Текст книги "Скрипка для дьявола (СИ)"
Автор книги: Kaede Kuroi
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 49 страниц)
Подумав, в какой бы ужас пришел Матис, узнав, что целовал этот гротескный лик, я даже рассмеялся. Скорее умру, чем расскажу ему о его вчерашнем порыве. Он наверняка не помнит ничего.
Я не стыжусь своей внешности. Это значило бы стыдиться себя самого, но прекрасно понимаю, что испытывают люди, видя подобные увечья – осознание ненормального. Многие из них боятся проявления не нормы, даже сами того не ощущая. От этого сложнее войти к ним в доверие и наладить контакт.
Многие боятся видеть свой безвозвратно изменившийся облик, я же смирился с этим. Но не могу не признать, что он изрядно мешает мне.
Вечером, возвращаясь с ближайшей почты, откуда еженедельно отсылал вести Люсьену, в ответ получая новости из Парижа, я встретил Бьерна. После вчерашней вакханалии вид у него был изрядно потрепанный – опухшее лицо и мешки под глазами.
– Привет, вид у тебя не очень. – сказал я, обменявшись с ним рукопожатием.
– Зато у тебя все с этим в порядке. – отозвался он и я, вспомнив про свои шрамы, хмыкнул. Одинаково кошмарный вид. – Куда путь держишь?
– На почту ходил, – ответил я. – Домой письмо отослать. А ты?
– Я узнавал у Фишера – он имеет дело с местными торговцами – где можно выгодно продать картины или что-то вроде этого. Назвал мне несколько мест, завтра пойду и попробую выручить что-нибудь за…
– Погоди, ты хочешь продать свою последнюю картину? – прервал его я. Ганн удивленно уставился на меня:
– Да, а что?
– Странно, я думал, она тебе нравится.
– А она мне и нравится, – невозмутимо подтвердил художник, – Более того – это шедевр! Именно поэтому я и хочу ее продать. Хочу посмотреть, чего стоит мое мастерство.
Я ничего не ответил на это, ибо, несмотря на множество неизданных сонетов, этюдов и рондо – которые хотел оставить только для себя, точно также выпустил в свет, продал гораздо большее количество своих творений, что сейчас играют в различных гостиных и залах богатых домов и салонов.
Для Ганна это было лишь способом выжить. Любовь к своим творениям тут не при чем. Однако, ее не могло не быть. Это просто невозможно.
– Кстати, приятель, не поможешь мне с перемещением? – спросил Бьерн, вырывая меня из своих размышлений, – Полотно довольно большое.
– Конечно, – ответил я, за что Ганн поблагодарил меня в своей обычной манере – с широкой улыбкой хлопнул по плечу.
На следующее утро мы встретились там, где и было запланировано – на перекрестке, неподалеку от дома австрийца.
К моему удивлению, Бьерн был не один. Другой конец деревянной рамы, на которую был натянут холст с картиной, держал Матис. Совершенно сонный вид говорил о том, что его разбудили ни свет ни заря, осчастливив вестью, что впереди его ждет целый день в качестве носильщика.
– Здоро́во. Ты посередине держать будешь. – сообщил мне Ганн. Я кивнул.
– И куда мы направимся? – спросил я.
– На ярмарку, – ответил тот, – До нее примерно час пути пешком. А там уж до разных лавочек, приторговывающих антиквариатом, ценностями и живописью рукой подать.
– Почему надо было меня тащить с собой? – проворчал Канзоне, вцепившись пальцами в угол рамы.
– А разве не ты мне обещал пойти с нами? – поднял брови Бьерн.
– Я был пьян, старик, и ты это прекрасно знаешь! – огрызнулся тот.
– Я не старик! – вспыхнул Ганн.
– Э! Э! Э! Тихо! – я схватил художника за шиворот, не давая накинуться на наглеца с кулаками. – Уймитесь уже оба.
Рынок – самый крупный в округе, располагался возле одной из местных деревушек и представлял собой значительное скопление народа, по большей части черни и зажиточных крестьян средней руки. Но, несмотря на сельский характер данной местности, я пару раз видел и людей довольно состоятельных с виду – по-видимому из тех, кто, подобно Сарону, имеет здесь загородные резиденции.
Что заставляло их идти сюда, смешиваясь с толпой простолюдинов? Ответ чрезвычайно прост – скука. Аристократическая скука, порожденная образом жизни любого богача неизменно поражает представителей этого класса людей. Их манит несовершенство вымазанной землей палатки цветочницы или варварская атмосфера скотобойни, пыльная таинственность захудалой антикварной лавчонки или яркий сумбур странствующей театральной труппы вперемежку с цыганами, что пристают и предлагают погадать всего за пять марок [8]. Как это ни смешно, но от хорошей жизни тоже можно устать. Вернее, от ее сытой монотонности.
Первой нашей остановкой стала антикварная лавка, которой заправлял одетый в дорогой костюм сухопарый мужчина преклонных лет. Его вид не привел меня в недоумение, поскольку нередко плодовитые торговцы приезжали в провинции из столицы для закупки нового товара, который после, как новшество или просто продовольствие, поставлялся в центры.
Посмотрев на полотно через свой лорнет, он скривился и сказал:
– Не вижу здесь ничего хорошего.
– Значит, тебе пора проверить зрение! – рассвирепел Бьерн, но я остановил его, после обратившись к оценщику:
– Подожди. А что же плохого в таком случае вы видите?
Тот посмотрел на меня взглядом, с каким обычно богач смотрит на бедного – в лучшем случае снисходительным, в худшем – презрительным. Данный был где-то между этими двумя крайностями. Я был в обыкновенной одежде, какую мог носить и крестьянин и житель среднего достатка – куртка из толстого льна, серые брюки и темная шляпа, резко контрастирующая с волосами.
– Техника любопытна, но… я не вижу здесь того, что представляло бы ценность для покупателей Вены, – сказал торговец, – Я не вижу здесь ни драгоценных камней, ни шелка, ни украшений. Картина бедна и пуста. Был бы этот венок побогаче, а юноша одет в бархат…
– Но позвольте – где вы все это возьмете в сельской местности? – возразил я. – В Вене – да, возможно, но не здесь.
– Да к черту эту философию! – прорычал Бьерн, – Картина и должна быть такой, болван ты эдакий! Почему не камни и золото, говоришь? Потому что ни Пан, ни Бахус не ходили в золоте, подобно Мидасу или Мардуку! Они находили блаженство в природе, в вине – крови виноградников, а не в сундуках, наполненных монетами!
– Кому нужны эти червивые яблоки и увядающие листья?!
– А где ты видел в природе вечные листья и вечные фрукты?!
– Стоп! Хватит! – попытался утихомирить их я, но Ганн и оценщик уже разошлись не на шутку.
– Да что ты понимаешь в искусстве?! Ни черта не смыслишь!
– Говори, что хочешь, но я это не куплю! Забирай и вали отсюда! Чтобы смотреть на всякое дерьмо есть реальность! – он развернулся и скрылся в лавке, хлопнув дверью. Ганн, тяжело дыша, отступил на шаг, чуть было не натолкнувшись на Матиса.
– Уймись, Бьерн, – сказал я, – Это только первая лавка.
– Они ни бельмеса не понимают, что действительно важно в картине…– сквозь зубы пробормотал он, – Они не понимают, какой огромный смысл заключен в этих простых вещах.
– Будь снисходительнее к ним, – пытаясь немного утешить его, сказал я, – Они не художники, и они не создавали это полотно. Живопись – настолько тонкая вещь, что не всегда один художник понимает творчество другого, а уж если за это дело берутся люди, не связанные с искусством, то результат…плачевен. – я скосил глаза на Матиса, но тот молчал, уперев взгляд в землю.
– Ладно, пошли дальше! – махнув рукой, проворчал Бьерн, натягивая чехол из мешковины обратно на холст и берясь за угол рамы.
«Так-то лучше», – подумал я.
Однако, наши многочисленные попытки не увенчались успехом. Все закупщики, словно сговорившись, хором твердили, что картина неизысканна и груба, а некоторые – что чересчур меланхолична и нагоняет печаль или скуку.
– Сто, – сказал лавочник, в котором чувствовался немалый винный градус, разглядывая полотно при свете газового фонаря. На улице уже сгустилась темнота, – Не больше.
– Сто?! Вы издеваетесь?! – Бьерн уже был разъярен окончательно. Даже Канзоне, до этого казалось бы пребывавший мыслями вообще не здесь, выглядел так, словно сейчас прибьет этого толстяка в нелепом подобии тюрбана на голове на месте. – Да она стоит не меньше восьмисот!
– Восемьсот марок?! За это?! – скривился тот, – К тому же, учитывая, что изображение на него совсем не похоже, – он указал на Матиса и тот дернулся, но я схватил его за плечо, моля утихомириться. Было ощущение, что лишь из-за моего вмешательства каждая остановка не заканчивается дракой.
– Раз не похоже, то с чего вы взяли, что изображен именно он? – раздраженно ответил я. Торговец подавился и, кашляя, выдавил: – Сто и точка! Никому не нужна подобная халтура.
– Халтура?! Да ты!..
– Вы посмотрите на него – кто хочет купить это дерьмо за восемьсот марок?!.. – с издевательским смехом заорал толстяк прохожим, за что потерявший терпение Ганн врезал ему в челюсть. У меня уже просто не было сил их останавливать.
– Так, что тут у нас? О, искусство! Искусство – это хорошо-о… – внезапно раздался голос, растягивающий слова. К лавке подошли двое мужчин, явно не крестьянского происхождения. Покачиваясь и хватаясь друг за друга, один из них спросил по-немецки, пьяно хихикая: – Это что – Дионис?
– Да, – отпихнув торговца в сторону, прорычал красный после драки Ганн.
– Дионис – это вино, а вино – это хорошо… – едва ли не прикусывая собственные языки, протянули эти двое и я почувствовал, как мой рот невольно кривится в брезгливой усмешке. Удивительно, как жалко выглядит человек любого сословия, пребывая во власти этого безумного бога.
– С кого его рисовали? – спросил один из них – русоволосый человек с венским акцентом, лет двадцати семи-тридцати. Бьерн, у которого уже дергалась бровь, молча указал на Матиса.
– Мдаа…любопытно… – протянули они, расплываясь в весело-омерзительных улыбках.
– Только не говорите, что вы собираетесь это купить! – с возмущением воскликнул толстый лавочник, поднимаясь на ноги. – У меня в лавке есть экземпляры в сотню раз лучше этого!
– Это?! – пьяно удивился мужчина, снимая цилиндр и отдавая его другу. Еле держась на ногах, он ткнул в картину пальцем: – Зачем мне покупать обыкновенную мазню, когда есть настоящее? Сколько ты стоишь, а?? – внезапно метнулся к Канзоне, и, схватив его за горло, так ударил спиной о стену, что из того на мгновение вышибло дух и он вскрикнул.
– Матис! – я пожалел, что не взял с собой пистолет.
Однако, не успел я сдвинуться с места, как пьяница охнул, размыкая руки и поднимая их вверх. Он попятился и я различил в руке Матиса столовый нож, острие которого он вдавил в шею оппонента.
– Sono un’opera d’arte, e molto, molto caro! – оскалив зубы, четко и угрожающе произнес он, делая вперед шаг за шагом. – На немецком, приятель, это означает: «Я произведение искусства и очень, очень дорогое!»
Мои брови поползли вверх: итальянский? Так вот кем был по происхождению этот названный синти – итальянцем. Странно, что имя у него немецкое.
– Покупаешь? Ну?! – он отнял нож от горла и рывком лезвия указал на картину.
Тот стоял, онемев не то от пережитого страха, не то от удивления, что все еще жив. Но спустя секунду вновь расплылся в улыбке:
– Шут с вами, я согласен.
– Ни за что, – сказал я, надевая на картину чехол. – Только через мой труп.
– Себастьян? – Бьерн с изумлением смотрел на меня, похоже, шокированный моим неожиданным выпадом. Матис тоже застыл, с совершенно непонятным выражением лица глядя в мою сторону. – Ты что? Нам же надо ее…
– Ты что, не понял, что хотело с ним сделать это отребье?! – прорычал я, указав на пьяного аристократа. – И ты хочешь этому отдать свою картину?! Все равно что продать человека в бордель! – у меня настолько не было сил, что хотелось просто уткнуться лицом в стоящую на земле раму. С чего я так разъярился, понятия не имею, но все мое существо протестовало против того, чтобы изображение Матиса оказалось в руках подобного ничтожества.
– Себастьян…тихо, – Ганн подошел и потряс меня за плечо, – Что с тобой, успокойся. – похоже, он был всерьез обеспокоен моим состоянием. – Хорошо. Мы уходим.
Мои пальцы, впившиеся в дерево под мешковиной, расслабились.
Вернувшись домой, Бьерн, громко ругаясь, завалился спать, а я, распрощавшись с ним, вернулся в поместье Сарон, взял футляр со скрипкой, и, несмотря на ворчание Марии, что время уже скоро достигнет полуночи, направился на холм, возле которого обычно пасутся лошади.
Меня не оставляло странное чувство после той вспышки пару часов назад. Я всего лишь уважал труд Бьерна и Матиса, потому воспротивился продаже полотна тому светскому моту. Но, так ли это?
Краем сознания я признавался себе, что меня тошнило при мысли, о том, что после тех грязных домогательств этот человек посмеет взглянуть на изображение Матиса.
В надежде успокоиться, я сел на траву и достал из футляра скрипку. Соната Баха должна поставить все на свои места. Скользя смычком по струнам и впитывая в себя тонкие звуки поистине незабываемой мелодии, я наконец погрузился в желанное забвение. Так прошло несколько минут, пока наконец сладостное окончание моей колыбельной не погрузило окружающий мир в тишину.
Убирая инструмент от лица, я чуть отклонился назад и обернулся, почувствовав затылком неожиданное препятствие. К моему удивлению, это были чьи-то колени.
– Матис? Ты-то что делаешь здесь в такой час? – спросил я, складывая скрипку обратно в футляр и ловя себя на мысли, что уже встречал здесь Канзоне. – Надеюсь, не за мной следишь.
– Я пришел посмотреть на Бенгха, – ответил тот, делая шаг назад. – Вы тут не при чем.
– Бенгх?
– Да. Вон тот черный мустанг, – он указал куда-то в середину табуна, но в ночной темноте я совершенно ничего не смог разобрать.
Вспомнив оклик Джанго в первый вечер нашего знакомства, я понял, что именно на этом животном Матис пригнал табун обратно цыганам.
– Бенгх..вот как. Странное имя.
– С цыганского значит «дьявол». – сказал Канзоне.
Что ж, вполне подходит этому бешеному зверю.
– Если это все, то я, пожалуй, пойду, – промолвил я, вставая и беря футляр со скрипкой за ручку.
– Нет. Я хотел сказать спасибо за сегодняшнее, – ответил Матис и я остановился. Он продолжил: – Я действительно рад, что вы не позволили продать картину тому ублюдку и благодарен за это.
– Я не позволил продать ее, потому что подобное положение дел претит моим внутренним убеждениям. – сказал я, – Если бы потребовалось, я купил бы эту картину у Бьерна, только бы быть внутренне спокойным. Не стоит благодарить за эгоизм, Матис. Он того не стоит. Однако, я рад тому открытию, что ты умеешь быть благодарным. Это прекрасно.
– Можете говорить, что угодно, сэр, но я не наивное дитя и догадываюсь, что вы лжете, знаю, что причина вашего поступка кроется в чем угодно, но не в том, что вы назвали, – парировал Канзоне, скрестив на груди руки, – Вы можете сказать правду?
– Нет, – ухмыльнулся я, – Также, как и ты не желаешь назвать мне истинную причину своей ненависти. Тебя устроит такой ответ?
– Да, – кивнул он, – Но лишь пока. После вам придется выложить мне все начистоту.
Так прошло больше недели. С Бьерном я виделся почти каждый день, чуть реже с Матисом и отношения между нами значительно сгладились, хотя Канзоне был все также ершист и я не уставал поражаться его своеобразной дикости в сочетании с неплохим умом и проницательностью. Все же не зря он нашел родственную душу в мустанге Бенгхе.
Также в эту последнюю неделю я часто проводил время в компании Джанго Виттерштайна и узнал много нового о жизни синти. В связи с этим надоумился написать несколько композиций в цыганском стиле, что очень его порадовало и он перенял их в репертуар скрипачей своего табора. Эти кочевые люди действительно были свободны и я практически забыл о своих тревогах, перестал терзаться сомнениями и размышлениями, пока однажды в одну из тихих ноябрьских ночей мой сон не прервал донесшийся со двора через окно грохот.
Я вскочил, как ошпаренный, и, набросив плащ, быстро спустился на первый этаж, тихо прошел к задней двери, что вела как раз на задний двор, где располагался сарай и конюшня.
Ступив на стылую землю, я заметил слабо просачивающийся свет из-под двери конюшни, и, недолго думая, направился туда.
Не хочу сказать, что был удивлен, когда, приоткрыв дверь, увидел возле одного из загонов Матиса. Однако, по всей видимости, ничего красть он не собирался: Канзоне, скрестив ноги, сидел на ворохе соломы подле лошади и расчесывал металлическим гребнем пушистую, длинную гриву Одетт. Тихо горела аргандова лампа. Белоснежная кобыла склонила вниз голову и невозмутимо ворошила гибкими губами корм в деревянном ящике, служившим кормушкой. Похоже, полуночник ей нисколько не мешал и животное-альбинос было спокойным.
– «Вы даже не спросили тогда, хотел ли я вообще красть эту лошадь…».
Вот что он имел ввиду. Получается, он забирался сюда лишь затем, чтобы провести время с полюбившимся питомцем.
Что меня удивило, так это выражение лица Матиса – на нем впервые появилось подобие нежности, выражение любви и привязанности. Темные глаза потеплели, а изысканные губы окрасились легкой улыбкой. Это было действительно завораживающее зрелище.
Я неосторожно надавил рукой на дверь и она скрипнула, из-за чего Канзоне резко поднял голову, вскакивая на ноги.
Поняв, что скрываться дальше не имеет смысла, я вошел в конюшню и прикрыл за собой дверь, чтобы внутрь не проникал ночной холод.
– Ты прямо-таки влюблен в эту лошадь, Матис. – сказал я. Юноша настороженно смотрел, будто бы ожидая в любой момент нападения и я счел нужным его обнадежить: – Успокойся. Я знаю, что ты не собираешься ее красть.
– Наконец-то вы это уяснили…– сказал он, заметно расслабляясь.
– Она тебе так нравится? – я потрепал кобылу между ушами и та фыркнула.
– Она прекрасна, – просто сказал Матис, – Полная противоположность Бенгху. В ней я нахожу умиротворение.
– А Бенгх? – поинтересовался я.
– Он забирает мою ярость и ненужную смуту страстей. – Матис поглаживал лошадь и я подумал, что этом мальчике есть своеобразная мудрость. В этот момент он казался настолько невинным, насколько позволяла его внешность, и это было поистине красиво.
– Вот как. Ты по-настоящему умеешь ладить с животными.
– Я пастух и должен это уметь, – отозвался он.
– Только потому что должен? – спросил я. Он поднял шоколадные глаза от лоснящегося бока Одетт, но ничего не ответил, лишь покачав головой. По-другому и быть не может. Это только в крови.
– И как часто ты сюда наведываешься? – спросил я, облокотившись руками о спину лошади по другую сторону от юноши.
– Раз в три ночи на протяжении года. – ответил он и я поднял брови. Изрядный срок.
– Стало быть, при Сароне еще…– протянул я и он кивнул:
– Да.
Между нами воцарилась тишина, а после Матис сказал:
– Вы, наверное, известный музыкант.
– С чего ты взял? – я мгновенно напрягся.
– Вы играете совсем не как любитель. Чувствуется изрядный опыт.
– Какие уверенные рассуждения, – несколько обеспокоенно хмыкнул я, – Ты разбираешься в музыке?
– Немного, – ответил он, продолжая сосредоточенно причесывать густые белые волосы, – Мой отец держал некогда свою мастерскую по изготовлению музыкальных инструментов…– тут на его лицо набежала тень и он встряхнул кудрявой головой, – Не важно. Ваш уровень высок и это видно.
– Понятно. – пробормотал я, думая, что мне больше не стоит заниматься музыкой вне стен поместья. – Нет. Я известен, но отнюдь не благодаря творчеству. Я занимаюсь капиталовложениями.
– Хм. С виду как раз наоборот. Либо вы действительно странный человек, либо… – он оторвал взгляд от кобылы и посмотрел на меня, – …вы лжете.
– Ты слишком категоричен. – поморщился я. – Зачем мне лгать?
– Я всего лишь говорю то, что думаю, – возразил Канзоне. – А для лжи у всех свои причины. Просто чувствую, когда мне говорят неправду.
Он буквально завораживал, очаровывал своей прямотой и непосредственностью, однако меня тревожило то, что он начинал догадываться о том, кто я есть на самом деле. Если я хочу быть уверенным в собственной безопасности, то мне следует стать более осторожным.
– Однако, ваше прошлое меня не касается…– продолжил он, – Но я бы хотел узнать у вас касательно совсем недавнего.
– Что конкретно? – спросил я.
– С недавних пор меня тревожат странные видения...
– И что это за видения? – я внимательно смотрел, как он нервно теребит пальцами прядь конских волос.
– Это не суть важно, – замотал головой он, – Я понял, что ничего не помню из того, что происходило со мной в тот вечер, когда Бьерн закончил картину. Так вот, я хочу спросить об этом вас. – этот вопрос и пристальный взгляд привели меня в ступор. Я замялся, не зная, что ответить.
– Почему вы колеблетесь? – спросил он.
– Я сам мало что помню, – ответил я.
– Лжете. Вы один были трезвым в тот вечер.
– Ты же ничего не помнишь, – заметил я.
– Некоторые моменты я не забыл, – сказал Матис, – Но не уверен, что это реальность, а не пьяный бред.
– И что же ты помнишь? – я должен был знать, что сохранилось в его памяти, чтобы после решить – говорить или нет.
– Я не расскажу вам этого, – снова замотал головой он, и я понял, что он помнит. – Но прошу вас.
– Ты хочешь узнать, почему проснулся полураздетым в чужой постели?
– И это в том числе, – ответил Канзоне, – Я понял, почему оказался без одежды: она была мокрая. Но вот каким образом она намокла? Дождь не шел.
– Ты в реке искупался, – хмыкнул я, – Вот мокрым и стал.
– Но зачем? Ведь я зашел туда не сам.
– А каким же образом тогда?
– Потому что я был там с вами.
– Что?
– Я помню, как меня отрывали от земли, и…там, в воде, вы были со мной…– он говорил быстро, словно боялся, что я его перебью. – …Поэтому я хочу знать, что случилось на берегу. Это было – то, что я вам рассказал?
– Да, – ответил я, и увидел, как слегка расширились карие глаза и он побледнел.
– Расскажите мне все. Только правду, – прошептал он, одной рукой невольно вцепляясь в гриву. Одетт зафыркала.
– Ты уверен, что хочешь знать правду? – невесело усмехнулся я, обходя лошадь, – Она... может оказаться неприятной.
– Да, – ответил он. – Что произошло?
– В особенности ничего страшного, но ты целовал меня.
– Ч-что? К-как? – запнувшись, выдавил юноша. Я понял, что он не может поверить своим ушам. Весь этот разговор грозил перейти в дурную бесконечность. Меня это понемногу начинало бесить.
– Да вот так! – слегка раздраженно отрезал я, хватая его за плечо и впиваясь в полуоткрытые от изумления губы, ловя взметнувшуюся для защиты вверх руку.
Первые секунды словно застыли в невесомости, а после я ощутил, что Матис, пытаясь сохранить равновесие, спиной уперся в стену, а свободной ладонью мне в плечо, словно отталкивая. Но не хотелось отпускать его и я, зарывшись рукой в кудрявые волосы на затылке, с силой привлек юношу ближе к себе.
Сейчас, вспоминая об этом, я думаю: «Зачем? Ну зачем я это сделал?!». Отпусти я его тогда, ничего бы не было.
Но нет: я – усмирив временное сопротивление, продолжал все глубже терзать его губы. Только тогда я понял причину своего скрытого желания: дикость. Непокорная натура этого парня и свела меня с ума. Она возбуждала, вызывала стремление подчинить этого демона себе, одновременно вскрыв и изучив его до самого сердца. Лишь много дней спустя я понял, как был жесток.
Сладостный, жаркий поцелуй прервал металлический холод от лезвия ножа, что уперся мне в треугольник под подбородком. О да, не зря Матис носил его с собой. Теперь это оружие спасет его и от моих посягательств. Что ж, так тому и быть.
– Если вы еще раз прикоснетесь ко мне, я вас убью! – тихо, но с рычащими интонациями в голосе промолвил он.
– Я не против, – просто ответил я, упираясь двумя ладонями в стену по обе стороны от головы юноши. – Моя жизнь никогда уже не будет прежней, я потерял практически все, что было мне дорого и вряд ли смогу возродить из руин тот мир, что окружал меня ранее; вряд ли смогу встретить тех, кто убил меня и попросить у них прощения. Поэтому я не боюсь умереть… – я наклонился чуть ближе к его лицу, чувствуя, как острие прокалывает кожу. Глаза Канзоне слегка расширились и он судорожно вздохнул – не то от изумления, не то от страха. – Поэтому я с радостью исполню твое желание. Артерия здесь – чуть левее. Есть и другой вариант – с силой проткнуть в этом месте и достигнуть нёба. Тогда я совершенно точно умру. -Матис молчал, только рука, сжимающая рукоять ножа, подрагивала.
– Итак, ты все еще хочешь убить меня…– переходя на шепот, я придвинулся еще ближе и погладил его кончиками пальцев по гладкой щеке, – …Маттиа?
В этот момент мне показалось, что во взгляде юноши что-то сломалось, словно я вонзил ему под лопатку его же собственный нож. Он разжал пальцы и тот с приглушенным звяканьем упал на земляной пол среди соломы. Отчасти я был озадачен: почему эта итальянская интерпретация его имени вызвала такую реакцию? Но на тот момент мне было не до праздных размышлений.
Устранив последние сантиметры, я совершенно невинно поцеловал его в угол рта, и был немало удивлен, когда Матис приоткрыл губы, отвечая на мои ласки. С лихвой используя этот шанс, я вновь завладел его устами, обняв за плечи и талию вспыхнувшее от волнения тело.
Меня возбуждал его запах – по-мужски терпкий, со сладковатым оттенком. Совершенно порочный, но притягательный, этот аромат будоражил мое воображение и чувства, заставляя зарываться лицом в волосы возле его уха и раз за разом шептать то самое заветное имя: «Маттиа… Маттиа…», слушая в ответ его горячее учащенное дыхание.
Я проник ладонью под рубашку и уловил едва слышный стон, взглянув ему в глаза увидел совершенно безумный взгляд – как тогда, на берегу реки.
Расстегивая на нем одежду и одновременно целуя в шею, я почувствовал, как он обхватил меня руками за голову, зарываясь пальцами в огненные пряди на затылке. В тот момент он выглядел просто восхитительно, и я подумал, что теперь понимаю смысл старинного выражения «очарование порока». Все это: мои ласки, его стоны и вздохи, скользящие по коже губы, было непозволительным, но от этого делалось только желаннее, каждое мгновение уничтожая по крупице терпения.
С каждым разом лобзания Канзоне становились все жарче и ненасытнее и мне он безумно нравился таким – поглощенный животной страстью, что, словно раскаленная лава, разливалась по венам, заставляя колени безвольно подламываться.
Так я и не заметил, как мы сползли вниз вдоль стены.
Лежащий на сене Матис, расстегнув мне рубашку, проник рукой за пояс брюк, что заставило меня возжелать его с удвоенной силой.
Стянув вниз одну сторону черных штанов, я прошелся рукой по соблазнительно выступающей тазовой косточке и понял, что был прав в отношении красоты этих прелестных тренированных бедер.
Юноша уже был совершенно готов, но я сдерживал себя, догадываясь, что Матис наверняка девственник и мне надо быть осторожным, чтобы не нанести ему травм.
Канзоне охнул и впился пальцами мне в волосы и рубашку на спине, когда я ввел в него один, а затем и второй палец.
– Тише, Маттиа, тише mia bella (моя прелесть (ит.), все хорошо…– успокаивающе прошептал ему я, целуя в шею и за ухом, медленно двигая пальцами внутри него, другой рукой лаская его восставшую плоть, чтобы заглушить удовольствием первые неприятные ощущения.
Постепенно, стонущий и выгинающийся Матис так плотно приник ко мне бедрами, что стало невозможно больше терпеть, и я – вынув пальцы, вошел в него, с неизмеримым наслаждением видя, как раскрылся в беззвучном крике рот и подалось навстречу изнывающее от желания тело, жар которого заставил меня задохнуться в экстазе.
Громкие стоны слегка охрипшего голоса только подстегивали желание и сладостная пытка продолжалась столько, что я уже потерял счет минутам. Но к черту время… Оно мне было не нужно, поскольку ни в какое сравнение не шло со всепоглощающими поцелуями со вкусом крови из прокушенных губ…
Проснулся я уже утром и от тепла обнаженной кожи лежащего в моих объятиях Матиса мне стало не по себе. Что произошло, догадывался: я соблазнил его и провел с ним ночь. Но вот не знал: хорошо это или плохо. У меня было нехорошее предчувствие.
Внезапно, за дверью раздались шаги. Канзоне открыл глаза.
– Хозяи-ин! Где вы, сэр?! О боже, что же мне делать...– мгновенно вскочив, я поднял еще не пришедшего в себя юношу на ноги и завел за узкую стенку возле стойла, где стояла Одетт.
Радуясь, что одежда, хоть и расстегнутая, осталась на мне, я, мгновенно приведя себя в порядок, вышел на звук распахнувшейся двери.
– Слава богу, вы тут! – Мария быстро вошла в конюшню и остановилась, пристально оглядев меня с ног до головы: – Что с вами случилось, почему вы так…
– Я спал! – отрезал я, заставив ее мигом замолчать, – У меня была бессонница, я вышел во двор и решил навестить Одетт. Просто заснул в конюшне!
– П-простите…но…месье Сарон приказал мне приглядывать за вами, пока ваша рана…
– Приглядывать – не значит преследовать! – рявкнул я. Каким бы хорошим ни было мое воспитание, прислуга должна знать свое место. – Уясните это на будущее, Мария! Если мне понадобится ваше участие, я вам сообщу об этом! Возвращайтесь в дом и оставьте меня в покое.
– С-слушаюсь, хозяин, как скажете... – сконфуженно прогудела она в ответ с легким книксеном и удалилась. Я, думая, где Сарон набирает таких суетных и настырных слуг, вернулся к месту, где оставил Матиса.
При взгляде на него, меня пробрала тревога и ощущение новой приближающейся грозы. Но эту я заслужил.
Канзоне – уже частично одетый – в штанах и расстегнутой рубашке, сидел на полу, обхватив кудрявую голову руками.
– Эй…– я наклонился и тронул его за плечо, – Ты в порядке? – и еле успел отпрянуть от свистнувшего в сантиметре от моих глаз лезвия.
Лицо Матиса пылало такой лютой ненавистью, что я понял – в этот раз он всерьез хочет меня убить.
– Зачем?! – он вскочил на ноги и метнулся ко мне. Я отскочил в сторону и нож распорол воздух возле моего плеча, – Зачем?! Ты, грязный ублюдок!!! Будь ты проклят! – в Канзоне будто бес вселился. Спустя пару минут он-таки притиснул меня к стене, с такой силой вдавив нож в горло, что я почувствовал, как капля за каплей из пореза начинает сочиться кровь. Точно также, по разъяренному и одновременно искаженному в страдании лице юноши текли слезы. – Почему? – дрожащим шепотом выдавил он, до боли сильно впившись мне пальцами в плечо.
Я молчал. Не потому что не знал, что ответить, а потому что сознавал, что ни один аргумент его не убедит. Пускай уж лучше убьет меня. Так и его месть будет исполнена и придет конец моему жалкому существованию.
– Отвечай! – рявкнул он, глядя на меня совершенно дикими глазами. Даже в такой момент я испытал невольное смутное восхищение от того, какой он есть.
На самом деле, я вполне мог освободиться от его хватки, если бы не впившийся мне в горло нож.
– Какой смысл в словах, если ни одно из них ты сейчас не услышишь? – глядя на него сверху вниз и не смея опустить голову из-за клинка, тихо сказал я. – Опусти нож, Матис. Не стоит тебе становиться убийцей такого, как я.
