Текст книги "Двадцать и двадцать один. Наивность (СИ)"
Автор книги: Das_Leben
сообщить о нарушении
Текущая страница: 47 (всего у книги 51 страниц)
– Феликс, я удивлюсь! – воскликнул Коба, засмеявшись. – Ты рассуждаешь, как идеалист. Не думал я, что ты веришь в Иешуа!
– А ты разве нет?! – Дзержинский повысил голос и вперился суровым, подавляющим взглядом в жёлтые глаза Кобы. – Иначе кто мог стать его прототипом? Иначе кто иной взял на себя наказание за поистине рабскую мораль, предрешённую Понтием Пилатом? Можешь, Коба, как угодно демонстрировать себя убеждённым марксистом, но я вижу в глазах твою веру. Почему ты лжёшь? Тебе стыдно за это?
Джугашвили от этих слов словно ударило током. Ледяной пар валил из его рта. Большевики остановились.
– Если ... – попытался ответь Коба, опустив глаза. – ... кто-нибудь ещё станет говорить мне об Иешуа, я восприниму это, как знак судьбы.
Наркомнац прекрасно понимал, что никто не осмелиться говорить с ним на религиозные темы. Никто и никогда, думал он. И только Дзержинскому, по причине своего уважения к этому человеку, Коба не возражал, ибо для Джугашвили Феликс Эдмундович был не только хитроумным революционером, но и фанатичным идеалистом.
Дзержинский нарушил своё слово, данное Троцкому: он так и не спросил грузина об иллюминатах. Возможно, это было сделано по причине доверия, что вряд ли, ибо Феликс не верил даже Кобе. Чекист не то, чтобы не воспринимал его всерьёз, но действительно не понимал, какой урон от своих знаний мог принести этот мрачный, но безобидный грузин из Гори. Кроме того, как утопить в баржах полтысячи врагов революции...
Контрольный пункт торможения Красной армии в окраинах Перми был достигнут. Генералы и офицеры – весь командный состав были осведомлены о том, что с тотальной проверкой едут гости из столицы, а потому сорвали глотки, матеря полки и дивизионы, чтобы не появлялись на глазах властей без приказа. Ситуация была хуже некуда, и по закону военному времени расстрел по крайней мере части командного состава был неминуем. Штаны протирали немногие, но куда, скажите, было деваться Красной Армии из занятого белыми города, когда на улице неистовые заморозки и беспощадный голод? Отступничество каралась гибелью, ибо приравнивалось к дезертирству.
“Деятели” разыскали где-то приличные запасы продовольствия и спустили всё на приготовления к встрече московских председателей. Какого же было разочарование Пермского генерала, когда он увидел, что ни один из них даже не притронулся к этой еде. После скомканного и такого странного диалога по дороге у обоих не было аппетита.
– Ну-с, товарищи, мы стараемся, – улыбался генерал, потирая друг об друга вспотевшие ладони. – Может быть, дела идут не по накатанной, в связи с контрнаступлением, будь оно не ладно...
– А откуда еда? – нахмурился Дзержинский. – Я слышал, что у вас здесь люди голодают, жалуются...
– Да что вы, Феликс Эдмундович! – воскликнул военрук, всплеснув руками. – Всё хорошо, а это – исключительно по вашему приезду.
– Как вас, простите, Василий Иванович?.. – спросил Коба у генерала.
– Так точно.
– Вы, как я понимаю, из бывшей императорской армии, – продолжил грузин, получив утвердительный ответ. – Но не надо с нами вот этих вот... подлизываний. Мы – люди рабочие, нам ни к чему такие привилегии.
Генерал побледнел, однако железно заверил наркома и председателя ВЧК в том, что им не зачем волноваться.
– У нас, однако, режим. Колчак засел в Омске, собирается атаковать. Верховный правитель, мать его...
Вдруг в распахнутые двери в комнату ворвались двое запыхавшихся красноармейцев. Они-то и перебили дифирамбы Василия Ивановича. Коба и Феликс обернулись на шум и с суровой тревогой глянули на солдат. Оба были осыпаны снегом, а лица выражали неподдельный ужас и растерянность: один из них сжимал в руке пилотку, другой хватался за сердце и пытался отдышаться. Они проделали долгий путь, пока пытались найти кого-то из своих, но ситуация была настолько кошмарной и умом непостижимой, что большевики помчались в корпус, где были размещены высокопоставленные лица.
– Товарищ нарком!.. – воскликнул первый, отдавая честь, но спустя секунду снова схватился на сердце.
– Что случилось? – жёстко спросил Дзержинский, пронзая требовательным взглядом бедного красноармейца.
– А ну выйдите отсюда вон! – воскликнул пермский генерал, призывая обычных солдат широким жестом, не достойных вламываться в двери к самому наркому и председателю ВЧК, немедленно удалиться из здания.
Коба, взглянув на “Железного Феликса” и генерала, которые уж очень напугали и смутили солдат, встал со своего места и подошел к красноармейцам.
– Товарищи, не молчите, что произошло с вами? – спросил он, стараясь не повышать голос. Испуганы большевики были далеко не тем, как отнесутся к ним представители власти.
– Там Маня Анохина... – задыхаясь проговаривал второй. – Местная наша баба...
– Что Маня? – недовольно спросил генерал.
– ... От голода... – продолжали солдаты наперебой, – совсем разум потеряла... детей своих жрёт!
Секунда осмысления трассирующей пулей пронеслась над всеми присутствующими. Одобрительная улыбка Кобы тут же исчезла с его губ; он подозрительно взглянул с одного солдата на другого, проверяя, не шутят ли они. Генерал, услышав об этом, опустился на стул, где сидел Джугашвили. Гримаса ужаса замерла на лице.
– Как это – жрёт? – тихо спросил он, прерывая молчание.
– Как кошек в голодных семьях едят, как коров, как курицу! – вновь закричал перепуганный красноармеец. Мы не знаем, что делать!
Дзержинский сидел за столом без шинели. Несмотря на то, что на улице который час без умолку вопила метель, он вскочил с места, как был, и молнией бросился прочь из помещения. За ним помчались солдаты.
– Товарищ Дзержинский, куда вы?! – растерялся генерал, и увидев, что Коба, надевая пальто, тоже собирается выйти вслед за ними, обратился к нему. – Иосиф Виссарионович...
– А с вами я позже разберусь, – жёстко бросил в ответ Джугашвили, скрываясь за дверью. Генерал остался в одиночестве, дрожа, словно последний листок на осенней берёзке: его ждало серьёзное наказание.
– Где она живёт?! – громко спросил Дзержинский у солдат, когда те выбежали наружу. Сквозь ледяной вихрь слова были не слышны: красноармейцы кутались в шинели, а “Железному Феликсу”, который был в одной лишь форме, на холод и мелеть, казалось, было наплевать.
– Её хата почти на самом краю! Предпоследняя! – сказали они, указывая направление. Они вовсе не желали тревожить Феликса, но в тот критический момент от парализующего шока осознания, даже не понимали, что обязали такой низкой, аморальной серьёзностью самого Председателя ВЧК, который, не помня себя, кинулся в тот самый дом, где заморенная голодом Гражданской войны женщина убивала своих детей.
Замерзшей и забитой была несчастная вдова, чей муж безвозвратно сгинул в пучине сражений с белогвардейцами. Не было у неё в доме ничего, кроме потрепанного лоскута пледа, полугнилой деревянной детской кроватки и выгоревшей дотла лучинки. И до того времени она страдала заболеваниями на нервной почве, как как узнала о смерти супруга, совершенно сошла с ума. Собаку, по кличке Кузя, зажарили и съели практически сразу же. К соседям Маня не ходила, ибо знала, что у тех тоже нечего есть, однако воровала их кошек и прочую живность. С наступлением зимы женщина совсем перестала чем-либо кормиться и вот теперь, не выдержав, во тьме, стоя на коленях посреди лужи крови, она обгладывала ручку самого младшего своего ребёнка.
Добежав до заклятого дома, Дзержинский с первой попытки выбил дверь и замер у входа, прямо напротив женщины. Ветер и снег тут же влетели в единственную комнатку, а свет, ранее не проникающий в полуразваленный дом, ослепил её. Она отвлеклась и развернулась лицом к свету, к двери, там, где возвышался над ней чекист. Они встретились глазами. Дзержинский увидел осунувшееся, худое лицо со впалыми щеками, потрескавшиеся губы, которые были измазаны почти спёкшейся кровью – женщина пережёвывала свою пищу. Увидел и глаза: стеклянные, круглые с чёрными, словно горошины, зрачками. На сером тряпичном облачении, на руках – повсюду была детская кровь.
Она же увидела над собой бледного и очень высокого человека, на рукавах одежды которого таял снег. Он же стоял спиной к свету, а от того черты лица увидеть женщине не удалось, но гордый силуэт, горящий на свету, вонзился ей в сознание с таким потрясением, что Маня потеряла дар речи и не произнесла ни слова. Ей было на благо: видя лишь силуэт, она не видела с какими презрением, яростью и ненавистью смотрел на неё “Железный Феликс”, и как расширялись его зрачки от той ужасной картины, что оказалась перед ним: труп растерзанного мальчика и опустившаяся голодная мать, которая не прекратила жевать даже в тот момент.
– Как ты посмела? – не своим голосом спросил её Дзержинский. Он не рассчитывал на то, что женщина ответит, ибо услышать голос той, кто посмел сотворить подобное, ему было презрительнее всего. Презрительнее даже дезертирства и контрреволюционеров.
– Это мой сын, – прошипела она, словно змея. – Что хочу с ним, то и делаю.
– Не смеешь! – рассвирепел чекист, приближаясь к ней. Зайдя в тень, он заметил, как в дальнем углу, не шевелясь, жмутся друг к другу ещё два ребёнка. – Не смеешь!
– Отстань! – выкрикнула женщина, до сих пор не поднимаясь с пола, и, развернувшись, поползла туда, где затаились дети, которые, беззвучно плача, смотрели на её во все глаза. – Настенька, Коля идите скорее к маме!..
Раздался оглушающий выстрел и сдавленный вопль. Дети увидели падающее тело матери с пулей в простреленном затылке, увидели, как высокий незнакомый человек в центре комнаты медленно опускает руку с револьвером. Он ждал, когда та захрипит, чтобы сделать контрольный. Дзержинский был сам не свой и отчего-то теперь не мог отдышаться, придти в себя.
В эту секунду в дверь вошли Коба и красноармейцы. Накромцац дал знак, чтобы солдаты не заходили внутрь, но, увидев перед собой бездыханное тело женщины, пол, застланный снегом и кровью, маленьких, но живых детей, а в центре всего этого сломленного морально Феликса, остановился сам.
– Идите сюда, Настенька... – тихо обратился к ребятишкам Дзержинский, опускаясь от бессилия на пол.
Испуганные дети не сдвинулись с места, пока чекист не отбросил револьвер в сторону. Они бросились к нему на шею, а невинные слёзы “ненаивности” крупными каплями падали с их лиц на пол, смешиваясь в грязном сочетании со снегом и кровью. Это состав любой войны: кровь, снег и детские слёзы.
– Фимку жалко, – плакала девочка, крепко обнимая Феликса.
В оцепенении Коба всё ещё стоял у порога, растерянно глядя на “Железного” чекиста. Джугашвили не знал, что Феликс может быть настолько эмоциональным по отношению к детям. И эти амбивалентные чувства усложнялись тем фактом, что ради их спасения, на их же глазах пришлось убить женщину. Но что теперь будет с этими ребятами? Иначе их бы убила мать, а теперь то что?.. Куда деваться? Наркомнац не мог найти ответа на эти вопросы.
Детей было решено на время разместить в солдатском штабе, а потом перенаправить их в Москву. После этого случая Дзержинский всерьёз задумался над судьбами таких же деток со всего РСФСР, а также окончательно разуверился в своём доверии к бывшим белым генералам. “Отмалчиваться – у них в крови”, – сказал он Кобе. Военный трибунал расстрелял генерала за сокрытие фактов насилия и каннибализма.
Потом Дзержинский сам лично ходил по всем домам, чтобы лично убедиться в истинной ситуации. Коба, конечно, всюду сопровождал его. О вере и религии они больше не говорили, а смыслом их неминуемых разговором была только работа. Спустя две недели, когда их командировка в Предуралье подходила к концу, раздался телефонный звонок. Трубку поднял Коба.
– Это наркомвоенмор, – ответили в трубке. – Сталин, это вы?
– Я, – сдавленно буркнул Коба. Меньше всего на свете ему хотелось когда бы то ни было разговаривать с Троцким. – Доложить о работе?
– Позже доложите, – голос Льва Давидовича не был ехидным, и, судя по всему, нарком был очень взволнован и расстроен. Не расположен к дебатам с грузином. – Пригласите к телефону Дзержинского.
– Он сейчас на смотре пермской ЧК, что ему передать?
– Позовите его, Коба, я повишу, – раздалось из трубки в приказном тоне.
Диалог был окончен всего за несколько минут. Коба не слышал того, что сказал ему Троцкий. Он увидел только, что Дзержинский в одночасье побледнел. Это был один из тех редких случаев, когда Джугашвили стало по-настоящему страшно: нарком никогда не видел таким первого чекиста. Правильное лицо Феликса исказилось в отпечатке безысходности, трагизма и такого отчаяния, что жалость к этому человеку хлынула по венам Кобы. Дзержинский положил трубку, медленно, покачиваясь из стороны в сторону направился к двери, но вдруг пронзительная боль в сердце заставила его остановиться и облокотиться на стенку, чтобы не упасть. Феликс Эдмундович протяжно вздохнул, словно подстреленное животное, откинул голову к этой стене, оскалившись от неистового биения пульса, что с каждым ударом причиняет нетерпимую, смертельную боль, закрывая мутно-зелёные глаза.
– Что с тобой, Феликс?! – Увидев, что Дзержинскому стало плохо, Коба тут же бросился к нему, затормошив за плечи, чтобы председатель ВЧК не потерял сознание. Чекист тихо всхлипнул. Всю боль и все свои чувства, которые скрывались под видимыми покровами жестокости, он излил лишь в одном слове.
– Роза... – едва слышно сквозь зубы произнёс он. Из покрасневших глаз по бледной, впалой щеке прокатилась прозрачная слеза.
Только потом Коба узнал, что в этот день – 15 января была убита Роза Люксембург.
Когда правительство 4 января 1919 года сместило берлинского полицай-президента Эмиля Эйхгорна, это стало поводом для восстания. Эйхгорна, деятеля независимой социал-демократической партии, начальником столичной полиции назначил Берлинский Совет рабочих и солдатских депутатов. Он был своего рода символом ноябрьской революции. По призыву коммунистической партии, образованной из «Союза Спартака», сотни тысяч берлинских рабочих в знак протеста 5 января 1919 года вышли на улицы. Вечером они объявили правительство низложенным. Красную армию должен был возглавить Карл Либкнехт.
Правительство приняло решение подавить восстание. Но кто возьмет на себя эту миссию? Вызвался депутат рейхстага и редактор партийной газеты Густав Носке, которого срочно вызвали в Берлин из портового Киля. Носке в юности осваивал ремесло корзинщика, в шестнадцать лет присоединился к социал-демократам.
– Кто-то из нас должен же, наконец, взять на себя роль кровавого усмирителя, – холодно сказал Носке. – Я не боюсь ответственности.
Войска под командованием военного министра 12 января пустили в ход артиллерию и овладели Берлином. Искали популярных лидеров левых социал-демократов Розу Люксембург и Карла Либкнехта. Вечером 15 января их выследили и доставили в штаб гвардейской стрелковой дивизии. После короткого допроса им сказали, что отправят в тюрьму Моабит.
Когда Либкнехт вышел на улицу, солдат Отто Рунге дважды сильно ударил его по голове прикладом винтовки, затем его добили и сдали тело как неопознанный труп на станцию скорой помощи. Через несколько минут вывели Розу Люксембург. Рунге и ее ударил прикладом. Потерявшую сознание женщину втащили в автомобиль и выстрелом в голову покончили с ней. Тело сбросили в канал.
В награду за усмирение Берлина Густав Носке был назначен военным министром.
«Когда я утром явился в министерство, – вспоминал Носке, – то нашел своих подчиненных совершенно подавленными этим происшествием. Я смотрел на это гораздо спокойнее... Кто-то должен был сделать безвредными этих нарушителей всеобщего покоя».
Военный министр вошел в историю как «кровавая собака Носке».
Когда весть об убийстве Карла Либкнехта и Розы Люксембург пришла в Россию, на заседании Петроградского Совета прощальное слово произнес Лев Троцкий.
– Мы получили официальное германское сообщение, которое изображает убийство Либкнехта и Люксембург как случайность, как уличное «недоразумение», объясненное недостаточной бдительностью караула перед лицом разъяренной толпы, – говорил наркомвоенмор. – Какой удар! Какое предательство! Кровь Карла Либкнехта и Розы Люксембург вопиет. Эта кровь заставит заговорить мостовые Берлина, камни той самой Потсдамской площади, на которой Либкнехт первым поднял знамя восстания против войны и капитала. Днем раньше или позже на улицах Берлина будут из этих камней воздвигнуты баррикады. Восстание германского пролетариата еще впереди. Это была могучая рекогносцировка, глубокая разведка в лагерь противника. Несчастье в том, что в разведке пали два лучших военачальника. Это жестокий урон, но это не поражение. Битва еще впереди!
====== Глава 43. Новая оппозиция ======
“...Вот
и любви пришел каюк,
дорогой Владим Владимыч.”
(с) Маяковский.
30 сентября 2017 г. РФ. Москва. Штаб «Левой оппозиции».
Всех захватила Мельпомена. В то время, когда спектакль трагедии перерос в жестокое реалити-шоу, был разрушен главный принцип прогресса: «знание побеждает страх». Нет, страх побеждает не знание, а желание. Именно жажда познания и великих свершений заставляет человека сделать первый шаг на огромном пути своего становления. А за тем, кто первым осмелился и сделал этот первый шаг, полный любопытства и риска, идут и другие. Для них тот Первый становится Вождём. Он ведёт их к новому – к знанию, вопреки страху перед неизвестностью. А когда знание достигнуто – пропасть страха бесследно исчезает.
Сидя за небольшим письменным столом, Михаил забыл обо всех бумагах и на протяжении нескольких минут неотрывно глядел перед собой. На медной круглой ручке горизонтального книжного шкафа над головой парня на длинной серебряной цепочке медленно раскачивалось «Сердце революции». Солнце, приближаясь к закату, заглядывало в окно, и медальон игриво отражал мягкий свет, сверкая рубиновыми переливами. Золотые серп и молот бойко светились, излучая сияние, подобно солнечному. Только угольные буковки «РСФСР» сложно было различить в этом завораживающем блеске света и тени.
Орлов не мог не признать: это было поистине красивое, старое украшение, проделанное со вкусом тонким, ювелирным трудом. Финская работа – этого Миша забыть не мог. И вновь странные чувства начали просыпаться внутри его души, нашёптывая молодому человеку о том, что всё вечно, и время – это только переход из одного состояния в другое, и в мире с самых древних пор ничего коренным образом не изменилось. Осознание того, что эта вещь когда-то принадлежала совершенно другому человеку, действовавшем и думающем при иных обстоятельствах, не наступало. Для Орлова Троцкий, действительно, оставался чем-то далёким, канувшим в лету, однако Михаил видел подобные проявления и в современных людях. Проявления точно таких же ситуаций, в том числе. Орлов много не мог объяснить, но абсолютно точно был уверен в одном: ни Троцкий, ни кто-либо другой не хотели бы повторения тех же событий, которые они гордо прошли с поднятым алым флагом.
Лев Троцкий тоже был человеком. И он тоже верил в лучшее. По крайней мере, для себя. Да и какой смысл лукавить: все и во все времена надеялись на светлое будущее для себя – что в Новый год, что в Новый век… И у него была, несмотря на глубокие коммунистические убеждения, привязанность к вещам. К чему-то очень личному, служившее неким символом или заветом. За этот год изучения материалов для Миши образом истории личности стал даже не Коба, с которого он начал, а именно Троцкий. Потому что до восприятия Кобы Орлов не до конца повзрослел, а Лейба Бронштейн был идеальной кандидатурой для того, чтобы стать образом типичной исторической личности. Даже не Пётр I и Иван IV Грозный, ибо этим людям досталась власть по наследству и те не заслуживали её, чтобы стать Великими историческими личностями. С царями и императорами всё было более чем понятно.
– Бронштейну бы это не понравилось.
От внезапного появления Дементьевой парень вздрогнул, стараясь создать имитацию того, что что-то делает и одновременно толково ответить на её комментарий.
– Что его медальон на шкафу висит? – спросил он, наугад взяв в руки один из файлов. – Думаешь, его призрак придёт за нашими душами?
Виктория смерила Орлова скептическим взглядом, не оценив юмор. Она остановилась позади сидящего парня, упираясь ладонями в спинку стула и всматриваясь в тот документ, который по воле случая оказался в руках у Миши.
– НОППР не отвечает на наше желание к дебатам, а правительство проигнорировало импичмент. Прошёл уже практически месяц после того, как мы взяли «Останкино», а никакой реакции нет: всё хуже и хуже. Президент не может объявить о всеобщей мобилизации, все они сидят в Кремле, как в бункере. Я клоню к тому, что Октябрьская революция произошла всего за три дня.
– Тогда не было телесвязи и не было таких технологий, – пожал плечами Михаил. – Да и Заславский не Ленин…
– …И я не Бронштейн, – подавлено закончила Виктория, опуская ресницы.
Орлов вдруг ясно понял и осознал то, что уже давно крутилось у него на уме и на языке. Он снова, но пристальнее посмотрел на «Сердце революции».
– Ты хочешь стать Бронштейном? – спросил он. – А не проще ли быть собой?
Дементьева очень смутилась от этих слов: даже алый румянец зарделся на её щеках, но она ничего на это не ответила.
– Я смотрю, у тебя в руках отчёт о повестке дня. Ты уже читал о Восьмом съезде РКП(б)?
– Только хотел, – процедил сквозь зубы Михаил, поняв, что уколол её своим вопросом. – Ты пришла и прервала моё тщательное изучение…
– И не читай! – вдруг воскликнула девушка, вырывая из рук Орлова файл и заменяя его другим. Перед лицом Орлова оказалась биография Якова Свердлова.
– А он тут причём? – тоскливо задал вопрос молодой человек, равнодушно глядя на чёрно-белую фотографию этого деятеля. – Предопределяет ход каких-то событий?
Вновь проигнорировав вопрос, Виктория резким движением сорвала цепочку с ручки и быстро сцепила на своей шее. Орлов обернулся через плечо, ибо движение её запястья было слегка неожиданным: на прямом носу девушки были надеты очки, волосы собраны в странную причёску, напоминающий гриву, а на груди с медальоном никаких сомнений у Миши не осталось – человек морально готовился к свержению власти. Только зачем-то загружает неофициального протеже непонятными вещами, типа истории. Видимо, для того, чтобы успокоить себя.
– Я читал о Колчаке, – сказал Миша и тяжело вздохнул. Не хотелось ему, чтобы такое временное затишье нарушилось в спорах, о Верховном правителе. К тому же если вдруг Виктории приспичит посмотреть на справку о белом адмирале, то не нашла бы её, ибо листок сгрыз случайно выпущенный из клетки Шелдон. – Но… я хотел другое спросить…
– Не о прошлом, не так ли?
Орлов кивнул. Казалось, что на тему нынешней ситуации было наложено строгое табу, по крайней мере, для парня. Никто не обсуждал с ним политику, потому что семнадцатилетний подросток был ещё слишком молод для этого, всё равно не до конца осознавая, что происходило вокруг. Дементьева вовсе переменилась: Миша стал замечать за ней изменения ещё с лета – она стала не так разговорчива, замкнута, погружённая в сугубо революционные дела. Её повседневность оставалась для Орлова загадкой, как и дни иных, старших членов «Левой оппозиции». Ведь даже в штурме «Останкино» ему не позволили принять участие, хотя он был младше Виктории только на три года.
– Если вдруг у вас всё получится, и вы захватите Кремль, получите власть и найдете оружие, что вы будете делать потом?
– Не у «вас», а у «нас», – поправила она. – Тогда мы будем восстанавливать экономику, и стоить новую страну. Смена государственного строя для истории очень серьёзный шаг, подобно осознанию всего человечества чего-то ранее непостижимого, однако у нас есть пример и план, по которому мы будем двигаться. Будет много работы, но это ничего, ведь главный шаг мы сделаем очень скоро… Оттого и будет зависеть наше будущее. Я так поняла, ты не хочешь продолжать работу с нами после конца?
После поставленного девушкой вопроса Михаил крепко задумался. Он думал по этому поводу раньше и пришёл к выводу, который находил для себя единственным верным.
– Когда я только на это пошёл, я сказал, что это временно, дабы отомстить за отца федералам, – отвечал он. – Не этим бы я хотел заниматься всю жизнь…
– Я понимаю, – вздохнула Виктория.
– … Нет, не перебивай. Я сам хочу выяснить, что за грёбанный гиперполитоп мы ищем, а ещё… я хочу работать с вами. Пускай не во власти, я туда не стремлюсь, но мне кажется, что папа бы так хотел. Чтобы я определился. А иначе что? ЕГЭ я всё равно не сдал, одиннадцатый класс не закончил, аттестата нет. И если ничего не выйдет, меня накажут точно также как и вас. Поэтому, если идти, то до победного конца.
Она знала, что так будет, и ничего не ответила, лишь дружески похлопала товарища по плечу.
За стеклом забарабанил дождь. На мокрое стекло с обратной стороны под порывом ветра приклеился рыжий кленовый листок. Горизонт потемнел, оккупированный иссиня-чёрными тучами, стало холодно. Вдалеке прогремел гром, а ливень усилился.
– Звонили!
В двери ворвался запыхавшийся Муравьев: на раскрасневшемся лице читались тревога и некая подавленность. Он пригладил взлохмаченные волосы и повторил свою новость.
– Кто? – встрепенулась Виктория, тревожно взглянув на Муравьёва. Тот был не менее взволнован и даже удивлён произошедшим.
– НОППР. Правые, – пояснил он, тем самым полностью развеяв опасения социалистки.
Бросать издевательства по поводу скепсиса однопартийца у социалистки не было ни желания, ни времени. Шустов всё-таки услышал её! Это могло быть провокацией или возможностью провести террористическую атаку – Пётр Геннадьевич Заславский всё учёл, однако проигнорировать мирное приглашение он не мог.
Тем же днём делегация из “Левой оппозиции” явилась для диалога на нейтральную территорию. Этой территорией являлось захваченное в ходе отступления властный спец структур обсерватория Московского планетария, не входящая под контроль ни правых, ни левых. Звонок сделал Шустов, и именно он предложил провести обсуждение в этом месте. Герман Евгеньевич также в устой форме дал гарантии на безопасность членов «Левой оппозиции». Они в знак своего отличия надели на грудь красные ленты. Члены НОППР поступили также: на правом плече у них была закреплена повязка синего цвета с изображением многогранной свастики.
Тёмные, круглые стены планетария столицы были бы воистину завораживающими, однако дополнительная подцветка стен была выведена из стоя. Горел только основной бело-лунный свет, да и тот охватывал относительно малый диапазон. На механической работе по потолку крутились макеты планет, звёзд и даже галактик. А особое внимание привлекал красный, как помидор, Марс, который сиял изнутри алым светом.
– Добрый день, Герман Евгеньевич, – добродушно кивнул Заславский навстречу правому , протягивая ладонь для рукопожатия. – Мы все заинтригованы в вашем предложении, и, думаю, нам не нужно затягивать приветствия и сразу перейти к делу...
– Само собой, – натянуто улыбнулся Шустов, быстро одернув руку. – Однако вы не будете против, если мы с вами кое-кого дождёмся?
– А! – воскликнул лидер “Левой оппозиции”. – То-то я смотрю и никак не могу заметить мистера Сальвиати. Неужели опаздывает? Такая встреча, думаю, обязательно войдёт в историю, как первый мирный диалог лидеров правой и левой сторон, а лица НОППР не видно...
– Не видно, думаю, потому что он осматривает столь грандиозное сооружение.
Эти слова принадлежали ему – Джеку де-Сальвиати. Звонкий голос эхом раздался по зданию и исходил откуда-то издали. На верхнем ярусе находился огромных размеров телескоп, из которого даже при дневном свете можно было увидеть космические просторы. Ведь если задуматься, с такого расстояния всё, что твориться на Земле кажется таким никчёмным и мелочным: одна кучка людей хочет свергнуть другую. А что им – звёздам до этого? Они блестят в своём удивительном сиянии и умирают раз в сто лет. Именно это и завораживало.
Да, Джек определённо предпочитал Хаосу систему Космоса.
– Ни за что не поверю, мистер Джек, что вы никогда не были в планетарии, – продолжал язвить Заславский, и явно собираясь добавить что-нибудь тонкое и комичное про оттенок волос лидера правых, который очень скоро спустился, однако тактично промолчал.
– Увы, Пётр Геннадьевич, – иллюминат печально вздохнул. – К сожалению, раньше не доводилось. Не представляете, как в последнее время меня заинтересовал космический прогресс. И да, лучше зовите меня Евгений Юльевич, ибо мы в России с вами находимся.
– Юрьевич? Ах, Юльевич! – поправился Заславский. – Извините, ваши итальянские корни дают о себе знать, а у вас, такого молодого человека, даже акцента не наблюдается. Как же вы так умудрились выучить русский?
– Это не имеет никакого отношения к тому, зачем мы здесь собрались, – отрезал глава НОППР, своим тоном намекнув Заславскому о том, что если он продолжить хохмить, то Гражданская война примет новые обороты. Однако такого человека, как Пётр Геннадьевич, очень сложно было запугать, тем, скорее всего, он и выигрывал.
– Va bene (хорошо), Евгений Юльевич, как скажете, – лидер левых тут же изменил тон голоса на более серьёзный. – Скажу прямо: мы собрались сегодня, дабы книга Джорджа Фридмана не увидела свет.* Вам наверняка известна наша политика и наш курс… И возникает такой вопрос: вас не смущает, что наши взгляды практически полностью противоречат вашим?
– Более чем, – отвечал Сальвиати, загадочно ухмыляясь. – Однако инициатива о сотрудничестве исходила именно от вашей стороны. Вы так великолепно провели штурм телебашни, что я теперь сомневаюсь – а нужна ли вам помощь?
– Мы не хотим, чтобы Гражданская война продолжалась. Сколько людей погибло…
– На войне, как на войне, – равнодушно пожал плечами Джек. – Знаете, мои люди, когда услышали о вашем предложении к объединению сил, мягко говоря, не оценили этот шаг. И я вначале подумал также: у нас есть единомышленники, у нас есть средства, зачем нам на поруки левые – наши прямые конкуренты? Наш блок даже сотрудничал с правительством, пока Госдума не рассмотрела положительно законопроект об оппозиции. Это взбесило нас, и мы разорвали все наши доверительные контакты с властью. Однако у вас есть то, чего, к сожалению, не у нас – доверия народа. Вы же, как это сказать, приемники большевиков, а это история, как-никак. Масса не понимает различие нацизма от национализма, увы, это нам в минус…
Пока лидеры правой и левой сторон обсуждали возможности для сотрудничества, Виктория, которая также входила в состав делегации, невольно остановился взгляд на двух мужчин, которые стояли по обе стороны от Сальвиати. Первый тихо переговаривал с Шустовым, и, обладая отличным слухом, девушка смогла услышать фамилию при обращении: Вишняков.
