прошу вас – придите сюда еще раз. Быть может, Габриэль решится поговорить с вами на эту тему при повторной встрече. Он очень ранимый человек и боится вновь совершить ошибку...”, – всплыли в голове слова Карла.
“Ох... ну что с ним делать...”, – зарывшись рукой в волосы у лба, обречённо подумал Парис. “И как объяснить ему, что он ни в чём не виноват?.. Понятия не имею”, – чувствуя, что груз переживаний начинет омрачать хорошее после пробуждения настроение, он, решив на время отбросить тяжкие мысли, повернулся на другой бок и занялся изучением лежащего рядом Эйдна. Итальянец ещё спал и яркий, радостный луч солнца мирно пересекал согнутую под простынёй в колене ногу. За открытым французским окном, тихо колыша тонкие шторы, благоухал тысячами красок и запахов полный летающей в воздухе пыльцой летний день. Душистое и наполненное всепоглощающим теплом утро июня... И, нежась в постели рядом с любимым человеком, так легко поверить, что летом жизнь легка также, как и кружащиеся в воздухе пылинки...
Вытянув руку, Парис убрал волнистую прядь волос с щеки премьера и она, соскользнув назад, мягко упала на позолоченную солнцем подушку. Так он просидел ещё минут пятнадцать, безмолвно наблюдая то как скользят лучи по смуглой гладкой коже плеча, то едва заметно, изредка подрагивают ресницы на необыкновенно чётко очерченных, словно у египтянина, веках Эйдна; на тонкие, сейчас расслабленные губы – не сжатые, как бывало, в скептической усмешке и не растянутые в ярчайшей из улыбок.
Привычка иногда рассматривать спящего Эйдна появилась у Париса давно, ещё лет шесть назад, когда – осознав безнадёжную привязанность и любовь к своему чудаковатому патрону, он, просыпаясь в постели с мужчиной, пытался воззвать к своему здравому смыслу и понять, почему он так нуждался именно в этих объятиях и именно в этом человеке. И искал ответ в чертах погружённого в сон лица итальянца. Постепенно, это вошло в привычку и теперь Парис бездумно скользил взглядом по пленнику Морфея и испытывал лишь спокойствие и умиротворённое блаженство. Несомненно, в раю, должно быть, царит вечное лето.
Внезапно, дыхание Эйдна участилось и он, чуть сдвинув брови у переносицы, открыл глаза, сонно сощурив их от дневного света, а после, проскользив взглядом по комнате, остановил его на сидящем рядом Парисе.
– Снова разглядываешь меня втихомолку? – слабо ухмыльнувшись, спросил он хриплым после сна голосом.
– Мне не так часто удаётся видеть тебя обнажённым и при этом без ехидного выражения в самых бесстыжих глазах, которые мне когда-либо доводилось видеть. – парировал колкость Парис, однако, чувствуя себя немного смущённым, словно его застали за чем-то непристойным.
– В который раз убеждаюсь, что был бы полным глупцом, отпусти я тебя тогда, – хмыкнул Эйдн, – Только ты, мон шер, можешь делать столь оскорбительные комплименты.
– Вас они не устраивают, наставник? – вздёрнул вверх бровь Парис.
– О нет, – мягко отозвался Дегри, – Они дают мне лишний шанс убедиться в твоём совершенно невозможном очаровании и в том, что ты как никто другой однороден с моей натурой.
– Так мне в любви ещё никто не признавался, – с усмешкой сказал Линтон.
– Наверное, именно поэтому ты сейчас в моей постели, а не в чьей-то ещё. – лукаво сузил глаза премьер.
– А вот это уже грубо, – проворчал англичанин и, подтянувшись на руках, собрался было встать с кровати, когда Эйдн, обвив его рукой за талию, с улыбкой уложил обратно на подушки:
– Мальчик, я болен тобой, поэтому видеть тебя в своей постели для меня – одно из высших наслаждений...– с этими словами, он приник губами к шее любовника, заставив Париса громко выдохнуть и чуть приподнять голову. Порой ему казалось, что он готов проводить в постели с Эйдном круглые сутки – настолько приятны и возбуждающи были его ласки, а нежные речи могли бы показаться лестью, если бы ни проверенные временем и жизненными тяготами отношения. Они действительно были созданы друг для друга – и именно поэтому Парис никогда бы не променял этого безумного гения на кого-либо другого – будь то мужчина или женщина.
– Только видеть? – шепнул он, прижавшись ртом к устам премьера и почувствовал, как скользнули по его телу обжигающе-горячие ладони. О да, они действительно понимали друг друга с полуслова.
Спустя же три часа, стоя у ворот Сент-Маргарет, Парис снова не находил себе места от волнения. То безмятежное спокойствие, которое он испытывал в объятиях Эйдна теперь казалось лишь далёким сном. Настолько далёким, что он сам едва ли мог в него поверить. Почему любая встреча с Габриэлем требовала от него таких душевных усилий, Линтон не знал, но зато ему прекрасно было известно, что тоже самое чувство тревоги преследовало и его близнеца. Ах, Габриэль... Как же он его любил. Любил и боялся.
Ступив на территорию церкви, англичанин направился к самой обители, ощущая лёгкую слабость в коленях. Для служб и причастия было уже поздно и были те самые часы затишья, когда в церкви оставалось от силы один-два прихожанина, а священники сидели в своих комнатках и беседовали или же отлучались в город по своим делам.
Габриэля он застал выходящим из исповедальни. Из соседней кабинки вышла юная леди в соломенной шляпке и, поблагодарив за исповедь, удалилась по главному проходу.
– Парис? – молодой священник выглядел ошарашенным, – Не ожидал тебя вновь увидеть. У тебя ко мне какое-то дело?
– Да, – ответил Парис, лихорадочно соображая, что сказать брату, – Пойдём, пройдёмся?
– Да, конечно... Я только сообщу, что отлучусь ненадолго...– пробормотал он и быстрым шагом ушёл в сторону священнических комнат.
“Действительно, зачем я пришёл?” – недоумевал про себя Парис, – “Я же ему всё сказал в прошлый раз. Что же ещё могу донести до него? Я даже точно не знаю цели своего визита... Господи, ну что я за идиот? Не мог обдумать всё, прежде чем что-то делать...” – едва он успел подумать об этом, как вернулся его брат. Габриэль был слегка бледен, впрочем, наверняка, как и сам Линтон.
– Я к твоим услугам. Выйдем в сад?
В церковном саду лето чувствовалось как никогда более явственно: пышно и нежно цвели прекрасные розы, большие скопления белых лилий и благоухающей мяты; под сенью умытой солнцем райской яблони, сквозь густую листву, ощерился зубами шипов густой тёрн, а под ногами, словно зелёный ковёр, похрустывала мягкая трава.
– Так что же привело тебя сюда? – спросил Габриэль, неспешно шагая вдоль вымощенных камнем дорожек и по привычке перебирая пальцами чётки.
Линтон молчал. Он не знал, что ответить.
– Парис? – Габриэль посмотрел на него и Парис остановился.
– Я не знаю. – наконец сказал он. Просто и честно.
– То есть? – Габриэль ощутимо удивился и даже перестал нервно считать бусины розария и тогда Линтон продолжил:
– Я действительно не знаю, зачем пришёл. Наверное, мне просто хотелось тебя увидеть. – он чувствовал, что заикается, но ничего не мог с этим поделать. И, кажется, начинал кое-что понимать...
– Присядь, – Габриэль подошёл к стоящей в прохладной тени яблони каменной скамье и жестом пригласил его сесть, после чего опустился рядом, – Честно говоря, я уже не надеялся, что ты вернёшься снова.
– Я тоже, – ответил Парис, почему-то чувствуя мучительную боль в груди, – И это было моей ошибкой. Я это понял только сейчас.
– Ошибкой? – Габриэль был не на шутку взволнован его состоянием и это читалось по расширенным в изумлении аквамариновым глазам и непонимающе сдвинутым бровям.
– Да, – Парис поднял на него взгляд, – Я не хотел брать на себя какую-либо ответственность, поэтому не думал о тебе и боялся увидеть тебя. Почти десять лет, с момента, как я узнал о твоём существовании, мне казалось абсурдным, что у меня есть брат и поэтому я сознательно избегал встреч с тобой...
– Ты имел полное право забыть обо мне, – перебил его Габриэль, – Я тебя предал и едва не разрушил твою только устаканившуюся жизнь. Ты имел полное право не только забыть обо мне, но и ненавидеть меня, презирать. Но ты простил меня. Ты и так сделал слишком многое – больше, чем заслуживает такой человек, как я.
– Нет, – покачал головой Парис, – Будь ты мне чужим – возможно. Однако, не думаю, что я даже тогда мог бы испытывать к тебе ненависть или презрение. Твоя ошибка была ужасна, но я был равнодушен – а это ещё хуже. Я виноват не меньше, чем ты, Габриэль. Но ты – моя семья. Я и раньше осознавал этот факт, но почувствовал это только сейчас. Поэтому и приехал – чтобы сказать, что люблю тебя и хочу, чтобы ты был счастлив, как счастлив сейчас я. – он смотрел на него, а Габриэль молчал, глядя в ответ. Парису показалось, что его брат оглушён – так неподвижно был прикован его взгляд. Однако, интуитивная убеждённость, что он отыскал нужные слова, не пропадала. А значит...
С Габриэля наконец спало оцепенение и он опустил голову вниз. А на одну из непроглядно-чёрных бусин чёток упала прозрачная капля и скатилась по гладкой поверхности, оставляя за собой влажный след.
– Я... счастлив. – и этот ответ был таким тихим, что у Париса невольно всё замерло внутри. Он понимал, что чувствует Габриэль, но вряд ли мог назвать это ощущение. Странную смесь горечи и облегчения. Эти же чувства испытывает человек в момент раскаяния – словно с него, как с уставшего атланта свалился небосвод – мириады звёзд отправились в самостоятельный полёт, оставив своего прошлого слугу свободным и вольным идти, куда он только пожелает.
– Не плачь, всё хорошо. – слегка приобняв брата за плечи, Парис стиснул в пальцах сжимающую розарий руку Габриэля. – Я всегда буду с тобой и больше не буду пропадать из виду. Ты тоже хотя бы время от времени давай о себе знать, ладно?
– Да. Спасибо тебе, – ответил тот, подняв на него слегка покрасневшие глаза. – Я тоже люблю тебя, брат.
Они проговорили ещё около часа и, как отметил про себя Парис, это был один из редких моментов, когда он чувствовал себя по-настоящему спокойно и счастливо. Словно он обрёл внутри себя некий надёжный фундамент, нашёл недостающую деталь так долго собираемой им головоломки. Словно всё стало так, как и должно быть, по крайней мере в том, что касалось его отношений с братом. Да и Габриэль выглядел повеселевшим, пускай и слегка усталым: словно человек, прошедший долгий путь и наконец-то обретший возможность отдохнуть. Его вопросы были отвечены, а голос тих. Его страница жизни была перевёрнута. Он отыскал слова.
В пятницу той же недели, весь наш квартет из четырёх человек готовился к вечернему приёму. Хотя как готовился... Готовились все, кроме Лорана.
– Лоран, – негромко позвал я, разглядывая содержимое шкафа, – Собирайся. Наставники сказали, что через час мы должны быть готовы. – одному богу было известно, как мне не хотелось идти на приём к какому-то высокопоставленному старикану со странными пристрастиями. Но мальчишка не отозвался, продолжая читать, как ни в чём небывало, – Ты меня вообще слушаешь?
– Я прекрасно слышу тебя, Андре, – наконец ответил он, с тихим шелестом переворачивая страницу. Он сидел на широком подоконнике, у открытого окна, свесив одну ногу на пол и увлечённо поглощал какую-то книгу в чёрном кожаном переплёте – ту самую, что читал в прошлый раз у камина. Уже третий день не выпускает её из рук. Что же так захватило моего Амати, что он просиживает целыми днями в комнате, даже не меняя ночную сорочку на повседневную одежду? Раньше я не замечал за ним подобного легкомыслия.
– Что ты там такое читаешь? – я подошёл к нему и, заглянув через плечо, хмыкнул: – А, “Гамлет”... Ты осторожнее, я слышал, что у не в меру впечатлительных личностей эта пьеса развивает паранойю. – Лоран наконец оторвался от книги и слегка сонно, но с долей насмешки посмотрел на меня:
– Раз так, то, думаю, мне уже терять нечего.
– Зато мне есть, что, – я наклонился и слегка коснулся поцелуем губ Лорана, – И кого. Собирайся, – шлёпнув его по плечу, я вновь занялся подготовкой к ненавистному приёму. И для чего Эйдн и Парис заставляют нас ходить на все эти напыщенные балы, ума не приложу...
Хотя, позднее я понял, зачем: нигде больше нельзя было встретить столь равное количество тотально умных и не менее безнадёжно глупых людей, как на таких вот приёмах. Важные, тянущие нос к потолку джентльмены, дискутирующие о политике, наследстве, не забывая при этом громко превозносить достоинства гостеприимных хозяек, у которых им довелось сегодня обедать и играть в лото или триктрак[5]. Не отставали от джентльменов и очаровательнейшие леди, щебет чьих голосов стоял повсюду, донося до случайных ушей беседы о шляпках, туфельках и полковых офицерах, расквартированных совсем недавно в графстве N. Совершенная на мой взгляд какофония бессмыслицы, от которой хочется бежать уже через пятнадцать минут, зажав уши.
– Учитесь, мой друг, – со смешком сказал Эйдн, глядя на мою кислую мину.
– Могу я с вашего позволения спросить: чему здесь вообще можно научиться? – ехидно поинтересовался я, обводя взглядом залитый золотым светом канделябров бальный зал с массой народа, усердно пытающегося затоптать множеством ног большой сине-зелёный ковёр.
– Считайте это наглядным руководством к тому, как не стоит жить и во что не стоит верить.
– А эти люди во что-то верят? – моя бровь невольно поползла вверх.
– Ну что за глупости. Все люди во что-то верят, но вот есть ли жизнь в том, во что они верят – большой вопрос, – Эйдн осушил бокал шампанского до дна и удалился, оставив меня в растерянности стоять посреди зала. Озираясь, я заметил, что один из джентльменов, шествующий вдоль невысокой террасы в компании других мужчин, отделился от группы и, спустившись по лестнице, подошёл ко мне.
– Добрый вечер, мы не имели удовольствия быть знакомы. Моё имя Найджел Норрис.
– Андре Романо. Здравствуйте, мистер Норрис, – спохватился я, пожимая виконту руку, – Чудесный приём.
– И тем не менее, вы, как я посмотрю, чувствуете себя не в своей тарелке, стоя здесь в гордом одиночестве, – усмехнулся тот и я не нашёлся, что ответить, лишь пробормотав:
– Я не особенно люблю бывать в людных местах, сэр.
– Понимаю, – слегка кивнул он и, склонившись поближе, тихо добавил: – По правде говоря, я устраиваю все эти балы лишь по наущению жены. Без её усилий меня бы уже все вокруг считали старым озлобившимся отшельником, – это маленькое откровение вызвало у меня смех и виконт, улыбаясь, подмигнул. Я немного расслабился и только сейчас обратил внимание, что волевое лицо бороздят лёгкие морщины, а в каштановых волосах затерялась частая проседь. Усы-шеврон были уже полностью седые. В общей сложности, виконту Норрису можно было дать лет шестьдесят, не больше.
Однако, сейчас я начинал понимать, почему Эйдн обратил на него внимание: этот человек мог быть простым с другими, несмотря на ощущение основательности и глубины, свойственное сильным личностям с немалым жизненным опытом. Не скрытое тщеславие, и не показная скромность, под которой часто скрывается равнодушие ко всем, кроме себя самого, а готовность понять и искренний интерес к вещам, которые вызывают страх и недоверие у других: “Кто, если не я изучит это, и кто, если не я сможет взглянуть на это явление по-другому”. В виконте была почти юношеская свежесть чувств и потому он словно бы выделялся из множества гостей одним лишь своим выражением лица. Ни один человек не мог не бросить взгляда, когда Норрис проходил мимо. Такими же были и мои наставники.
– Ну а вы, Андре, здесь какими судьбами? – спросил он, беря у мимо проходящего официанта с подноса два бокала с игристым и протягивая один из них мне.
– Я прибыл сюда в обществе своих менторов – мистера Дегри и мистера Линтона, – взяв вино, я обвёл взглядом зал, но так и не найдя знакомых лиц, вновь повернулся к виконту.
– О, знаю, знаю...– закивал головой Норрис, – Наверняка вы в курсе, что я имел удовольствие познакомиться с ними в Сити.
– Да-да, наслышан. – подтвердил я.
– “О, эта компания: мистер Дегри и его друзья воистину чудо: быть столь притягательными в столь скромном облачении – большое мастерство!” – вот что я успел услышать от дам на этом приёме. Vie modeste et pensées élevées6.Что ж, теперь я понимаю, почему вы привлекли моё внимание: чувствуется влияние ваших патронов... Кстати, где же они?
– Мне тоже это интересно.
Норрис сделал жест рукой и мы направились через море разговоров и смеха, ища в толпе знакомые силуэты. Где-то впереди слышался особенно оживлённый гул и я, переглянувшись с хозяином поместья, не сговариваясь, направился туда.
До этого игравшая музыка смолкла и мне стало как-то не по себе.
Когда мы достигли места, я увидел, что на небольшой помост, покрытый ковром, где обычно располагался оркестр, поднимается Лоран с неразлучным с ним футляром, а следом за ним джентльмен моего возраста с приглаженными светлыми волосами.
– Что происходит? – спросил я, совершенно сбитый с толку.
– Понятия не имею, друг мой, но, кажется, эти молодые люди собираются играть, – негромко отозвался Норрис. – Первый юноша мне знаком – это ученик Эммануэля Вирта, Александр Кольер. А вот второй мне неизвестен.
– Второй – мой протеже, Лоран Морель, – отозвался я, с неутлевающим беспокойством наблюдая за происходящим. Что эти двое задумали, и почему на лице Лорана такая...злость?
– Как вы думаете, господа, что важнее для музыкального таланта – владение техникой или своими эмоциями? – выпрямившись на сцене во весь рост, обратился к гостям Кольер. Люди заинтересованно зашумели: кто-то был уверен, что грамотность для музыканта – превыше всего, кто-то – что без эмоций музыка была бы не музыкой, а лишь механическим звокоизвлечением.
– Дамы и господа, вы все несомненно правы, – качнул головой Александр. – Но я утверждаю, что хороший музыкант может сочинять хорошую музыку в любой момент, не дожидаясь присутствия старушки музы, которая помнит ещё древний Вавилон, – он засмеялся и с ними вместе засмеялись зрители. – ...Можно творить шедевры, опираясь в большей степени на свои музыкальные умения и разум. Я реалист и осознаю, что жизнь слишком коротка, чтобы ждать неизвестно чего. Однако, мой юный оппонент не согласен со мной...– он вызывающе и насмешливо посмотрел на Лорана, получив в ответ холодный и пронзительный взгляд. – Месье Морель считает, что нет ничего важнее вдохновения и чувств. Но ведь вдохновение и чувства – это то, у чего нет основания и то, чему нет действительного подтверждения. Поэтому я подумал, что вы, дорогие гости, сможете нас рассудить.
– Этот парень может и многообещающий музыкант, но явно не творец, – пробормотал я, поражаясь такой наглости. Норрис, покосившись на меня, одобрительно хмыкнул.
– У всего есть оборотная сторона, – прошептал он, – Пускай он и глупец, но я уверен, что по части техники он не оплошает.
Я не ответил и продолжил наблюдать за этой своеобразной музыкальной дуэлью, которая должна была вот-вот начаться. Мне это совсем не нравилось и волновал Лоран – со стороны казалось, что он спокоен, как камень, однако, зная, как трепетно он относится ко всему, что связано с музыкой, я мог поклясться, что он на взводе. А ещё я был уверен, что зачинщиком всего этого балагана был Кольер, который, красуясь, живописно расположившись на одном из оркестровых табуретов, настраивал позаимствованную у музыкантов скрипку. Закончив возиться с инструментом, он – повернув голову к Морелю – поинтересовался:
– Мы же будем импровизировать, не так ли, месье Морель?
– Полагаю, что так. – таким же ледяным тоном ответил Лоран, тем не менее, не прикасаясь к своему футляру, лежащему на стуле.
– Ну что ж, не разочаруйте меня, – Кольер улыбнулся и француз кивнул, растянув губы в усмешке:
– Взаимно, сэр.
– Думаю, нам понадобится тема, – пробормотал тот и обратился к гостям: – Дамы и господа, прошу вас, придумайте нам тему!
– “Сад!”
– “Незнакомка!”
– “Весна!” – доносилось со всех сторон.
Внезапно, Норрис, стоящий рядом со мной подал голос:
– «Страсть».
– Что, простите? – переспросил Кольер.
– Страсть, мистер Кольер, страсть. Потешьте память старика этой прекрасной спутницей молодости. К тому же, мне очень интересно, как можно при помощи одного лишь разума и владения инструментом отразить всю многогранность этого проявления.
Александр выглядел озадаченным и слегка раздосадованным, но, тем не менее, кивнул:
– Что ж, желание хозяина – закон, хотя вы задали нам непростую задачу. – виконт усмехнулся и я почувствовал что-то сродни злой радости: таки-приструнили этого павлина.
Ученику Вирта понадобилось минут десять. Всё это время он ходил по помосту, что-то тихо наигрывая на скрипке, а после повернулся и гости замолкли, приготовившись слушать.
То, что играл Кольер, не было плохим, но и хорошим это нельзя было назвать тоже. В его импровизации было множество наисложнейших пассажей, совершенно плавно и точно связанных между собой, но после того, как он закончил играть, я не смог даже приблизительно вспомнить мотив. Единственная ассоциация, которая у меня закрепилась – это что-то местами похожее на музыку Вивальди – схожую с быстрыми весенними ручьями. Но это отнюдь была не страсть, далеко не она. Скорее, весна или влюблённость. Должно быть, несмотря на внешнюю улыбчивость и активность, Александр отличался весьма холодными чувствами внутри.
Когда пришёл черёд Лорана, казалось, что он только проснулся и не слушал Кольера вовсе. За всё то время, что его оппонент играл, Морель даже не шелохнулся и только теперь сдвинулся с места и, как это делал по обыкновению, неспешно открыл футляр белыми длинными пальцами, глядя на которые, я в какой уже раз ощутил невольный трепет и бег мурашек по коже. В памяти всплыл парижский вечер перед моим первым выступлением в Гранд-Опере, когда он играл мне на скрипке умиротворяющие колыбельные и сонаты, убаюкивая поднимающийся внутри меня, словно мерзкая, удушливая тошнота, страх.
“Давай же, Амати”, – подумал я и, глядя на бледное лицо со сверкающими глазами, сплёл пальцы в “замок”, а после покосился на Норриса. Тот внимательно наблюдал за Лораном, словно не понимая, почему тот медлит.
Так же неторопливо, игнорируя издевательскую улыбку Кольера, Лоран положил свою алую возлюбленную на плечо и начал медленно, словно пробуя струны, водить по ним смычком. Зазвучали низкие ноты, напоминающие песни бродячих цыган, но лишь поначалу – эта музыка была другой. В ней звучало что-то опасное и поначалу пугающее, напоминающее злость. Настолько опасное, что я начал понимать всю глубину ярости Лорана. Постепенно эти крадущиеся ноты стали превращаться в совершенно сумасшедшую пляску, от чего моё сердце забилось сильнее и чаще, а кровь ускорила свой бег по венам. Один и тот же рваный мотив – всё быстрее и быстрее с каждым разом. Так быстро, что я почувствовал, будто готов сорваться с места и куда-то бежать. Я ослеп и ничего не видел. У меня плыло перед глазами, а в лёгких воздух встал комом. Точно также было, когда Лоран плакал над своей изувеченной Амати, а я не мог успокоить его и не нашёл способа лучше поцелуя – удушающего, подавляющего и одновременно такого нежного и алчущего, что хотелось кричать и рвать на себе одежду.
Я смотрел на помост, и мне казалось, что у Лорана выросла третья рука – так быстро он чертил смычком по струнам. Нет… это не музыка, это была какая-то сумасшедшая грань между дозволенным и вопиющим. Ничего академического! Казалось, ещё немного и эти обжигающие трели превратятся в варварский визг и первобытную панику. Но нет: он держал эту грань, держал! И это было... невыносимо!
Из толпы послышался чей-то стон – одна из дам не выдержала и упала в обморок. Ещё двум девушкам стало плохо и их усадили на стулья, обмахивая веерами. Это воистину была страсть – удушающая и разрушающая, заставляющая вожделеть живое и желать смерти одновременно.
Последняя, невообразимо высокая нота проколола пропитанный ароматом духов воздух и воцарилась тишина.
Никто не аплодировал, все смотрели на белого, как мел, тяжело дышащего, красивого юношу, чьи волосы и скрипка были одного цвета, а кобальтовые глаза сверкали не то от злости, не то от экстаза.
Как это ни странно, первой отошла от оцепенения та самая дама, которая лишилась чувств во время концерта. Вслед за ней вскочили с места и захлопали две девушки, а виконт подхватил их овации и вскоре оглушительно аплодировали все зрители.
