Текст книги "Скрипка для дьявола (СИ)"
Автор книги: Kaede Kuroi
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 49 страниц)
Эти слова не давали мне покоя всю последующую ночь. Томимый видениями, я ворочался с боку на бок и не мог заснуть далее состояния беспокойной дремоты. В сознании проносились отрывочные фразы, образы костра, медведя – встающего на задние лапы, взлетающие в ночной воздух сверкающие искры, кружение разноцветных юбок, звуки бубна... Мне даже казалось, что я чувствую аромат табака из трубки старой цыганки.
Боясь впасть в безумие, я, очнувшись в очередной раз, поднялся с кровати. Взял со стула плащ-альмавиву и курительную трубку со столика, спустился на первый этаж, решив выйти на свежий воздух.
Над землей расстилался утренний туман, пудря светло-серым облаком холодную террасу вкупе с и без того бледным рассветом.
На одно мгновение мне даже показалось, что я нахожусь в Англии, где имел счастье побывать несколько раз. Туман окутывал все: деревья, колыхающийся ковыль и близлежащие поселения.
Выпуская дым в холодный осенний воздух, я думал о тебе – Лоране, который тогда был неизвестно где и о судьбе которого мне не было ничего известно, кроме мрачных туманных намеков; о том, стоит ли следовать совету цыганки.
– «Ты должен будешь ему напомнить о себе. Иначе потеряешь его навсегда…»
Я не знал даже приблизительного срока, когда мне можно будет вернуться в Париж, чтобы начать свои поиски. Лишь увидеть тебя живым и здоровым, заключить в свои объятия – целостного и теплого. Большего я не мог желать.
Но пуридаи была права – мне нельзя было пока возвращаться. Орден наверняка догадывался, что если бы я был в Париже, то непременно попытался бы найти тебя.
«Они следят за тобой, Лоран…»
Поэтому я решил на время оставить размышления на эту тему и просто плыть по течению в надежде, что вскоре мое сознание прояснится и я смогу найти выход из сложившейся ситуации.
Меня по коже продрал мороз и я, осознав, что окончательно замерз, вернулся в дом.
– «Хозяин? Что вы здесь делаете?» – открыв глаза, я увидел склонившуюся надо мной Марию. – Почему вы спите в кресле, а не в постели?
– А…в кресле…– я огляделся и понял, что она права: я находился в гостиной на первом этаже. На часах было без пяти десять утра.
Затекла спина. Двинувшись, я зажмурился и стиснул зубы: из-за длительного пребывания в неудобном положении рана вновь заболела – где-то глубоко внутри.
Заметив мою гримасу, домоправительница проворчала:
– Если вы и дальше будете так безразлично относиться к своему здоровью, то не скоро вылечитесь.
– Я прекрасно понимаю, Мария! Разве у тебя нет других дел? – резко отрезал я, думая, что боль делает меня чересчур раздражительным.
– Простите, хозяин. Вы не голодны? Мне приготовить что-нибудь?
– Нет, не нужно пока. – уже спокойнее пробормотал я, вставая, проходя к выходу и снимая с вешалки плащ.
– Вы снова уходите?
– Да. Пойду прогуляюсь. Не беспокойся обо мне.
Оказавшись на улице, я направился к найденному мной холму у пастбища, где так спокойно и комфортно было моей душе и мыслям.
К удивлению, я обнаружил, что холм уже занят, причем небезызвестным мне персонажем: на траве, в теплой накидке из коротко стриженной овечьей шерсти на подкладке сидел Бьерн Ганн, и, подложив деревянный планшет, рисовал на листе пасущиеся внизу на равнине табуны лошадей.
– Доброе утро, – поздоровался я, – Не ожидал тебя здесь встретить.
– Что… О, здорово, дружище. Утренний променад? – он вынул изо рта грифель и уставился на меня водянистой голубизной глаз.
– Да. Что-то вроде того. – я сел на траву рядом с ним, и, достав трубку, закурил. В последнее время это стало входить в привычку. От нервов что ли…
– Нет, ты посмотри – этот черт снова сменил положение! Извечная проблема, когда рисуешь несмышленых тварей! – пожаловался Ганн, тыча пальцем в вороного жеребца и яростно стирая нарисованное. – Именно поэтому предпочитаю людей домашней скотине.
– У тебя неплохо выходит, – заметил я. – Как давно занимаешься этим?
– Пятый год уж идет, – отозвался художник, вновь старательно перерисовывая животное, – Но это так, мусор…– он указал на лист. – Настоящее – в мастерской. О боги, да когда же они прекратят переходить с места на место?!
– Когда умрут, – хмыкнул я. Бьерн вел себя, как ребенок. – В конце-концов, если тебе не нравятся чересчур подвижные животные, то почему бы не перейти на портретную живопись?
– Я в основном и пишу людей. Даже нашел собственную модель. Так сказать, музу. Подходит по всем пропорциям. Неповторимые черты.
– И кто она? – я выпустил клуб дыма в ветреное пасмурное пространство.
– А… она?.. Эээ… лучше приходи ко мне и сам увидишь. Сегодня как раз очередное занятие. Заодно посмотришь мои работы, – сказал Бьерн и я согласился.
– Хозяин, когда вы отсутствовали, привезли посылку от месье Сарона…
– Что? – я отвлекся от написания коротенького этюда и обернулся.
– Посылка, сэр. – Мария протянула мне небольшую бордовую коробку и я, вскрыв сургуч печати, поднял крышку.
В коробке лежал белый предмет из матовой жесткой кожи. Я смотрел на него, будучи не в силах оторвать глаз.
– Что это? – спросил я, совершенно ясно понимая, что мой вопрос был более чем глуп.
– Насколько я понимаю – маска, месье… – как-то робко ответил Мария, беспокойно комкая в пальцах подол фартука.
– Зачем она мне?
– Чтобы прикрыть ваши повреждения, сэр. – было видно, что от моего поведения у нее появилось плохое предчувствие.
– Понятно, хорошо. – выдохнул я, беря себя в руки, – Что ж, может быть он и прав и мне не стоит пугать людей. – взяв маску, я приложил ее к лицу, чувствуя, как кожа холодит испещренную красными рубцами правую щеку. – Да будет так.
Ближе к вечеру я отправился к Ганну, как и было условлено.
Жилище располагалось в двадцати минутах ходьбы от поместья, среди скопища таких же, как и сама обитель художника, небольших домов.
Это было небольшое строение из дерева, с маленькой террасой и покатой крышей, выложенной старой и выщербленной черепицей. Было видно, что этот дом прожил уже изрядный срок и стоит только благодаря качественной постройке.
Поднявшись по ступенькам, я постучал в дверь с облупившейся краской.
Ответа не было.
Я постучал громче.
– «Можно!» – наконец гаркнули откуда-то из глубины дома. Я толкнул дверь и прошел внутрь, отмечая весьма лаконичный интерьер: шкаф, стол, стулья, разные мелочи на подоконнике вроде каких-то пробок, банок с травой и листьями – должно быть чаем, и жестяных коробочек, о содержимом которых мне оставалось только догадываться. В углу этого полутемного помещения стояла односпальная кровать, которая была мало того что не заправлена, но с бельем, скомканным и закрученным так, словно его хозяин вознамерился скрутить себе суицидальную петлю. Пыль на поверхностях. Похоже, Бьерн презирал порядок, как таковой в принципе.
– «Иди сюда!» – вновь заорал Ганн откуда-то из нутра дома. Я, отвлекшись от изучения обстановки, пошел на голос, и, толкнув дверь, оказался в комнате, освещенной несколькими керосиновыми лампами.
Если в прошлом помещении царила пустота, то это было захламлено до такой степени, что брови у меня невольно поползли вверх. Чего там только не было: и кисти, и какие-то книги, краски, различные растворители, от запаха которых слегка кружилась голова, гвозди, молотки, топор, разбросанные по полу покрывала и бумага, даже доски. У стены стоял холст, который с первого взгляда можно было принять за ковер, скатанный в толстый рулон. Сам хозяин дома стоял перед большим мольбертом и что-то увлеченно изображал на натянутом полотне. Неизменно всклокоченные волосы были перепачканы карминной краской у лба.
– Привет, дружище, – не отрывая глаз от картины, азартно сказал он, – Ты все-таки пришел.
– Да. Я же обещал. – ответил я, переводя взгляд на еще одного человека, находившегося в этой комнате: натурщика, которого Ганн с таким фанатичным энтузиазмом писал маслом.
Мальчишку, сидящего на покрытом покрывалом большом сундуке я узнал сразу и мне захотелось чертыхнуться. Моделью и «музой» Бьерна был пресловутый конокрад.
Встретившись с ним взглядом, я снова впал в ступор, как и в прошлый раз. Да что он так смотрит?! Не сказать, что настороженно, но как-то многозначительно, что рождает в голове массу вопросов, приводя разум в смятение.
– Что это у тебя на лице, приятель? – Ганн наконец оторвался от своего занятия, и, отложив краски и кисть, подошел и пожал мне руку охристо-зеленой от красящего пигмента ладонью.
– Чтоб детей не пугать. – хмыкнул я. Тот понимающе качнул головой и повернулся к натурщику. – Познакомься, Матис – это Себастьян Стоун, мой недавний знакомый. Он здесь отдыхает на природе. Себастьян, это мой источник вдохновения – Матис…эээ… Матис Канзоне. Правда ведь, он очень ладный парень?
– Он прекрасен, Бьерн, – ответил я, глядя на юношу, рот которого скривился в какой-то презрительной усмешке. – Похож на «Лютниста» Караваджо.
В Матисе и впрямь было что-то от Марио Миннити – натурщика итальянского художника. Та же темнокудрая голова, сейчас увенчанная пышным венком из осенних полевых цветов, колосьев и трав, та же смугловатая кожа. Приглядевшись, я отметил, что она совершенно гладкая, словно у средиземноморского жителя. Темные, живые глаза, прямые брови, чуть полноватые губы весьма живописных очертаний. Только черты лица были не так округлы: острые скулы, более впалые щеки, точеный, твердый подбородок, придающий мальчишескому лицу не то упрямый, не то решительный оттенок. Черные штаны, просторная белая рубашка, только уже, на удивление, изысканная – шелковая, а не хлопковая, небрежно перекошенная на груди из-за нескольких расстегнутых пуговиц и сползшая с одного плеча. В длиннопалых руках корзинка с осенним набором: яблоки, виноградные гроздья, полевая растительность и опавшие красные и желто-зеленые листья дуба и клена. Босые ступни.
Мальчишка был красив самой что ни на есть барроканской красотой – чувственной и знойной. Именно то, что нужно для изысканной картины.
– А вы урод. – качнув во рту соломинкой, с усмешкой отозвался Канзоне, пристально глядя на меня, заставив Бьерна покраснеть от ярости:
– Ах ты мелкий засранец! Какого черта ты несешь?!..– напустился он на него, намереваясь съездить нахалу по затылку.
– Все нормально, – остановил его я, – Что ж, по крайней мере он сказал правду, не делая, как другие вид, что не замечает моих увечий.
– «Бьерн!» – кто-то забарабанил в окно и я увидел еле узнаваемое в вечерней тьме лицо Джанго.
– Э? Чего? – Ганн подошел к окну, и, отворив щеколду, открыл раму.
– Нужна твоя помощь, – сказал цыган, – У Жемчужной Марии мало́й отошел к небесам. Ну, тот, двухмесячный, который самый слабенький был. И… она хочет, чтобы ты сделал ей его портрет на память.
– Она с ума сошла?! – расширил глаза Бьерн, – Зачем ей это?!
– Материнскому сердцу не прикажешь, – покачал головой Джанго, – Какими бы безрассудными ни были его желания. – Бьерн некоторое время помолчал, решая, а после покорно качнул головой, и, повернувшись к нам, сказал:
– Я пойду. Ненадолго. Вернусь примерно через час.
– Хорошо, – ответил я.
– Я могу уйти? – спросил Матис.
– Я те уйду! – вновь рассвирепел художник. – Ты сегодня слишком активно тормозил работу, так что будешь сидеть столько, сколько надо, иначе за что я тебе плачу!
– Не серчайте, маэстро. Так уж и быть, я потерплю. – насмешливо хмыкнул натурщик, отставляя корзинку в сторону и устало потягиваясь.
Фыркнув, Бьерн вышел и захлопнул дверь.
Я еле слышно выдохнул, стряхивая жутковатое ощущение. Обращение, слетевшее с уст этого юнца заставило меня вспомнить о тебе и вновь встревожиться о твоей судьбе.
– Так значит, вы имели наглость сравнить меня с тем щекастым увальнем, которого так обожал Караваджо? – небрежно проговорил Матис, растягиваясь на сундуке в полный рост и свешивая ноги на пол, – У вас дерьмовый вкус.
– У меня он какой-никакой, но есть, а вот ты, похоже, где-то растерял его вовсе… – хмыкнул я, садясь на стул возле заваленного художественными материалами грубо вытесанного стола.– …раз осмеливаешься смеяться над тем, подобие чего сам сотворить не в состоянии. Или же…– я скосил взгляд на нахмурившееся лицо мальчишки, – …слишком не уверен в себе.
– Откуда вам знать, что-либо обо мне? – тихо и яростно спросил он, резко садясь и глядя на меня горящими от негодования глазами. – Вы всегда распоряжаетесь людьми, как хотите?
– Я не понимаю, о чем ты. – сказал я, в глубине души до сих пор недоумевая о причине столь сильной неприязни. – С чего вдруг такое презрение? Я же ничего не сделал тебе.
– С чего? Я презираю великосветских тиранов, которые привыкли все решать за других. Вы даже не спросили тогда, хотел ли я вообще красть эту лошадь, отхлестав по лицу как виновного.
– Неправда, я…
– Нет. Вы сказали: «Зачем хотел украсть». Вы решили за меня – хочу я или не хочу брать чужое. Вы – один из тех людей, кого я не переношу на дух. Готовых всех и каждого запереть в клетку своего покровительства, лишив права выбора. Поэтому больше не спрашивайте, почему я так открыто презираю вас. Просто потому что вы достойны этого. – и встав, он вышел из мастерской.
Открыв глаза на следующее утро, я не ощутил, что выспался. Меня всю ночь терзали смутные сновидения с мелькавшим в них перекошенным от ненависти лицом мальчишки в травяном венце и сжимавшимися в кулаки смуглыми пальцами. Почему? За что? Я не мог понять. Он был готов ударить меня лишь из-за того, что я очевидно среагировал на очевидную ситуацию. Если он забрался в чужой дом, в чужую конюшню, то зачем, как не с намерением украсть лошадь? Я мог легко найти оправдание той пощечине, что, не успев подумать, отвесил ему в тот день: я был аристократом, а он – лишь простолюдином-оборванцем, который якшается с цыганами – колдунами и мошенниками. Я мог легко найти оправдание своей глупости. Но я не привык обманываться. Люди не равны. Да, не равны, и не потому что я дворянин, а он – нет. Чины – это самообман, химеры, если хотите – границы, придуманные людьми, чтобы не перегрызть друг другу глотки. Мы разночинны на моральном уровне. Даже на физическом. Если раздеть нескольких человек и поставить их в один ряд, то окажется что один более красив внешне, а другой рядом с ним образец добронравия, пускай уродлив телесно, у третьего будет чахотка, хотя стоящий рядом с ним четвертый абсолютно здоров. Мы все не равны. Только вот осознает это не каждый. Не убийство ли, получение удовольствия от экспансии [7] доказывает это?
Ударив его в тот день, я тем самым унизил себя. Так что он был прав – я достоин презрения. Но лишь за это. Большего я не сделал.
Кое-как отогнав от себя дурные мысли, я поднялся и оделся, собираясь пойти прогуляться, а после закончить так и не дописанный со вчерашнего вечера этюд. Однако, мельком взглянув на гобеленовый лик Рафаила, замер. Я внезапно вспомнил, что, глядя вчера мне с ненавистью в лицо, Матис был на грани слез. Они блестели у него в глазах, вот-вот грозя пролиться. Именно поэтому он ушел, хотя Бьерн запретил ему покидать мастерскую. Не хотел, чтобы я их увидел. Неужели он настолько злопамятен и я этой пощечиной нанес ему столь тяжкую обиду?..
Все это вертелось у меня в голове, пока я спускался по лестнице на первый этаж, захватив с собой листок с этюдом и скрипку, опять же, присланную Сароном. Со вчерашнего дня я не смог ее опробовать и потому на нее мне было смотреть также непривычно, как на чужого ребенка в своем доме, а уж играть на ней...
На холме, где прошлым утром сидел Ганн, царила пустота и я обрадовался. Сейчас мне нужно было побыть в одиночестве и спокойно приноровиться к новому инструменту, чтобы я смог работать и дальше над написанием новых композиций.
– «Не умей ты сочинять столь божественную музыку, в моих глазах ты был бы не более, чем неприятный, капризный, как дитя субъект. Но это не так. Лишь благодаря твоей музыке я убежден, что это не так…».
«Кто бы мог подумать, что столь циничные речи могут быть такими теплыми», – сев под деревом на траву, я открыл черный футляр и провел кончиками пальцев по лакированному, пахнущему деревом корпусу скрипки. Среди диких трав и холодного воздуха осени она казалась живой, а приятный ореховый цвет согревал все чувства.
Я смогу играть на ней, смогу, но…
Я взял ее в руки, положил на плечо и прижался подбородком к гладкому боку. Провел смычком по натянутым струнам, вызывая колоратурный тонкий звук.
…это не она. Амати, я так по тебе скучаю. Любовь моя. Любовь моя…
Я начал играть сочиненную часть этюда и у меня в голове возник образ того, кто находился сейчас от меня за много миль, кто стал для меня человеческим воплощением потерянной мной Амати. И Амати… которая стала скрипичной метаморфозой любимого мной человека.
Дул холодный ветер, над головой нависали пасмурные небеса, придавая природе вокруг совершенно бродячий, одичавший вид. Все казалось мне беспризорным. Возможно, из-за того, что сам я длительное время находился в подвешенном состоянии. Я не мог найти покоя и знал, что не обрету его, пока не встречусь с тобой, Лоран, мой красноволосый языческий ангел. На какое-то мгновение я понял, что даже Великая Музыка – та, которая всегда была моим единственным и самым почитаемым божеством, может превратиться в ничто рядом с человеческими чувствами. Я мог любить эфемерные переливы вальса или радостные аккорды марша, но если бы они исчезли и остался ты, то я бы не испытывал такую боль, как от потери твоего тепла и твоих нежных прикосновений. Музыка – божество, которое не убивает. Любовь же может сделать это.
В какой-то момент боль стала настолько сильной, что я открыл глаза, устремляя их вниз и прерывая жизнь мелодии. Среди лошадей, которые мирно паслись в пасмурном свете дня, виднелось белое пятно. На темной зелени луга, задрав голову вверх, на меня смотрел Матис.
С того незапамятного вечера в доме Ганна я не перекинулся с Канзоне ни единым словом, хотя часто бывал в доме Бьерна (по его настойчивым приглашениям и просьбой составить ему компанию). Чем его не устраивало общество Матиса, я не знал, хотя после понял, почему: несмотря на острый язык, Канзоне был неразговорчив и почти всегда сидел молча в ожидании, пока Ганн закончит запланированную работу над картиной, а на замечания язвил. Меня он не раздражал, хотя я совершенно не мог понять этого его поведения, а вот Бьерн, как я догадывался, контактировал с ним лишь из-за его внешности, часто раздражаясь и отвешивая тумаки зарвавшемуся парню. Отчасти, мне было его даже жаль. Нет ничего хуже, чем быть объектом чьего-то внимания или любви только потому что у тебя чудесные блестящие кудри, красивое тело и необычное лицо.
Я хотел бы выкинуть это из головы, просто забыть, но не мог: мальчишка крепко меня зацепил своей непонятной болезненностью, ослеплял своим гневом и яростью, закладывал уши глухим молчанием, пронзал насквозь взглядом. Он будоражил мой разум, словно дикий мустанг, скрывающий за злостью и непокорностью боль от засевшей в бедре пули.
Я хотел узнать, что он скрывает. И вскоре мне представилась такая возможность.
В один из вечеров, я, придя в очередной раз к Бьерну, застал его совершенно пьяным.
Сжимая в перепачканной краской руке бутылку с вином, он, спотыкаясь, подошел ко мне и закричал: «Свершилось! Я закончил! Закончил!», – захлебываясь хохотом, он со всей силы хлопнул меня по плечу и потащил за рукав к мольберту, где все еще покоился натянутый на раму большой холст. Теперь это была законченная картина: Матис в образе Вакха – с венцом на голове и корзиной, полной осенних даров в неуловимо живых, чувствующих руках. Привычные мне плечи в белом шелке рубашки обвивал алый плащ. При взгляде на него, я вздрогнул. Мне вспомнился Орден. Однако, картина вызвала во мне странное восхищение, смешанное с волнением.
– Ч-что такое, дружище? Тебе не н-нравится мой ш-шедевр? – запинаясь, проблеял художник, опасно качаясь рядом с холстом, плеская вином из бутылки на пол.
– Нет, она действительно прекрасна, Бьерн. Я поражен, – ответил я, пытаясь мягко, но настойчиво отобрать у него бутылку и отвести от полотна подальше, пока праздник не превратился в трагедию. – И мне кажется, с тебя уже хватит вина.
– Нет, вот врешь ты все мне…врешь...– прохныкал Ганн, стискивая в пальцах бутылку. – Не отбирай у меня ее! Брось, сегодня у нас праздник…
– Бьерн, отдай. Ты испортишь картину! – прошипел я.
– Не поддавайся ему, – внезапно раздался голос откуда-то с другой стороны мольберта, – Он хочет и тебя сломать… как многих других… властолюбивый ублюдок…
Ну, это уж слишком.
Отпустив художника, я обошел мольберт кругом и обнаружил сидящего у стены на сундуке Матиса. Он был не менее пьян, чем Бьерн и смотрел на меня отсутствующим, чуть затуманенным взглядом. Растерзанный венок валялся на полу, а в корзине, среди цельных плодов, лежал яблочный огрызок. Все, что осталось от романтичного образа.
Вспомнив картину, меня кольнуло неприятное ощущение – напоминание об искусственности происходящего. Что все ложь. И в особенности прекрасное. Оно лживо и правдиво одновременно.
Утешение искусством, наслаждение им – это наслаждение ложью, ибо искусство и эстетика есть химеры. Правда слишком тяжела для хрупкой человеческой души, поэтому нет ничего добродетельнее лжи и только иллюзии помогают нам не разочароваться в этой жизни.
Мы так глупы… но лишь поэтому бываем счастливы и все, так или иначе, стремимся к этому.
– Пойдем, прогуляемся, – сказал я, пытаясь забрать у него бутылку, но мальчишка отдернул руку:
– Отстань!
– Тебе помочь? – терпеливо спросил я.
– Я и сам встану!
– Прекрасно, я жду, – я скрестил на груди руки, наблюдая, как он отставляет в сторону корзинку и поднимается на ноги – впрочем, вполне успешно, и, слегка покачиваясь, направляется к выходу.
Я надеялся, что на воздухе парень хоть немного протрезвеет и я наконец смогу с ним нормально объясниться.
– Матис…
– Чего тебе? – на пути к воротам, ведущим со двора, он остановился и, чуть прогнувшись в спине назад, сделал из бутылки большой глоток.
– Я хочу знать, почему ты настолько ненавидишь меня. Я что -так сильно тебя обидел?
Он перевел на меня взгляд мутных темных глаз и вдруг расхохотался, а после вышел за ворота и направился в сторону реки.
– Я сказал что-то смешное? – осведомился я, нагоняя его.
– Послушай меня, ты, музыкант недоделанный… Ты тут не при чем. – он начал спускаться с холма и я подумал, что будет чудом, если он не покатится с него прямо в воду.
– Если я не при чем, то почему каждый раз ты оскорбляешь меня, а не кого-то другого? – не унимался я, ибо был уже по горло сыт хамством этого недомерка и хотел разобраться в конфликте раз и навсегда.
Матис прекратил спуск и обернулся:
– Я просто вас ненавижу и все! Вы никогда не поймете этого! Никогда! – в порыве ярости он махнул зажатой в руке бутылкой и часть вина выплеснулось ему на рукав, медленно расползаясь по белоснежному шелку словно кровь.
– Я уверен, что смогу. Объясни мне. – сказал я.
– Даже…если…и сможете…– Канзоне наконец ступил на песок и слегка наклонился вперед, словно запыхавшись, – …я все равно вам ничего не скажу… – он разогнулся, сверкая глазами в бледных закатных сумерках, – Потому что мне не нужно ваше понимание и ваша помощь.
Повисла тишина. У меня в голове было абсолютно пусто, я не знал, что сказать на столь крамольные речи. Казалось, еще мгновение, и произойдет что-то из ряда вон выходящее – настолько наэлектризован был воздух между нами, но дамоклову тишину внезапно разрушила возня и пьяный, веселый крик Бьерна:
– Эй, вы куда подевались?! Я не намерен пить один, словно какой-то бродяга! – он остановился, недоуменно глядя на наши разозленные лица. – А что, собственно говоря, происходит?..
– Ничего. – отрезал я, и развернулся, собираясь уйти, но Ганн, сгрузив бутылку и стаканы на землю, поймал меня за плечо.
– Неет, приятель, так не пойдет! Трезвым ты отсюда не уйдешь! – он (из-за малого роста с трудом, правда) сграбастал меня рукой за шею, но споткнулся, и в итоге я вместе с ним упал – правда на колени, а не навзничь, как он.
– Хватит, Бьерн. Я не буду пить, – пробурчал я, высвобождаясь из-под руки австрийца. На художника злиться я не мог – слишком уж забавный и жалкий вид у него был.
Бьерн скроил обиженную физиономию, складывая губы бантиком и передразнивая меня:
– «Хватит, Бьерн»… Какой страшный вид. Уж я-то знаю, благодаря кому он появился! – он сцапал другой рукой Матиса за рубашку и подтянул к себе: – Снова ты постарался?!
– Что?! Отпусти меня, пьяньчуга! – взревел тот, пытаясь стряхнуть «маэстро» с себя.
– Пока не выпьете в знак примирения – обойдешься! – он дернул Канзоне за рукав и тот, не удержавшись на ногах, тоже упал на песок.
Мне хотелось стукнуться головой обо что-нибудь твердое – что за куча-мала в самом деле!
– На! – он сунул мне в руку стакан и наполнил его вином. Тоже самое проделал с порцией Матиса. – Вперед – на брудершафт!
– Бьерн…– начал я.
– Не начинай! Пей! – он схватил нас за руки и скрестил их. – Давайте!
Смирившись, я пригубил из стакана Матиса, пока он, захлебываясь, опустошал мой.
Вино ударило мне в голову и я отстранился, пытаясь преодолеть легкое головокружение. Все-таки, стакан залпом – это слишком.
– Эээ, так не пойдет! А примиряющий поцелуй?
Через мгновение я почувствовал вцепляющиеся пальцы Ганна мне в волосы и больно ударяющийся об мой рот Матиса.
Бархатистость и безмолвная тишина губ, а в следующую секунду я, отпихнув мальчишку, отвешиваю удар в челюсть Бьерну.
Все вышло совершенно спонтанно, сгоряча. Краем своего скомканного сознания я понимал, что в представлении Ганна и Канзоне это лишь шутка, панибратский поцелуй, но я – познавший уже ранее ласки подобного себе, не мог отныне смотреть на эти вещи столь безобидно.
Художник опрокинулся навзничь и больше не встал.
– Бьерн…– я начал уже было приподниматься, намереваясь привести его в чувство, но вдруг снова оказался сидящим на земле, ощущая впивающиеся мне в рот губы и теплый капкан пальцев на своем лице.
Короткий, но глубокий поцелуй и я с удивлением и шоком понял, что это Матис. Судорожно поймав ртом воздух, словно задыхаясь, он вновь приник к моим губам каким-то дрожащим, горячечным лобзанием. Это было похоже на бешеный ураган, на безумие, на бездну беспросветного отчаяния.
Я и не заметил, как он послушно лег в мои объятия, словно инструмент в предназначавшийся ему футляр.
«Горячо… ошеломляюще…» – вот что вертелось у меня в голове, пока я – все еще пьяный от внезапно нахлынувшей страсти, пил из его губ виноградный хмель, вцепившись пальцами в черные волосы на затылке. Густые и шелковистые. Мягкие и влажные губы. Прерывистое частое дыхание. Великолепное мальчишеское тело в моих руках…
«Какого черта, НЕТ!»
– Матис, ты пьян, прекрати! – сказал я, с огромным усилием отстраняясь от него. Но распаленный Канзоне, похоже, меня не послушал, или был не в состоянии услышать, продолжая свою адскую ласку, касаясь соблазнительно горячими устами моих шрамов, подбородка и губ. Маска, сорванная нетерпеливыми пальцами, валялась на песке. – Стой…Тебе нужно успокоиться… И…мне тоже... – моля свой разум остаться со мной еще хотя бы на минуту, я поднял безумца на руки и понес к реке. Матис был слегка тяжеловат ввиду своего роста и более крепкого телосложения, чем твое изящное существо, Лоран.
Но до воды было рукой подать и потому я без труда переместил его туда.
Оказавшись же по пояс в реке, мне и вовсе не пришлось прикладывать никаких усилий.
Потерявший на несколько мгновений сознание, все еще находившийся в пьяном бреду Матис, стоя в ледяной воде, вцепился мне руками в плечи, дрожа и не понимая, откуда взялся такой режущий холод и что происходит.
Я же, умывшись, наконец немного пришел в себя и смог частично справиться с животными инстинктами, которые по неосторожности пробудил во мне этот парень.
– Матис. Матис, тебе плохо? Ты слышишь меня? – я взял его лицо в ладони, пытаясь в сумерках разглядеть хоть что-нибудь, что дало бы мне понять его состояние.
Совершенно расслабленная мимика: полуприкрытые веки со смутно блестящими из-под ресниц глазами, спокойный изгиб бровей. Лишь нижняя челюсть была напряжена ввиду испытываемого им холода – едва ли не стучали зубы. Мне казалось, что он пребывает в трансе или шоке.
– Давай же – очнись! – я зачерпнул ладонью воды из реки и умыл его раз, потом другой. И, похоже, Канзоне начинал понемногу приходить в себя. Пора было на берег, пока дело не дошло до пневмонии.
– Вот так. Пойдем, – я потянул его к суше и юноша пошел, но словно не понимая, что делает. Я очень хотел верить, что он не отдавал отчета своим действиям до этого момента. Почему-то мне было страшно подумать, что всего пару минут назад я держал его в своих руках и испытывал сладость запретного удовольствия от его податливых, жадных губ и чуть шероховатых, на удивление приятных прикосновений явно узнавших немало работы рук. Это было так непривычно и неожиданно, что я не мог поверить в произошедшее.
На берегу я поднял с песка соскользнувший во время борьбы с Бьерном плащ и укутал в него Матиса. Мимоходом осмотрев своего приятеля-пьяньчугу, я понял, что он просто спит – напился вусмерть.
От этого у меня на душе немного полегчало, и, решив вернуться за ним позже, я отвел своего подопечного в дом Ганна.
Матис был похож на куклу и, казалось, находился в полусне.
Пока я искал сухие полотенца, он успел заснуть, сидя на стуле и склонив голову, чем привел меня в ступор окончательно.
– Проснись, эй! – я потряс его за плечо, но тщетно. Парень спал, как убитый.
Вздохнув, я развернул промокший насквозь плащ. Стараясь сохранять спокойствие, принялся расстегивать пуговицы на прилипшей к телу рубашке. Похоже, сегодняшний инцидент оказался для меня слишком большой неожиданностью, раз я так нервничаю, хотя никогда ранее за собой такого не замечал.
Матис и впрямь оказался очень красив, редкостно пропорционально сложен, словно античная статуя. Бьерн не ошибся, выбирая себе модель для портретов: красивая, достаточной длины и изящества шея, рельефный абрис ключиц, в меру развитый плечевой пояс и средней мускулистости руки. Совершенно соблазнительный торс, плавно перетекающий в отточенные верховой ездой бедра и ноги, взглянуть на которые я не осмелился, опасаясь появления у себя совершенно нежелательных мыслей.
О да, мальчишка был прекрасен. Только он не Марио Миннити, а я – не Караваджо.
Проснувшись на следующее утро в поместье Сарон, я ощутил легкую головную боль.
«Странно, вроде немного выпил», – подумал я, приподнимаясь на постели и проводя рукой по лицу. Ощутив ребристую гладкость шрамов, вздрогнул. Я так и не привык к своему нынешнему уродливому облику, и каждый раз, касаясь собственного лица, не узнаю на ощупь его правую сторону.
