Текст книги "Скрипка для дьявола (СИ)"
Автор книги: Kaede Kuroi
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 49 страниц)
Мольба. Именно это я видел в его взгляде. Неподдельная мольба и желание сохранить меня.
– Почему? – прошептал я. – Почему, Сарон, ты служишь в этом ордене? И зачем помогаешь мне? Не верю, что только из-за музыки.
– Да – не только поэтому. – согласился тот, – Я понимаю тебя. Теперь понимаю. Это не люди – те, кто служит этой организации. За малейшее неповиновение они лишают тебя всего, что тебе дорого…– на глаза толстяка навернулись слезы, – Они убили мою жену и дочь. Я им этого никогда не прощу. Я сделаю все, чтобы стереть эту клоаку с лица земли. И тебе пропасть не позволю. Теперь я служу там по той же причине, что и ты – лишь во имя сохранения себя. Хотя бы себя. – сказал он. Слезы высохли. Теперь он просто устало глядел на меня. Почему у меня сложилось впечатление, что я его никогда не знал? Почему я раньше не видел его таким? Или...он не был таким?.. Горе его так сильно изменило?
– Хорошо, – наклонил голову я, – Что ты предлагаешь мне делать?
– Я предлагаю тебе отправиться в Австрию, – сказал он, – В небольшую провинцию. У нее нет официального названия, но местные жители дали ей имя Дойч-Вестунгарн.
– Провинция? – слегка удивился я.
– Она-то тебе и нужна, – заверил Люсьен, – Ни к чему шумные столицы. Там, во-первых, могут быть члены ордена, во-вторых, слишком пыльно и шумно. Тебе нужно залечь на дно, а провинция – это тишина и неизвестность. Там легко затеряться.
– И где я там буду жить? – перешел я к другой стороне вопроса, – Там есть гостиницы?
– Нет, – покачал головой Сарон, – Но они тебе ни к чему. У меня имеется прибежище – особняк в Южном Дойч-Вестунгарне. Эта часть мало, я бы даже сказал, совсем не посещается иностранцами, хотя места там чудесные: зеленые холмы, леса, виноградники. Неподалеку есть небольшой пруд. А в нескольких километрах озеро Нойзидлер-Зе. Думаю, тебе там понравится.
– Да, похоже на то...– пробормотал я, ибо ничего против природы не имел, но до сих пор не был уверен, что целиком и полностью отдаю отчет своим действиям. Должно быть, это последствия переживаемых мной в последние дни шоковых ситуаций одной за другой, а возможно, я все еще не доверял Сарону в должной мере.
Но, тем не менее, согласился уехать.
– Что ж, да будет так. – сказал он.
Поездка в Австрию заняла почти неделю. Проливные дожди и скользкие дороги отнюдь не способствовали быстрому передвижению и лошади то и дело оскальзывались в липкой грязи. От постоянной тряски рана заныла в два раза сильнее, причиняя мучительную боль и потому, по прибытии в Дойч-Вестунгарн, я даже не обратил внимания на окружавшую меня местность и даже внешний вид дома. Мне было все равно. Хотелось лишь обезболивающего и долгого, не потревоженного ничем сна.
Смутно помню, как добрался до постели. В памяти остался лишь непонятно откуда взявшийся взволнованный женский голос, на немецком отрывисто проговаривающий какие-то ругательства вроде: «Идиоты!».
Относилось ли это ко мне или только к лакеям и кучеру, я не знал. Самым страстным моим желанием было как можно скорее забыться, что я и сделал, отпустив свое вымотанное сознание в благословенную темноту.
Из нее меня неспешно вывел негромкий стук ветки клена в оконное стекло. Было тепло и приятно. Где-то далеко, сквозь сон угадывался умиротворяющий шум дождя. Господи, такого покоя и абсолютной безмятежности я не чувствовал уже много лет. Состояние сродни смерти, сродни функционированию во чреве матери. В нем хочется находиться вечно. В этом мягчайшем, бархатном коконе ты чувствуешь себя защищенным от всех невзгод и страстей мира.
Я приоткрыл глаза. О нет, это вовсе не Забвение и не материнский живот, а всего лишь кашемировое одеяло – но мягкое и приятное на тело.
Комната, в которой я находился, была похожа на помещение охотничьего домика – кругом было дерево, практически не встречалось в интерьере камня, только камин. Деревянные полы с постеленными коврами темно-красных и коричневато-болотных оттенков, главным украшением которых являлись крупные, незамысловатые арабески. На стене висела голова оленя и несколько изысканных гобеленов весьма хорошего качества с изображениями абстрактных сюжетов: какие-то маки на темном болотном фоне, силуэты вакханок с винными чашами. Один гобелен, самый маленький, но самый роскошный, был посвящен религиозной тематике – изображению святого Рафаила с полотна Эстебана Мурильо. Вероятно, он заменял икону. Однако у меня не поворачивался язык назвать его ею – настолько пронизана едва уловимой чувственностью, почти эротизмом, была эта античных очертаний фигура: и темные кудри, и отставленная в сторону нога, и ангельски-смиренный взгляд больших глаз вниз. С трудом отвлекшись от дальнейшего – возможно бесконечного созерцания совершенного лика, я обратил внимание, что перед камином стояло кресло и небольшой изящный столик со свисающей скатертью приглушенного нефритового цвета, вернее, это было чем-то вроде шали тонкой вязки с кистями. На ней стояла фарфоровая китайская ваза с небольшим букетом пурпурных хризантем, чей горьковатый, осенний запах разносился по комнате, будоража мои привыкшие к светской изощренности чувства своей почти мещанской простотой. Здесь все дышало ею, растворялось в звенящей тишине, повергая меня в странное состояние прострации, и... мне это нравилось. Собственный разум казался необычайно чист и ясен, его не кружило в безумном водовороте суеты и шума, как обычно случалось при каждом пробуждении в Париже. Нет. Здесь словно остановилось время. Как и сказал Сарон – тишина и неизвестность.
Я так давно, сам о том не подозревая, нуждался в ней.
Встав с кровати, я поморщился – в груди ощутимо заболело. Видимо, постоянная вибрация кареты сделала свое дело – растравила нервные окончания близ повреждения, тем самым в очередной раз затормозив заживление. Но меня это мало волновало. Куда сильнее мне хотелось выяснить, где я нахожусь и осмотреть дом, в котором мне предстояло прожить неопределенный промежуток времени.
Он оказался довольно большим для «деревенского», как выразился сам Люсьен – в два этажа, но меньше моего сгоревшего поместья. Отличительной чертой его внутреннего убранства было обилие деревянных материалов всех мастей: дуб, кедр и осина, красное дерево и эбен и так далее. Вздумай здесь кто-нибудь устроить пожар, не осталось бы ни былинки, наверное. Но благодаря столь щедрому обилию естественного материала, помещения особняка были словно наполнены воздухом и дышалось здесь также легко, как и в лесу. Нередко мне даже удавалось уловить душистый аромат того или иного дерева. Это были поистине удивительные ощущения. Проповедники простых счастий.
Несмотря на то, что металла и камня почти не присутствовало, интерьер отличался незаурядной утонченностью, даже изысканностью, не углубляясь совсем в деревенскую простоту: помещения, выдержанные в спокойных, часто травяных, нейтральных или теплых тонах. В мебели присутствовала изящная, поразительной тонкости резьба. Обивки из шелка, льна и бархата. Легкие занавески и тяжелые портьеры. Лестница, поскрипывающая на каждом шагу. И неизменное, звенящее безмолвие.
Так я бродил по особняку Сарон, пока внезапно не услышал шум, и, пройдя на него прямо по коридору, оказался в небольшой, но очень светлой кухоньке, в которой суетилась грузная дама средних лет с шоколадного цвета кожей. Должно быть, африканка или бразильянка с африканской примесью. В светлом платье в бледно-голубую вертикальную полоску и белом фартуке. Служанка? На голове у горничной была завернута тюрбаном белая хлопковая ткань – такая чистая, что я невольно проникся к ее владелице толикой расположения. Она была очень опрятна на вид, и потому смотреть на нее было в удовольствие.
Взяв корзинку с фруктами, она развернулась, собираясь, по-видимому, куда-то уйти, но, упершись в меня взглядом, пронзительно вскрикнула, как испуганная чайка, выронила корзину и села на колени. Яблоки и груши покатились к моим ногам.
– Пожалуйста, не бойтесь, – сказал я по-немецки, помогая все еще трясущейся от пережитого испуга служанке подняться с пола, – Хотя мое лицо сейчас, должно быть, затрудняет исполнение моего желания.
Чего скрывать: я знал, как уродлив и страшен на тот момент был мой лик. Он по сей день таков, хотя значительное количество ожогов бесследно исчезло, оставив лишь несколько больших рубцов.
– Простите меня, хозяин. Не ожидала я, что вы так скоро проснетесь...– забормотала она низким голосом, ставя корзинку на стол и подхватывая с пола несколько яблок.
– Вы домоправительница? – осведомился я, чтобы сразу расставить все точки над «i» и утвердиться, кто есть кто.
– Да, хозяин. – ответила она, – Месье Сарон сказал присматривать за вами. Сказал, что вы тяжело ранены и не до конца еще выздоровели. Оно и видно было – эти идиоты-кучеры так вели карету, что вам поплохело к концу пути. Всю ночь просидела возле вас, хозяин. Нельзя вам больше выезжать пока, нельзя... – она все говорила и говорила, и я подумал, что она также болтлива, как и большинство женщин.
– Как твое имя?
– Мария, – она положила в корзинку последнее яблоко и, наконец, медленно выпрямилась, – Мария Фернандес.
– Что ж...– только и смог вымолвить я.
– Вы себя хорошо чувствуете? Не голодны? Разве вам можно подниматься с постели?.. – снова засуетилась она.
– Да, вполне. И я не голоден пока, – заверил ее я, – Куда ты уходишь?
– Кормить Одетт, – ответила Мария.
– Кто это?
– Кобыла, – сказала она, и, сделав книксен, вышла из кухни, оставив меня в легком удивлении. Значит, здесь еще и конюшня есть. Что ж, очень мило.
Решив ознакомиться с местностью, я вышел из дома и обвел взглядом зеленую степь за деревянной низенькой оградой с толстыми, явно старыми деревьями и услышал посвистывания и чириканье птиц в их кроне.
И тишина. Вновь эта блаженная тишина, которой я упивался, словно сладчайшим из вин.
Вернувшись в особняк и взяв легкую накидку, я пересек сад, заросший кустами терновника, камелий и дикого винограда, и зашагал мимо вековых стволов. Несмотря на околополуденный час, мне мало кто встретился: только пара пастухов да мальчишка-почтальон, бегавший с большой сумкой по домам местных жителей.
Пастухи, проходя мимо, пристально посмотрели на меня и мои ожоги. Я постарался не обращать внимания на столь явное неучтивое любопытство. Однако, сидеть взаперти только потому что у меня что-то не так с внешним видом, я не собирался. Придется привыкать к тому, что я лишился той малой красоты, что у меня была. Но это не сильно расстраивало. Мне было попросту безразлично, как я выгляжу. Может быть, потому, что в последнее время я устал от всего.
Большую часть этой провинции составляли равнины – темно-зеленые, в некоторых местах с уже пожелтевшей травой, которую вяло щипал различный домашний скот: козы, овцы или лошади. Серое, пасмурное осеннее небо. Пастухи отдыхали под сенью шумящих листвой дубов и стерегли стада.
Я остановился на вершине небольшого холма, близ маленькой рощи и глубоко вдохнул терпкий ладан увядающей природы.
Так простоял довольно длительное время. Я думал о произошедших событиях, о тебе, Лоран, о том, что с тобой происходило на тот момент и смогу ли я когда-нибудь найти тебя снова. Но также осознавал всю неприятность того инцидента с ножом. Я понимал, что ты сделал это не специально – в пылу сопротивления, но, зная твой характер, догадывался, что ты не сможешь перенести безболезненно тот факт, что убил меня собственными руками и станешь винить в этом либо себя, либо меня. Стало быть, ты в любом случае не захочешь меня видеть, ведь я даже не знал крайнего срока, когда вернусь в Париж. Скорее всего, это будет не скоро и ты к тому времени уже уймешь свою боль и научишься жить без меня. Вернувшись, я вскрою старую рану.
Я решил, что не могу позволить, чтобы ты и дальше шел по следам моей крови. И это значило, что я должен был забыть тебя.
На какое-то мгновение эта мысль ввергла меня в безумное отчаяние, но после я стряхнул усталый бред, и, развернувшись, направился обратно к дому, решив, что периодически буду навещать это место. Я немного замерз, чувствовал себя больным и утомленным, хотя проснулся всего каких-то три часа назад. Быть может, это была заслуга пасмурной погоды, а может, моего состояния – как душевного, так и телесного.
Уже подходя к особняку, я увидел столпившихся у деревянной ограды местных мальчишек – вероятнее всего цыган. Пятеро, и все как один смуглые, черноглазые и черноволосые. Самому старшему их них было не больше десяти лет на вид.
Они смотрели куда-то в глубину сада, о чем-то шептались и хихикали.
Под моей ногой хрустнула ветка и цыганята, подскочив, медленно обернулись. На меня уставилось пять пар испуганных ночных глаз. Внезапно, они бросились в рассыпную, с криками: «Вор, выйди вон! Вор, выйди вон!»
Не успел я среагировать, как их уже и след простыл.
– Вот черти...– пробормотал я, входя на территорию сада и почти сразу же услышал крики Марии где-то за домом.
«Да что происходит?!» – меня понемногу начинала раздражать эта неизвестность и я, ускорив шаг, поспешил обогнуть строение с другой стороны, и, к вящему своему изумлению обнаружил, что пронзительные вопли, которые издавала домоправительница вовсе не являлись криками о помощи, а были, скорее, боевым кличем.
Мария находилась возле конюшни и пыталась насадить на вилы еще одного цыганенка – юношу лет семнадцати. Служанка оказалась на удивление быстра и у парня не получалось ускользнуть от нее. Ему еле-еле удавалось уворачиваться от вил.
– Ага! Поймала я тебя, Денница проклятый! Ты, варварский детеныш – снова за прежнее взялся?!..
– Боже упаси, Мария, что вы делаете?! – я поспешил отнять у нее вилы и отбросил их в сторону, пока они не превратились в орудие убийства. – Вы же проткнете его!
– Он вор! Хозяин, он хотел украсть Одетт! – закричала служанка, вцепляясь одной рукой мне в предплечье, а другой отлавливая за шиворот вырывающегося юнца. – Утащит, и что я месье Сарону скажу?! Уже не первый раз на кобылу зарится! Еще при месье наведываться начал, сукин сын! – она пригвоздила обеими руками вора к стене за горло.
– Подожди, успокойся. – пробормотал я. От этого гвалта, шума и суматохи у меня слегка закружилась голова. – Дай я поговорю с ним.
– Не станет он говорить с вами... – сварливо пробурчала Мария, не ослабляя хватки, – Знаю я этот народец.
– Как твое имя? – спросил я у незваного гостя, но ответа не получил. Тогда я продолжил: – Хватит прикрываться чужим родом. Я видел цыган минуту назад. Ты не из их племени. – он не проронил ни слова. Тогда я размахнулся и отвесил ему пару оплеух.
– Говори: зачем хотел украсть кобылу? – он продолжал молчать, словно набрав в рот воды. Только глаза засверкали от ярости.
– Вот плеть, хозяин, – сказала Мария, протягивая мне небольшую плетку для усмирения лошадей. – Отстегайте его хорошенько, до крови, чтобы раз и навсегда забыл дорогу сюда. Приноровился лазить уже, щенок бродячий.
– Нет, это лишнее, Мария, – сказал я.
Мальчишка и впрямь был немного похож на цыгана, но – я был уверен, не являлся им: среднего роста, худощавый, но под белой рубахой с широкими рукавами, вымазанной в земле, угадывались довольно крепкие плечи и торс; мускулистые ноги в черных штанах, заправленных в сапоги до колена. Смугловатая кожа – более светлая, чем у синти [1]. Большие глаза, в отличие от цыган, были не черными, а темно-карими. Эбеновая шапка крупных густых кудрей.
Все это я смог зацепить взглядом, прежде чем он рванулся и – оставив клок хлопковой ткани в руке домоправительницы, скрылся из виду, перемахнув через забор в зарослях камелий.
Мария с воплем понеслась за ним, потрясая кулаками, а я остался стоять на месте. Меня поразило то явное презрение во взгляде, которое бросил мне в лицо этот оборванец. И я не мог понять его причины.
Прошло два дня. За все то время, что я обследовал окрестности, я сделал вывод, что Дойч-Вестунгарн довольно обильно заполонил кочующий народ. Только на протяжении километра от дома я обнаружил две крупные стоянки: шатры и горящие рядом вечерние костры. Звуки скрипок, гитар и звон бубна, поющие голоса и веселый смех – эстрахарья [2] отдыхали после тяжелого дня.
Я решил не заходить на территорию их лагеря, лишь прошел мимо, но остановился, услышав:
– «Смотри-смотри! Это, должно быть, мулло».
Сначала мне показалось, что я ослышался, но нет – из-за ближайшего ко мне парусинного шалаша выглядывало двое чумазых ребятишек: девочка и мальчик. Заметив мой взгляд, направленный на них, дети испуганно пискнули и скрылись.
Насколько я мог судить по рассказам Марии, «мулло» цыгане называли привидений и вампиров. О да, сейчас я как нельзя лучше подходил под описание нечистой силы: мои рыжие волосы и уродливый лик отвечали всем требованиям персонажей страшной сказки.
Развернувшись, я направился в сторону поместья Сарон, когда меня окликнул низкий мужской голос:
– Стой, незнакомец. – я остановился и обернувшись, увидел невысокого, но плотного и плечистого мужчину-синти с черными усами, в рубашке с широкими рукавами и украшенном искусной вышивкой жилете.
– Чем-то могу помочь? – вежливо осведомился я, чувствуя легкое напряжение: я плохо знал характер и обычаи этого народа и потому не был уверен, что следующее слово не спровоцирует мне пулю в лоб.
– Ты почто детишек пугаешь? – протянул тот, затягиваясь трубкой и выпуская клуб дыма в пропитаннный прохладой и вечерней тьмой осенний воздух. Тон цыгана был миролюбивым, но я все равно не ощущал себя в безопасности.
– Приношу свои извинения, если потревожил ваш покой, – сказал я, – Я... просто проходил мимо.
– Никак замерз, демон, – ухмыльнулся тот, – Пошли к огню, потолкуем. – он развернулся и пошел в глубь лагеря. Мне ничего не оставалось, как последовать за ним.
По всей территории стоянки были разбросаны шатры и пылало несколько больших костров, возле которых сидели члены табора: одни готовили пищу, другие занимались рукоделием, музыканты пели и играли на инструментах, а кто-то просто разговаривал с собратьями. Возле одного из бендер [3] сидели двое мужчин в шляпах и возились с молодым медведем.
Проходя мимо них, я видел, что некоторые смотрели на меня с опаской и подозрением. Для них я был чужаком, «гауджо» [4] и поэтому мог накликать беду.
– Присаживайтесь, господин и рассказывайте: надолго ли пожаловали в наши места?
– «Надолго ли»? – я осекся. Стало быть, они уже знают, что я не из этих мест и что меня раньше здесь никогда не бывало.
– Все знают об этом, месье, – криво улыбнулся цыган, словно читая мои мысли, – У нас быстро вести разносятся. Таких, как вы трудно не заметить, – он посмотрел на меня, чем в очередной раз вызвал в моей голове уйму вопросов.
– Мое имя Джанго Виттерштайн, – представился он.
– Меня...– начал я, но замолчал. Стоило ли называть ему свое настоящее имя? Орден был одной из самых могущественных организаций, которые я знал, и потому не мог быть уверен, что даже среди этих цыган (!) нет шпионов. Похоже, скоро это перейдет в паранойю. – Мое имя Себастьян Стоун. Я родом из Англии, но жил во Франции.
– Значит, тоже по жизни кочуете? – хмыкнул Джанго, беря из рук полной цыганки в синем медный стакан с теплым вином и подавая мне. Я вежливо улыбнулся, приняв его:
– Ваша правда. Люблю узнавать новые места и людей.
– Хм...не думал, не думал...– пробормотал он.
– С чего вы взяли? – удивился я. Цыган поднял на меня черные глаза, а после отвел и вытряхнул из трубки табак в пламя костра. Огонь мгновенно поглотил сворачивающиеся листья.
– Любить людей – значит любить их природу. И хорошие ее стороны и плохие. А вы за ее проявление сажаете на вилы.
– Сажаю на...– я не смог больше вымолвить ни слова от удивления. За мной что – шпионят?! – Ах, вы об этом... Нет...все было совсем не так. Он хотел украсть лошадь – взять чужое, к тому же, не мое. Я лишь временный гость в том доме и несу на это время за него ответственность. За него и его содержимое.
– Я хочу, чтобы вы поняли одну вещь, мистер Стоун...– Джанго запустил руку в нагрудный карман на жилете, и, достав новую щепотку табака, набил его в трубку и поднес к огню, запаливая: – Думаю, вы знаете, что мы – цыганский народ, приобрели репутацию воров в мире буржуазных снобов, не так ли? Это – следствие наших представлений о мире. У нас свои традиции, которые не менее священны, чем ваши. Мы верим, что деревья и цветы, птицы и звери созданы для всеобщего удовольствия. И поэтому, когда цыган идет по дороге...– он сделал красивый, выразительный жест рукой, -... и видит яблоню со спелыми плодами, он думает, что она прекрасна и стройна, словно сама Гана [5], и нет ничего плохого в том, чтобы остановиться и насладиться ее щедрыми дарами. Не имеет значения, что растет она в чужом саду. Она – часть этого мира и природы, и не может принадлежать целиком и полностью такой же отдельной части. Даже если эта часть возомнила себя мерой всех вещей.
– Но тот мальчишка не был цыганом! – возразил я, – Похож на вас – незначительно, да, но он не египтянин!
Джанго ухмыльнулся и с плутоватой улыбочкой спросил, попыхивая трубкой:
– А с чего вы взяли, Себастьян?
– Я в этом уверен. – отрезал я, твердо глядя на него, – У него лицо европейца, южанина. Странно, что вы так охотно взяли над ним покровительство. Я наслышан, что ваш народ не особенно жалует чужаков на своей территории.
– Ваше нахальство вот-вот грозит перейти в хамство, – проворчал Виттерштайн, – Однако, вы, как это ни странно, правы: мальчишка – иностранец. Но у него душа цыгана. Именно поэтому мы позволяем ему играть с нашими детьми и рады его появлению, как собрату. Искренняя любовь этого мальчика к нашей «языческой» вере и независимый, свободный нрав делают ему честь в наших глазах.
– Значит, он – редкое исключение...– пробормотал я, чувствуя себя каким-то вымотанным за сегодняшний день.
– Да я бы не сказал...– добродушно прищурил глаза Джанго и скосил их влево.
Проследив за его взглядом, я с удивлением обнаружил неподалеку еще одного европейца – судя по внешности и одежде – местного жителя, австрийца.
Он сидел на траве возле одного из костров спиной ко мне, напротив двух хохочущих молодых цыганок. На коленях у светловолосого человека лежала доска и кусок плотного картона, на котором он что-то рисовал грифелем, временами отвлекаясь и принимаясь что-то крайне возбужденно и весело выкрикивать по-немецки, размахивая руками точно мельница, отчего, казалось, его буйная и лохматая шевелюра еще больше начинала торчать в разные стороны. Художник?
– Люди приходят к нам в двух случаях...– сказал Джанго, – Если человек свободен духом и пребывает в гармонии с этим миром, или же когда хочет сбежать от друзей, от врагов, даже от себя. Унестись в неведомую даль, где нет ничего, кроме вечного неба и мирно колыхающегося в прохладе ковыля... – он, словно о чем-то размышляя про себя, задумчиво улыбнулся: – Таков этот неуловимый ветер Матис.
Я еще немного поговорил с Виттерштайном, а после он предложил меня познакомить с Бьерном Ганном – художником, все еще рисовавшим двух смущенных девушек.
– Привет тебе, Бьерн. Снова здесь? – Джанго обменялся рукопожатием с Ганном.
– В такую чудесную ночь я не мог не посидеть у костра, уж не обессудь, – нахально ответил тот, чем вызвал смех у цыгана. – Одного безобидного чужеземца можно потерпеть.
Бьерн был небольшого роста, сутуловат и субтилен. Выглядел лет на сорок. Внешняя некрасивость черт его лица, однако, компенсировалась чрезвычайной живостью мимики, отчего казалось, что художник ни на минуту не пребывает в состоянии покоя, пускай даже благодаря активности своего лика. Одет он был в льняную, дырявую на рукаве рубашку, коричневый жилет и пыльные черные штаны. Тем не менее, я бы не сказал, что это его портило. Скорее, придавало несколько чудаковатый вид.
– Уже не одного, – хмыкнул Джанго и кивнул на меня: – Познакомься – это Себастьян.
– Себастьян? – Бьерн отложил рисунок и поднялся на ноги, подавая мне руку для знакомства, – Ого... а что с лицом-то, приятель?
– У костра заснул, – не то парировал, не то пошутил я, предоставляя им право выбора. Бьерн предпочел превратить все в шутку.
– Понятно, – засмеялся он. – Какими судьбами в табор занесло? Ты с виду аристократ английский.
– Французский, – поправил я, – Да, это так, но я не вижу причины, по которой не мог бы уподобиться тебе.
– Редкий экземпляр, – протянул Бьерн, – Обычно аристократы все как один надутые и важные. Кичатся своим состоянием, не подозревая, что в один прекрасный момент все это может исчезнуть, испариться, как дым.
– Да, это действительно ошибка с их стороны...– пробормотал я. Слова Ганна меня едва ощутимо кольнули – ведь я раньше тоже мало думал о том, что когда-нибудь моей вполне безмятежной жизни светского человека и знаменитого виртуоза может наступить конец. И он наступил.
– Я живу здесь уже семь лет. Работаю художником, – сказал он, и указал на рисунки, похожие на работы примитивиста Гогена, с примесью совершенно непонятного стиля. Однако, в них была своя прелесть, – А ты зачем приехал?
– Отдохнуть, – отозвался я, – Нет ничего лучше провинции, когда устал от головокружительной суеты столиц.
– Лжешь, как сивый мерин, чужестранец, ой лжешь...– вдруг раздался хриплый женский голос шагах в пяти от нас. Повернув голову, я понял, что его обладательницей была старуха-цыганка с пурпурной шалью на седых волосах. Огонь отбрасывал блики на темное, морщинистое лицо с горящими на нем черными и живыми глазами.
– Вы ошибаетесь, мадам, – возразил я, – Я действительно приехал сюда для восстановления сил.
– Твоя правда, скрипач, но до этого все было ложью...– она поднесла ко рту длинный мундштук, и, затянувшись, выпустила в ночной воздух белые клубы благоухающего травами дыма. – Ты из тех, кто окружен со всех сторон кровью и бежит к огню, дабы он выпарил ее и очистил тебя. Ты был заново рожден, странник, но печать огненная на твоем лице навсегда останется напоминанием тебе о совершенных ошибках. Однако, к великому твоему горю, ты не из тех, кто учится на них с первого раза...– она пронзительно смотрела на меня сквозь клубы своего дыма, – Я говорю это тебе как предупреждение, червонный. Пойди сюда, скажу тебе много неузнанного тобой...
Я медлил, не зная – последовать совету не то сумасшедшей, не то всевидящей цыганки, или остаться на месте.
– Иди, приятель. Это пуридаи [6], она никогда не ошибается, – слегка подтолкнув меня локтем в бок, прошипел Бьерн.
Я наконец приблизился и опустился на траву напротив нее. Внезапно старуха загалдела, разгоняя всех собравшихся возле нее девиц:
– А ну, прочь отсюда, чертовки! Не за чем вам чужое знать! Прочь! Прочь! – юные цыганки разлетелись в разные стороны, как стая синиц. Все, словно по команде, начали заниматься тем же, чем занимались до моего появления в лагере. Меня поразила эта беспрекословная покорность. Должно быть, старуха-прорицательница и впрямь пользовалась немалым авторитетом среди всех остальных членов табора.
– Иди ближе, – поманив рукой, нетерпеливо проворчала она, – Что ты шарахаешься, как черт от ладана... – я подвинулся еще ближе, так, что наши колени почти соприкоснулись. – Дай руку, странник, взгляну на твою судьбу. – я подал руку и пуридаи, переложив мундштук в другой угол рта, обхватила ее грубыми старческими перстами, расправляя мою кисть и пальцы.
– Хм...вот оно как...– изучая ладонь, пробормотала она. – Ты и впрямь живой мертвец. Для того, от кого получил нож в сердце.
Вот тут я встревожился не на шутку. Старуха действительно все видела. Стало быть, она была колдунья.
– ...Жить ты будешь долго, тайный слуга Иисуса и Марии, и познаешь еще много потерь. Но бойся тех, для кого свобода – дороже любого злата на свете. Они пронзят тебя не столько любовью и радостью, сколько горем и болью. И потеря этих жестоких учителей будет страшнее, чем трепет от их присутствия рядом...– прошептала она, взглянув на меня из-под серебряных кустистых бровей, – Бойся своих желаний, ибо они – самые искусные воры твоей души и сердца. Твоя судьба подчинена музыке – надрывной и печальной. Она будет преследовать тебя до конца твоих дней, ибо без нее не было бы тебе жизни.
– Что это значит? – спросил я. В голове у меня царил сумбур, и слова предсказания пытались сложиться в понятную картину, но безуспешно. Возможно, жар костра и дурманящий дым затуманивали мое сознание, однако, я не мог поручиться, что дело в этом.
Внезапно, за шатрами раздалось отчаянное ржание.
– «Табун! Табун пришел!» – цыгане повскакивали со своих мест и побежали туда же. Несколько мужчин уже вели под узцы трех лошадей разных мастей.
– «Эй! А Бенгха?!» – крикнул Джанго, который тоже стоял среди встречающих.
– «После!» – раздался звонкий крик, – «Через час верну!»
Спустя минуту до меня дошло, что человек на вороном мустанге – тот самый парень, который пытался украсть лошадь Сарона. Вдруг, конь взвился на дыбы и я испугался, что всадник сорвется, но мои волнения оказались напрасными: он удержался и, развернувшись, умчался куда-то в сторону рощи.
– Сумасшедший мальчишка...– проворчала старуха, пристально посмотрев в сторону шатров, – Пока голову свою пустую не разобьет, не поймет, что такое осторожность. – и продолжила: – Я не скажу тебе этого, странник. Я не могу знать, и не имею права. На все воля божья.
– Благодарю вас, – сказал я, убирая ладонь. – Скажите, вы не знаете, что сейчас происходит с тем, кто всадил мне нож в сердце?
– Он во мраке отчаяния, – ответила она, и, заметив в моих глазах беспокойство, покачала головой: – Нет, ни в коем случае. Ты не должен искать его. Иначе умрете вы оба. Те, от кого вы скрываетесь, ищут вас. Ты не скоро сможешь вернуться на родину.
– Но, ведь он же... Что с ним? Скажите!
– Он в плену, – ответила она. – Но не ваших общих врагов. Твой убийца в плену его собственного, кровного врага.
– Что мне делать, пуридаи? – прошептал я, – Я так хочу спасти его, защитить его. Как же я смогу сделать это, оставаясь на месте и сидя, сложа руки?
– Это и есть одно из испытаний, золотой мой, – промолвила старуха, попыхивая трубкой, – ...которые преподносит сама Судьба. Только находясь порознь вы сможете спасти друг друга. Как бы подло ни звучало, но ты должен забыть о нем на время и расслабиться. Отдайся течению вод реки Времени и вскоре она тебя вынесет в мирный океан. Верь мне, заложник собственной жизни. Уйми свое безумное сердце, и, если сможешь, отбросив сомнения, наполни его медом радостей своего нового существования. Любимое тобой дитя выберется из мрака и найдет свое счастье. Лучше будет, если ты забудешь о нем, но уж если сердце не послушается, однажды ты должен будешь ему напомнить о себе. Иначе потеряешь его навсегда…
