Текст книги "Скрипка для дьявола (СИ)"
Автор книги: Kaede Kuroi
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 49 страниц)
Новинки и продолжение на сайте библиотеки https://www.litmir.me
====== Имена. ======
Октябрь, Флоренция, 1865 г.
Я вполне мог себе это представить. Да, вполне... Да нет же, чёрт возьми, я не мог такого себе представить, даже подумать о том, что когда-нибудь окажусь в подобных местах, с подобными людьми, за которыми так легко потеряться, так просто раствориться в их личности! Так легко захлебнуться их мировоззрением.
Должно быть, вы меня знаете, мы с вами встречались мельком. Если же нет, успеем ещё познакомиться. Но я никогда не подозревал, что в светском обществе выжить куда труднее, чем в том мире, где я родился – в семье нищих, безграмотных крестьян, пределом мечтаний которых было заиметь собственную ферму где-нибудь в германских горах и прожить остаток жизни в комфорте. Да, это прекрасная, тихая жизнь. Но она была не для нас. Не для нас двоих. Мой брат, а следом за ним и я, мечтали о гораздо большем, чем упитанные овцы на альпийских лугах. Брат мечтал о собственном бизнесе, хотел когда-нибудь стать хозяином крупной фабрики, специализирующейся на поставке морепродуктов во все уголки света; он полагал, что станет влиятельным и солидным предпринимателем. А я же... я мечтал о сцене. Хотел собирать залы, не важно ради чего – собственных ли танцев или ради спектаклей, которые благодаря моей актёрской игре становились бы сенсацией. Во мне жило цветущее нечто, которое жаждало быть выпущенным когда-нибудь на волю, на всеобщее обозрение, давая понять, что оно существует – совершенно новое, невиданное ранее Нечто. Талант. Я жаждал раскрыть его.
Первое в жизни разочарование постигло меня, когда я узнал о самоубийстве брата. Глупец, не выдержавший сложности собственной задачи, которую сам же и поставил перед собой: открыть собственное дело. Для этого он занял огромную сумму денег у Ганса Хоффманна. Часть отдал мне, а остальное пошло на его манипуляции. «Вместе мы сможем осилить это, – сказал он мне тогда. – Только не говори отцу и матери. Не впутывай их в наши мечты». Отчаяние, перешедшее после его смерти ко мне, едва не согнуло меня – теперь на мне, лишь на одном мне, висел долг в двести тысяч флоринов [1], который я не то что уплатить в одиночку был не в состоянии, но даже подумать боялся о такой цифре. Он бросил меня на произвол судьбы и ушёл. Безвозвратно.
Годы и годы я работал у Хоффманна, вкалывая, как одержимый. Не только в его актёрской труппе сатирических шутов, нет. Ганс был ещё и землевладельцем, имеющим собственное кукурузное, довольно большое поле. Мы все – вся его труппа, были ещё и чёрным людом, персональными рабами, с утра до ночи работающими под солнцем. Хотя мне отчасти повезло больше, чем остальным ребятам: Ганс относительно берёг меня, закрепляя за мной участки земли, которые находились в тени, давая мне работу полегче, чем другим. Во-первых потому, что я был самым юным; во-вторых – я был нужен Хоффманну. Благодаря моим номерам, его спектакли хорошо оплачивались, приносили неплохой доход, и мы – его подчинённые, могли жить относительно безбедно, не голодая и не замерзая по ночам.
Другие члены труппы замечали, что я пользуюсь особым расположением хозяина, но молчали лишь потому, что понимали мою полезность и то, как ухудшится дело, если я исчезну или, того хуже, пострадаю и стану им обузой. Ах, да... из семьи я ушёл, поскольку не хотел тяготить их. Они до сих пор ничего не знают ни о смерти брата, ни о том, в каком положении законченного неудачника нахожусь я сейчас. Терпит меня Ганс лишь за мою покорность и талант. Посмей я взбунтоваться – и он пристрелит меня, как недоношенного телёнка. Я медленно катился в пропасть, пока не встретил их – страшных и удивительно влекущих к себе одновременно. Приняв их немыслимое предложение, я завернул рукопись моей прежней жизни в просаленную свиным жиром шкуру и швырнул в огонь, на время обратившись в ничто, имеющее при себе лишь зерно своих возможностей.
«Новорожденный... чистый лист бумаги», – сказал мне в тот день юноша с солнечным золотом волос. Лишь позже я узнал, что ему уже... двадцать пять! Быть на пять лет старше меня и при этом выглядеть моим ровесником – неслыханно!
С первого взгляда я был заворожён ими, но больше всего – Парисом. Это существо (да-да, именно существо, поскольку ни один из людей, встречавшихся на моём пути, не был столь... невероятно красив) буквально излучало невиданную мной ранее утончённость, тот дух искусства, по которому тосковала моя душа среди грубости невежественной нищеты. Каждая его черта – совершенная в моих глазах – была словно высечена из горного хрусталя неизвестным мне, но, несомненно, гениальным скульптором. Неясное чувство, возникшее в тот день, до сих пор таится внутри меня...
– Андре! – я дёрнулся и чуть было не уронил на пол скрипку, которую имел неосторожность оставить на столе сеньор Ринальди – музыкант, присутствовавший на репетициях господина Дегри и его балетной труппы вместе с пианистом Альберто Финелли.
В класс заглянул Парис. Его лёгкое золотоволосое отражение показалось в одном из настенных зеркал рядом со мной. – О боже, немедленно положите её на место и пойдём! Портной уже пришёл, а на вас одного ещё костюм не готов, – он подошёл ко мне и, взяв у меня из чуть подрагивающих рук скрипку, аккуратно опустил на покрытую нефритового цвета скатертью столешницу, положив рядом со смычком. – Это же «Страдивари»[2]. Если с ней что-нибудь случится, Ринальди вас съест.
– Будет знать, как бросать инструмент без присмотра, – пробурчал я, замечая, как у поворачивающегося ко мне спиной Париса на губах появляется едва заметная, озорная улыбка. Мальчишка, как и я, хоть и старается это скрыть за маской возраста.
– Вы не правы, Андре, – он пошёл по направлению к выходу из танцевального зала, и я последовал за ним, машинально вглядываясь в светлый набивной узор на молочном шёлке его сюртука. Крайне странно, что он одевается не по чисто итальянской моде. Всегда его костюмы больше напоминали сдержанные английские комплекты. – Мистер Ринальди – пожилой человек, талантливый музыкант, отошедший на покой, и ему простительна подобная рассеянность. Нам крайне повезло, что он согласился предоставить свою музыку для наших репетиций.
Как всегда: сдержанный, вежливый и добродетельный. Бог мой, да ведь ты сам втайне смеёшься над этим престарелым скрипачом, который по вечерам, словно старый сатир к пруду нимф, после каждой репетиции пробирается с другой стороны дома к подвальному окну, чтобы подглядеть за купающимися служанками – Терезой и Марией! Делаешь вид, будто не знаешь, что творится вокруг тебя! Или ты и впрямь настолько невинен, что не замечаешь этого?
Мы вышли из класса и, миновав небольшую галерею, прошли в правое крыло палаццо, где располагались основные жилые комнаты, в том числе и гостиная, где сейчас, под неусыпным контролем Эйдна, суетился портной, заканчивая подгонять костюм Медоры [3] на тонкую фигурку синьорины Муир. Она жмурилась и досадливо морщила носик, когда портной колол её иголками.
– Ну-ка, повернитесь ко мне, мисс, – сказал Эйдн, когда мастер отодвинулся, и, вытянувшись по струнке, замер. Девушка развернулась к нему лицом и подошла на два шага, тихо шурша фатиновой юбкой цвета беж с изящной тонкой золотистой вышивкой и широкими, легчайшими шифоновыми рукавами.
– Прекрасно. Голубка, – сказал он, и барышня смущённо зарделась. – Вы как всегда отменно выполнили заказ, сеньор Ланчиа, – он положил мешочек с монетами в ладонь портного.
– Остался ещё один костюм из кордебалета, верно? – уточнил тот. Эйдн кивнул:
– Именно. Вот на этого молодого человека... – он повернул голову в мою сторону, блестя жуково-чёрными глазами, – Андре, подойди сюда и начнём, пожалуй. У нас не так много времени – до выступления в парижской Опере [4] всего полторы недели, а на твой костюм ещё даже выкройки не начерчены. Примерьте на него сначала готовые выкройки, а после, если не подойдёт, делайте новые.
– С поставкой материала в этот раз затянули... – виновато пробормотал портной, но Эйдн не обратил на это внимания. Я вздохнул и, сняв свой укороченный в полах камзол из тёмно-красного бархата, встал посреди комнаты, предоставляя себя в руки Ланчиа, который тут же подобрался ко мне со своими адскими булавками, умоляя потерпеть, если вдруг он ненароком меня уколет. Знаем, привыкли.
Сара Муир же, сделав книксен, собралась уходить. Эйдн и Парис на прощание по очереди поцеловали её ручки.
Что меня удивляло первое время, так это то, что, живя почти месяц в этом палаццо, я так и не мог понять, кто же из них хозяин этого дома. И почему они живут вместе. Но после всё встало на свои места. Поближе пообщавшись с Парисом, я узнал, что Эйдн – вначале премьер, а затем балетмейстер, был его учителем и до сих пор им остаётся. Получается, главным был Дегри, и – хотя общались оба на равных – не было понятно, как они находили общий язык при такой совершенной их разности. Потрясению моему не было конца, когда я услышал, что он смог сделать из нетренированного, почти ничего не смыслящего в балете мальчишки премьера всего за каких-то пять лет, даже меньше! Смог создать это воплощение грации и сильного изящества, который теперь был моим наставником. Этот молодой, едва вышедший из зелёного возраста парень умел то, чего не всегда достигали бывалые танцовщики нашего времени! Воистину, человеческое тело – загадка, а Эйдн Дегри – гений.
У Эйдна я не решался что-либо выспрашивать, хотя он был спокоен и дружелюбен со всеми, если не давали повода для раздражения. Но я всё равно чувствовал себя странно и скованно рядом с ним. Наверное, именно он был «пугающей» половиной. Парис же привлекал меня своим сиянием и странной возвышенностью. Меня словно разрывало в обе стороны. Скорее всего, именно так чувствует себя бесхарактерный человек, оказавшись рядом с двумя сильными личностями, чей магнетизм растворяет его сущность. Растворяет мою сущность. Как бы то ни было, тянулся я больше к Парису, а с Эйдном предпочитал особо не контактировать. Линтон же, словно ощущая мою привязанность, отчасти её принимал, а отчасти отталкивал, словно боялся ошибки, вот только какой?..
Мои размышления вымотали меня. Думаю, и вас тоже... Ай!
Меня кольнули иголкой.
– Чёрт-подери-тебя-за-ногу-на-ветку, Ланчиа! – взревел я. Портной от неожиданности выронил булавку и, извиняясь, начал шарить в ворсе ковра, разыскивая её. Парис тяжело вздохнул. Он устал уже напоминать мне о приличиях и этикете. Но тут я услышал заливистый, низкий, мелодичный смех – Эйдн отвернулся и зашагал по коридору прочь из гостиной. Линтон проводил его слегка удивлённым взглядом. Впрочем, как и все остальные. Я ошарашенно посмотрел ему вслед: я никогда не слышал, как Эйдн смеётся. Сложившийся в голове образ угрожающе-хмурого, серьёзного и сильного мужчины во мгновение ока распался, стоило мне услышать эти звуки. Это был смех ребёнка, вечного мальчишки, которым был сам Парис. Я понял, что их объединяло – по неизвестной мне причине их души были одного возраста. Это я осознал неожиданно ясно, мысленно поражаясь, как смог до такого додуматься, ведь всегда считал себя неотёсанным чурбаном, деревенщиной, не способной понять внутренний мир аристократов. Возможно, если мои догадки верны, я не совсем безнадёжен в этом отношении.
Эйдн никогда не занимался со мной в отдельности, несмотря на то, что был балетмейстером всего кордебалета. Хотя я его просил, и не раз. Возможно, он мог меня научить лучше, поскольку был опытнее. Но всякий раз его ответом было: «Глупец, твой учитель – Парис, мой лучший ученик, а ты хочешь от него отказаться?! Ты не можешь понять его? Если так, с тобой мы друг друга не поймём тем более».
И всё.
После этого он обычно уходил, пресекая любую мою возможность вновь начать его донимать. Некоторое время меня это разочаровывало и даже расстраивало, пока я не смирился. Вероятно, Парис слишком сильно отличался от меня и имел нечто, из-за чего мои способности не шли ни в какое сравнение с его. Я был недостоин его – Эйдна – покровительства.
Мои уроки с Линтоном проходили четыре раза в неделю, в остальное время я тренировался самостоятельно, пока он пропадал на своих занятиях с Эйдном. Проходя мимо второго балетного зала в такие дни, я нередко слышал, как Дегри громко считал, произносил названия элементов, делал замечания и однажды даже почти кричал. Тогда меня передёрнуло. Может, это и к лучшему, что он отказался меня учить? Выдержал бы я такое – эту нагрузку не только физическую, но и психологическую? Не знаю. Телосложением я куда крепче Париса, но вот ощущал, что этот юноша-мужчина имеет железные нервы, не в пример моим. И то, чего мне всегда и не хватало, несмотря на все мои усилия. Характера.
И вот, в один из своих «одиночных» вечеров, я, плетясь после занятий в свою комнату, услышал, что во втором зале Эйдн прекратил считать. Стало тихо, а после послышался смех. Кажется, Линтона.
– «Что у них там случилось?», – подумал я и, подойдя, приоткрыл дверь. Смазанная ручка неслышно повернулась, и через щель в темноту коридора скользнул жёлтый свечной свет.
Учитель и ученик находились у зеркальной стены, сбоку и напротив от двери. Эйдн, запустив руку в волосы Париса... целовал его.
«ЧТО?!»
Когда шок немного отступил, я отшатнулся и, попятившись от двери, быстрым шагом направился к своей комнате. Какого чёрта, какого чёрта, какого...
От волнения я зарылся пальцами в волосы.
Парис и Эйдн – любовники?! Да быть этого не может!
Я влетел в тёмную комнату и, захлопнув дверь, бросился зажигать свет. В темноте было хуже – перед глазами, словно в живую, вставала эта сцена: эти пальцы, медленно ворошащие переливающиеся светлые локоны, Парис – обхвативший Эйдна одной рукой за шею, а другой вцепившийся в рубашку на его плече, такой необычайно соблазнительный и изящный. И бронзовые пальцы, неспешно стягивающие белый шёлк рубашки с гладкого плеча...
Я потряс головой, пытаясь прогнать наваждение. Я не знал, куда мне бежать и что делать. В итоге, я сел на пол посреди комнаты и приказал себе успокоиться. С чего бы, скажите на милость, мне впадать в панику?! Андре, ты никогда не жил с аристократами и не можешь знать, что для них нормально, а что – нет! Но даже... если жизнь простолюдинов и аристократов отличалась, то... то не настолько же!!
Однако, я ни за что на свете не смог бы признаться себе в том, что ревновал.
– Больше подвижности и резкости! Больше! – Эйдн делал по классу уже десятый круг вдоль стен, однако Парису так и не удавался элемент, – Представь, что ты кот – большой кот с пружинами вместо лап. Pas de chat! Grand Pas de chat! [5] Ну?!
– Не... не могу... – выдохнул Парис, потирая ушибленное колено. – Я устал и у меня всё болит... – он поднялся на ноги и облокотился о гимнастический станок у стены, сдувая с влажных век прилипшие пряди волос. – Убейте меня, но я больше не шевельнусь.
– Это ещё что за разговоры? Думаешь, я не расшевелю тебя?! – через секунду Парис засмеялся и согнулся пополам от щекотки:
– Ладно-ладно! Я попытаюсь! – Эйдн хмыкнул и отпустил светловолосого, который наконец распрямился, тяжело дыша, с широкой улыбкой на лице. Свободная рубашка на груди прилипла к телу. Эйдн видел, что у него слегка дрожат колени.
– Да... в таком состоянии ты всё же не сможешь уже ничего... – задумчиво протянул Дегри, привлекая Париса к себе за талию и легко целуя в чуть солоноватые от пота губы. – Как думаешь, ангел мой, есть смысл продолжать этот урок?
– Нет, – Парис обвил рукой шею Эйдна, вновь приникая к его губам уже более глубоким, но отрывистым лобзанием, ощущая их тепло и просыпающуюся внутри знакомую, волнующую всё его существо страсть, – вы давно уже не преподавали мне другого урока, сеньор, я могу растерять свои навыки... – тихий шёпот в губы. Линтон почувствовал, как рот Эйдна растягивается в тонкой улыбке:
– Ты всё такой же развратный мальчишка, mon cher, – чуть хрипло, также тихо отозвался он. – Несмотря на свой уже довольно взрослый возраст.
– Но ведь вы всё также любите меня, не так ли? – с лёгким смешком промолвил Парис, накрывая тонкими жемчужными пальцами руку итальянца, что скользила вниз по его щеке, к шее. – Несмотря на свою фобию.
– Как это ни странно, но да... – проведя по изгибу шеи и обласкав кончиками пальцев ключицу, прошептал Эйдн, – Ты не прекращаешь вызывать моё восхищение. Достаточно одного факта твоего существования, чтобы я чувствовал, что люблю тебя. Даже несмотря на то, что мне приходится мириться со многими твоими недостатками.
– Это, интересно, какими же?! – возмутился Парис. – Если вспомнить все ваши эксцентричные «особенности», я стану святым рядом с вами!
Эйдн засмеялся, вслед за тем резко, требовательно впился в губы подопечного, смакуя секундную сладость и влагу, после чего, взглянув в загоревшиеся глаза своего визави, потянул его за руку к выходу из зала.
Парис сгорал от нетерпения, следуя за тянущим его куда-то Дегри. «Дегри» – так непривычно было слышать эту фамилию. Ему она не нравилась, также как и собственная – Линтон. Даже вопреки тому, что это была фамилия его матери. Даже несмотря на то, что это была фамилия его собственного земного Создателя.
Итальянец, свернув в освещённый коридор и проходя мимо жилых комнат, где ещё убиралась прислуга, звонко смеясь и весело болтая, выпустил его руку, чтобы случайно не вызвать подозрений. Парис видел мелькающий свет и тени на вороных волосах, неизменно стянутых в хвост. Для него он всегда останется Ли. Также как и для Эйдна он – Роззерфилдом.
Лишь миновав залитые светом коридоры и поднявшись по витой лестнице на неосвещённый второй этаж палаццо, премьер, обхватив рукой за талию, буквально втащил Париса в тёмную спальню, яростно и бездумно целуя в страждущие губы, притиснул к двери, судорожно ища вслепую замок. С тихим щелчком повернулся ключ, и Линтон почувствовал, как две сильные руки, обвив тело, приподнимают его над полом.
– Ты уже не боишься, – сказал Эйдн, и в тоне юноше послышалась улыбка. – Раньше брыкался, как одержимый, – его несли в темноте через комнату. Парис, опираясь руками о плечи премьера, ответил:
– Раньше я не так хорошо знал тебя и твои намерения. Многое изменилось, Ли, – движение вперёд на мгновение прекратилось, но после возобновилось вновь: с момента переезда из Англии в Италию, он впервые произнёс эту фамилию. Они должны их забыть, чтобы в будущем это не сыграло с ними очередную злую шутку. Но новые были отчаянно чужими, словно стремились изменить личность и характер. А они хотели оставаться прежними. Пока хотели.
– Ты же знаешь, эти имена теперь не для нас... – Эйдн поставил его на пол.
– Я это знаю, – Парис поднял глаза. В темноте он видел лишь тёмный, расплывчатый силуэт Эйдна. – Но они мне пока что чужие, несмотря на столь изрядный срок отказа от прошлых имён. Словно пришили постороннюю, отторгаемую телом руку.
– Понимаю, я сам никак не свыкнусь и часто не замечаю, когда меня зовут по фамилии... – он тихо засмеялся и поцеловал юношу в бровь.
– Позволь на эту ночь вернуть наши имена, а утром мы вновь наденем свои маски. Мы ведь уже преступники, нам законы не писаны, – Парис улыбнулся, чувствуя проникшую ему под рубашку тёплую, чуть жестковатую на кончиках пальцев руку, которая поглаживала кожу на груди, слегка надавливая на мгновенно затвердевшие соски.
– Хорошо, ангел мой... – спустив с изящных плеч рубашку, Эйдн опустил любовника на холодящий шёлк покрывала и провёл концом водянистой на ощупь ткани по груди и животу Париса сверху вниз, слыша едва ощутимый, возбуждённый стон – самую чувственную музыку для своих ушей. – Я снова поддался твоему искушению...
Гипнотический взгляд этих тускло блестящих в полутьме глаз разжигал в нём желание даже при усталости, прогоняя грусть и апатию, заставляя вновь ощущать себя живым – сплошным сгустком любви и страсти. Аромат тёплого дыхания, прелесть точёных изгибов, словно мраморная плоть статуи Давида [6]... Его юное, хрупкое совершенство, золотоволосый ангел, превратившийся в прекрасного молодого бога...
Парис, издав судорожный стон, рефлекторно вцепился в подушку, постепенно расслабляясь, чувствуя ласкающие поглаживания бёдер и ног, как влажный язык Эйдна скользит по его ключице, а затем, пройдясь по одному из сосков, накрывает его губами.
– А! – толчок, лёгкий укус и вслед за этим наступающее наслаждение от движений. Сильнее... сильнее... глубже...
Сжимая руками резные завитки на спинке кровати, Парис нашел губы Эйдна и, приникнув к ним, выдохнул:
– Ли...
Да, ему так нужны эти руки... Да, эти объятия...
– Поцелуй меня, ангел мой, – накрыв его ладони своими и прижав их к полированной поверхности красного дерева, прошептал премьер, едва ощутимо щекоча его щёку смоляным шёлком своих ресниц. Волны наслаждения и экстаза, одна за другой...
Эти нежные губы, эти гортанные стоны и приятная судорога каждой мышцы... Я люблю тебя, да, люблю, люблю... Есть лишь один страх – потерять тебя: взрослого и мальчишку, мудрого и наивного одновременно, и оттого невообразимо прекрасного. Подари мне свои руки, свои губы, свои тонкие объятия и живое тепло горячего тела. Через поцелуй дай мне напиться тобой, твоим голосом, твоими звуками наслаждения. Пускай их никто не услышит, кроме нас... Это будет нашей личной музыкой, красоту которой сможем оценить лишь мы вдвоём... поцелуй меня...
Обвив руками Эйдна за шею, Парис завладел его губами, чувствуя жадный и глубокий ответ, теснее прижимаясь к нему всем распалённым телом, чувствуя пряный аромат эбеновых волн и горячую наполненность внутри, едва ли соображая, едва ли дыша.
– Я... скоро... – уткнувшись лицом в шею премьера, простонал он. Тот же, в ответ на его мольбу, по животу спустился рукой вниз, начиная ласкать юношу в паху, одновременно ласково запечатывая ему рот ладонью и заглушая вырвавшийся крик от оргазма, выгнувшего упругой дугой оба тела.
Привлекая к себе тяжело дышащего, уже ничего не соображающего Париса, Эйдн, засыпая, прошептал ему на ухо:
– А сейчас спи крепко, мой возлюбленный граф Роззерфилд...
Спустя два дня, утро понедельника, 9:00.
– Подъём, друг мой! Подъём! – я зажмурился и, убрав с лица каштановые кудри, приоткрыл один глаз, который тут же резанул белый дневной свет.
– С-сеньор Линтон... вы... – я зажмурился, но через секунду меня настигла отчаянная догадка. – Неужели я проспал?!! – от резкого подъёма пошла кругом голова, но тут на моё плечо опустилась тонкая рука, заставив сесть обратно на кровать.
– Тихо, Андре. Я всего лишь пришёл разбудить вас, только и всего. До выхода ещё два часа, так что вы всё вполне успеете, хотя спать, не буду льстить, вы здоровы.
– В-вы? Разбудить меня? Разве это не обязанность дворецкого или прислуги, сеньор? – растерянно, натянув одеяло на плечи, пробормотал я, поднимая взгляд шоколадных глаз на своего наставника. В ответ на это Парис, опустившись в кресло напротив кровати, усмехнулся и покачал головой:
– Что вы – я ни в коем случае не собираюсь отбирать работу у Марии, Терезы или Пьетро. Если вы не забыли, Андре, у нас начинаются гастроли.
– Разумеется, сеньор. Мы едем в Париж, – кивнул я, наблюдая, как Линтон, подперев изящными пальцами подбородок, перебирает витые кисточки на расшитом арабесками покрывале кресла. Парис не ответил и я добавил:
– Сегодня, сэр.
– Именно, Андре, именно, – наконец произнес англичанин, переставая терзать кисти, – Я пришёл, чтобы провести краткий инструктаж ввиду этой поездки.
– Внимательно слушаю вас, – прокашлявшись, сказал я, плотнее закутываясь в одеяло. Меня не оставляла странная робость и застенчивость. После того, что я видел два дня назад в танцевальном зале, утончённость золотоволосого меня смущала; от такого столь яркого контраста между этим официальным снисхождением и той беззастенчивой страстью мороз проходил по коже.
– Видите ли, друг мой, учитывая, что во Франции вы никогда не были, я бы попросил вас не забредать слишком далеко от гостиницы или дома, где мы остановимся. И особенно – углубляться в кварталы бедняков.
– Не вижу в этом ничего страшного, – хмыкнул я и осёкся, увидев, как на губах Линтона расцветает миловидная, но странная улыбка.
– Италия и Франция – разные государства, – британец поднялся с кресла и медленно приблизился. – И менталитет у них разный, – он протянул руку к моей голове. Я непонимающе следил за траекторией её движения. – Так откуда же вам знать, сеньор Романо, что вас не остригут налысо?..
– Какого чёрта?! – от шока потемнело в глазах и я отшатнулся от Париса, чувствуя проходящую неприятную боль в затылке.
– Всего лишь седой волос, – проронил он и разжал пальцы, роняя серебристую нить на мою растерянно распластанную по одеялу ладонь, – Прошу прощения, у вас довольно толстый волос, потому вышло неприятно.
– Д-да... – пробормотал я, ошарашенно глядя на него расширенными глазами, – Я последую вашему совету, сеньор.
– Вот и славно, – улыбнулся Парис и я в очередной раз подивился юному изяществу его лика. Насмешка природы – называть этого юнца взрослым мужчиной, – Также попросил бы вас не забывать о приличиях и этикете. Вы помните уроки, Андре?
– Разумеется, – поспешил заверить его я, опасаясь, что в противном случае меня покинет ещё один волос. – Но когда меня выводят из себя, крайне трудно держать себя в руках.
– Вот он – горячий итальянский темперамент, – рассмеялся Линтон. – В этом вся сложность аристократического поведения, друг мой – держать себя в руках в любые моменты и достойно выходить из затруднительных ситуаций. Вам нужно хорошенько запомнить это и стараться претворить писаные на бумаге правила в жизнь. Я вижу: вам трудно и неуютно среди людей нашего круга – мы вам кажемся лицемерными и холодными, неправда ли? – он остро, но красноречиво взглянул на меня и я смутился: он говорил правду. Я и в самом деле всю жизнь считал аристократов лживыми, набитыми деньгами ханжами. Но в последнее время моя убеждённость в этом ощутимо покачнулась. По крайней мере, в отношении Эйдна и Париса. В них чувствовалась какая-то... правда. Запрещённая, кричащая, ошеломляющая, но – правда. Презрение ко лжи и притворству без крайней необходимости. Словно они презирали презирающее новшества общество. Жизненная тавтология. Морально-социальный лабиринт. Господи, да куда я попал?!!
– Отчасти, сеньор, не стану лгать, – признался я, едва ли решаясь взглянуть в глаза Парису, опасаясь, что он увидит в них что-то лишнее, что я совсем не собирался ему показывать. На краткий миг всё же я украдкой глянул – и совершенно неожиданно аквамариновый взгляд прекратил резать, как стекло, смягчившись:
– И вы правы, Андре.
От неожиданности я так резко вздернул голову вверх, что это, наверное, выглядело комично. То есть, как это понимать?!
– Если ты вращаешься в светском обществе, переполненный правдой до краёв, бросая её каждому в лицо, ты потерян для Света, – по карминным губам скользнула улыбка, в которой была доля горечи, – Вы никогда не задумывались о том, зачем люди врут, и на какие категории можно разделить лжецов?
– Ну... – этот вопрос озадачил меня. – Наверное, люди лгут, потому что хотят избежать неприятностей. А вот категории... даже не знаю...
– Вы верно ответили. Отчасти. Но я начну с категорий, двух самых крупных. Лжецов, по крайней мере, в моем видении, можно разделить на лжецов-защитников и лжецов-воров.
– То есть? – вздёрнул кверху бровь я. – Простите, я не совсем улавливаю ваши метафоры.
– Лжецы-защитники – это люди, которые, совершив ошибку, лгут лишь затем, чтобы уберечься от сцен у фонтана, а после спокойно и мирно исправить шероховатость. Лжецы-воры же – это те, кто лжёт, приписывая себе несуществующие достоинства.
До меня дошло наконец, о чём он мне говорит:
– Получается, ложь бывает разной по... тяжести?
– И да, и нет. Если быть точным: не каждая ложь является таковой, – поправил меня Парис. – Это тонкие грани, и, разумеется, существует множество критериев. Они открываются нам постепенно, в ходе приобретения жизненного опыта. То, что кажется на первый взгляд ложью – всего лишь способ отмахнуться от ненужных и бесполезных по сути скандалов. Правда, бывает ещё благородная ложь – чтобы оградить кого-то от неприятностей или излишней скорби, но это случается реже. А Свет построен на лжи. На лжи и деньгах. Финита ля комедия, друг мой! Научитесь не терять и не растрачивать свою правду, а держать её при себе, как козырь в рукаве, лишь в экстренных случаях пуская её в ход. По будням все мы преступники, все мы носим маски. Вы ведь как итальянец понимаете, о чем я. Это и есть способ выжить в нашем мире. Именно в него вы и попали, Андре. Если не уметь получать от этого хотя бы малейшее удовольствие, не иметь любимого дела или поддержки любимых людей, можно довольно быстро сгореть, как она... – он указал на огарок восковой свечи в подсвечнике на витом столике возле кровати.
– Да, сэр, – только и смог выдавить я. Что ж, я догадывался, что будет нелегко, но не знал, что настолько. Фальшивые маски, названные чужими именами; льстивые речи или холодное молчание. Сейчас я понимал, почему Эйдн и Парис выбрали именно её – заиндевевшую тишину уст. Лучше молчать, чем лизоблюдствовать.
Вероятно, видя, что я поник, Парис хлопнул в ладоши и промолвил:
– Надеюсь, вы осознали этот неприятный аспект, Андре, ну а пока...
Потянув за белый рукав моей рубашки, он взял меня за руки, и, подняв с кровати, сказал, задорно сверкая хрусталём глаз на мальчишеском лице:
– ...пойдёмте готовиться. Нас ждет Париж!
[1]Флорин (итал. fiorino) – название золотых монет, которые впервые начали чеканить во Флоренции (лат. Florentia) в 1252 году (отсюда и название монеты) и позже стали выпускать в других странах.
[2] Анто́нио Великий Страдива́ри или Страдива́риус (итал. Antonio Stradivari; 1644 – 18 декабря 1737) – знаменитый мастер струнных инструментов из Кремоны.
[3] Медора – героиня балета «Корсар», один из главных персонажей.
[4] Имеется в виду Государственная Парижская Опера – государственное учреждение во французской столице, занимающееся развитием оперного, балетного и классического музыкального искусства.
[5] Pas de chat (движение кошки) – прыжковое движение, имитирующее грациозный прыжок кошки. Исполняется с подгибанием ног в прыжке. Grand Pas de chat (итальянское) – выбрасывание ног вперед выше 90°, руки открываются из III позиции, корпус прогибается назад.
[6] Давид – мраморная статуя работы Микеланджело.
====== Париж. ======
Дорога до места назначения окончательно вымотала и меня, и моих спутников. И вот когда мы, наконец, въехали в эту столицу своеобразных контрастов, блеска и светских изысков, соседствующих с грязной нищетой, я даже не нашёл в себе сил чему-либо изумляться или ужасаться.
