Текст книги "Скрипка для дьявола (СИ)"
Автор книги: Kaede Kuroi
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 49 страниц)
Но несмотря на это, я её любил, ведь кроме неё у меня никого не было. Как говорила мне всегда она, отец нас бросил, а после и умер. Его нечёткий образ, увиденный мною в раннем детстве, запечатлелся в голове серой тенью и я почти не помнил его.
Поэтому я продолжал жить с матерью вдвоём, смиряясь с её холодом и отчужденностью. Эта бесчувственность всегда сильно обижала ребёнка во мне, и я даже обрадовался, когда в возрасте семи лет меня отдали на обучение в мужскую католическую школу-интернат при Эклсфилдском монастыре, что располагался к северу от Шеффилда, в Йоркшире.
В то августовское утро раздался стук в дверь. На пороге поместья стоял человек в длинных чёрных одеждах.
Подождав, пока Эмма спустится вниз, дворецкий открыл дверь и впустил гостя.
Им оказался священник, но отнюдь не тот, что заведовал нашим приходом. Это был зеленоглазый мужчина среднего роста и тонкого телосложения, с каштановыми, зачёсанными назад прямыми волосами. Привлекала внимание бледная, с болезненной синевой под глазами кожа, отчего этот человек казался очень уставшим. На носу было закреплено пенсне в тонкой оправе и с правой стороны от линзы свисала серебристая цепочка, теряющаяся другим концом за стойкой-воротом католической сутаны.
– Ах, преподобный Карл. Я так счастлива вас видеть в своём доме, – поцеловав по обычаю руку служителю Господа, женщина выпрямилась, со сдержанной, суховатой улыбкой глядя на него.
– Добрый день, мисс Фостер, – я прятался за перилами лестницы на втором этаже и увидел, как растянул тонкие губы в вежливой улыбке священник. – Надеюсь, я вовремя…
– О да-да, конечно, – кивнула она. – Вещи моего сына уже собраны, ему осталось лишь одеться, и вы можете отправляться в путь.
– Это прекрасно. Пунктуальность – ваше второе имя, миледи.
– Что вы, святой отец. Безупречен только Создатель наш. А мы в каждом шаге имеем недочёт.
– Вы слишком строги, мадам. Господь порой даёт жизнь поистине удивительным созданиям… – мягко возразил тот.
Внезапно старая перекладина под моей рукой громко скрипнула, и гость, подняв глаза наверх, упёрся взглядом в моё испуганное лицо. Сердце так и зашлось от страха – меня обнаружили. А если это так, то быть мне снова наказанным.
Эмма была строга как к себе, так и по отношению к другим. За малейшие провинности она наказывала: самым безобидным было заточение на двое суток в Красной комнате, где, по слухам, умер от болезни в страшных муках неведомый мне дядюшка Эклс, чей призрак так и не нашёл упокоения, обитая в каждом предмете данного помещения. Самым страшным же наказанием были побои, неважно чем: тисовым прутом ли, ремнём или же руками. Сейчас я понимаю, что переносить нападение мужчины куда легче. Всё же женщина – существо безумное: если её разозлить, она почти полностью теряет рассудок, контроль. В гневе дочери Евы безжалостны и жестоки, в насилии же – изощрённы. Женщина может легко убить. Гораздо легче, чем мужчина.
– …Например, вот это очаровательное создание. У вас ещё и дочь, мисс? – удивлённо переведя взгляд на Эмму, спросил клирик.
– Дочь? – Эмма обернулась, и, увидев меня, поджала губы. – Нет, преподобный. Это как раз мой сын. Габриэль, как ты посмел выйти из комнаты в таком виде?! Несносный мальчишка…
– Что вы, всё в порядке, мадам. Не будьте так строги – он же совсем ребёнок, – сказал священник, ласково посмотрев на меня.
Он поманил рукой:
– Подойди ко мне, дитя. Не бойся. – Выйдя из-за перил, я, придерживая на ходу слишком длинную полу ночной сорочки, спустился вниз, шлёпая босыми ступнями по деревянной поверхности ступеней.
– И впрямь, мальчик. Но какой! Боже, Эмма, вы дали миру ангела во плоти! – священник опустился передо мной на корточки, с умилением глядя мне в глаза. – Всё-таки, дети – самые прекрасные цветы на свете. Здравствуй, малыш. Тебя зовут Габриэль?
– Да, – ответил я. – А вы пришли за мной? Вы заберёте меня отсюда? От мамы и дядюшки Эклса?
– Дядюшки Эклса? – святой отец заметно растерялся. – Кто такой этот дядюшка?
– Не слушайте его, – отрезала Эмма. – Глупые детские фантазии, не более. Я распоряжусь, чтобы его немедленно одели для путешествия. До Йоркшира путь неблизкий, хотя и не самый дальний, – с этими словами она стремительно удалилась, предоставив меня гостю.
– Меня зовут отец Карл, – представился он. – С этого дня я буду твоим наставником, Габриэль.
– Наставником? – спросил я. – Что такое наставник? – в ответ на мои слова он тихо засмеялся и промолвил:
– Это человек, который будет тебя защищать и обучать различным вещам. Это человек, который поможет тебе, к которому ты можешь прийти, когда тебе грустно или плохо. Это твой друг.
– Как ангел-хранитель? – спросил я.
– Да, – ответил Карл. – Как он.
И вот, спустя некоторое время я сидел в двухместном кебе подле своего новоявленного наставника, впервые в жизни уезжая так далеко от дома, где я рос, где было пролито столько горьких слёз и задано столько вопросов. При монастыре мне предстояло провести почти двенадцать лет.
Мне нравилось учиться в школе, хотя поначалу пришлось нелегко: я был упрямым ребенком и смирения у меня было «не больше, чем у осла», как выражалась сестра Жозефина – одна из монахинь, ведших уроки.
За различные проступки и недочёты я то и дело получал по рукам линейкой. Этого наказания боялись все мои одноклассники, но для меня, после методов воспитания моей приёмной матери, это было не больнее комариных укусов.
«Это не ребёнок – это сущий дьявол!» – жаловались монахини отцу Карлу, но тот лишь неловко улыбался и разводил руками, призывая их быть помягче, ведь дети такие непоседы, и если что-то и делают, то не со зла, а по глупости. Но, тем неменее, после всё же провёл со мной пару воспитательных бесед. Он был всегда так добр, что мне становилось совестно и я обещал, что постараюсь вести себя получше. Я не хотел расстраивать отца Карла и давать ему лишний раз поводы для разочарования.
После этих сердечных бесед моё поведение значительно улучшалось, но даже эти перемены мало что изменяли в плане отношения окружения ко мне. Несколько монахинь, правда, всё же прониклись ко мне симпатией, чего не скажешь о сверстниках: им казалось, что я всегда избегаю наказаний благодаря покровительству отца Карла, которого уважали в этой школе больше других и – по мнению моих однокашников – потому и делали мне поблажки: как его подопечному. Они думали, что я не плачу, потому что меня бьют по рукам слабее, чем остальных. Глупые дети, из которых вырастают не менее глупые люди. Не сказать, что меня ненавидели – вовсе нет, но старались со мной не водиться. Одно время я переживал из-за этого, но после нашёл успокоение и радость в беседах со своим наставником и другими учителями.
Постепенно жизнь начала налаживаться, и спустя три года я привык к интернатскому образу жизни, пока не произошло одно неприятное событие, о котором я до сих пор вспоминаю с содроганием. Тогда я впервые познал грязь и алчность человеческой натуры. Увидел воочию, как безжалостно можно сломать только показавший свой цвет бутон, чтобы, насладившись несколько минут его ароматом, затем бросить в дорожную колею, где он проживет до первого же тележного колеса.
В один из пасмурных сентябрьских дней, когда все учителя и ученики находились в классах, со стороны внутреннего дворика раздался пронзительный крик. Сестра Долорес, прекратив читать Евангелие, отложила книгу в сторону и – приказав нам продолжить чтение самостоятельно – поспешно вышла.
Разумеется, мы – девяти-десятилетние лентяи, ни о какой учёбе и помышлять не думали в такой интересный момент, и потому сгрудились у окна, подминая друг друга под себя, чтобы разглядеть хоть что-нибудь в саду. В воздухе запахло грозой и переменами. Но, как выяснилось позднее, перемены эти были ужасными: из окна выпал один из учеников – Кристофер Браун.
Мальчика нашли в саду, среди кустарников тёрна с треснувшим от удара о каменный бордюр клумбы черепом. Прелестные волны светлых волос в крови, а остекленевшие золотисто-зелёные глаза смотрят в никуда. Когда-то живой человек теперь походил на сломанную куклу, что никак не укладывалось у меня в голове – как такое могло произойти, как?!
«Он сказал, что ему надо в туалет! Я выпустила его из класса только поэтому!» – захлебываясь в рыданиях, кричала сестра Маргарет сочувственно кивающему инспектору из Скотланд-Ярда.
Но ведь Кристофер лежал вовсе не под окном уборной, а под окном своей комнаты на втором этаже, которое, к слову, и было распахнуто настежь.
Всем стало понятно, что мальчик мог умереть по двум причинам: либо он на обратном пути из туалета решил за чем-то зайти к себе в комнату и, открывая окно, чтобы проветрить помещение, случайно выпал; либо же у ребёнка что-то случилось. Что-то, чего он не смог вынести и в итоге покончил с собой. Но какое, какое такое событие должно было произойти для того, чтобы обычно такой жизнерадостный и красивый юноша как Кристофер лишил себя жизни, наложил на себя руки и тем самым обрёк свою душу на вечные муки?!
Неделю с лишним инспектор безвылазно сновал по интернату, расспрашивал монахинь и священников, а также наставника погибшего – отца Дэвида, но так и не смог ничего добиться. Единственное, что детективу удалось выяснить у одноклассников Кристофера – так это то, что в последнее время мальчик выглядел подавленным и был чуть более молчалив, чем обычно. С оценками у него всё было в порядке, его все любили. Кристофер был редкостно красивым и дружелюбным ребёнком, из тех, кто у каждого вызывает расположение и приязнь.
Было даже не за что зацепиться.
И дело вскоре закрыли.
После похорон Кристофера я стал чувствовать себя неуютно, словно это место, которое по моему прибытию сюда было таким чистым и спокойным, навсегда пропиталось этим могильным холодом и никогда уже не станет прежним. Этот дух смерти, казалось, теперь жил в каждом кирпиче, в каждой рождающейся розе. И в каждом бутоне мне вместо растительных соков виделась кровь – та самая алая жидкость, что сочилась в тот день из головы Кристофера и впитывалась в рыхлую землю у подножия тернового куста. От каждого цветка пахло тленом, и я со страхом всё отчётливее понимал своим детским умом, что всё приходит в этот мир затем, чтобы умереть: в один прекрасный миг земля также равнодушно поглотит тебя, как и упавший с неба дождь.
Эта мысль буквально загипнотизировала меня и я, проходя мимо места смерти, часто останавливался и смотрел на торчащие, словно толстые иглы, шипы и на кривые ветви кустарника. И думал.
За этим занятием меня однажды и застал отец Дэвид, который, видимо, направляясь на урок, пересекал тот же участок сада, что и я.
– В чём дело, Габриэль? С тобой всё в порядке? – спросил он, останавливаясь.
– Да, святой отец. Я просто задумался, – ответил я. Этот человек мне очень нравился и я питал к нему доверия не меньше, чем к своему наставнику. Отец Дэвид имел весьма солидную внешность: высокий, с хорошо развитой мускулатурой и короткими чёрными волосами, он производил слегка угрожающее впечатление, но на деле был всегда ласков с учениками. По крайней мере, я никогда не слышал, чтобы он повышал голос или шлёпал линейкой своих подопечных по рукам.
– Слушай, малыш, давай договоримся… – он присел на корточки и взял меня за руки, как некогда отец Карл, от чего я мгновенно отвлёкся от своих мыслей и сосредоточил своё внимание на нём. – Если тебя что-то тревожит – хоть малейшая проблема – расскажи о ней мне или отцу Карлу. Нельзя держать в себе боль или страх, иначе они разрушат тебя изнутри, – тёмно-карие глаза внимательно вглядывались мне в лицо. – Ты понял меня?
– Да, падре, – ответил я. – Если меня что-нибудь встревожит, я расскажу вам.
– Вот и хорошо, – улыбнулся он. – А теперь беги, ангелок. Колокол на урок звонил уже давно.
Тянулись дни и я почти перестал думать о тайне смерти. Отчасти я смог отвлечься от своих мрачных мыслей благодаря отцу Дэвиду, с которым теперь проводил времени даже больше, чем с отцом Карлом. К тому времени я уже просто обожал преподобного Лемли. Он был не так занудлив, нежели Карл с его склонностью к пасторским поучениям, но в то же время оставался в моих глазах учителем и служителем Бога, перед которым испытываешь невольное почтение.
На переменах мы часто сидели в школьном саду и разговаривали на различные темы. Я заворожённо слушал его и думал, как мне повезло встретить такого прекрасного человека.
Но однажды я заметил, что отец Дэвид необычайно задумчив, словно пребывает мыслями не со мной, а где-то далеко.
– Святой отец, – обратился я к нему, когда мы в очередной раз сидели на одной из садовых скамей в перерыве между занятиями. – Что с вами? Вас что-то гнетёт?
– А? С чего ты взял, Габриэль? – словно очнувшись, спросил он и я окончательно уверился, что мой старший друг и кумир чем-то расстроен.
– Вы выглядите грустным... – я с любопытством и сочувствием смотрел на него, и преподобный Лэмли, слегка улыбнувшись, промолвил:
– Даже у меня бывают дни, когда мир кажется поблёкшим. Но это всё из-за бессонницы. Я не могу уснуть уже третью ночь и сильно устал. В эту тоже не сомкнул глаз – просидел в часовне наедине с собой и святыми.
– Один? И вам не было одиноко? – удивился я.
– Было, – засмеялся он. – Но это был единственный вариант.
– Если хотите, я посижу с вами, если и сегодня не уснёте, – предложил я, и Дэвид, обнажив белые зубы в улыбке, взъерошил волосы мне на затылке.
– Габриэль, милый Габриэль… Я благодарен тебе за заботу, но, думаю, не стоит. Тебе нельзя выходить из комнаты ночью, малыш. Устав школы.
– Но ведь вы же преподаватель, – возразил я. – Если вы разрешите мне, то я не нарушу никаких правил. Ведь вы же разрешите мне? – я вопросительно смотрел ему в глаза и священник, слегка расширив от удивления свои, подумал и ответил:
– На что ты подговариваешь меня, маленький искуситель? Ладно, так уж и быть – можешь сегодня прийти в часовню. Но не раньше двух.
– Я обязательно приду, – приятное возбуждение от намечающихся приключений заставило меня даже рассмеяться. Позднее я убедился, что скука – воистину корень зла и причина многих бед. Люди, увлечённые делами, попадают в различные неприятности гораздо реже чем те, которыми овладевает скука.
Часы на стене тихонько пробили два ночи и я, стряхнув назойливую сонливость, прислушался к тихому дыханию спящих в своих кроватях мальчиков, а после откинул одеяло и, спустив босые ноги на пол, бесшумно прокрался к двери и выскользнул в коридор. В школе стояла звенящая тишина, только едва слышно потрескивал огонь в закрытых настенных светильниках в конце коридора.
Без особых происшествий добравшись до первого этажа, я пожалел, что не надел ботинки, пускай и скрипящие, как старые половицы, – каменные плиты были холодные, а когда я ступил, наконец, во внутренний дворик, то незамедлительно испачкал свои ступни в земляной пыли.
Часовня находилась в дальнем углу двора и я, стараясь идти по более чистому булыжнику, припустил туда.
Тяжёлая дверь поддалась со второго раза (всё же для такой махины моей десятилетней силы было маловато), и я оказался в освещённом многочисленными свечами помещении, своды потолка которого двойными готическими скатами взмывали вверх, в темноту, и там соединялись в невидимой глазу точке.
– Ты всё же пришёл, сорванец, – раздался голос Дэвида с передних скамей, и я во мгновение ока оказался там.
Священник сидел перед алтарём и перебирал в руках агатовые чётки. «Kyrie eleison» [3] – в последний раз пробормотал он и обратил на меня взгляд спокойных, бархатистых в полутьме глаз.
– Конечно, падре, – ответил я. – Я же обещал вам. Если бы не выполнил обещание, то солгал бы. А ложь – это грех.
– Непослушание – тоже грех, однако, ты нарушил правила школы и вышел ночью из комнаты, хотя я не требовал этого от тебя, – мягко усмехнулся Лэмли, взяв меня за руку. – В тебе явно живёт дух противоречия, Габриэль.
– Я не хотел, чтобы вы чувствовали себя одиноким, поэтому пришёл… – я смутился и был готов заплакать от стыда. Значит, он сказал это несерьезно – просто пошутил, а я принял всё за чистую монету. Я чувствовал себя обманутым.
– Кажется, я обидел тебя, – священник отложил чётки в сторону и приблизил к себе, взяв за плечи. – Прости меня, малыш, я не хотел этого. На самом деле я рад, что ты здесь и что так любишь меня. Поэтому не вздумай плакать, ты же мужчина… – он приподнял мою голову за подбородок и погладил по волосам. – Улыбнись, мой ангел. Вот, так-то лучше. – Он выпустил меня и только сейчас заметил мои босые ноги, серые от пыли:
– Так, это ещё что такое? – он указал на них. – Поверить не могу – неужели ты пришёл сюда босиком? По холодному полу и земле?!
– Ботинки слишком скрипят, – виновато промолвил я.
– А взять их с собой, а после обуться?
– Я не догадался.
– Ох… ладно, – Дэвид вздохнул и сказал:
– Подожди минуту, я сейчас вернусь. – С этими словами он встал и скрылся в дальней комнатке, предназначенной для священников и хранения литургического облачения и атрибутики.
Проводив его взглядом, я подошёл к накрытому белой скатертью алтарю и стал вглядываться в лики святых, взирающих на меня с со своих фресок и икон. Беспокойный огонь свеч дрожал и плясал перед моими глазами сотнями крошечных саламандр от малейшего сквозняка.
Послышались шаги – вернулся Дэвид. В руках он держал маленький медный таз и белое полотенце.
Не успел я возразить, как меня подхватили под мышки и посадили прямиком на алтарь.
– О нет… падре, что вы делаете?! – я попытался слезть, но Дэвид удержал меня и сказал:
– Успокойся и сиди смирно. Для твоей чистой души у тебя слишком грязные ноги. – Сказано это было на удивление твёрдым голосом, и я повиновался, сев ровно и позволяя преподобному омыть сначала одну мою ногу, а затем другую.
– Зачем вы это делаете? Мыть чьи-то ноги… – сконфуженно пробормотал я, пытаясь преодолеть непонятное смущение.
– Даже Христос мыл ноги своим ученикам, так почему я – обыкновенный человек, не могу поступить также? – ответил тот, и я не нашёлся, что возразить. – К тому же, если приходится омывать такие ноги, как твои.
– Мои? – переспросил я, наблюдая за его действиями.
– Да. Меня всегда завораживала нежная природа невинности – такая противоречивая и такая коварная, – сказал священник, повторно омывая мои ноги и бережно массируя ступни в руках.
– Коварная? – я непонимающе смотрел на его обращённые к воде глаза. – Что же может быть коварного в невинности?
– О, она порой может быть опаснее самой глубокой порочности, поверь, – заверил меня Дэвид, оборачивая чистым полотенцем сначала одну мою ногу, а затем другую. – Например, дети. Юные, свежие существа, вроде тебя… – развернув полотенце, он провел ладонью по моей голени и, чуть отодвинув вверх полу сорочки, приник губами к колену, заставив меня вздрогнуть от неожиданности. – Мало кто в этом себе признается, но в детях столько нерастраченной и неосознанной чувственности, сколько никогда не было и не будет во взрослом. Посмотри… – он расстегнул несколько пуговиц у ворота моей рубашки и провёл кончиками пальцев по груди, от чего меня пробрала дрожь и странное волнение. – Твоё тело бело, как цветы на девственном лугу, нетоптаном лугу, а ноги так нежны, будто из бархата…
Вновь прижавшись к моим ступням губами, он прошептал:
– Разве может с ними сравниться огрубевшая от изрядного возраста мужская и женская кожа?
Я не ответил – просто не мог. Сжавшись до боли в мышцах, затаив дыхание, я прислушивался к зарождающимся внутри ощущениям – не то страха, не то удовольствия. Я никогда ранее не видел отца Лэмли таким и он пугал меня.
Но… вместе с тем, его действия пробуждали внизу живота неведомый жар, который, поднявшись, разлился по всему телу горячей волной, заставляя мои щёки вспыхнуть от смущения перед моей беспричинной неуверенностью, ощущением потерянности и неги.
– Я чувствую, ты согрелся, малыш, – прошептал он, слегка вобрав ртом большой палец у меня на ноге. – Хочешь, я доставлю тебе удовольствие, сравнимое с райским?
– Н-но… я не хочу умирать… падре, – я, задыхаясь от переполнявших меня непривычных ощущений, беспомощно посмотрел на него.
– Это другой рай, Габриэль. Его необязательно менять на душу, – он посмотрел на меня так ласково и одновременно так странно, что я заволновался ещё сильнее. Дэвид, заметив мой страх, погладил меня по щеке и сказал:
– О, Габриэль…мой прекрасный ангел, я не сделаю тебе больно, обещаю. Я люблю тебя и не причиню вреда.
– Но…что вы тогда…
– Это всего лишь удовольствие, малыш. За него не придётся ничем платить и ты ничего не потеряешь. Смотри… – он приблизился и я ощутил поцелуй в угол рта, а затем в щёку – жаркое прикосновение живых и мягких губ вместе с приятным, терпковатым запахом мужчины. – Разве я причинил тебе этим зло? Поцелуй – это символ любви, дитя моё, это желание погрузиться в душу объекта своей любви. А любовь моя к тебе безгранична… – обхватив ладонями мою голову, он вновь поцеловал меня, но на этот раз уже по-другому – раздвинув языком губы и проникнув им внутрь, касаясь моего языка, словно стремясь поглотить его. Мне было трудно дышать и сердце в груди колотилось, как бешеное. Словно пытаясь спастись от этого шквала ошеломляющих чувств, я, широко распахнув глаза, вцепился руками в его плечи, покрытые чёрной сутаной, как тонущий в отчаянии хватается за соломинку. Мне казалось, что я уже в аду и горю в огне. Человек, которого я считал едва ли не святым, затащил меня в самое пекло, которого боятся все без исключения католики. Это было неправильно, совсем неправильно.
– Отец Дэвид… – умоляюще прошептал я, когда он немного отстранился от моего лица. Чёртов развратник уже возбудился и буквально пожирал меня жадным, грязным взглядом. От страха я едва ли мог двинуться. Я не знал, что со мной собираются сделать, но чувствовал опасность, с каждой минутой всё возрастающую. И исходила она от Дэвида.
– Отпустите меня. Я никому не расскажу об… этом. Прошу вас, сэр…
– Что такое? Неужели ты меня боишься? – удивился он, и снова взяв моё лицо в ладони, начал покрывать короткими поцелуями щёки, нос и губы, удерживая меня на месте. – Сорванец эдакий… глупый мальчишка… Просто потерпи ещё минуту, и после тебе не захочется уходить. Я лишь хочу ещё немного насладиться тобой… вот так. Поцелуй меня, малыш. Да, ещё чуть-чуть… как же ты прекрасен... – его влажные губы блуждали по моей шее, после возвращаясь, чтобы вновь завладеть ртом; горячие руки, расстегнув пуговицы до живота, скользили по моему дрожащему телу, а после одна из них перебралась вниз и осторожно сжала мой полувозбуждённый член в ладони, вырывая у меня невольный крик. Да, несмотря на страх и смятение, я, к стыду своему, испытывал смутное удовольствие от этих подозрительных, явно нечестивых ласк с лёгким оттенком принуждения.
– Не нужно бояться. Всё хорошо, мальчик мой. Я обещаю, тебе будет приятно… – раз за разом, словно заклинание, шептал он, оглаживая большими руками мои обнажённые плечи и спускаясь всё ниже и ниже, с каждым разом заставляя меня задыхаться всё больше от волнения – до плача, до почти стона.
– Нет… – всхлипнул я, закрыв пылающее лицо руками.
Если ты помнишь, Карл, какие всепоглощающие чувства способен испытывать ребёнок в столь юном возрасте, то понимаешь, о чём я говорю.
– Да, прелесть моя. Доверься мне, – он был неумолим и, встав на колени, раздвинул мои ноги, плавно собирая вверх полу сорочки. – Ах, какой ты гладкий, нежный… настоящий цветок. – Поднявшись неторопливыми поцелуями по голени, он слегка прихватил зубами кожу на внутренней стороне бедра, заставляя меня тихо ахнуть от неожиданности. Я весь дрожал, горел и мне хотелось закричать: от отчаяния и страха, от блаженства и какого-то ненормального, сумбурного восторга. А когда мой совратитель туго обхватил ртом мой орган – тот самый, о котором монахини однажды говорили, что он побуждает на самые тяжкие из грехов, я и вовсе обезумел. Руки, которыми я упирался в алтарь, подломились, и я, тяжело и часто дыша, упал на спину, ничего не видя и не слыша, кроме собственного дыхания и ослепительно ярких вспышек в голове. Пронзительное, совершенно невыносимое наслаждение наполняло моё тело – в особенности там, где ласкал меня Дэвид. То и дело острая нега пронзала меня раз за разом, от чего я отчаянно стонал, вцепляясь пальцами то в распахнутую рубашку, то в алтарную скатерть. Из глаз текли слёзы, но я их не замечал, целиком и полностью отдавшись совершенно новым для меня ощущениям.
Лишь краткая прогулка влажного языка по уретре и мошонке – и мне казалось, что я умер. Но через мгновение вновь воскресал и вновь сгорал от этой сладостной пытки.
Наконец, блаженство достигло своего апогея и я с отрывистым криком излился. Мой растлитель не выпускал фаллоса изо рта до тех пор, пока моё тело не расслабилось. Казалось, он хочет опустошить меня, выпить до дна, свести с ума своими грязными речами и действиями.
После того, как он прекратил меня ласкать, я, охваченный истомой, не мог вымолвить ни слова, даже глаз открыть был не в состоянии, настолько налилось тяжестью всё моё истерзанное поцелуями тело.
– Вот видишь, дитя моё, это не больно, – по груди и часто вздымающемуся животу прошлась шероховатая ладонь, вызывая очередную волну содрогания.
«Уйди, – думал я, – отпусти меня! Ты не отец Дэвид, ты Лукавый, принявший его обличие. Оставь меня!» – одновременно меня пронзило такое сильное отчаяние, что я распахнул глаза и медленно сел. Всё тело болело, словно я спал на твёрдой земле.
Застёгивая пуговицы онемевшими непослушными пальцами, я слышал шёпот на ухо:
– Спасибо, что пришёл ко мне сегодня, милый цветок. Теперь я люблю тебя ещё больше… – он поцеловал меня в угол рта и невидящие глаза. – Но ты никому не должен рассказывать об этом, как и обещал мне. Ты никому не должен об этом говорить… – лаская, он провёл согнутым пальцем по моей щеке, но меня внезапно обуял такой гнев, страх и ненависть, что я ударил его по руке и, соскочив с алтаря, выбежал из часовни прочь.
Мне было невыносимо больно. Я не понимал, что происходит, не знал, зачем отец Дэвид сделал это со мной, но мне было мерзко. Сколько бы удовольствия ни приносили эти возбуждающие манипуляции, меня не оставляло ощущение порочности и нечистоты всего случившегося. Я чувствовал себя грязным и униженным. Это унижение текло по лицу прозрачной водой. Нервное напряжение было столь велико, что я брёл по саду, едва разбирая дорогу, пока, наконец, не увидел огромный куст дикой розы. Забравшись внутрь, где ветви смыкались высоко над землёй, оставляя небольшое полое пространство, я смог дать волю слезам, а после, измученный пережитым, заснул, зарывшись лицом в сухую мягкую траву.
Очнулся я, когда солнце уже стояло высоко. На территории интернатского сада раздавались отчаянные крики: «Габриэль! Габриэль Фостер! Габриэль!» – мимо куста прошуршали монашеские облачения невест Христовых, но я даже не пошевелился, не издал ни звука. Мной владела странная апатия. Было ли это следствием пережитого потрясения или же просто резким нарушением режима сна, не знаю, но мне было всё равно – найдут меня или нет. Я был готов просидеть в своём убежище, пока не засну от голода, чтобы больше никогда не проснуться. Тогда я попросту не осознавал, что всему виной был страх. Страх встретить Дэвида. И снова попасться ему в руки.
Так я и сидел на траве, глядя в одну точку, пока не обнаружил перед собой худое лицо сестры Жозефины, которая, опустившись на колени, заглянула под куст.
– Святые угодники, вот ты где! – и, видимо, увидев моё выражение лица, она с лёгкой тревогой в голосе спросила:
– Что случилось, Габриэль? – я продолжал только смотреть на неё. В голове у меня было пусто, как и внутри. Хотелось только спать. – Господи, мальчик, что с тобой? – протянув вперёд жилистые руки, она не без труда вытащила меня на свет божий, поставила на дрожащие ноги и, приобняв за плечи, осторожно повела в сторону жилого здания. – Ты только посмотри… весь в пыли. Ну, милый, в чём дело? Расскажи мне, что ты там делал?.. – но как бы она ни пыталась меня разговорить, я оставался нем. Ещё я видел в её глазах явное беспокойство. Она боялась, что я сошёл с ума.
– Я не сошёл с ума, – прошептал я, чувствуя, что по лицу текут невольные слёзы. Лицо монахини немного смягчилось:
– Конечно, я верю тебе, дитя. Ну, не плачь, милый. Пойдём, тебе нужно помыться и сменить одежду, а после ты всё мне расскажешь. Ведь расскажешь? – я промолчал, позволяя вести себя, куда ей заблагорассудится.
Сказав другим двум монахиням, чтобы те приготовили ванну и чистую одежду, она привела меня в сестринскую комнатку, посадила на стул, и, велев дожидаться её, ушла.
Сколько отсутствовала сестра Жозефина, я не знал. Похоже, на тот момент я вовсе потерял ощущение не только времени, но и вообще чего-либо.
После же монахиня вернулась и повела меня в ванную, где меня искупали и, переодев в чистую сорочку, отвели в госпиталь.
Оказавшись под одеялом, я мгновенно заснул.
Когда сонная пелена, наконец, сползла, день уже клонился к вечеру. Открыв глаза, я увидел сидящего подле меня Карла. Святой отец, закинувший ногу на ногу под чёрной сутаной, углублён был в чтение молитвенника.
«Неужели за спасение моей души?» – со смутной горечью подумал я. Но стоило мне лишь немного двинуться, как преподобный поднял взгляд от хрупких пергаментных страниц и устремил его на меня.
– Хвала небесам, ты очнулся. Как ты себя чувствуешь, сын мой?
– Я… – не зная, что сказать, я задумался. Сказать, что хорошо – было бы ложью, также, как и сослаться на плохое самочувствие. Поэтому я ответил:
– Я больше не хочу спать, падре.
– Понятно… – вздохнул он, закрывая молитвенник и кладя его на прикроватный столик. – Габриэль, ты ничего не хочешь мне рассказать?
– Рассказать? – я слегка вопросительно посмотрел на него.
– Если у тебя что-нибудь случилось, расскажи мне. Я не стану тебя ругать. Но тебе станет легче. Если у тебя есть какие-нибудь вопросы, ты всегда можешь задать их мне, сынок. Поэтому я повторюсь: ты ничего не хочешь рассказать мне? – он мягко и терпеливо смотрел мне в лицо и я, не в силах выдержать этот чистый, честный взгляд, отвёл глаза. От него ощущение собственной грязи только усиливалось.
– Нет, сэр. Ничего.
– Что ж, ладно… – тихо и успокаивающе промолвил он, но я понял, что он мне не поверил. – Мы ещё поговорим об этом, Габриэль. А теперь отдохни как следует. Если тебе что-нибудь понадобится, сестра Милдред дежурит у себя в комнате, за углом.
– Спасибо, падре.
– Доброй ночи, ангел мой. – с этими словами он удалился, оставив меня на растерзание собственной совести.
