Текст книги "Скрипка для дьявола (СИ)"
Автор книги: Kaede Kuroi
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 49 страниц)
Я вздохнул, стараясь не обращать внимания на перемены. Это плохо. Если он, кроме французского, не знает никаких языков, то мне будет крайне тяжело его понимать. Решив не терять времени даром, тем более, что за окном было уже далеко за полночь, я сказал, пользуясь подсказками:
– Vous êtes, où aller? (Тебе есть, куда идти?)
Видимо, мой вопрос застал его врасплох поскольку он, выпрямившись, по-прежнему обхватив себя руками и закутавшись в куртку, долго смотрел на меня, время от времени слегка размыкая губы, словно не решаясь что-то сказать. Наконец, он выдохнул:
– No.
– Что ж... – пробормотал я, а после, очень медленно, продолжил по-французски:
– Мы ещё поговорим об этом. Сегодня уже поздно. Можешь пока остаться здесь. Одежду я тебе дам, ванная комната там... – я указал на дверь в другом конце гостиной. – Где лечь спать, выбери сам. Где тебе будет удобно.
– Мercie, sir (Спасибо, сир), – ответил он, пронзительно таращась на меня. Глаза были большими, миндалевидной формы, и в слабом свете лампы они походили на блестящий агат. Я отвёл взгляд, не выдержав этого взора. Как похоже на Париса – словно стеклом режет. Больно.
– Пойдём, – поманив его за собой, я встал с дивана и направился в спальню, где в шкафу висели мои вещи. Открыв дверцы, я обернулся на Лорана и смерил его взглядом: тонкий и хрупкий, как любой подросток, макушкой едва достаёт мне до подбородка. Будет сложно подобрать что-то подходящее по росту. Ладно, пока найду, в чём ему эту ночь провести, а дальше посмотрим.
– Держи, – я кинул ему одну из сорочек. С его небольшим ростом она будет по колено. – Извини, брюки все слишком длинные, – видимо, он и без того всё понял и кивнул. Развернувшись, направился в ванную, и я, кинув взгляд на его волосы, вспомнил сон и свои спутанные локоны.
– Stop (Постой), – удержав за плечо, сказал я ему, затем подошёл к прикроватному столику и достал из ящика черепаховый гребень, попутно заглянув в словарь. – Peignez vos cheveux (Причешись).
Как вернулся Лоран из ванной – я не заметил, поскольку заснул, даже не переодевшись – в рубашке и брюках, как и был одет на репетиции. Туфли же мои валялись рядом с кроватью, а я – уставший и забывшийся где-то между сном и реальностью, видел смутные и призрачные, абсурдные картины в своём сознании, повествующие о крае мира и рассудка, на котором я сейчас находился.
Что я скажу Парису и Эйдну о том, где взял Лорана? Я поступил очень неразумно и нерационально – взвалил на себя лишнюю обузу, когда сам едва разбирался со своими проблемами. Но я не смог его оставить там. Мне казалось, что откуда-то из глубин своего сознания он звал меня, просил о помощи. И я не смог отказать ему в ней.
Мир, в котором я находился в окружении своих мыслей, начал светлеть, пока не сделался слепяще белым. Настолько белым, что я открыл глаза.
За окном было утро, и щебет птиц доносился из распахнутых на крошечный балкон стеклянных дверей в тяжёлых тёмных рамах. Тихо колыхался от ветерка лёгкий шифон в дверном проёме.
Приподнявшись с кровати на локтях, я обвёл взглядом комнату. Это снова был сон? О том, как я – неизвестно зачем – привёл в свой номер незнакомого юного бродяжку со спутанными каштановыми патлами.
Спустив ноги на пол, я насторожился. Что-то было не так.
Оглядев себя, я обнаружил, что одет в тренировочный костюм. Сердце заколотилось быстрее. Неужели...
Вскочив на ноги, я прислушался. Стояла тишина. Тогда, ступая как можно тише, я прошел в гостиную и, оглядев её, обнаружил на диване спящего Лорана. Вернее, я узнал его с трудом. И не будь он в моём номере исключением, имей ещё пару подобных себе подростков, я бы не смог разобраться и заключить, кто из них есть кто.
Исчезла грязь и сажа, исчезли колтуны, исчезли отвратительные обноски. На диване красного дерева, подложив под голову золотистую подушку и укрывшись тигриной шкурой, спал на спине ангелоподобный отрок с белой, как молоко, кожей и отливающими кровью тёмными блестящими кудрями. Точь-в-точь, как у меня, только темнее, ближе к красному дереву. Немного пухлые, кораллового цвета и чувственных очертаний губы, прямой тонкий нос. Чёрные пушистые ресницы и изящные брови вразлёт. Белая сорочка, застегнутая на алебастровой груди. Тонкое запястье с длинными чуткими пальцами, закинутое за голову, другое – лежащее на животе. Виднеющиеся из-под тигриного одеяла кончики розоватых пальцев ног.
При взгляде на эту красоту моё сердце едва ощутимо сжалось. В голове билась одна непонятная и ничего не значащая по сути мысль: «Как я мог?..»
Я осторожно сел на диван с краю и, заправив свои волосы за ухо, стал пристально вглядываться в его лицо. Спокойное и незамутнённое ничем лишним – ни тревогой, ни радостью, и оттого неимоверно чарующее. Словно застывшая подо льдом роза. Всех слов не хватит, чтобы описать те эмоции, что я испытывал в эти моменты. Я был в трансе, в благоговейном восхищении, словно перед шедевром своего любимого художника. И в то же время, несмотря на все проводимые Эйдном или Парисом уроки по истории искусства, я не помнил ни одного ангела, ни одного человека, ни одного бога, написанного людской рукой, на которого бы походило чертами это дитя.
По-видимому, я слишком долго и пристально смотрел на него, потому что Лоран внезапно задвигался и приоткрыл глаза. Они оказались синими, как тёмный сапфир. Несколько секунд он смотрел на меня, а после вдруг вскочил и широко распахнул их, выплёскивая таящийся в чёрных узких зрачках страх мне в лицо.
– Tout va bien. Tu es en sécurité. Bonne matin (Всё хорошо. Ты в безопасности. Доброе утро), – отрывисто, нервничая в глубине души, поспешил сказать я, используя заученные со вчерашнего разговора фразы.
Похоже, мои слова его немного успокоили. Плечи Лорана расслабились. Согнув ноги в коленях, он подтянул их к груди вместе с «одеялом». Тут я заметил, что он что-то придерживает под рубашкой. Какой-то инородный предмет.
– Что... – начал я, но вдруг раздался стук в дверь.
– Подожди... – прошептал я по-французски мальчику и подошел к двери: – Кто там?
– Это я, Андре, – услышал я голос Париса, и на секунду по телу прошла болезненная судорога.
– Ах, да... сейчас... – пробормотал я, поворачивая ключ в замке. Будь что будет.
На пороге стоял Парис, облаченный в сюртух цвета тёмной морской волны и тускло переливающийся серый атласный жилет. В руках он держал стопку вещей, в которых я узнал свой фрак, повседневную рубашку, пуанты и цилиндр, что оставил вчера в зале.
– Вы вчера оставили это одном из зрительных кресел, – сказал он, протягивая мне одежду. Взгляд Линтона были устремлён на его собственные руки. Видимо, он чувствовал себя неловко из-за того, что произошло вчера в театре и старался скрыть это всеми силами. Я решил сделать вид, что ничего не заметил, к тому же, во всём был виноват я и только я один.
– Спасибо, сеньор, – ответил я, принимая вещи. Парис, наконец, перевёл взгляд на меня и внезапно замер. Голубые глаза расширились. Только через секунду я понял, что его взор соскольнул с моего лица и устремился через моё плечо, отвлечённый незнакомым объектом. Лоран.
– Что за... – сорвалось у Париса с губ.
Пока он ещё не успел продолжить свою, как я уже догадывался, ошибочную мысль, я, схватив его за локоть, втянул в комнату, закрыл дверь и сказал:
– Ничего непотребного. Я просто нашёл его.
– Что?!! – глядя на меня, как на умалишённого, выдавил Линтон. – Что значит «нашёл»?!
– Не кричи и послушай меня. Я увидел его в крайне плачевном состоянии на одной из улиц Парижа. Названия не помню. И... я не мог его оставить... к тому же, там был какой-то свирепый ублюдок, который чуть не прикончил меня из-за того, что я заговорил с Лораном...
– Подожди! Кто такой Лоран?! – оборвал меня Парис, гневно сверкая глазами.
– Его зовут Лоран, – сказал я, посмотрев в сторону юноши, который всё ещё сидел под одеялом и насторожённо наблюдал за бурной сценой, – Лоран Морель.
Линтон глубоко вдохнул и резко выдохнул, возвращая себя в рамки. Он пытался осознать ситуацию.
– Я не мог его оставить там. Я... не знаю почему. Прошу, пойми меня, хотя я сам себя до конца не понимаю, – взмолился я, глядя на англичанина. Ещё раз вздохнув, он прислонился к двери и провёл рукой по лицу, словно снимая налипшую паутину.
– И что ты собираешься с ним делать? – спустя минуту задал он ключевой вопрос, которого я и боялся. Вернее, боялся ответить на него. Я не мог просить их оставить Лорана, словно бездомное животное. Это было невозможно.
– Я не знаю, – ответил я. – Пока не знаю. Я толком не могу с ним поговорить – не знаю французского. Удалось лишь выяснить его имя и что идти ему некуда.
– Ясно, – проронил Парис, и, отделившись от двери, прошёл в комнату.
– Здравствуй, Лоран. Меня зовут Парис Линтон, я наставник Андре, – с лёгкой улыбкой сказал светловолосый на французском, проходя к дивану, садясь на его край и глядя Морелю в лицо. Хотя тот не успел произнести ни слова, Линтон уже чувствовал к нему некое расположение – он был крайне мил внешне и слегка беспомощен – видно, что его немного пугало нынешнее положение дел. – Расскажи мне о себе, милое дитя. Расскажи мне, как ты сюда попал... – он осторожно коснулся лежащей на тигриной шкуре молочно-белой руки и, взяв за запястье, аккуратно подтянул юношу ближе к себе. – Не бойся, здесь тебе не причинят зла. Расскажи мне.
– Меня привел сюда Андре, – ответил он, слегка растерянно глядя на британца.
– У тебя есть семья?
Внезапно лицо Лорана помрачнело, а руки сами собой сжались в кулаки. Заметив, он поспешил разжать их:
– Да, но я не хочу туда возвращаться.
– Почему, что случилось? – Парис слегка нахмурился, потому что лицо мальчика вдруг резко переменилось, как будто он надел маску. Лоран слегка язвительно улыбнулся, словно тот беззащитный ребёнок, что был в нём минуту назад, умер:
– Не волнуйтесь, я не собираюсь оставаться здесь и утруждать вас своим присутствием. Но в семью я не вернусь.
– Это тайна?
– Не думаю, сир. Просто, когда моя семья была жива, её всё равно не было: родители спились, а брат... – он нахмурился ещё сильнее и закрыл глаза.
– Что?
– ...Ублюдок.
Парис медленно распрямился, но тут же, заметив что-то, наклонился к Лорану:
– Что это?
– Где? – отозвался тот.
– У тебя. Что ты прячешь под рубашкой?
– Ничего. Это моё.
– Я понимаю, но прошу тебя показать. Я не отниму у тебя это.
Долгий, почти гипнотизирующий взгляд, но Парис его выдержал. Наконец, Морель, сунув руку под рубашку, достал... скрипку.
– О... – вырвалось у англичанина. По-видимому, он ожидал увидеть что угодно, но не это. – Так ты музыкант? – Лоран не ответил.
– У неё есть имя? – спросил Парис. Тревожные морщинки на лбу разгладились, и Лоран, с нежностью посмотрев на покрытый лаком инструмент – каштановым, как и его волосы – промолвил:
– Ама́ти.
Андре, наблюдая за реакцией Париса, обнаружил ещё большее изумление. В скрипках и их мастерах он не разбирался, но это явно был необычный инструмент, раз Линтон так удивился. Между тем, разговор на непонятном итальянцу языке продолжался:
– Так ты владеешь одной из скрипок Амати [1]? Это чудесно. Можешь сыграть мне, Лоран? – Лоран слегка недоверчиво скосил глаза на сияющее лицо светловолосого юноши, словно оценивая – достоин ли он этого. Подобная избирательность удивила и восхитила Париса, хотя он виду и не подал. Вероятно, Лоран был одним из тех скрипачей, которые душой и телом принадлежат своему инструменту. Он готов был руку отдать на отсечение, что попроси он у Лорана подержать скрипку, то получил бы резкий и бескомпромиссный отказ. С другой стороны – откуда у бедняка взялась столь ценная вещь? Он мог её украсть у прежнего владельца.
«Именно поэтому я должен услышать, как он играет, – подумал Парис, наблюдая за колеблющимся французом. – Чтобы знать, что не укрываю у себя преступника. Я сразу увижу – давно у него именно эта скрипка или нет».
– Лоран? – позвал Линтон его, видя, что тот медлит.
– Зачем вам это? – вдруг задал он вопрос. – Вы мне не верите?
– Почему ты так решил? – парировал Парис, внутренне слегка придя в смятение. Какой сообразительный мальчик, сразу его раскусил. Лоран продолжал пристально смотреть на него:
– Сир, разве мне стоит отвечать на этот вопрос?
Парис изумлённо смотрел на темноволосого подростка. Морель каким-то образом угадывал ход его мыслей, и данное положение дел приводило англичанина в смятение.
– Хорошо, ты прав, Лоран, – сдался Линтон, едва удержавшись от лёгкого истеричного смешка. – А если я попрошу тебя сыграть не как подозреваемого, а как человека, которому известны великие тайны музыки? Каков будет твой ответ?
Помедлив, юноша кивнул, и Парис не удержался от улыбки. Очаровательное дитя.
Лоран достал из-под одеяла лежащий у спинки дивана смычок – длинный и тонкий, с натянутыми белыми конскими волосами, внимательно осмотрел его, а после, взяв в руку скрипку, положил её на плечо, осторожно и плотно прижав подбородком, коснулся смычком струн, а затем начал играть какую-то мелодию – то плавную, то слегка сбивающуюся.
Казалось, нежно и мягко поющие струны вот-вот выдадут что-то быстрое и дикое, но насыщенная едва ощутимыми полутонами музыка в самый последний момент ожидания вновь перерастала в плавную композицию, от чего непроизвольно напрягалась каждая мышца.
Закрыв глаза, медленно и глубоко дыша, словно во сне, Лоран взял высокую ноту, колющую, словно стрела, а после вновь перерастающую в плавную звуковую реку, которая никогда не оставалась спокойной до конца.
– Странно, вроде бы мелодия простая, но в ней есть что-то... сложное, – тихо сказал Андре Парису. Тот, не отрывая взгляда от играющего Лорана, прошептал в ответ:
– Это шестая соната Паганини, опус третий. Тончайшие полутона... Ну разве не чудно? – тот не ответил, прислушиваясь к льющимся из инструмента звукам. Ему казалось, что вместе с ней где-то далеко поёт человек.
«Говорят, что голосом скрипки поют мертвецы...» – вспомнил Романо рассказы актёров из театральной труппы Хоффманна и потряс головой, отгоняя глупые суеверные мысли. Даже если и так, то он готов слушать мёртвых вечно.
Наконец, раздалась последняя, завершающая нота, и Лоран медленно отстранился от инструмента, словно всё ещё находясь в полусне.
– Это было великолепно, друг мой, – вынес вердикт Парис. – Без сомнения, это твой инструмент. Давно ли играешь на скрипке?
– Три года, сир, – ответил Морель, опуская скрипку на одеяло рядом с собой. – Вернее, если быть точным, два. Почти на год я бросил занятия.
– Вот как... – негромко протянул Линтон. – Прости, нам с Андре нужно удалиться на несколько минут, если ты не возражаешь, – Лоран кивнул и перевёл сапфировый взгляд на скрипку. Англичанин же встал и потянул за собой Романо, оставив Мореля один на один со своей любовью.
– О чём вы говорили? – спросил Андре, как только дверь в номер захлопнулась. Парис, глубоко вздохнув, пересказал ему весь разговор от начала и до конца.
– Откуда же у него такой дорогостоящий инструмент?.. – пробормотал итальянец. – Не каждый состоятельный дворянин может позволить себе такой.
– Это мы ещё узнаем как-нибудь, – ответил Парис.
– Вы собираетесь его оставить?! – не поверил своим ушам Андре.
– Я не против, поскольку мальчик, бесспорно, талантлив: за два года научиться так ловко управляться со скрипкой – одним из самых сложных инструментов в мире... – такое не каждый сможет. Наша небольшая частная школа, как ты знаешь, рассчитана именно на таких людей. Мы даём им все условия для развития, они же после нам – известность и прибыль, верно? Однако, есть две проблемы: первая – мы не музыкальная школа, а балетная, и вторая – мы ещё не слышали мнение сеньора Дегри. Если первый случай – не беда, и у нас есть Ринальди со своей «Страдивари», то в случае Эйдна сложнее – он здесь всем заправляет и может не дать своего согласия.
– Понимаю, – прошептал я. Парис, закусив нижнюю губу, продолжил:
– Но с другой стороны, даже если он согласится, мы не сможем приглядывать за мальчиком. У Эйдна свои ученики, и на мне тоже лежат обязанности, не только связанные с практическими занятиями и собственными тренировками, но и с тем, что касается бюрократии. Поэтому вся ответственность за Лорана будет возложена на тебя. Ты понимаешь, что это означает? – тут он так остро посмотрел на Андре, что у того мороз прошёл по спине. – Если он что-нибудь натворит, отвечать придётся тебе как его совершеннолетнему покровителю.
– Да, я знаю.
– Мне заводить разговор с Эйдном или даже пытаться не стоит?
На минуту между ними установилась тишина.
– Поговори с мэтром, – решился Романо. Его терзало беспокойство. – Боюсь, я не смогу позволить ему снова вернуться в те условия, где он находился до этого.
– Ладно, Андре, – умиротворяюще глядя на него, мягко сказал Линтон. – Но у меня может и не получиться... – он повернулся спиной и, пройдя дальше по коридору, свернул за угол и скрылся.
Немного переведя дух, я вернулся в номер и подошёл к дивану, где, стиснув скрипку в объятиях, сидел Лоран и, повернув темноволосую голову, смотрел в окно. Я сел у него в ногах и открыл словарь. Похоже, мне теперь придется таскать его повсюду. По крайней мере, сегодня.
– Dis-moi … tu veux rester ici et étudier la musique? (Скажи мне... ты хотел бы остаться здесь и учиться музыке?) – спросил его я. Лоран перевёл на меня изумлённый взгляд и что-то спросил, но так быстро, что я не успел разобрать слов.
Видимо, заметив моё растерянное выражение лица, и вспомнив, что я не знаю его языка, он повторил фразу ещё раз, сделав её более короткой. Я смог разобрать слова: «разве», «вы», «учить», «музыка».
Я отрицательно покачал головой и медленно ответил:
– Nous école ballet, mais contre nous se a beau instituteur violon (Мы школа балета, но у нас имеется хороший учитель скрипки).
В лице Лорана что-то неуловимо переменилось, словно набежала тень и он, опустив взгляд в складки тигриной шкуры, проронил на своём наречии:
– Да.
Примерно через полтора часа в дверь моего номера постучали. Я, всё это время изучавший словарь и любовавшийся вновь уснувшим под звуки начавшегося дождя Лораном, поднял голову:
– Войдите.
Дверь открылась с тихим щелчком, и в комнату вошли Парис и Эйдн.
– О... надо же, он снова спит, – тихо проронил Линтон. Дегри перевел взгляд с меня на мальчика.
– Должно быть, он очень устал. Когда я его нашёл, вид у него был довольно обессиленный, – поспешил объяснить я.
– Вот оно что... – Эйдн неслышно подошел к дивану и, внимательно посмотрев на спящего Лорана, спросил:
– Он действительно так хорошо владеет скрипкой, как мне описали?
– Да, – ответил Парис. Балетмейстер скосил глаза на меня и я добавил:
– Лоран очень красиво играет.
– Он что – спит с ней? – вопросительно приподняв одну бровь, удивился мужчина, указывая на прижатую объятиями изящных рук к груди скрипку.
– С ней? – я машинально подался в ту же сторону, что и черноволосый. – Ах, да. По-видимому, он очень привязан к своему инструменту.
Эйдн медленно кивнул, выражением лица словно говоря: «Это крайне странно, но я смогу понять такие вещи».
– Думаю, нам не стоит будить его, – сказал наконец премьер. – Но Андре, как только он очнется – закажи в номер что-нибудь поесть – у него болезненный вид. Вряд ли он брал в рот хоть крошку как минимум два дня.
– Конечно, сеньор, – кивнул я. Эйдн направился к выходу, а британец, подойдя ко мне, шепнул:
– Можешь оставить его, хотя мне стоило немалых трудов уговорить Эйдна.
– Я так благодарен тебе, Парис, – с искренной признательностью промолвил я, и взял его за покоившуюся у бедра жемчужную кисть, замечая, что юноша слегка напрягся. Но я опроверг его опасения:
– И прости меня за то, что я позволил себе тогда. Этого больше не повторится, обещаю, – после этих слов Линтон немного раскрепостился и, тепло улыбнувшись, ответил:
– Забудем, – с этими словами он скрылся. Он был светел и утончён, одновременно оставаясь сильным и несгибаемым. Он был ангелом от Бога, играющим со светилом как с солнечным зайчиком, а я – лишь Икар, в чьих ненастоящих крыльях воск расплавился быстрее, чем я успел хотя бы раз коснуться тёплого золотого тела. Мы были птицами с разных небес.
Силой заставив себя отвлечься от невёселых дум, я полистал словарь на предмет возможных в последующие часы тем, а после, накинув на плечи бордовый плащ-альмавиву и надев на голову чёрный цилиндр, решил немного прогуляться по бульварам Парижа, предварительно заперев номер на ключ.
На улице, после сильного, но скоротечного ливня было довольно прохладно, если не сказать что холодно... Стояли сиреневые сумерки и кое-где уже ходили фонарщики, зажигая газовые фонари. Тем не менее, несмотря на промозглость, жизнь в городе с романтично-озорной, бунтарской жилкой бурлила вовсю: возле Пале-Рояля и в садах Тюильри прогуливалась разряженная французская знать, и тут же, всего в нескольких метрах от галантных кавалеров в шёлковых головных уборах, кокетливых мамзелей и юных девиц, у стен сидели нищие, и старьевщик куда-то тянул свою прогнившую тележку с хламом. Старинные особняки с башенками бог знает каких времён, извилистые узкие улочки, толпы рабочих и торговцев, переполненные до отказа кофейни, где подают восхительно-нежный и ароматный французский кофе с десертами, ярко светящаяся пирамида Лувра...
На бульварах то тут, то там, громоздились всевозможные развлекательные заведения: большие театры и скромные с виду варьете с нескромным содержанием внутри, уличные представления приезжих театральных трупп, вроде той, в которой всего два месяца назад – даже меньше, играл я сам. Как непредсказуема судьба – ещё вчера я был нищим, кочующим, словно цыган, актёришкой, а сегодня уже разгуливаю по Парижу, словно бывалый денди, постукивая тростью из упругого орехового дерева по звонким камням мостовой, и состою в одной из известнейших трупп мира. Изумительные перемены, но пугающие: ведь уже завтра я могу быть холодным трупом, сброшенным в одно из парижских болот. Но... кто не рискует, тот не пьёт шампанского!
– Эй, красавчик! Тебе не холодно одному? – окликнула меня одна из стоящих возле домовой стены девиц в обносках. – Я могу согреть... – она раскрыла вязаную шаль, являя моим глазам обнажённую грудь средних размеров, слегка прикрытую ниспадающими чёрными кудрями. Розовые соски, оказавшись на холоде, мгновенно напряглись и затвердели.
Прелесть, но если подумать, скольких уже привлекла эта грудь, и сколькие получали её в своё свободное распоряжение, то по сути она уже ничего не стоит.
Я усмехнулся: шлюхи. Ну конечно, как я мог забыть – ещё одна из достопримечательностей этого города. Разнообразные бордели на любой вкус, любой категории.
– Спрячь, милая, а то кому-нибудь придётся греть уже тебя, а я отнюдь не намерен отвечать на твои молитвы, – с усмешкой сказал я, проходя мимо.
– Да пошёл ты! – огрызнулась она.
Так я бродил до тех пор, пока не замёрз окончательно и решил вернуться в номер. К тому же, Лоран уже наверняка проснулся.
Ступив на порог пансиона, я почувствовал ни с чем несравнимое блаженство – тепло обволакивало окоченевшие члены подобно ласковой горячей воде в ванне. Не мешало бы её принять, кстати. Но вначале нужно позаботиться о моём найдёныше.
Открыв дверь ключом, я обнаружил Мореля по-прежнему спящим.
«Он, часом, не умер?» – с секундным сомнением подумал я, стаскивая с себя верхнюю одежду и кидая её в кресло. Зажёг пару ламп на кофейных лакированных столиках. Хватит, пора его будить.
– Лоран, – позвал его я, садясь рядом и касаясь покоящейся на мягкой шкуре алебастровой руки. Тот пока не двигался, и я, глядя на блестящие густые локоны, не устоял перед искушением и любопытством узнать их наощупь. Они оказались мягкими и упругими, слегка походя на атлас. Без сомнения – я нашёл воистину иконописное существо, по прелести равное разве что только Парису. Каждый из них был по-своему прекрасен, и у каждого была своя тёмная тайна. Она имелась и у Лорана – я был в этом уверен, что только больше распаляло мой интерес в отношении него. Теперь он – мой подопечный, мой протеже во многих отношениях. И я должен оправдать не только надежды Париса и Эйдна, но и свои собственные.
Лоран, просыпаясь, задвигался и я поспешил вынуть руку из его волос.
– Levez-vous. Vous admis à l’école, et à partir de ce jour-là vivra dans notre société (Вставай. Ты принят в нашу школу и с этого дня будешь проживать в нашем обществе) – сказал я.
– Bien (Хорошо), – немного удивлённо ответил он чуть охрипшим после сна голосом.
– Avez-vous faim? (Ты голоден?) – спросил я и, получив утвердительный кивок, продолжил всё на том же языке, стараясь избегать ошибок в построении предложений:
– Сегодня я сделаю заказ в номер, а завтра тебе пришлют портного. Тогда ты сможешь проводить трапезу в холле пансиона, со всеми.
Он наклонил голову в благодарном жесте, и я подумал, что несмотря на то, что этот мальчик из нищей семьи пьяниц, ведёт он себя довольно вежливо. По-крайней мере, до сих пор я был куда более бестактным, чем он.
Когда принесли еду, он не набросился на неё, словно голодный волчонок, а спокойно начал трапезу, при этом совершенно верно используя столовые приборы, хотя – я видел это по заострённым чертам его лица и болезненным теням под скулами и глазами – он длительное время если и не голодал, то жил впроголодь. Я понадеялся, что мои глаза не вылезли неприлично на лоб, поскольку всё то время, пока он ужинал, я, размеренно опустошая бокал с разбавленным лимонным соком «Кагором», пытался уложить в голове все сделанные мной в ходе наблюдений выводы: он, простолюдин, выросший в семье родителей-пьянчуг и «ублюдочного» брата (кстати, почему?), соблюдает этикет наравне с аристократом средней ступени.
«Чёрт возьми, как такое может быть?!» – кипятился я про себя, досадуя, что в голову не лезет ни один из тех мало-мальски логичных выводов, которым можно было бы объяснить столь необычную... осведомлённость этого юнца о нормах высшего общества. Даже я до сих пор путался в этом море ножей, вилок и ложек. Я совсем безнадёжен?!
Закончив с ужином, он положил приборы на тарелку.
– Мercie, sir.
Странно: впервые за последний месяц мне наконец-то стало спокойно не только за него или кого бы то ни было ещё, но и за себя тоже.
До выступления в Опере оставался один день. К этому времени Лоран преобразился – стал носить изысканные, скроенные по фигуре сюртуки из различных тканей, но, как это ни странно, принципиально отвергал чёрный либо красный цвета. Любимым, как я заметил, у него был тёмно-синий, сапфировый – под стать его глазам.
Он оказался довольно замкнутым юношей и я – к этому времени уже более или менее понятно начавший изъясняться на французском (благодаря урокам Париса и собственным попыткам к беседе с Морелем), не смог из него вытянуть ни малейшей подробности из его прошлого. Мальчишка был словно кремень, и пресекал любые попытки завести тему касательно этих вещей. Впрочем, на посторонние темы он общался довольно охотно, и я решил подождать, пока он привыкнет и проникнется ко мне доверием. Пока же я довольствовался светскими беседами, касающимися исключительно окружающего нас мира и людей.
Временами я слышал, как он играет на своей Амати неизвестные мне мелодии – медленные и плавные, пронизанные невообразимой грустью, подобной грусти музыки Моцарта. Но как только он замечал, что кто-то находится поблизости, тут же прекращал игру, с невозмутимым видом складывал свою отливающую кровью скрипку и смычок в футляр из чёрной кожи и скрывался с ними из виду. Это более чем странное поведение приводило меня в замешательство, как и тот факт, что спал он неизменно со скрипкой, несмотря на все предостережения, что её можно нечаянно раздавить во сне, или она упадет на пол и повредится. Всё пролетало мимо этих точёных алебастровых ушей.
Но Эйдну он нравился и своим холодным поведением вызывал у премьера расположение. Добродушнее он относился только к Парису, но это отдельный разговор, кхм. Честно говоря, я давно уже смирился с тем, что Париса мне не заполучить никогда, да и не был уверен в том, что он мне по зубам. Так и оказалось. Из этого я лично для себя извлёк мораль: «Не уверен – не берись».
Лоран редко улыбался, словно его принципом было: «Для улыбки должен быть веский повод». За всю неделю моего знакомства с ним он улыбнулся лишь раз – когда однажды утром Эйдн зашел ко мне, чтобы показать и дать примерить присланный из Италии костюм для грядущего выступления. Увидев сонного Лорана в обнимку со скрипкой, Дегри подошёл, протянув ему руку посадил на диване, и с едва заметной улыбкой сказал по-французски, отодвигая с лица взъерошенную каштановую шевелюру:
«Смотрю на человека, а вижу скрипку», – тогда юный француз расплылся в сонной, странно-благодарной улыбке. Я до сих пор поражаюсь, как Эйдн мог видеть такие вещи – задевающие струны той или иной души.
И вот, когда настал день выступления, всю мою уверенность как рукой сняло. Внешне я спокойно сидел и занимался своими делами, но внутри не мог найти себе места и сходил с ума от волнения и беспокойства. К тому же выдалась не самая лучшая погода – небо было тёмным, и то и дело начинался дождь. И вот, ближе к шести часам вечера, когда зарядил сильный ливень, я сидел у себя в номере и пытался отвлечься от скребущих на душе кошек – читал какую-то бульварную газетёнку, забытую вчера Парисом на столике. Но в память не лезло ни одной французской буквы, ни единого слова. Меня осаждала лишь одна мысль: «А вдруг не получится?»
Перевернув страницу, я наткнулся на известие о смерти известного парижского музыканта и композитора – Валентина Вольт`ера. Судя по дате, его уже год как не стало и вчера был день его кончины. Должно быть, он был хорош, раз его вспомнили через год ветреные, вечно несущиеся куда-то французы.
До выхода оставался какой-нибудь час, а я всё ещё был не в состоянии справиться с собственным страхом, хотя и раньше выступал перед зрителями. Но что такое подмостки рыночных театриков по сравнению с Государственной Парижской Оперой, с её величием и великолепием?!
Хлопнула дверь и я подскочил от неожиданности.
– Лоран!!!
– Что? – он удивленно и вопросительно уставился на меня, вероятно подумав, что я его зову.
– Нет, ничего... – пробормотал я, ругая себя за внезапный срыв. Мои нервы были натянуты, как тетива.
– Вы так бледны, месье. Что с вами? – он прошёл в гостиную и, положив футляр со скрипкой на столик в стиле Людовика ХIV, пристально, даже слегка требовательно посмотрел на меня. Я промолчал – не хотелось признаваться в своей слабости. Но чёртов маленький струнощип не оставил мне никаких шансов:
