Текст книги "Скрипка для дьявола (СИ)"
Автор книги: Kaede Kuroi
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 49 страниц)
А после, подумав, добавил:
– Без серьёзного повода.
– Я не знаю, в чём дело, – тяжело вздохнул Лоран. – Я весь на нервах после нашего первого визита к преподобному Милтону. Я, конечно, не специалист, но… мне кажется, что он не тем путём идёт. Экзорцизмом мне не поможешь.
– Но ведь демон пробудился после того, как тебя полоснули освящённым серебром по ладони, – возразил Романо ему в волосы. – Стало быть, твоя кожа – это защита демона от церковных реликвий. Если её повредить – начинаются приступы.
– Нет. – Лоран попытался покачать головой, но в том положении, в каком он до сих пор находился, это было более чем проблематично. – Нет, нет…
– Упрямец, – смирился тот. – Ладно, пускай дело в другом. Но мы не можем бросить это на полпути. Ты сам мне говорил, помнишь?
– Да, – отозвался Морель, вдыхая душистый аромат тёплой кожи наставника. Он не был похож ни на один из существующих запахов и успокаивал, убаюкивал тревогу, гасил грусть. Лёгкий и насыщенный одновременно, словно отдалённое благоухание неведомого цветка.
– Тогда ты должен понимать, что и я не позволю тебе сдаться, потому что быть разбитым – значит быть сломанным.
– Я понимаю, Андре, и я благодарен тебе за это, – ответил Лоран, и, пригревшийся, втайне мечтал не отделяться от тёплого тела возлюбленного, чтобы дойти до кровати. Но усталость брала своё, заставляя поверить в произвольное падение на месте. – А сейчас... пойдём в постель. Я сегодня буду спать с тобой, хорошо? – Романо молча приник к его губам, поднимая своего Амати на руки.
Спать вместе?
Как будто могло быть по-другому.
– С тобой всё в порядке, mon ami? – спросил Эйдн, ставя чашку с недопитым кофе на блюдце. Звякнул фарфор о фарфор. Линтон вздрогнул.
Стояло пасмурное утро середины марта, и погода отнюдь не улучшилась с момента их приезда в Лондон. Хотя удивляться подобному положению дел было бы странно, ведь это же Англия...
Парис подумал о солнечной и тёплой Флоренции. Там сейчас, наверное, уже ходят в лёгких накидках. Однако, как бы ни манило его медовое тепло итальянского климата, лишь по возвращении сюда, в родной город туманов, он почувствовал себя по-настоящему собой – тем, кем он и должен быть. Всё же, как бы ты ни старался прижиться в других местах, тебя всё равно манит земля, по которой ты бегал, будучи ещё совсем ребёнком.
– Да. – Он собирался сегодня увидеться с братом и потому волновался. Несмотря ни на что, Линтон до сих пор не мог привыкнуть к тому факту, что Габриэль – его родной брат и его близнец. Как если бы обезноженному много лет назад человеку показали отрезанные ноги и попытались уверить его в том, что они – его.
– Ты сегодня на редкость презентабелен, как пай-мальчик перед воскресной мессой. Куда-то собрался так рано? – поинтересовался Дегри, откидываясь на обитую мягкой материей спинку стула. На больших старинных напольных часах было восемь утра и служанка, зевая украдкой, убирала ненужную после завтрака посуду со стола.
– Я иду в Сент-Маргарет. Мне нужно увидеться с ним.
– Тогда понятно, почему ты ел свою овсянку с таким видом, будто тебе туда сырую лягушку подложили, – хмыкнул премьер, беря у Эльзы с подноса свежий выпуск «Таймс». – Твой чудесный твидовый комплект и выражение лица просто неприлично несовместимы.
– Зато ваше... соответствует всем нормам приличия, – покосившись на собеседника, отозвался Парис, тоном давая понять полную противоположность смысла своей реплики.
Эйдн и впрямь совершенно не озаботился тем, чтобы одеться к завтраку подобающим образом: облачённый в тёмно-алый длинный халат из тончайшего мягкого бархата, закинув одну мускулистую ногу на другую, венецианец самым естественным образом демонстрировал полное пренебрежение всеми правилами дресс-кода и этикета. Даже волосы не завязал, и теперь они вороными блестящими волнами окаймляли одну сторону смуглого лица-маски. Другую половину Эйдн имел обыкновение заправлять за ухо.
Не знай Линтон его, то возмутился бы подобному поведению.
Но Дегри лишь был в своем репертуаре, а именно – золотоволосый готов был поклясться – знал, что в столовой не будет никого в столь ранний час, кроме него – Париса, которого, в принципе, уже ничем не смутишь, учитывая то, чем они порой занимаются наедине.
Однако, как бы Парис ни укорял своего гениального наставника, он не мог не признать (пусть и нехотя), что в таком неформальном амплуа Эйдн выглядит куда более соблазнительно, чем в наглухо застёгнутой сорочке и затянутом на длинной смуглой шее галстуком.
Особенно эти рассыпанные по шее и плечам волосы и угадывающиеся под тканью мускулистые плечи и грудь.
Несомненно, Эйдн – один из самых привлекательных мужчин, которых доводилось видеть Парису. Поняв, что чрезмерно возбудился, Линтон отвёл взгляд и смущённо кашлянул. Пора было уходить, его ещё ждут сегодня дела.
Англичанин встал из-за стола и направился к выходу из столовой, но, проходя мимо премьера, был вынужден резко остановиться – Дегри, не отрывая взгляда от газеты, поймал его за руку.
– Постой. Когда ты вернёшься? Я скажу Эльзе, чтобы приготовила тебе другую одежду – эта чрезмерно строга даже для такого рассадника пуританских зануд, как Англия.
– Я и сам не знаю, – ответил Парис. – Примерно через два-три часа. – Эйдн наконец поднял глаза от напечатанных страниц и посмотрел на любовника:
– Что ж, я учту. – Тонкие губы изогнулись в лёгкой улыбке и он выпустил руку. Настолько притягательный в своей изысканной прямоте, что Линтон не удержался и, обхватив ладонями голову итальянца, глубоко, почти яростно поцеловал в губы, ощущая обнявшую его за талию руку. Хотелось в ответ обвить его руками за шею и – как в ночные минуты уединения, полностью отдаться на растерзание этим властным, но нежным пальцам и губам.
Однако, Парис, поняв, что если сделает это, то уже никуда не пойдёт – вздохнул и с огромным усилием отстранился от Эйдна, напоследок насыщаясь отрывистыми, короткими лобзаниями.
Нужно было идти, к тому же в коридоре по направлению к столовой послышался отчётливый стук каблуков горничной, начавшей утреннюю уборку.
«Интересно, сильно ли он изменился за те годы, что мы провели в разлуке?» – думал Парис, сидя в кебе и оглядывая проносящиеся мимо окрестности. Пасмурные тяжёлые тучи сейчас не столько давили, сколько нагоняли сон, успокаивая поднявшееся в груди волнение. Он сам не понимал, почему так боялся встретиться со своим братом. Быть может, подсознательно всё ещё опасался, что каждая встреча должна обернуться чем-то непоправимым или неприятным? Или… он страшился, что Габриэль – уже не тот, каким запомнил его Парис в последний раз, что он снова станет непредсказуем в своих замыслах и действиях.
Юноша опустил золотоволосую голову и вздохнул. Ответ был найден – он боялся именно неизвестности. Того, что снова не сможет узнать своего брата.
Наконец, вдали показались белые стены и пики церкви Сент-Маргарет – обители останков Кэкстона и Рэли. Превосходное строение позднеготического типа, но британца сейчас мало занимали изыски архитектуры или искусные витражи. Когда кеб остановился, Линтон буквально вылетел наружу, желая как можно скорее оказаться на свежем воздухе и немного прийти в себя.
Сделав два-три глубоких вздоха, он почувствовал себя гораздо лучше и решительно направился ко входу.
«Хватит уже оттягивать. Он же твой брат, жалкий ты трус, родной брат!» – мысленно говорил себе Парис, бесшумно шагая по погружённому в тишину залу. Несколько прихожан, сидящих на скамьях, на несколько секунд обратили на него взгляд, а после снова вернулись к своим молитвенникам и мыслям. Некоторые переговаривались шёпотом, и от этого создавалось ощущение, что где-то далеко шумит на ветру листва деревьев. Окружённый горящими свечами алтарь был пуст. Время мессы уже прошло. Рядом с алтарём с одной стороны стояла статуя Святой Девы в натуральную величину, а с другой возвышался большой деревянный крест с распятым на нём Христом. Искусно вырезанное и выписанное красками лицо было таким одухотворённым, что внушало невольный трепет. Одно из воплощений истинной красоты, совершенной гармонии проявлений внутреннего и внешнего.
Преклонив колени перед распятием, Парис прочитал про себя «Pater Noster» и, поставив свежую свечу к огненному облаку остальных, обозрел зал в поисках своего брата или других служителей обители, которые могли бы ему помочь.
Наконец, он увидел выходящего из исповедальни старого священника с щетинистой бородой и молитвенником в жилистых, словно кора дерева, руках. Женщина в чёрной шляпке и платье встала на колени и он, благословив её, отпустил, а после обратил взгляд водянисто-зелёных глаз на подошедшего прихожанина. Пухлые старческие веки слегка приподнялись в немом изумлении при виде Париса, но после приобрели обычное своё выражение.
– Могу чем-то помочь? – негромко проскрипел он.
– Да, падре, – ответил Линтон. – Я ищу отца Габриэля. Вы не знаете, где он?
– Ах, Габриэль… Да, он тут. Я так и понял, что вам нужен именно он. – Покачав головой, старик не спеша направился к двери, которая, вероятно, вела в задние помещения для священников. – Следуйте за мной, сэр, – он махнул рукой и Парис направился следом.
Остановившись возле двери, он постучал в неё, и, приоткрыв, сказал:
– Габриэль, к вам пришли.
«Кто?» – услышал Парис и у него на мгновение перехватило дыхание. Этот голос он не мог не узнать.
– Ваш брат.
– «Чт… Я… я сейчас приду. Скажите ему».
– Хорошо, – старец прикрыл дверь и повернулся к Линтону. – Он просил минуту подождать.
– О, не страшно. – ответил британец. – С удовольствием, – священник кивнул и удалился. А Парис, облокотившись спиной о стену, стал ждать. Прошло минут пять, а Габриэля всё не было.
«Куда он подевался?» – с лёгкой досадой подумал Парис, и, оглядевшись, подошёл к двери и слегка приоткрыл её.
В комнате находились двое людей: его брат и другой священник, который, заправив русые волосы за ухо, что-то терпеливо объяснял ему, но так тихо, что золотоволосый не слышал слов. Габриэль же, опустив голову, кивал. Вид у него был такой испуганный, словно он вот-вот заплачет. Его тело, облачённое в чёрную сутану, казалось ещё более хрупким, чем прежде, и было напряжено до такой степени, что Парису даже стало не по себе и он спросил себя – а не зря ли он пришел сюда? Быть может, действительно было бы лучше оставить всё как есть и больше не искать проблем себе и другим?
Внезапно его сомнительные размышления прервала фраза:
«Хватит. Не заставляй его ждать, иди, – незнакомый священник, взяв лицо светловолосого в ладони, коснулся губами его лба. – Я буду с тобой, я никогда не оставлю тебя». Габриэль, послушно приникнув к высокому человеку с каре, сомкнул собственные пальцы на розарии в молящем жесте, а после отстранился.
– Спасибо, Карл, – раздались шаги и Парис, мгновенно отпрянув от двери, поспешно отошёл от неё на метр, глядя себе под ноги. То, что он сейчас видел… это нормально? Всего лишь проявление крайнего доверия, или…
Уж он-то прекрасно знал, как это бывает.
Англичанин вздрогнул, услышав тихий скрип петель.
– Здравствуй, Парис. – Габриэль, помедлив, вышел из-за двери, глядя на брата совершенно прозрачным взглядом небесно-голубых глаз. С тех пор, как они виделись последний раз, он, несомненно, расцвел. Настолько воздушная красота, что католическая сутана из чёрного сукна казалась на нём необыкновенно тяжёлой, словно она была единственным препятствием, мешающим ему оторваться от земли подобно бесплотному ангелу и взмыть в небеса.
– Здравствуй, – отозвался Линтон, поворачиваясь к близнецу. – Давно не виделись. Честно говоря, для меня стало большой неожиданностью, узнать, что ты здесь – в Вестминстере. И подумать не мог…
– Я тоже, – тихо ответил он, глядя на Париса исподлобья с какой-то невообразимой грустью. – Как ты узнал, что я здесь?
– Мне сказал один из моих учеников. Не Лоран, – добавил он, предупреждая появление разочарования на лице брата. – Его друг случайно оговорился и я понял, что он говорит о тебе.
– Вот как… – пробормотал Габриэль, опуская взгляд в пол.
– Ты не рад меня видеть? – спросил Парис. – Если да, то я…
– Нет-нет, что ты! – вскинулся Роззерфилд и, подойдя, взял его за руку и потянул в сторону выхода из церкви. – Пойдём наружу. Мне столько нужно сказать тебе… но здесь нельзя разговаривать.
– Конечно, – они поспешно вышли на улицу, игнорируя заинтересованные взгляды прихожан. В небе сгущались тёмные тучи и начинал накрапывать мелкий дождь, больше похожий на мокрую пыль.
– Я слушаю тебя, – сказал Парис, когда они спустились по мраморным ступеням на мягкую прошлогоднюю траву. – Я хочу знать обо всём, что упустил, пока был далеко. Я уважаю твой выбор, но хочу знать, почему ты избрал такой путь, – он посмотрел на сутану, струящуюся по телу его брата. – Вот так… внезапно. Ведь ты ещё так молод, Габриэль, ты не успел даже узнать всей прелести мирского существования, а быть священником, это… не принадлежать самому себе. Зачем?
– Так было нужно, – с тихим вздохом, ответил тот. – Иначе бы я просто сошёл с ума. Вера помогла мне выжить и защититься от своих внутренних демонов.
«Внутренних демонов», – подумал Парис, невольно вспомнив Лорана, а после возразил:
– Но ведь можно верить и точно также бороться с демонами, не запирая себя в рясу священника. Ты понимаешь, чего лишаешь себя? – Габриэль остановился и Линтон повторил его действие.
– Да, я сознаю это, – промолвил он. – Не знаю, как объяснить, но… мне сейчас нужно это. Мирские нравы ввергают меня в отчаяние, а в стенах церкви я нахожу покой.
– Странно, но не похоже, чтобы ты был счастлив, Габриэль, – осторожно заметил Парис.
– Счастливым может быть лишь тот, у кого легко на душе, – ответил Роззерфилд. – А на мне висит тяжёлая вина, которую я не знаю, как искупить. Есть человек, который помогает мне и старается облегчить этот груз, но даже его сил недостаточно, увы.
– Этот человек – Карл? – не задумываясь, спросил Линтон и тут же осёкся. Габриэль же немного испуганно расширил глаза, по выражению лица брата видимо поняв, что тот знает.
– Откуда тебе известно?!
– Я случайно услышал ваш разговор, – признался Парис. – Не в моём праве осуждать тебя, но… тебе нужно быть осторожнее. Ты можешь сильно пострадать, если о вас кто-нибудь узнает. Ты же ко всему прочему ещё и священник... С духовенством шутки плохи.
Габриэль молчал, отведя глаза в сторону и слегка покраснев не то от ярости, не то от смущения.
Не зная, как высказать то, ради чего сюда пришёл, Парис судорожно подбирал в уме слова, пока, наконец, не произнёс:
– Я хочу, чтобы ты знал, Габриэль: я ни в чем тебя не виню. Каждый человек волен выбирать то, что делает его счастливым, пускай и в малой мере. Если кто-то или что-то приносит тебе утешение и радость, то это – твоё, и это – частица того, из чего состоит твоя суть. Ты – есть то, что ты любишь, только и всего.
– Твои речи, как всегда, приводят меня в смятение, дорогой брат, – мягко усмехнулся Габриэль, переступая через камень и медленно – явно по привычке, перебирая чётки. – Если каждый будет поступать так, как хочет, мир превратится в хаос, и ты не выживешь. Мнение большинства всегда одерживает верх.
– Часто, – кивнул Парис. – Но не всегда. Это не так Габриэль – мир не может потерять упорядоченность, иначе он просто перестанет существовать. Он может лишь изменить свои методы восстановления этого порядка, только и всего. Пока есть мир, есть и мы. А вот человеческий разум и личность могут погибать из-за невозможности проявить себя и попросту комфортно существовать в обществе. Возможно, я прожил немного, но за эти годы понял одну вещь: чтобы быть счастливым, нужно быть честным с собой и принять себя таким, какой ты есть, изменяя в себе все, что не нравится тебе и только тебе, но не другим. Если всегда ориентироваться на мнение окружающих, то со временем ты станешь никем, и тебя просто отшвырнут с дороги, как изношенную тряпку. Природа построена на честности и её не обманешь. Если что и разрушает мир, так это ношение масок и самообман.
– Ты, как всегда, критичен и далёк ото всех писаний, – улыбнулся Габриэль.
– О нет, брат. Даже Иисус стоял на своём, вопреки всем мнениям, и стал святым. – Парис сощурил глаза от упавшего ему на лицо луча выглянувшего из-за разошедшихся тёмных туч солнца.
«Все мы дети человеческие и всем нам свойственен стыд. Но Бог изгнал людей, познавших его, из Эдема, потому что из-за него они перестали быть правдивы по отношению к своему Создателю…», – Габриэль вспомнил собственные слова и вздохнул. Похоже, Парис – его мирской брат Парис, всё же был прав. Или же… он сам, несмотря на сутану, до сих пор оставался самым настоящим человеком – мирянином, подверженным соблазнам человеческой плоти.
Через некоторое время Линтону пришлось распрощаться с братом – Габриэля ждали прихожане и обязанности священника, учитывая, что было воскресенье. Как он пояснил, воскресенье – самое хлопотное время, потому что большинство людей именно в этот день приходит на исповедь и причастие.
Направляясь к экипажу, Парис заметил у главного входа Карла: священник разговаривал с мальчишкой-курьером, который, высунув от усердия язык, перехватывал поудобнее целую охапку белых, как снег, лилий, передавая её получателю.
– Падре, они подойдут для алтаря? – перекрикивая многозвучный гул улицы, спросил паренёк, которому на вид было не более двенадцати лет.
– О, разумеется, Оливер. Ты, как всегда, выбрал самые длинные, – с улыбкой ответил Карл, вручая посыльному какую-то бумажку. – Вот, отдай это миссис Кастл и она тебя угостит своим фирменным пирогом.
Мальчишка просиял:
– Спасибо, сэр! – через секунду его уже и след простыл, а Карл, посмеиваясь, направился в церковь.
– Преподобный Карл! – крикнул Парис. Священник остановился и вопросительно посмотрел на него, а после слегка переменился в лице.
«Надо же, как он красив, – подумал Парис, – причём не столько из-за черт лица, сколько из-за его мимики. И так заметно реагирует. Вероятно, это из-за нашей с Габриэлем схожести», – Линтон поспешно поднялся по ступенькам.
– Не могли бы вы уделить мне пару минут?
– Да, разумеется, – ответил тот. – Если не ошибаюсь, вы брат Габриэля?
– Да, моё имя Парис, – представился золотоволосый.
– И что же вас интересует, мистер Роззерфилд?
– Я хотел поговорить с вами о Габриэле.
– О Габриэле? Со мной? – приподнял вверх тонкие брови Карл.
– Именно. Я хотел бы попросить вас позаботиться о нём, – ответил Парис.
Лёгкая улыбка изогнула тонкие губы священника.
– А почему вы просите об этом меня, сэр?
– Потому что Габриэль доверяет вам. Вы с ним друзья, верно? – уточнил золотоволосый, и, видя, как неуловимо лицо служителя являет немое изумление, понял, что так и есть.
– Вы хотите сказать – любовники? – вернув невозмутимое выражение, вдруг промолвил он, и настала уже очередь Париса впасть в ступор.
– З-зачем вы говорите мне это?! – опешил Парис.
– Не вижу необходимости искажать имена вещей, если этого не требует нужда, – ответил Карл, разглядывая нежные чашечки лилий, а после вновь переводя на собеседника взгляд серо-голубых приветливых глаз.
– Почему вы так решили?!
– Потому что Габриэль вам доверяет. Я думаю, раз он рассказал вам обо всём, то мне нет необходимости скрывать от вас истинное положение дел, – во взоре Карла были смешаны такие простота и неумолимый разум одновременно, что Линтон просто растерялся, не зная, что теперь и думать об этом человеке. Но священник, похоже, не сильно нуждался в его выдавленных через силу словах, потому продолжил:
– Я очень рад, что ваша встреча с Габриэлем прошла хорошо. Этот шаг дался ему нелегко.
– То есть? – вопросительно вздёрнул бровь вверх Парис. Карл, замявшись, задумчиво облизал нижнюю губу, а после ответил:
– Он до сих пор чувствует свою вину перед вами, поэтому не хотел, чтобы вы появлялись здесь. Но вы всё же пришли, и это прекрасно. Иначе бы он так и остался в том же состоянии, в каком был.
– А в каком состоянии он был? – допытывался Парис. Этот священник в курсе причин и нюансов внутреннего разлада Габриэля. И Парис хотел знать их тоже.
– В том, в котором притупляется чувство самосохранения. Проще говоря, он стремился наказать себя за совершённое когда-то. Он до сих пор не может простить себе, что предал вас.
– Как?! Но ведь я тогда уже всё сказал ему! Что простил его и что не держу на него зла! – Линтон требовательно посмотрел на священника, словно бы тот обязан был знать ответ на этот вопрос. Карл вздохнул и с грустью посмотрел на лилии, которые, подставив нежные лепестки под лучи весеннего солнца, испускали сладкий, тревожный аромат:
– Быть может, вы и простили его. Но, как бы это абсурдно и эгоистично ни звучало, гораздо важнее для человека – не прощение его обиженным, а прощение его самим собой. Ведь вы же не станете отрицать это, мистер Роззерфилд?
– Нет, не стану, – согласился золотоволосый. – Вы правы, Карл.
– Так вот – он не простил себя и, скорее всего, не знает, как это сделать. К этому подвести его сможете только вы… Я, пожалуй, пойду, – сказал тот. – Прошу вас, придите сюда ещё раз. Быть может, Габриэль решится поговорить с вами на эту тему при повторной встрече. Он очень ранимый человек и боится вновь совершить ошибку.
– Да, разумеется, – ответил Парис скорее по инерции, чем намеренно. Он находился в подобии ступора и почему-то плохо соображал.
– А за Габриэлем я, конечно же, присмотрю, – улыбнулся Карл. – Он – моё вино и мой хлеб, – с этими словами он удалился, оставив после себя сильный аромат распустившихся лилий.
А Парис, всё ещё находясь в лёгком затмении, спустился по ступенькам обратно к кебу, захлопнул дверь, забравшись в него, и только после этого облегчённо вздохнул.
«Вино и хлеб, значит… – подумал он, снимая цилиндр и прислушиваясь к раздающемуся стуку лошадиных копыт. – Этот Карл – пугающий человек. Несмотря на свою улыбку и всепонимающий взгляд. Он благороден и добр – это видно сразу, а его внутренняя твёрдость поражает». Откинувшись на обтянутую кожей спинку сиденья, англичанин продолжил анализ той задачи, что теперь стояла перед ним: «Однако, теперь я спокоен за Габриэля хотя бы в этом отношении – он его сохранит, это точно. Нечто подобное я всегда замечал в Эйдне… Я должен понять, как мне помочь Габриэлю обрести душевное равновесие. Это мой долг. Он мой брат – единственный, кто остался в живых из моей семьи, и я люблю его. Я не могу так просто отмахнуться от всего этого. Поэтому сделаю всё, что в моих силах». За застеклённым окошком кеба проносились прохожие, улицы и спящие под слегка прояснившимся небом сады Лондона. «Но Габриэль… зачем ты до сих пор мучаешь себя и неужели ты настолько любишь меня, что готов лишиться всего ради одного прощения. Всего лишь прощения… Нет. Целого прощения. Я дам тебе его и попробую убедить, иначе эта любовь тебя убьёт», – Парис смежил веки в надежде задремать, пока экипаж будет катить по гладким, раскатанным множеством колес камням мостовой.
– Ах, отец Карл, какие чудесные лилии, – прошептала дама в синем – одна из прихожанок Сент-Маргарет. Она посещала церковь по воскресеньям, и он не раз принимал у неё исповедь. Крайне милая леди, которая порой вызывала у него не то снисходительную, не то сочувствующую улыбку – в одном своём грешке она так и не призналась ни разу – в том, что питает тайную страсть к священнику.
– Согласен с вами, миледи. Это цветы к подножию Марии, – с обычной своей улыбкой, также едва слышно ответил Карл. – Скоро должны доставить розы для Спасителя.
– Вы говорите о святых так, будто они и впрямь стоят возле алтаря круглые сутки, – улыбнулась она, тряхнув золотистыми кудрями.
– И не только возле алтаря, мисс Ричелтон. Они повсюду, и частица их творящего духа есть в каждом цветке. И в вас в том числе, – слегка поклонившись, Карл продолжил свой путь.
На самом деле, он её прекрасно понимал. Знал, что это значит – желать, но иметь препятствие в виде обета целомудрия. В особенности, если ты – священник, а объект твоего желания – даже не женщина, а мужчина; причём мужчина, который дал точно такой же обет и ни за что его не нарушит не столько по причине того, что беззаветно предан своему долгу, но и просто потому, что его приводит в ярость одна лишь мысль об отношениях с себе подобным.
«Через сколько препятствий пришлось мне пройти, прежде чем он признал меня, – подумал Карл, раскладывая лилии у ног Девы. – И сколько времени прошло с того момента, как я встретил его. Тогда я думал, что проще добиться взаимности у ангела, чем у этого человека. Впрочем… – мужчина усмехнулся, глядя на белые цветы, – …Я и сейчас так думаю».
Когда я начал этот путь, мне было всего девятнадцать лет. До этого я жил в маленьком городке Нортгемптоне, в семье из четырёх человек. Отец был приходским священником и я, закончив в восемнадцать лет школу святого Альфонса, решил пойти по его стопам. Мой родитель не возражал, но спросил – почему я избрал для себя именно этот путь? Честно говоря, я тогда не нашёлся, что ответить, лишь сказав, что хочу помогать людям и быть похожим на него. Отец же, покачав головой, промолвил: «Единственный, на кого надо равняться – это на себя самого или Бога. Для верующих идеал – Он. Для неверующих – они сами. Ни то, ни другое не является ошибкой. Если Бог существует – то даже равняясь на себя, на свою душу, мы равняемся на него, ибо наша душа – это частица его души».
Уже тогда я понял, как мой отец отличается от остальных священников. Большинство из них, веря в Создателя, просто заучивали наизусть священные писания, даже не пытаясь понять их в полной мере. Мой же отец в одном высказывании, взятом со страниц Евангелия, видел множество разных вариантов толкований, порой даже таких, что становилось непонятно, чьи уста изрекли их когда-то – Бога или дьявола. Многие служители его порицали за излишнюю въедливость, по их мнению больше присущую безбожнику-учёному, чем духовному лицу. Отец только фыркал и пропускал эти замечания мимо ушей. Я же всегда считал их попросту недалёкими.
Среди прихожан нашего городка мой родитель снискал репутацию мудрого человека. Его уважали и шли к нему за советом. Порой мать даже жаловалась, что наш дом превратился в проходной двор для страждущих.
Меня отец воспитывал в соответствии с высокими моральными нормами, но основной упор делал на гибкость характера.
«Главная ошибка многих моралистов сейчас, – говорил он, – в том, что они, уяснив, что хорошо, а что плохо, представляют этот мирок в чёрно-белых тонах. Тех, кто по их мнению поступает плохо, они стремятся уничтожить, а тех, кто на их взгляд блаженен – превозносят. Но мир не разделён на чёткие тона и никогда не был таким. В нём никогда не было ничего определённого и абсолютного. Поэтому даже в святом найдется грязь, а в злодее – свет. Мир – как песочные часы. Зло может перетечь в добро, а добро – в зло. Никогда не суди о людях однозначно. Человек – слишком сложное существо, чтобы вешать на него ярлыки».
С детства впитывая эти слова в себя как губка, я со временем понял, почему мой отец мог победить людей, шедших против него, заставить поверить в свою силу – куда более значительную, чем физическая – одним лишь взглядом. Он никогда не мыслил однозначно, не выстраивал границ своему разуму и всегда допускал любую возможность свершения чего-либо, неважно чего. Именно поэтому многие верили в безграничные возможности его души, разума и тела.
Помнится, незадолго до своего ухода я спросил у него: «Скажи, как ты ещё не сошёл с ума? Мыслить обо всём и сразу и при этом оставаться в здравом уме и твёрдой памяти невозможно!» – на что он мне ответил с насмешливой улыбкой:
«Если будешь и дальше придерживаться этого мнения, то со временем станешь, как те люди, которые каждый божий день стремятся доказать мне, что я – идиот, вместо того, чтобы заниматься саморазвитием. Ограниченный человек – тот, кто ставит границы своей мысли, не правда ли? Если будешь бояться мыслить в новом ключе, будешь бояться мнения других, то навсегда останешься в стойле. Страх – это сад зла, который человек сажает сам для себя». Думаю, лишним будет говорить, что тогда моё мировоззрение поменялось раз и навсегда.
И вот, в день своего восемнадцатилетия я покинул родной дом и переехал в Блэкберн, близ Манчестера, чтобы поступить в католическую семинарию, располагавшуюся в этом городке. Это место сразу же пришлось мне по душе, поскольку напомнило мой любимый с детства Нортгемптон. По сути, я и забрался недалеко от отчего дома: учиться в родных краях – на английском языке – мне было удобнее, нежели в той же Вене или Италии. Но, тем не менее, я испытывал невольный трепет, ведь мне предстояло вскоре начать новую жизнь – поступить в главную семинарию Англии и делать первые существенные шаги к достижению своей цели – стать хорошим священником и, возможно, понять гораздо больше о сути этого мира, чем ранее.
Но я колебался: правильно ли я поступаю, лишая себя возможности в будущем жениться и завести детей? Я знал многих людей, которые, повзрослев, начинали беспокоиться о появлении потомков. Ведь быть настоящим священником – значит посвятить Богу не только душу, но и тело. Даже мой отец, несмотря на свою любовь к теологии, предпочел любовь земную недосягаемой милости небес. Что если мой нынешний выбор – не более, чем юношеский романтизм, и после я горько пожалею об этом?
Так, размышляя, я остановился в одной из скромных блэкбернских гостиниц, где продолжал готовиться к поступлению, усиленно изучая катехизис, историю Библии и церкви, а также основы латыни. Времени оставалось немного – чуть более полугода.
Мои сомнения сохранялись, неумолимо усиливаясь с каждым днем, пока, в один из весенних майских вечеров я не встретил его.
Эта весна не была похожа на весну, скорее на осень.
В Блэкберне хлестал дождь. Ветер рвал низкое ланкаширское небо на куски. Синие просветы то и дело заволакивались грязной ватой облаков, однако, в тот день мне не хотелось возвращаться в уже порядком надоевшую мне гостиничную комнату и я, натянув на голову почти до самого подбородка капюшон непромокаемого плаща, бродил по залитым улицам, не обращая внимания на промокшие ноги и штанины брюк. Запах умытой листвы пьянил меня, а шум дождя убаюкивал все тревоги и сомнения.
Через некоторое время я набрёл на одну из маленьких церквей, скорее даже часовен, которые то тут, то там встречались в этих местах. Толкнув тяжёлую дверь, я вошёл внутрь, на ходу стягивая с головы капюшон. Мои волосы были влажными от косых струй дождя. В лицо пахнуло ладаном и сладким ароматом расплавленного воска.
