Текст книги "Скрипка для дьявола (СИ)"
Автор книги: Kaede Kuroi
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 49 страниц)
Матис открыл раму и – постучав пальцем по трубке, вытряхнул дотлевшие листья на мерзлую землю.
Мне он даже нравился таким. В его своеобразной томности было не меньшее очарование, чем в агрессивности.
И потому, когда он захлопнул раму и вернулся, я поймал его за руку и привлек к себе, отыскивая разморенные, пахнущие корицей и табаком губы и приникая к ним отрывистым лобзанием, словно пробуя на вкус.
– Эй…ты что делаешь…– он сделал неудачную, довольно вялую попытку увернуться, пьяно бормоча, что я его достал и если не прекращу, то он мне «врежет».
Не слушая, я обнял Канзоне за талию, комкая в пальцах рубашку у него на спине и притягивая ближе к себе уже податливое, но не безвольное тело. Будучи одурманенным, Матис был похож на кота, что, отвечая на поглаживания, ластится, и, время от времени, одаривает тебя вкрадчивыми поцелуями. Он не переставал меня удивлять и вызывал невольный трепет то тихим – похожим скорее на дыхание, – смешком над ухом, то горячим прикосновением влажного языка к коже.
Пробравшись рукой под рубашку, я гладил его спину и глубоко целовал за ухом – отчего напрягалась каждая его мышца и выгибалась спина, дыхание учащалось, а губы сладострастно приоткрывались.
Решив слегка подразнить, я – развернув его спиной к себе, и продолжая нежить прикосновениями губ шею и обнаженное от сползшей полурасстегнутой рубашки плечо, скользнул рукой под ткань брюк, а другой блуждал по смуглой груди, терзая гладкие напряженные соски под тонкой хлопковой тканью. Пленник моих объятий уже был возбужден – довольно сильно, и когда я сомкнул пальцы на его фаллосе, неспешно лаская и играя с его чувствительной плотью, Матис прямо-таки взвился: запрокинув голову, застонал мне в губы, да так несдержанно, что я почувствовал проходящую по телу обжигающую волну. Умру на месте, если не возьму его здесь и сейчас. Плевать, что опасно, и на стоны может прибежать горничная, это выше моих сил. Достаточно будет запереть дверь.
На тот момент Канзоне был в том состоянии, в каком его невозможно было не хотеть: приоткрытые губы со срывающимися с них тихими стонами пополам с жарким дыханием, полуприкрытые глаза, сверкающие безумным, притягательным блеском и пылающее возбужденное тело, которое подчинялось любому движению моих рук, откликалось на каждое поглаживание.
Словно создан для чувственных удовольствий.
– Нет…Хватит…Я больше…больше не выдержу…– задыхаясь, прошептал он, хватаясь за мою руку, все еще накрывающую пах. Еще немного, и он лишится чувств.
Прекрасно, я тоже уже не в состоянии терпеть эту пытку.
Толкнув, я буквально притиснул его к двери, отчаянно целуя и одновременно поворачивая ключ в замке, а после – повалив на кровать, за считанные секунды освободил томящееся в оковах тело от одежды.
Едва сдерживая опьяняющие меня не хуже виски темную страсть и желание, я позволил ему раздеть себя, ни на секунду не выпуская его губ из своих, а после опрокинул на спину и почти одним движением проник внутрь, слыша, как он громко вскрикнул и напрягся. Начиная двигаться, я оглаживал его грудь, живот и бедра, давая ему возможность расслабиться. Матис, вцепившийся зубами в подушку, постепенно поддавался и начинал уже постанывать от удовольствия, а не от боли.
– Тише, Тео… Тише, любовь моя…– шептал я ему на ухо, беря этого прелестника уже нежнее но глубже, – В этом доме мы не одни, не забывай…
– Д-даа…– тихо простонал он, тут же выгинаясь всем телом так сладостно, что я едва не кончил от одного выражения его лица. – Себастьян…а… – это слегка вернуло меня из забытья. Я ведь так и не сказал ему свое настоящее имя. Мы занимаемся любовью уже в третий раз, а он даже не знает моего имени! Глупости. Это все моя паранойя после того рокового вечера в Париже.
Прижав его к себе и поцеловав за ухом, я сказал:
– Валентин. Зови меня Валентин. – на что получил недоуменный, но тут же скрывшийся за дымкой чувственного наслаждения взгляд.
А после, чуть не произошло то, чего я опасался, запирая дверь. Подозрительные звуки все же привлекли сердобольную служанку, и, услышав ее тяжелую поступь за дверью, я несвязно прошептал Матису:
– Тихо… За дверью… – но наслаждение был столь велико, что не хотелось останавливаться, и мы, слившись в глубоком – не то страстном, не то вынужденном поцелуе, продолжали двигаться, содрогаясь от острых, ярких вспышек удовольствия и неги.
– Месье Вольтер, с вами все в порядке? Мне показалось, что я слышала крики. – постучав в дверь, спросила она.
– Да, все хорошо, Мария. – разомкнув поцелуй, отозвался я, стараясь, чтобы голос мой звучал бесстрастно, что, учитывая непосредственную близость прижимающегося ко мне всем телом Маттиа, было делом совсем нелегким.
От очередного глубокого проникновения он вновь выгнулся, и, едва не застонав, закусил палец.
– Вам ничего не нужно, месье? – осведомилась она. Я едва не расхохотался и помедлил с ответом, чтобы в сотый уже, наверное, раз за этот вечер поцеловать разгоряченного любовными ласками Тео.
– Нет, пока у меня есть всё. Можешь идти. – ответил я, едва касаясь его губ своими и вдыхая притягательный аромат его тела.
Он, вынув согнутый палец изо рта, смотрел на меня из-под ресниц все с таким же желанием, сложив чувственные уста в загадочной полуулыбке. Улыбка, какой рисовал ее Караваджо. Ты произведение искусства, мальчик мой.
Вытянув руку, я погладил его темно-алые губы кончиком пальца.
– Ну что – продолжим? – он ничего не ответил, только молча привлек меня к себе.
Спустя часа три и я, и он окончательно выбились из сил, но спать, как это ни странно, не хотелось. Зато Матис почувствовал дикую тягу к курению. Я же, облокотившись о спинку кровати, просто находился в состоянии умиротворенной прострации, наблюдая, как мой восхитительный Дафнис [1], взяв табак и спички, возвращается в постель. Курительная трубка во рту в сочетании с обнаженным телом, кожей красивого цвета кофе с молоком, смотрелась крайне обольстительно и очень шла Матису. Фигура же отличалась прекрасной анатомией, совмещая в себе мужественную рельефность и изящество телосложения в целом одновременно. Сложно выразить на словах, что это было за тело. Но ничего более сладострастного, чем этот юноша, я не мог пожелать.
Сев на кровать, в кольцо моей руки, он – упершись затылком мне в плечо, запалил трубку и выдохнул в потолок струйку белесого дыма.
– Надеюсь, ты понимаешь, что не должен болтать об этом… – с мрачноватой интонацией сказал он, отшвыривая коробок спичек на другой конец постели.
– Разумеется, – глядя на огонь свечи, стоящей на столике, отозвался я, задумчиво, скорее машинально, оглаживая кончиками пальцев его тело. – Это опасно как для тебя, так и для меня. Не волнуйся на этот счет. – и в сотый раз пожалел, что живу в чертовом пуританском девятнадцатом веке, когда любое отступление от традиций, любой акт свободомыслия воспринимается как непростительная дерзость и преступление против общества, а индивидуальные предпочтения обращаются в извращения больного на голову. В восемнадцатом столетии свободомыслие было в порядке вещей: любили тех, кого хотелось любить, а не кого надо, и ненавидели тех, к кому питали ненависть. Прекрасный, искренний век, пускай и слегка бунтарский.
На мою реплику Канзоне не проронил ни слова, продолжая молча курить. Я же, сжимая в объятиях своего юного любовника изучал его взглядом: пахнущие терпкостью завитки кудрей, длинная шея, грациозно изогнутый в полулежащем состоянии торс, упругие округлые ягодицы и длинные сильные ноги. На этот раз он не сбежал под утро, как тень, и это было прекрасно. Всегда хотел увидеть его непокорную красоту в обрамлении белых простыней, хотя и слегка непривычно мной воспринималось это обстоятельство, после двух ночей на сеновале.
– Что означали твои слова? – нарушив молчание, спросил он, глядя куда-то в темноту комнаты, разгоняемой лишь слабым светом свечи.
– Слова? – я недоуменно посмотрел на него.
– Да. Что значит: «Зови меня Валентин»? Разве ты не Себастьян? – он пытливо скосил на меня глаза.
– Нет, – признался я, – Мое настоящее имя Валентин.
– Прекрасно! – фыркнул он, резко вставая, – Приятно познакомиться, Валентин. Я-то думал, что уже давно знаю вас… Оказывается, я ошибался. – он начал стремительно одеваться.
– Куда ты? – я смотрел, как он надевает порядком измятую моими усилиями рубашку, и – даже не потрудившись заправить ее в брюки, сверху натягивает куртку.
– Я ухожу. – во мгновение ока очутившись у двери, он дернул за ручку один раз, другой. Безрезультатно. Дверь была заперта.
– Не это ищешь? – я показал ему ключ.
– Открой немедленно! – процедил сквозь зубы Матис, – За кого ты меня, черт возьми, принимаешь?!
– Успокойся, Матис. Я могу объяснить, почему…
– Не стоит, я не хочу выслушивать очередную ложь. Может, ты и не англичанин даже, и вовсе вращаешься в других кругах…
– И это тоже.
– Что ты сказал?!..– ошалел тот, – Ключ!
– Спокойно! – я встал, и, отловив его за плечи, продолжил: – Прекрати истерику и дай мне объяснить!
– Ладно…– оттолкнув, он сел на стул и устремил на меня яростный взгляд горячих карих глаз. – Я слушаю.
Рассказывая, я старался обходить стороной детали, лишь обрисовывая ситуацию в общем. Я был уверен, что Матис никак не связан с теми, кто искал меня, но решил все же умолчать о многом. Да, он не мог причинить мне вреда, узнав всю правду. Но правда могла ему принести несчастья. Я не должен был допустить этого.
– То есть, ты здесь не отдыхаешь, а скрываешься? – с легкой недоверчивой усмешкой хмыкнул он.
– Смотря с какой стороны взглянуть на это…– отозвался я, – Я бы сказал: и то, и другое. Меня в последние дни утомила, задушила столичная жизнь. Хотелось покоя и простоты, общения с людьми, которым нет никакой практическо-материальной выгоды от лести, двуличия или лжи. Я искал таких, как ты, Джанго или Бьерн. Кому можно было бы доверять и жить бок о бок, не опасаясь неискренности и предательства.
– Ты искал правды и честности, полагая, что сам при этом можешь лгать нам всем? – прошептал Канзоне, – Ты просто наивный эгоист…
– Да, полагал. Поскольку вам совершенно не нужно было знать эту правду, – не согласился я, – Сейчас – рассказав тебе, я подверг тебя опасности. Никто не знает, как повернется судьба, а те, кто меня ищут, умеют выбивать нужные сведения из непокорных. Никто не выдерживал: либо умирали, либо сдавались. Обнадежен лишь тот, кто ничего не знает. С этой минуты ты потерял эту защиту, Тео…– я смотрел ему в глаза, про себя моля, чтобы до него наконец дошла вся серьезность ситуации, – И я прошу тебя: не рассказывай больше никому. Не отнимай у них права на безопасность.
– Хорошо. – подумав с минуту, ответил он. – Я буду молчать, если ты не придумал все это, чтобы оправдаться.
– Я ничего не придумал, и ты прекрасно знаешь это, – ответил я, – Ты сам говорил, что чувствуешь, когда люди тебе лгут.
– Да, – проронил он. – Ты сказал правду, – он встал со стула, и, подойдя ко мне, заправил прядь волос мне за ухо, а после сказал: – Ключ. Валентин.
Я взял с прикроватного столика ключ и отдал ему. Наблюдая, как он проходит к двери и отпирает замок, сказал:
– Тебе совершенно необязательно уходить, только потому что в какой-то момент ты решил это сделать. – он замер, и я понял, что своими словами вогнал его в ступор. На самом деле, он не испытывал острой нужды в уходе, но его поразительная гордость мешала ему поддаться своему желанию и упрямо гнала в строго противоположную сторону. Иначе бы он не колебался. «Переступать через себя»… о да, в этом он мастер. Если он сам не может себя остановить, то это сделаю я.
– Сейчас глубокая ночь, на улице может быть опасно, – я встал с кровати, и, подойдя к Матису, развернул его скованно-напряженное тело к себе лицом. – Перестань искать проблему выбора. Просто останься. – я поцеловал его в губы и нежно коснулся уха, – Тео, любовь моя…
И он отпустил ручку.
Нас тянуло друг к другу с непреодолимой силой. Что это было – любовь, влюбленность, или же просто животная страсть, я не знаю, но одно точно имело место быть: мы не желали друг другу зла или кому-либо еще вокруг нас. Потребность быть наедине друг с другом отзывалась таким неизъяснимым наслаждением и мучением в каждой клетке тела одновременно, что я порой не понимал, как вообще могу терпеть все те часы, что Матис пропадал на пастбище. Вместо того, чтобы надоесть друг другу, смирить свою страсть, мы распалялись все больше и больше. С каждым разом поцелуи становились все более нескромными, а ласки оставляли на наших телах не только трепет от поглаживаний и лобзаний, но и царапины, укусы. Наверное, я так и не узнал бы, на что способен в науке любви, если бы не Матис. С мастерством искусителя он будил всю мою плоть, раскрывал все мои самые потаенные желания и играл с ними, удовлетворяя их. Будучи сущим бесом, он доводил меня до блаженства, сравнимого с райским. И с каждым днем я все больше желал его подчинить себе. Глядя на него в повседневной жизни, где и он, и я на людях играли свои роли хороших знакомых, но не очень хороших друзей, я ощущал себя греком Пигмалионом, влюбленным в недосягаемую и прекрасную статую – произведение искусства, которого не должны были касаться ничьи руки. Если кто-нибудь узнает, что я нарушил этот запрет – мне конец. Статую же, как оскверненную, разобьют.
О, Матис, тайная любовь Караваджо – я ненавижу сам себя, за то, что полюбил тебя: твой взрывной характер, твой ум, твое прекрасное тело, ненасытную страсть и сладостные губы – такие искусные, дарящие негу всему, к чему прикасаются! Я знал, что погиб во второй раз, но никогда еще падение с высоты не было столь болезненным.
Однажды, увидев Матиса на улице, разговаривающим с каким-то светловолосым парнем его лет, по виду тоже пастухом, я отметил в его облике странную болезненность. И она отнюдь не была похожа на недуг тела. Казалось, каждое мгновение, проведенное им в данном отрезке времени, в данной роли, в том, чем он сейчас является, было ему невыносимо. Невыносимо стоять, невыносимо произносить слово за словом, невыносимо видеть все то, что он видел вокруг. Словно с него медленно снимали кожу, а он ничего не мог с этим поделать.
Почему?
Наконец, распрощавшись с собеседником, Канзоне развернулся и направился в сторону рощи. В руке он сжимал толстый хлыст, которым непрерывно сек себя по ногам. Я видел, что он сцепил зубы от боли. Зачем он это делает?
Я позвал его. Матис остановился, и, посмотрев на меня, ускорил шаг. Я понял, что что-то не так. Во взгляде карих глаз была паника.
– Эй! – я нагнал его только когда он ступил в рощу на холме, полную побуревшей от холода листвы и кустарников дикого орешника. – Прошу тебя, остановись! – схватив за плечо, я развернул Матиса к себе. – Что с тобой? Почему ты так…испуган?
Он не ответил, глядя на меня совершенно безумным взглядом. Казалось, еще немного, и он – закрыв лицо руками, закричит во всю мощь легких.
Меня так испугало это выражение, что я крепко обнял его, позволяя спрятать это безумие в складках своей куртки.
А после я услышал:
– Убей меня.
– Что? – я резко отстранился, глядя ему в лицо. Эмоции уже погасли на нем и оно стало похоже на безжизненную маску. – Зачем ты это говоришь? Что случилось? – он молчал, опустив голову. – Если ты будешь молчать, я не смогу помочь тебе.
– Вы и так не сможете мне ничем помочь, – ответил Матис.
– И все же? – настаивал я. Он наконец поднял голову, вверяя ее в мои ладони и посмотрел на меня. Такую боль в глазах я видел впервые. Очень старая боль, глубоко вросшая в сердце. Как же долго?.. – Скажи мне, mia cara, что тебя тревожит.
– Вы прямо как священник. – фыркнул он, правда, как я заметил, без особого ехидства.
– Я стану им для тебя, если это поможет, – ответил я. – Говори. – он тяжело вздохнул, а после тихо промолвил:
– Я задыхаюсь.
– В смысле? – не понял я.
– …Словно в капкане. Я задыхаюсь здесь. Ничего не могу с собой поделать. Мне кажется, я схожу с ума. – он закрыл лицо руками, но не плакал. Как будто хотел спрятаться от всего, что его окружало.
– Из-за того, что не можешь найти себе места по какой-то причине?
– Да.
– Что за причина?
– Не знаю!
– Ладно…– я убрал его ладони от лица и поцеловал в холодную от студеного ветра щеку, а после в губы. – Я знаю, что мы сделаем. Ты когда-нибудь бывал на озере Нойзидлер-Зе?
– Нет, – ответил он, – Я слышал о нем, но до него далеко идти и все никак не получалось наведаться…
– Пошли. – я схватил его за руку.
– Куда?! Куда ты…– начал он, но я его перебил:
– Если сидеть столько времени на одном месте, можно не только с ума сойти, но и повеситься.
– Но мне через час идти на пастбище! Каспар мне голову оторвет, если я не приду! Я обещал! – крикнул он, упираясь. Я остановился.
– Кто такой Каспар?
– Я…разговаривал с ним. Только что. – сказал Матис, высвобождаясь.
Я вспомнил светловолосого пастуха в соломенной шляпе.
– Он?! Он же твой ровесник! – хмыкнул я, – Да к тому же, явно не силач. Уж ты-то ему наваляешь при желании. Ничего не хочу слушать. Обойдется сегодня без тебя. Мы едем на озеро и точка.
К моему вящему удивлению, Канзоне молча повиновался и мне показалось, что не так уж он был против, как хотел показать.
Дорога к месту назначения заняла довольно много времени – четыре часа конного пути. Но я был уверен, что поступил правильно, вытащив Матиса в новые для него места, пускай даже добираться туда – довольно утомительное занятие.
Хотелось вновь увидеть улыбку на его лице, вернуть былой задор и очаровательную колючесть.
И вот, наконец, в четвертом часу вечера мы прибыли на место. Соскочив вслед за мной с лошади и погладив Одетт по морде, Маттиа шагнул в черное и буро-коричневое море из мерзлых ввиду наступления зимы трав. Тонкие руки-ветки, пальцы-стебельки и сморщенные ладони-листья цеплялись за его одежду, словно хотели задержать, оставить рядом с собой его – такого живого и теплого, пускай и немного замерзшего за время пути.
День уже клонился к закату. Алый, точно свежая роза, он обещал в ближайшие дни заморозки. Скорее всего, это последние дни перед настоящей стужей.
Нойзидлер-Зе сверкало ледяными водами в холодных и одновременно таких сочных лучах последнего осеннего солнца. Один из самых завораживающих пейзажей на моей памяти.
Сильный ветер пронзал тело насквозь, но…
– Так вот оно какое – Нойзидлер-Зе…– Матис не спеша шел сквозь сплетения и заросли диких трав. – И сильный ветер. Мне это безумно нравится.
«Унестись в неведомую даль, где нет ничего, кроме вечного неба и мирно колыхающегося в прохладе ковыля...» – вспомнились слова Джанго.
– Я рад, что смог сделать тебе приятное, Маттиа. – я смотрел, как солнце просвечивает сквозь завитки черных кудрей, играет на их блестящей поверхности оранжевыми, желтыми и алыми отблесками, как золотится его кожа в свете заходящих лучей и чувствовал приятную и одновременно мучительную не то боль, не то радость в груди, понимая, насколько прекрасен этот юноша. Эта красота не так явна, как твоя, Лоран. Перед ней никто не застынет в первые же мгновения видения. Она прячется, скрывается до тех пор, пока ты не разгадаешь эту ее особенность. Но после, поняв, что это такое, насколько она жива, насколько изменчива и многогранна, ты уже не сможешь забыть ее. Никогда.
– Ты странный. Сумасшедший. – сказал Матис, глядя на пляшущую от ветра и золотистую от солнца воду.
– Почему? – я смотрел на его профиль, как опустились вниз оранжевые от света ресницы. Мои волосы, наверное, красные сейчас.
– Пощечины и удары ты воспринимаешь, как поцелуи. До сих пор не могу понять, как вообще вышло, что я сейчас здесь, с тобой. Как то, с чего началось все, могло перейти в то, что есть сейчас?
– По-настоящему больно бьет тот, кто бьет не намеренно, – сказал я, – Ты же постоянно пытаешься меня сломать. Зачем? Неужели я ограничиваю тебя в чем-то? Если да – то скажи мне, в чем.
– Я не знаю. – ответил Матис, – Не знаю, в ком дело – во мне или в тебе. Но чувствую, что ты как-то связан с этим.
– А может быть, дело в нас обоих? – спросил я. Он ничего не сказал, продолжая неотрывно смотреть на гипнотически колыхающиеся волны, а после прошептал:
– Жаль только, что сейчас не лето.
– А ты закрой глаза и представь, что хотел бы видеть. – предложил я, обводя взглядом окрестности и багровые в сумерках берега и холмы вдалеке.
Посмотрев спустя несколько минут на Матиса, обнаружил, что он и впрямь последовал моему совету – закрыл глаза, подставив лицо последним осенним лучам.
Мне безумно понравилось его выражение лица – спокойное и умиротворенное, с чуть подрагивающими ресницами на веках, чувственным изгибом мягкого рта и расслабленными бровями. Оно выглядело прояснившимся, и, напитавшись вечерним солнцем, словно светилось изнутри.
Впервые пожалел, что я не живописец и не могу, подобно Бьерну, запечатлеть эту восхитительную свежесть, тепло и сияние на холсте. Передать все это в самых ярких и самых нежных красках, на какие только способна эта почти умершая осень.
Одновременно, у себя в голове я уловил отзвук какой-то мелодии и понял, что, когда вернусь в Дойч-Вестунгарн, то пополню список своих сочинений еще одной композицией. И она, несомненно, будет возбуждать в душах то, что все называют любовью. Не страстью, и не похотью. Только любовь, и только счастье – тихое и безмятежное.
Слегка наклонившись, я коснулся его губ легким поцелуем и понял, что они также теплы, как если бы вокруг царил летний день в середине августа.
Взяв за куртку, он притянул меня ближе, согревая своим теплом и совершенно непривычной, какой-то доверительной и трогательной лаской, ощутив которую, я – вырвавшись из сладкого плена уст, просто обнял его, зарывшись лицом в пахнущие совершенно с ума сводящей терпкостью волосы возле уха.
– Ты пахнешь им. – вдруг прошептал Тео мне в шею.
– М? – я удивленно отстранился, отмечая, какой завораживающий у него сейчас взгляд.
– Ты пахнешь летом. – сказал он.
Однако, после возвращения в Дойч-Вестунгарн, я понял, что ничего не изменилось.
На следующий день Матис вновь напоминал натянутую тетиву, и я не мог понять, откуда… откуда все это появилось?! Почему раньше, всего пару недель назад он так страстно и беззаветно, с восхитительным упоением сжигал меня и себя в огне ошеломляющей любви, а сейчас…
Нет, она никуда не пропала, но ей мешало что-то. Канзоне что-то тяготило и я не мог понять, в чем причина.
Решив понаблюдать за ним, я стал часто отлучаться из дома, за что расплачивался непрерывным ворчанием Марии о «несоблюдении режима и порче желудка».
И моя слежка принесла мне определенные плоды.
Каждое утро, в семь часов, Матис приезжал на пастбище верхом на мустанге, ведя за собой табун лошадей, а после, освободив животное, что доставило его сюда, сидел на холме, под раскидистым дубом, следя, чтобы табун не заходил слишком далеко. Иногда он, по мере необходимости, покидал свой пост и хлыстом вразумлял непослушную скотину, загоняя ее на определенный участок пастбища. С одной стороны, работа простая, а с другой – муторная и скучная. Развлекался он тем, что играл на лютне. Однако, сейчас его пальцы мерзли и игра надолго не затягивалась.
Я жалел, что не мог присутствовать в эти краткие минуты, чтобы насладиться его музыкой, видеть вблизи, как эти красивые руки с чуткими золотистыми перстами перебирают струны, плетя искусные, такие неспешные музыкальные кружева.
А быть я с ним не мог по одной причине.
С недавних пор Матис стал работать в паре с Каспаром – мальчишкой-пастухом его лет.
Ростом как и Канзоне, он был чуть более хилый, чем Маттиа, со светлыми прямыми волосами до шеи. Серо-голубые, небольшого размера глаза, чуть вздернутый нос с мелкой россыпью веснушек. Дуги практически бесцветных бровей. Рот Каспара имел обыкновение некрасиво кривиться всякий раз, как он выражал какую-либо эмоцию, причем независимо от того, какой она носила оттенок – положительный или отрицательный. Довольно неприятная особенность, на мой взгляд. Если бы не это, может быть, я бы и не испытал к нему такой неприязни.
Но этот парень так и вился возле него. Казалось бы, ничего подозрительного, и это лишь мои ревнивые мысли, ведь они работают вместе, а значит и общаются. Но именно в присутствии Каспара мой Тео выглядел особенно подавленным.
И, когда я наконец понял, в чем дело, немедленно обозвал себя идиотом. И как я не догадался раньше!
Матис, чертов маленький лгун… Ведь, этот парень – вылитый Микеланджело из твоей истории, что ты мне поведал в одно пасмурное утро, сидя напротив меня в гостиной!
– Идиот! – прошептал я, покачав головой и еще раз посмотрел вниз, на практически уже негодный для пастбища темный луг.
Вот Каспар, громко смеясь, и что-то говоря Матису, подходит к нему, активно жестикулируя, а после вдруг беря его в захват. Начинается что-то похожее на драку, но явно не всерьез. Так дерутся десятилетние мальчишки, изображая из себя опасных противников.
Наконец, Канзоне спихивает с себя хохочущего до колик Каспара и идет к холму, где, одиноко возвышаясь, легонько колышется на ветру дубовая крона. Мне показалось, что то, что было для Каспара грубой шуткой, Тео задевало за живое.
Как же они были различны – уму непостижимо, хотя происходили, в общем-то, из одного сословия. Каспар казался настоящей деревенщиной рядом с Матисом. Хотя мрачность Тео – это приобретенный возраст, а вовсе не суть. И я не могу позволить еще одному неотесанному чурбану разрушить то, что осталось от самообладания этого мальчика.
Когда я вечером в очередной раз увидел Маттиа, то с ужасом понял, как он осунулся. Вблизи стали заметны отчетливее проступившие скулы и темные круги под глазами.
– Здравствуй, – поприветствовал я, заходя в конюшню, где причина моего беспокойства снова занималась внешним видом Одетт, – Ты выглядишь уставшим. Тяжелый выдался день?
– Да, – с едва заметным вздохом отозвался он, приостанавливая руку, расчесывающую гребнем гриву лошади. – Пришлось основательно побегать сегодня за двумя...– он не договорил, а после оглядел свои руки и спросил: – Ох… а где гребень?
Я немного с шокированным выражением лица смотрел на него. На моей памяти Матис никогда не был настолько рассеянным. Определенно, дела плохи. Мне нужно попытаться до него донести мои опасения, предостеречь. Я любил его и мне было больно смотреть, как на моих глазах увядает этот цветок.
Я подошел к нему, и, вынув из гривы потерянное, протянул ему. Канзоне молча смотрел на гребень, не торопясь брать его.
– Есть разговор, – сказал я, – И я прошу тебя – выслушай меня. Это важно, Маттиа.
– Хорошо, – выдохнул тот, махнув рукой, сел на тюк плотно скрученного сена и выжидательно уставился на меня.
Он устал, смертельно устал – я видел это. И мне было страшно за него, по-настоящему.
– Тео…– начал я, – Я хотел поговорить о твоем напарнике.
– Что?
– О Каспаре, парне, с которым ты пасешь табун.
– Зачем о нем говорить? – фыркнул он, но, как я заметил, несколько озадаченно.
– Мне кажется, тебе не стоит с ним общаться. – сказал я. Матис мигом переменился в лице.
– Что? А может, ты запрешь меня в башне, как принцессу? – в голосе послышался знакомый презрительный тон и я не удержался от хмыканья.
– Может и запру, если ты меня не выслушаешь до конца.
– Ну. – он скрестил руки на груди и я понял, что, скорее всего, все мои увещевания отлетят от него, как от стенки горох.
– Помнишь тот день, когда я отвез тебя на озеро?
– Да.
– Ты помнишь, в каком состоянии я тебя увез?
– Смутно. Точно помню, как мы вернулись. – ответил Канзоне.
– Вот именно. Тео, с тобой что-то не так.
– Со мной все в порядке.
– Нет, не в порядке! – разозлился я, вскакивая на ноги. – Если у тебя все прекрасно, зачем же ты тогда просил меня убить тебя?!
– Что?! – с явным изумлением округлил глаза тот. – Ты порешь какую-то чушь…
– Да какая, к черту, чушь?! Ты вел себя, как псих! Ты изменился! Посмотри на себя – ты словно умираешь! Ведь это – то удушье, о котором ты мне говорил, началось совсем недавно, примерно две недели назад, не так ли?!
– Так, но…
– И тогда же появился этот Каспар, разве нет?!
– Да, это так, но он тут совершенно не при чем!!! Я больше не желаю ничего слушать! – он быстрым шагом направился к выходу из конюшни. Но не тут-то было – я поймал его за плечо и развернул к себе:
– Кому ты лжешь – разве что только себе! Ты ведь лгал, когда говорил, что не знаешь причины своего безумия! Это ведь он – верно?! Каспар! – я пристально вглядывался в перекошенное в страдании и ярости лицо Матиса, – Он похож на него, да?
– О чем ты… Отпусти меня немедленно!! – прорычал Маттиа, выдергивая свою руку.
– Вылитый Микеланджело! – он замер, глядя на меня в злости и бессилии одновременно. Я же, пытаясь отдышаться, после гневной тирады, смотрел ему в глаза, пытаясь угадать, как он поступит через секунду.
Но он ничего не сделал. Он молчал, глядя на меня.
– Тео, послушай меня…– я, стараясь успокоиться, как можно нежнее взял его за плечи, заглядывая в темную глубину глаз. – Отстранись от него. Он не твой Микеланджело. Я вижу, что тебе день ото дня становится хуже. Твоя душа устала и дрожит. Я люблю тебя, Il mio buon (мой хороший (ит.))…– я поцеловал его в бровь, и погладил по голове, словно сына, – …и мне больно это видеть. Я не ограничиваю твою свободу, лишь хочу предостеречь. Каспар плохо влияет на тебя – хочет он того или нет.
– Не хочу ничего слышать, – вдруг тихо отрезал Матис, глядя куда-то мимо меня, – Ты ничего не знаешь.
– Чего же я не знаю?
Молчание.
– Ответь что-нибудь. Я не умею читать мысли. – подтолкнул я его, но догадывался, в чем дело.
Как же он любит Микеланджело… Любит настолько, что готов видеть его в каждом, кто хоть отдаленно похож на него – все равно чем – ликом, или характером, умениями…
И я наконец осознал, что тоже был одним из них всех – одной из тех бледных копий, что заменяли Матису истинную его, но недосягаемую любовь. Микеле. Только его он всегда и любил по-настоящему.
Я слегка улыбнулся и понял, что улыбка вышла грустной.
– Не обманывайся, Маттиа. Микеланджело сейчас в Кремоне, и, я уверен – он совсем не то, что являет собой Каспар. Ты должен…
– Да никому я ничего не должен! – внезапно рассвирепел Канзоне, стряхивая мои руки с себя. – Мне не нужны ничьи поучения и ничья милость – ни твоя, ни других!! И такой урод, как ты, мне тоже не нужен! – через мгновение створка ворот захлопнулась с громким стуком, а после наступила тишина, словно никого здесь и не было ранее.
Сказать, что последние слова были как пощечина – это ничего не сказать. Может быть, он наконец-то сказал то, что хотел сказать. Но я не мог бросить это дело незаконченным.
