Текст книги "Двадцать и двадцать один. Наивность (СИ)"
Автор книги: Das_Leben
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 51 страниц)
– Прямо как твоя крыса.
– Ни слова о Шелдоне, а теперь спать! Завтра разбужу ровно в шесть.
– Шелдон? А как же твой хвалёный патриотизм?
– Мне надо было его Иваном назвать, что ли? Патриотизм не в этом заключается. Завтра продолжишь от 6 июня… и… твой сок на кухне, если что.
Миша так и не решился спросить у Виктории а запертой комнате. Во-первых, она спросит, какое его дело, и во-вторых, узнает, что тот топтался по её квартире и чего доброго запрёт его навеки в подвале штаба. «Как говориться: меньше знаешь, крепче спишь», – подумал юноша и вскоре крепко уснул.
Шёл четвёртый день Всероссийского Съезда в Петрограде. Погода была не лётная: предгрозовая, ветреная, небо было застелено серыми облаками так, что лучи солнца не проглядывали вовсе. «Архиотвратительное ненастье», – при любой возможности повторял Ильич. Кобе тоже совсем не нравилась такая погода: ему, как южному человеку не хватало солнечного тепла, но он уже успел привыкнуть к суровому климату России и даже по-своему полюбить его. Время текло быстро, а на собрании являлось всё меньше людей. Причиной этому было или погодная хандра или похмелье, которой в основном подвергались меньшевики, особенно после третьего дня съезда, когда Временное правительство сделало лёгкий намёк на то, что очень внимательно рассмотрят их резолюцию. Церетели до сих пор ходил со злым и хмурым настроением, огрызался на любые вопросы, как со стороны конкурентов, так и со стороны своих коллег. Керенский был спокоен, лишь его взгляд быстро бегал от одной части зала к другой.
И теперь же все делегаты были более насторожены, но всё менее вслушивались в речи своих коллег. Исход, как и предполагал Каменев, всем уже был ясен, основная борьба проходила между меньшевиками и эсерами. Ленинцы, так же как и их лидер сидели на задних рядах, по очереди зевали, некоторые даже наглым образом вытягивали ноги к передним спинкам стульев, на что порой слышали возмущения в основном от эсеров, меньшевики пока помалкивали, затаив дыхание, внимали речь одного из своих.
Единственные, кто как-то делали вид, что им интересно слушать выступления делегатов, были Коба и Ильич. И если Кобе по долгу службы приходилось взаправду слушать речи меньшевиков и эсеров, частично их записывать, то Ильич лишь делал вид, не более, а сам думал о другом и важном. Этот вопрос и предстояло обсудить большевиками вечером после очередного дня съезда.
– Что же будет вещать нам Ильич сегодня… – нараспев задал риторический вопрос товарищам Зиновьев, чтобы разбавить долгое молчание. А риторический потому, что сам Зиновьев (вместе с Каменевым, естественно) могли догадывался об истинной теме совещания. Коба был хмур, за эти дни он сильно устал, да после внезапного диалога со Львом Троцким он особенно помрачнел: ни с кем не разговаривал, сидел и упорно готовил «Специальный выпуск Правды», посвящённый съезду.
Каменев сетовал на своё зрение ещё долго, вслух вспоминал о своей рассеянности и забывчивости, которые у славного революционера не должны быть, чем сильно доконал коллег. Зиновьев был как ни в чём не бывало: после прекрасной речи, в том же бодрствующем духе, в том же настроении, он искренне пытался понять причину всеобщей хандры. Но вернёмся к Кобе. После разговора с Троцким он задумался: Ленин обсуждает его со Львом, к тому же обсуждает не в лучшем свете. А если два пускай и бывших врага обсуждают простого рядового революционера–большевика, значит, они за такое короткое время успели спеться уже на более высоких октавах. Между делом Коба пытался осторожными фразами выяснить у Каменева и Зиновьева о чём ещё разговаривают Ленин с Троцким, но те либо не отвечали, как и сделал Зиновьев, либо переводили тему, как перевёл её Каменев на своё пенсне. То, что они ничего не знали, и поэтому им досаждала эта тема, Коба догадался сразу, и он решил не рассказывать им о его диалоге с Троцким. И вот уже под вечер большевики собрались в главном зале дворца Кшесинской. Многие совершенно не знали о цели созыва собрания, спрашивали друг у друга. Коба тоже не знал, но ни у кого ничего узнавать он не стал, потому что сейчас Ильич сам всё им расскажет. Тот был немного взволнован, хотя со стороны это было никак не заметно.
– Товарищи, прекратите разговорчики, понимаю, вам не терпится узнать причину нашего собрания…
– Скорее нам не терпится всё выяснить и пойти по домам, – перебил Ильича большевик Яков Свердлов. Остальные междометиями и кивками поддержали его слова.
– И это тоже, поэтому прошу заткнуться и послушать меня, – обратился Ленин, скорее всего к одному Свердлову, чем ко всем сотоварищам. – Я заметил, что всем вам, мягко говоря, не нравится находиться на съезде и хотел спросить вас: почему?
По залу прокатилась секундная волна обсуждений, после чего последовали массовые выкрики:
– Потому что там обсуждается то, что никому не сдалось и никому не надо! – заявил Рыков.
– Потому что говорят одни меньшевики и эсеры! – пожаловался Зиновьев. – Из нас сегодня выступал только я, а от меньшевиков аж пятеро.
– Потому что там скучно…
– Там не кормят, а обещали!
– Потому что и так уже всё понятно, – негромко проговорил Коба и неким чудом среди такого шума Ильич его услышал.
– Да, товарищ Сталин! Он абсолютно прав, друзья! Всё уже понятно! Разве вы не видите, что Керенский уже всё решил! Резолюция уже принята, и она, увы, не наша…
После таких слов Ильича, уже весь зал тонул в самых скверных возмущениях.
– Как уже принята? До конца съезда ещё две недели! – возразил Рыков, непонимающе кивая головой.
– А вот так. Не надо в этом сомневаться, резолюцию меньшевиков приняли ещё весной.
– А съезд тогда зачем был нужен?!
– Съезд – это лишь прикрытие. Всё было решено без нас Керенским и его свитой.
– Беспредел! – заявил Калинин.
– Снова беззаконие?
–Так чем тогда Временное правительство лучше царя?
–Спокойнее, товарищи! – прикрикнул Ильич и продолжил: – Кроме того, Керенский принял такие законы о Военной организации, что это…
– Беспредел!
– Да, товарищ Калинин. Можно сказать, что у нас в войсках происходит некое брожение. Долго оно так не протянет!
– Брожение? Интересное сравнение… – сказал Каменев. – И что вы предлагаете, чтобы это «брожение» остановить?
– Остановить? Нет, товарищ Каменев, вы меня не поняли. Я предлагаю поступить наоборот.
– К чему вы клоните, Владимир Ильич? – непонимающе спросил Каменев, переглянувшись с Зиновьевым. Ленин сделал выжидающую паузу, чтобы большевики замолчали, и торжественно сказал:
– Товарищи, нам нужно, нет, необходимо организовать восстание! Не просто восстание, а вооруженную демонстрацию против Временного правительства! Мы должны показать единение солдат и пролетария. Это последняя стадия: если не мы Керенского, то Керенский нас: одурачит народ, обезвредит солдат, уничтожит всю армию. Хотелось бы от вас услышать более полные серьёзные мнения и предложения.
Ильич затаил дыхание, ждал высказываний товарищей. Но мнение некоторых товарищей разошлись.
– Всё это, конечно, верно, Владимир Ильич, но я признаю только общую демонстрацию солдат и рабочих. Вопрос в том, есть ли у рабочей массы такое настроение, которое толкнет ее на улицу? В массе что-то нарастает, можно сказать, что есть перелом настроения в нашу пользу.
– Товарищ Володарский прав. Нам нельзя ждать нападений, мы должны сами объявить наступление и положить конец выпадам против нас буржуазии. Во избежание конфликтов, демонстрация должна быть мирная, – на слове «мирная» большевик Иванов на секунду остановился. – Если против мирной демонстрации выступит вооруженная сила, то только в таком случае необходимо взяться за оружие. Масса солдатская недовольна приказами Керенского, рабочих волнуют локауты и другое. Настроение, безусловно, в пользу мирной демонстрации, – закончил он. С тем же согласился и большевик Залуцкий:
– Если бы демонстрация вышла импозантная, то это было бы очень полезно нам. В настоящее время замечается стремление к замораживанию революции. Разве я не прав?
– Правы, товарищ Залуцкий, продолжайте...
– Так вот. Демонстрация могла бы послужить средством всколыхнуть настроение и этим она приобрела бы международное значение. Одним рабочим демонстрировать рискованно, а раз солдаты рвутся на демонстрацию, то устроить демонстрацию необходимо. Такая демонстрация еще раз подтвердит единение между рабочими и солдатами. При решении вопроса о демонстрации нельзя руководствоваться внешним впечатлением, надо знать решение масс. Демонстрация, безусловно, должна быть мирной...
– А я не заметил соответствующего настроения в рабочих массах, – сказал Калинин. – У солдат есть повод для недовольства, а у рабочих такого факта нет. Революционное настроение среди рабочих есть, но оно выражается в длительной работе сознания. Демонстрация происходит стихийно и имеет вызывающие ее поводы. Но какой же повод для демонстрации сейчас? Разгрузка является только говорением. Другого повода нет, потому демонстрация будет надуманная. Если демонстрация произойдет без нас, мы можем ссылаться на нее перед нашими врагами; если мы устроим демонстрацию, то мы несем ответственность за все результаты. Организация может брать на себя руководство демонстрацией только тогда, когда уверена, что она в силах гарантировать успешность демонстрации и уберечь ее от всяких провокационных выпадов. На солдатской демонстрации мы можем увидеть, на что мы можем рассчитывать! А если всё сделать сразу, получится…
– ...беспредел. Да, уже слышали…– перебил его Каменев.
Похоже, большевики забыли о том, что хотели поскорее уйти домой. Все активно высказывались по поводу восстания, и мнения большинства сводились к мирной демонстрации. Коба бдительно выслушал откровения товарищей и решил выразить мнение последним:
–Я вижу в этой ситуации такой расклад: имеется Временное правительство, куда делегировали министры и от Совета Рабочих и от Государственной Думы; министры издали каторжные законы, Дума вынесла резолюцию о наступлении, и если дадим обнаглеть и дальше, то скоро они подпишут нам смертный приговор. Брожение среди солдат – факт! Среди рабочих такого определенного настроения нет. Мы должны звать массы в борьбу не только тогда, когда настроение кипит, но раз мы организация, пользующаяся влиянием, наша обязанность будировать настроение массы. Демонстрация солдат без рабочих – нуль. Формулировку требований солдат дадут рабочие. Когда правительство готовит наступление, мы обязаны дать ему отпор. Будет ли армия разбита, или она победит, результатом того и другого будет разгар шовинизма. У нас сейчас мало данных для суждения о настроении масс. В пятницу назначено собрание из верховых и низовых организаций, которое даст нам такой материал. Наша обязанность сорганизовать эту демонстрацию – смотр нашим силам. При виде вооруженных солдат буржуазия попрячется!
– Хорошо, товарищ Сталин, значит, рискнём, но так и быть, пусть демонстрация именуется «мирной». Но если у рабочих настроения нет, значит, мы должны, как вы сказали, будировать это настроение. В этом я надеюсь на вас, как на прекрасного журналиста, – ответил Ленин. – Значит, разобрались, давайте определимся с лозунгами…
Коба был озадачен таким ходом Ильича, он не ожидал, что пропагандирование рабочих масс ляжет именно на него, он рассчитывал, что эти займутся Зиновьев или Каменев. Но, как говориться «назвался груздем, полезай в кузов».
Совещание закончилось в два часа ночи. Было предложено много разных лозунгов, но все решили остановиться на «Долой десять министров-капиталистов» и «Вся власть советам». Всё шло по плану, вернее, так только казалось…
Спустя три дня.
–Это полнейшее безобразие, товарищи!
Меньшевик Евгений Гегечкори стоял за трибуной оратора, обращаясь напрямую к правительству:
– Сегодня утром, идя на очередное собрание нашего съезда, я имел честь видеть, как рабочая пара средних лет во главе с мужем зачитывает вслух одну из статей некой листовки. Вы скажете, какое мне до этого дело? Я решил также и хотел продолжить свой путь, но вдруг услышал от мужчины: «А этот большевик прав. Правительство бездействует и восстание необходимо» и бросил лист на дорогу, уходя, он что-то ещё долго толковал своей женушке. Я подобрал эту листовку и что же я вижу? – Гегечкори вынул из кармана своего пиджака сложенный листок и зачитал:
– «Нашему терпению приходит конец. Вставай, народ, идите в бой, пока бездействует власть. За нами правда, а значит, мы победим! Либо сейчас, либо никогда!» Слова похожи на строчки из «Интернационала» – гимна большевиков. Статья принадлежит газете «Правда», а именно автор её некий Иосиф Сталин. Товарищи делегаты, я оцениваю такой ход со стороны большевиков как призвание к восстанию… против нас же самих! У меня всё.
В зале волны негодования, большевики уже не зевают, а недоумевают.
– То, что произошло, является заговором для… захвата власти большевиками! – заявил Церетели, злобно глядя на Ленина. (“Помнишь ещё, собака”, – процедил Ильич).
– То, о чём вы говорите – сущий бред! Какая демонстрация? Без правительства страна и так обречена, к тому же на западе нас немцы грызут, – протестовал Ленин.
– Ну так это идеальная ситуация для свержения власти, шпион, – парировал вслед Церетели. В зале страсти накалялись.
– Вы неверно интерпретировали мою статью, товарищи власти, я писал о фронте, о том, что народ не должен сдаваться немцам… – спокойно говорил Коба.
Керенский, выслушивая всё это, сделал предупредительный жест рукой и сказал:
– Итак, хватит спорить. Товарищи большевики, каковы бы ни были ваши намерения, но вам вынесено предупреждение: любые попытки свержения власти будут этой же властью сурово караться! А чтобы всё закрепить, проголосуем: кто против какой бы то ни было демонстрации? Большинство? Прекрасно. Продолжим наш съезд...
***
– И что же вы – вот так вот просто сдадитесь?
Зиновьев и Свердлов стояли напротив Вождя и то с недоумением, то с обидой смотрели на него.
– Товарищи, вы видели, что съезд единогласно не одобрял демонстрацию. Они, к сожалению, имеют основание полагать, что могут держать власть в своих руках. Давайте покончим с этим, и по домам.
– По каким ещё домам? Тут вопрос государственной важности решается! – воскликнул Свердлов. Ильич слабо улыбнулся:
– Неужто вы мне это говорите? Вот как бывает с людьми, когда их сильно что-то затягивает, но я принимаю решение восстание отменить, а вас – большевистскую делегацию, отпустить домой.
Ответить на это заявление было нечего. Большевики разочарованно, хлюпая носами, медленно удалялись из зала. Ленин понимал их расстройство, но ничего другого сделать не мог. Вот если бы кто-нибудь всеми когтями и зубами вцепился в восстание, то, возможно, оно и могло бы состояться. Однако Ильич вдруг увидел, что в зале он не был один: темный серый силуэт стоял около окна, видимо ждал, когда все разойдутся. Силуэт принадлежал Кобе.
– Товарищ Сталин, вы по поводу восстания что-то хотели спросить? – спросил у Кобы Ильич, подойдя к нему.
– Нет, Владимир Ильич, хотел спросить про кое-что другое, – издалека начал Коба. Ильич сощурил глаза, внимательно глядя на революционера.
– Спрашивайте скорее, Коба, а то мало ли что подумает моя мнительная жёнушка, вы же понимаете.
– Моя жена умерла… – ответил Коба, опустив глаза. Ильич сочувственно вздохнул и по-отцовски похлопал его по плечу.
–Соболезную, ну так о чём вы хотели спросить?
Коба поднял глаза. Они блестели странным неистовым светом.
– Вы говорили обо мне со Львом Троцким, он и он намекнул на то, что вы обсуждаете с ним не только идею революции, но что-то ещё, то, чего никто из нас не знает.
– А вы, Коба, уже успели с ним побеседовать тет-а-тет? Это необычно с его стороны. Мы давно знакомы и, возможно, тема наших диалогом затрагивала и вас. Может, зададите вопрос конкретнее?
– О чём, кроме революции, вы говорите с ним?
– Ну, знаете ли, Коба, я же не спрашиваю вас, о чём вы говорите с товарищем Каменевым…
– Не сочтите мой вопрос за наглость…
– Да уж постараюсь.
– …но я говорю не о личных темах, я говорю о другом.
– Простите, но я вас не понимаю. Может, вы заблуждаетесь?
Коба замолчал. Ведь правда, откуда в нём зародилось это неведомое подозрение и сомнение, ведь на то ни Ильич, ни Троцкий повода не давали. Может быть, интуиция? Но что бы то ни было, Коба был уверен в том, что они сошлись не только из-за одной идеи мировой революции. Было что-то ещё, но ни Ленин, ни Троцкий говорить об этом не стали, и Коба решил сменить тему.
– Вы говорили, что вопрос о восстании больше обсуждаться не будет. А если съезд переубедить, сказав, что восстание будет мирным?
– По-моему, мы это уже обсуждали.
– Я хотел уточнить…
– Если вас это заставит скорее идти домой, то нет. И, Коба, я всегда говорил всем и Троцкому в том числе: вы отличный журналист и я возлагаю на вас уйму надежд, но о восстании нужно забыть.
Коба молчал. Он понял: Ленин, прикрываясь женой и темой о невозможности восстании, недоговаривает. Сомнение Кобы только возросло. Он узнает, пусть не сегодня, значит, ещё не время, но оно придёт. Истина и знания требуют времени, а пока Коба решился на отчаянный шаг.
– Раз так, товарищ Ленин, я покидаю партию.
– А на каком основании, простите? – непонимающе спросил Ильич.
– Мои интересы не сходятся с интересами партии. Я одолжу листок и ручку?
– …пожалуйста.
Ильич с минуту смотрел на то, как Коба берёт у него со стола лист бумаги, металлическую ручку, уверенно и совершенно спокойно пишет своё заявление. Ленин искал подвох: не мог один из самых преданных сотрудников лишь из-за отмены какого-то восстания уйти из партии. Но это был не блеф: Коба уже всё написал, расписался и положил листок перед Ильичом.
–Товарищ, вы точно уверены в том, что хотите покинуть партию РСДРП(б)?
– Абсолютно, – холодно проговорил Коба. Год назад он бы себе такого не позволил.
Ильич медленно взял ручку, всё ещё наблюдал за реакцией Кобы. Он был спокоен и непреклонен.
– Товарищ Сталин, может быть, вы ещё подумаете дня два или три? Вы сейчас раздосадованы, как и все мы. Но на одном восстании свет клином не сошёлся.
– Владимир Ильич, просто подпишите, вы говорили, вас жена дома ждёт.
– Знаете что, батенька, это не я вас задерживаю, а вы, – Ильич свернул листок вчетверо и кинул его далеко на стол. – Вот что, вам будет предложено отозвать заявление, а пока поручаю вам организовать подготовку к нашему мирному восстанию, раз вы его так сильно хотите! Не знаю, как вы будете это делать: пропаганда, народная агитация, а главное: убедить съезд на согласие демонстрации. Керенский нас предупреждал…
Коба не верил тому, что услышал. Восстание всё-таки будет, более того, его поручено готовить Кобе. «Молодец какой».
2017 г.
– Что это было? – Михаил недоумённо посмотрел на Викторию. Его ничто так не озадачивало, кроме закона правой и левой руки по физике.
– О чём ты?
– О чём они говорили?
– О, неуч! Что у тебя с головой? Как говориться «смотришь в книгу, а видишь фигу»? Большевики обсуждали подготовку к восстанию против Керенского, Церетели и других министров, но они не вовремя узнали об этом. Столько высказываний, и ты ни одного не понял.
– Я сейчас не о восстании говорил, хотя из этого тоже ни фига не понял… Но всё-таки, основную мысль я понял…
– Тогда про что ты говоришь?
– Я не понял… что было после собрания? О чём спрашивал Коба у Ленина?
– Может, задашь вопрос конкретнее?
– Куда хоть конкретнее? Если они говорили не о революции, о чём тогда?
– Прости, но ты, кажется, заблуждаешься.
– Так, если ты мне ничего не объяснишь, то я не буду дальше читать!
– Было бы, что объяснять! Если ты понял суть собрания, то это превосходно, переходим дальше.
– Я не об этом…
– Упёртый баран, на данный момент тебе и нужно было понять только одну вещь: большевики готовили восстание, вооружённое восстание, хоть и прикрываясь словом «мирное». В архивах если написано «да», то по-настоящему это значит «нет». Для тебя это слишком сложно. Керенский понял, что большевики планируют занять власть. Когда ты не задавал вопросов, было легче, но раз ты их стал задавать, значит, ты на верном пути.
– Так Коба блефовал или он действительно хотел уйти?
– Ленин бы никогда не отпустил его. К тому же ему нужен был человек, который организует это восстание. Сложно представить, как ему было тяжело… Он провернул аферу века.
– В смысле?
– Если ты из того, что читаешь, ничего не понимаешь, то уж точно не поймёшь, как он убедил съезд проголосовать на мирное восстание. Возможно, придёт время, и ты сам всё поймёшь, а пока 18 июня.
– Ох, точняк. Ты же тут типа у нас самая умная...
– Заткнись и читай.
1917 г. Петроград.
– «Наконец-то солнечный ясный день. Шествие идёт к Марсову полю с утра до вечера. Бесконечный лес знамён… От возгласов стоит гул, то и дело раздаётся «Вся власть Совету!» и «Долой министров – капиталистов»!
Каменев вслух зачитывал статью, после чего пролетарская толпа, собравшаяся на Невском проспекте, заликовала, весело размахивая красными флажками, которые ленинцы раздавали бесплатно.
– Этот большевик прав, покуда мы не восстанем и не запротестуем, Керенский будет продолжать ущемлять нас!
– Покажем им, братцы!
– Даёшь интернационал! – воскликнула толпа и рокот оркестра, и возгласы «голодный и рабов» в единое целое: мощное и великое. Каменев, Зиновьев и другие большевики были в центре внимания: они вели толпу, активно в такт интернационалу махали руками. А главный агитатор Коба, чью статью и зачитал Лёва Каменев, скромно стоял в стороне. Он не был оратором, поэтому он дал своим товарищам насладиться его славой. Но это было не главное. У него всё получилось: организовать такое гигантское яркое шествие, а одураченное временное правительство не сможет помешать восстанию.
В этот солнечный июньский день все почти были счастливы: народ и солдаты от того, что, наконец, получили свою свободу слова, Каменев и Зиновьев от того, что ведут восстание, Свердлов от того, что в первый раз за лето вовремя вернулся домой. Ленин был просто доволен тем, что утёр нос выскочке Церетели, а Коба за всю свою жизнь почувствовал себя действительно значимым, но… в этой радостной и ликующей толпе Коба так же осознал что он – безнадёжно одинок. Может быть, это чувствуют все ораторы… Может, поэтому Троцкий тогда разговаривал с ним?
Но как было сказано выше, счастливы были почти все, кроме тех десяти министров-капиталистов. Керенский потерял своё терпение и заявил другу – Церетели:
– Что же, мы его предупреждали… Мирное шествие, как мы могли в это поверить? Раз Ленин так хочет войны, он её получит. Он бросил вызов нам восстанием, а что мы делаем с повстанцами?
– Уничтожаем! – по-зверски зарычал Церетели.
– О, нет. Уничтожать пока рано. Если ты не забыл, Георгий, что Ленин с кое-кем ещё числиться в ордене. Нужно получить одобрение сверху.
– Это обязательно? – задумался Церетели.
– А иначе всё может повернуться против нас.
– А как же народ?
– А что народ? Он только кричать умеет, а революция... это бред сивой кобылы.
Церетели смерил Керенского пытливым взглядом и повернулся к окну, откуда было очень хорошо слышно крики повстанцев... “долой министров-капиталистов”.
2017
– Класс... У них всё-таки всё получилось. Смелые ребята эти большевики… были…
– Да, под напорством Кобы и Ильича всё удалось. Народ подхватил настроение революции, всё больше злился на Временное правительство… эх, нам бы такое время сейчас…
– И чем кончился сам съезд и сам месяц?
– Предсказуемо: была принята эсеро-меньшевистская резолюции, Церетели ещё долго от злобы грыз ногти по самые локти, а Июньский кризис сменялся июльскими жаркими днями. Теперь большевикам придётся туго, но зато, как и хотел Ленин, к ним в партию прибавился народ. А вообще даже удивительно: ты справился с этим съездом всего за четыре дня, ещё не скучаешь по штабу? Я вроде как обещала тебя всего на выходные взять, а так получилось…
– Веришь, вообще не скучаю… и я рад, что ты меня сейчас не назвала идиотом.
– У меня ещё много времени, чтобы это сделать, сегодня ты действительно молодец…
Миша остался горд собой, он растянулся на диване, смотрел в потолок и подумал: «И всё– таки она интересная, немного сложная, нудная и непонятная, но интересная…». Вдруг Миша вспомнил тот вопрос, который хотел задать Виктории уже давно, но не было возможности. Но это уже другая глава.
====== Глава 19. Железо и сталь ======
– Ну, вот мы и достигли первой даты… – протянула Виктория, закрашивая в календаре «третье июня». Орлов совсем забыл о календаре и о том, что Виктория посулила сказать, зачем он нужен, но спросил о другом:
– Ты говорила, что расскажешь о нём.
Виктория удивлённо взглянула на юношу, затем,тяжело вздохнув, сказала:
– Я не думала, что ты у меня о нём спросишь, но раз тебя это интересует…Календарь был изобретён во втором тысячелетии до нашей эры, известные древний каменный календарь Майя и…
– Да я не о самом календаре! – Миша схватил из рук Виктории листок и перевернул на сторону с фотографией. – Уже прошло полгода с февральской революции, ты обещала рассказать мне о Дзержинском. Почему он до сих пор не появляется в архивах?
Виктория подняла глаза и загадочно одарила своим взглядом юношу.
– Ты о том, «чьё имя страшно называть»?
Миша не без иронии понял слова девушки и со смехом ответил:
– Согласен, страшновато. Произнося такую фамилию, рискуешь запнуться, а я помню, как ты отреагировала на Тро…
Но увидев мрачное и абсолютно серьёзное лицо Виктории, на котором не прослеживалось ни капли юмора и насмешки, Миша совершил то, чего так боялся – запнулся и замолчал. На её лице не было ни гнева, ни снисходительности, никаких эмоций, словно каменная маска, а светло-бирюзовые глаза неистово сверкали. Со стороны это выглядело ужасающе.
– Не в этом страх заключён. Он сам себя так называл, и одно упоминание его имени вызывало у людей ужас…
– С чего бы это его бояться…? – с настороженностью спросил юноша, не сводя испуганного взгляда с девушки.
– Нет имени его страшнее: то был судьбы жестокий след… нетленная душа становиться мрачнее, глаза чернели вслед, приобретая блеск железа…
– Всё хватит! Ты меня пугаешь ещё больше, чем этот Дзержинский… Поэтому ты оттягиваешь изучение архивов про него?
Виктория злобно ухмыльнулась.
– Спокойнее, трусишка. Смотри, и правда испугался…
– Тебе смешно?! Ты… у тебя был… такой взгляд. Ну… понятно всё.
– Что тебе может быть понятно?
– Ты сумасшедшая фанатичка! Такая же, как и все эти большевики! Чокнутая, повёрнутая, стихи им посвящаешь… И давно ты этим увлекаешься? Когда тебе в церковь сходить нужно было?
Но Виктория совершенно равнодушно проигнорировала вопрос Миши, чем сильно задела юношу.
– Ты спрашивал о Феликсе. Он не появляется, потому что ещё не пришла его очередь, а вообще… Феликс играл огромную роль, почти главную… для наших поисков.
Миша смекнул, что в голосе Виктории прослеживается некая мягкость и даже нежность, и решил её этим скомпрометировать.
– Ты в первый раз большевика по имени называешь…
– И что?
– Да… нет, ничего.
– Ты во всём ищешь какой-то подтекст? Хотя, не мне судить, у каждого свои тараканы в голове, но… как тебе в голову могло придти то…
– Всё, не кипятись!
– …что я влюблена?
Наступило молчание. Миша ошарашено неотрывно смотрел на бледную Викторию, мысли в голове были смешаны, как и чувства. «Да она практически призналась…» – с коварной насмешкой подумал он.
– Орлов, надеюсь, ты не решил, что это так и есть… то есть подумал, что я испытываю нездоровую симпатию…
– Значит, правда… Мать твою, ты серьёзно крэйзи! Тебе никогда не отпереться!
– У меня нет ни сил, ни желания оправдываться. Думай, как тебе угодно.
– Ладно, тогда я лучше в гугле прочитаю про… Феликса, – важно сказал Михаил, слащаво выделив последнее слово, театрально обиженно уходя в коридор.
– Ты всё равно ноутбук не найдёшь! – быстро крикнула Виктория вслед Мише. – А… раз тебя наконец-то что-то заинтересовало, могу рассказать и так.
Миша развернулся, тут же кинулся на диван, устроившись поудобнее.
– Пипец ты историк, я в шоке. Как можно всё это запомнить? – наигранно поразился парень. – А… может, ты мне заодно и про революцию расскажешь?
– А вот фиг тебе, – мягко отрезала Виктория. – Сегодня я делаю исключение и только потому, что ты спросил об этом сам, без своего нытья по дому.
Михаил немного приуныл: он действительно скучал по дому, по своей жизни до ареста отца. Но кто знал, что его судьба сложиться именно так: теперь он должен скрываться по всяким углам, объявленный шпионом, сыном «врага народа». Сергея после штаба он больше не видел, а ныть в плечо Виктории было даже для Миши ниже плинтуса. Ему больше некому было высказаться, он оказался совсем один. Знать бы, где упасть, подстелил бы солому. А с Викторией он поговорить не мог. Дело в том, что все Мишины девушки были похожи одной чертой: они были очень женственны, не очень умными, но посочувствовать в тяжёлые времена могли.
Виктория же напоминала ему тех революционеров, о которых она с таким пристрастием говорила: девушка прошлого века, старомодных традиций. Она даже разговаривала не так, как разговаривают сейчас, практически не использовала матерные слова (если дело не касалось эрудиции Миши), зачастую употребляла в речи сложные обороты. Миша не догадывался, что Виктория специально упрощает свои слова до элементарного, чтобы юноше было более понятно. Она нерешительно коснулась его руки и проговорила:
– Я знаю, что тебе сейчас нелегко. Не знаю, чтобы сделала я на твоём месте…
Светло-карие глаза Миши с мольбой устремились в холодные серо-голубые глаза Виктории.
– Сейчас же можно использовать любые маски, я видел в фильмах, парики там разные. Никто меня не узнает, просто… я не могу больше здесь… как в тюрьме…Хоть бы в центр на мгновение… К своим, маму увидеть.
Голос Миши дрожал, он затих, понимал, что не смог сдержать эмоции перед девушкой-бронёй, но в её голодных, стальных глазах он всё же пытался разглядеть блеск сочувствия или хотя бы понимания.
– Михаил, я понимаю, такой резкий переход из холёной привычной жизни в жизнь реальную. Но за тобой слежка полиции, за тебя живого назначено вознаграждение в сто тысяч рублей, а за мёртвого – пятьдесят. Нельзя так рисковать, я не позволю. Если с тобой что-то случиться… – Виктория запнулась на секунду, а затем тут же железным голосом продолжила: – В конце концов, не ты был первым, не ты будешь последним. Никакого риска, пока обстановка не наладиться и с тебя не снимут клеймо преступника.
Миша обреченно вздохнул. Как бы ни было тяжело, Виктория права – рисковать было нельзя, но её слова произвели на него многозначительный эффект. Он почувствовал в них долю своеобразного, хотя и железного сочувствия, на том и спасибо.
