Текст книги "Двадцать и двадцать один. Наивность (СИ)"

Автор книги: Das_Leben

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 51 страниц)

Туманом мне застлавши кругозор.

Ловлю дыханье ваше грудью всею

И возле вас душою молодею.

Вы воскресили прошлого картины,

Былые дни, былые вечера.

Вдали всплывает сказкою старинной

Любви и дружбы первая пора.

Пронизанный до самой сердцевины

Тоской тех лет и жаждою добра,

Я всех, кто жил в тот полдень лучезарный

Опять припоминаю благодарно...”

(с) Гёте

8 мая 2017 г. Санкт-Петербург. РФ.

В последнее время ей не спалось по ночам. Обыкновенно бессонница сопровождает пожилых людей, паралитиков или тех, кого мучает психическая болезнь. Она относилась к третьему типу: работа требовала полной физической и моральной отдачи, не давала никаких послаблений и откатов – абсолютная ответственность за каждые свои шаги и решения. А значит, абсолютно такое же отношение у неё должно быть к окружающим людям, к обществу, к миру – взаимообратная, аналогичная связь. Никаких послаблений и вольностей: на войне как на войне. Но не спиться, ворочается в постели, утомительно и тяжело дышит. Она с силой закрывает глаза, сжимая в руках одеяло, но ничего не происходит – она не может спать.

К психиатру не обращалась уже два года, а за это время выработался железный иммунитет к валерьянке и снотворному. Спокойствие духа выходило из-под контроля, а в таком бешеном ритме загубить его совсем не трудно. Вика понимала – скоро она доведёт себя до крайней кондиции и тогда будет не до импичмента, революции и прочего политического мусора. В голове лишь навязчивые идеи: план, решения, распри… Как достичь импичмента, как раскрутить партию, как влить её в секретариат ГосДумы, как протолкнуть туда больше народа. Фразы возникали обрывками, и чтобы продлить цепочку умозаключений требовалось умственное напряжение, сосредоточенность и свобода разума, но ни того ни другого не было. Закончилось воображение: она отдала всё, что знала, ничего не оставив себе. И даже вырвавшись из прежней жизни-каторги, девушка с ужасом понимала, что стала свободна от каторги внешней, но стала узницей совести, узницей разума, который вгонял в рамки. Ум за решёткой, а душа оставалась на свободе. Ей требовалась срочная медицинская консультация.

Мрак и пустота. Внутри и вокруг. Призрак бродит по Европе... Он видел огромные города, пронзённые стрелой капитала, оживлённые перекрёстки дорог и судеб, а неупокоенная душа вынуждена безмолвно выть, шляясь по распутью междумирья. Закопан заживо, похоронен дышащий, невинно убиенный фантом революции, который некогда проповедовал, что нет существования после смерти. А теперь – самолично испытывал эту горькую истину на собственной гибели. Коммунизм вот уже как двадцать шесть лет был официально мёртв.

Родился он ещё во времена Платона и Аристотеля. Но был лишь младенцем, а позже стал утопией.

В те далёкие мгновения он впервые увидел Монархию. Она была высока, грациозна, стройна и красива, но за красотой внешней скрывалась коварная, уничтожающая, амбивалентная истина. Монархия была очень противоречива – никому в мире не удавалось проникнуть в её душу, покорить её сердце. Фантома вечной, абсолютной власти боялись как огня и почитали, как Бога. Златокудрая, синеглазая дива с голубой кровью требовала беспрекословного подчинения и уважения к своей персоне, не терпела фамильярности, отличалось придирчивыми нравами, высокомерностью и крайней степенью эгоизма – полная противоположность Коммунизму. И возненавидели они друг друга с первого взгляда…

Основной датой его рассвета принято считать 1848 год благодаря двум милым человечкам. А двадцатый век – совершенный культ почитания. И век его смерти…

Коммунизм, блуждая по туманным переулкам, едва освещённых тусклым светом фонарей, с горькой иронией осознал, что он как Бог: большинство отказывается верить в его существование, а для прочих он так и останется беззаветной, фанатичной мечтой. Задыхаться от собственного смеха, переполненного дьявольского сарказма, и бродить по несчастным площадям захолустного Парижа – что ещё остаётся ему? Чёрт его раздери, а ведь он действительно чувствует себя Богом! Только не единственным – всякий эгоизм был чужд Коммунизму, а самым крайним, посторонним и двуликим. Левым, как говорят в народе.

Богиня свободы и лжи Демократия, да, в представлении фантома Демократия была именно женского пола, а если полно открывать всю правду – фетишист. И как у этого извращенца хватило смелости и мощи намертво вонзить клинок в его спину? Нет, иначе бы то не была «милашка» Демократия. Прежде та Коммунизм отравила, а затем пырнула ножом, переложив на него все свои грехи и злоключения.

За паршивкой стояла Монархия. Она, неистово ненавидевшая Коммунизм, не могла допустить кровопролития собственными руками – ей было противно пачкать свои белые перчатки и свою «чистейшую» репутацию. Кого же, как не извращенку-проститутку напустить на изгоя-утопию?

Монархия, отстраненно присутствовала на похоронах, наблюдая за скромной, практически ничтожной панихидой и от жуткой гордости своей бросила на могильную плиту две бардовые розы.

Она чувствовала, что умирает – торжество живёт не дольше, чем благородство. Верховные Боги избрали Демократию новым эталоном и скоро двуличная извращенка, имеющая множество имен, такие как Либерализм и Консенсус, доберётся до истлевающей Монархии. Свет тускнел в её прекрасных голубых очах, и больше всего на свете она желала знать… знать…

Социализму терпение было чуждо, но каждый изгой и злодей обязан был уметь ждать. Он занял именно ту, выжидательную позицию. С интересом и злобной иронией наблюдал из нашего мира за постаревшей Монархией и думал, как же она опустила себя – и она попалась в его “коварные” сети. Монархия испытывала к нему истязающее чувство, которое всё больше и чаще вызывала насаждающие мысли о нём. Это было, словно наваждение, абсолютный фанатизм. Коммунизму было от этого только смешнее: теперь же нездоровая любовь Монархии к антагонисту вызывала лишь отвращение. Никто не был коварнее Социализма, никто не был его хитрее, и при всём при этом ему удавалось оставаться филантропом и просто идеальным предметом обожания для многих и многих поколений. Все кинозлодеи современности могли бы ему позавидовать!

Призрак бродит по Европе – призрак Коммунизма. О, как неприятно будучи ещё живым осознавать себя мертвецом. И колени не прогибаются от бесконечных дождей и ветров, словно на Земле более не было других цветов и другой погоды. Остановившись на Большом Каменном мосту, он упаднечиски бросил взгляд на гладь реки. Чёрная, смолянистая поверхность затягивала его отражение на дно, обволакивая и топя утопию в волнах: бледнолицего брюнета с прозрачно-зелёными, как у кошки глазами. Он поднял взгляд и ровно перед собой узрел свою смерть, своё кладбище – собственную могилу, вокруг которой кирпичной стеной возвышалась крепость алого замка.

Быть похороненным у стен Кремля – великая честь, но, увы, призрак и по сей день остаётся для всех трижды проклятым и четырежды благословенным.

Выжидательная позиция по плану подходит к своему логическому завершению – настало время воскреснуть. Летаргический сон же не может продлиться вечность, а при всём том, что узрел Коммунизм на своём пути, обязан был закончиться. Необходимость в смерти утрачена, Коммунизм ухмыльнулся – ведь многие антагонисты так делают: якобы умирают в первой части, чтобы вернуться во втором акте. И у него антракт окончен! Поднимите занавес, маэстро!

Оставалось лишь единственное: выбрать свою жертву. В первый раз это было несложно, во второй же количество преданных претендентов уменьшилось в несколько раз. Социализм за это время стал холоднее и расчётливее, но главным оружием была любовь. Преданная, страстная, вызванная неистовым желанием и лютой ненавистью – любовь, которую нужно было выродить из душ людских, вот то оружие, которым Коммунизм смог подчинить себе даже Монархию.

Теперь он стоял прямо напротив постельного ложа, на котором лежало спящее тело молодой девушки. Даже сумрак ночной темноты не мог скрыть от всевидящих глаз её спокойного, умиротворённого лица цвета алебастра – такого детского и наивного выражения фантом не видел очень-очень давно. Даже некая подозрительность промелькнула в изумрудных глазах познавшего предательства людского, но благодаря этим знаниям, он был абсолютно уверен в правоте своего выбора. Он долго всматривался в лик своей избранницы: не без иронии, но и не без нежности – руки раскинуты в стороны, голова повёрнута чуть на бок, а белая копна волос рассыпана по всей подушке, отчего дурацкая, раздражающая чёлка загораживала замкнутые глаза. Призрак вдруг подумал, что с этой чёлкой не может воспринимать её всерьёз и, не боясь разоблачения, приблизился к ней и невесомым жестом убрал прядь волос, обнажив чистый лоб и трепетавшие ресницы.

Сегодня она снова говорила, что любит его. Глупая девчонка, любить мертвеца также неразумно, как и любить то, чего не существует и никогда не существовало. Почему она держит его? Почему не отпускает, не даёт душе покоя? Он нахмурился: таких людей по всему миру насчитывалось больше миллиона, но половина из-за своей влюблённой слепоты не видят логичной, объективной правды – Коммунизма не существует. Призрачный Бог из капиталовой мифологии под авторством Маркса и Энгельса потупил взгляд, а девчонка даже сквозь слабый сон продолжала неистово любить и верить.

“Как же можно верить в то, что даже не в силах увидеть?” – подумал фантом, с интересом проведя тыльной стороной ладони по щеке человеческой. Сам он не понимал, но этот вечный вопрос был джокером в его колоде. И тот, кто утверждает, что у него холодная голова – самообманывается, потому что человек с холодной головой не может быть поистине преданным. Преданным может быть только человек с горячим сердцем, а та, которая лежала перед ним, пылала. Призрак видел её насквозь и ничего особенного и отличного от иных фанатиков в ней не было, но единственное, что могло помочь Коммунизму – трезвый мозг, который умел отличать истину от манипуляции. Она никогда не станет узником этой самой внешней манипуляции, лишь внутренней. И это саморабство может сыграть на руку циничному филантропу.

Виктория резко открыла глаза – в них блестели слёзы. Он снова исчёз, он вновь оставил её одну. Какая невыносимая досада – видеть его лишь во снах, редких снах. Ах, что вы знаете о верности и о фанатизме? Из-за этой навязчивой идеи она не может завести отношения, не может достойно закончить обучение, не может начать нормальную жизнь. Не дай вам Бог жить такой же каторжной судьбой: стать свободной, как ветер, но остаться в заключении собственных идей. Эти люди уже обречены – интересный типаж, но увы, весьма печальный.

Эти сны она воспринимала как кошмар, никому о них не рассказывала из-за страха разоблачения её склонности к шизофрении. С трудом поднявшись с кровати, девушка взглянула на старое зеркало, что стояло в дальнем углу комнаты, упершись на стену. Угол его был треснут, стекло потускнело и запылилось. Бесшумно подойдя к нему, она осторожно провела ладонью по зеркалу, освобождая серебряный хрусталь от пыльного заточения.

В отражении к ужасу бедной обречённой, она увидела высокую, бледную фигуру. Светлые волосы в одно мгновение под светом вспышки грозовой молнии стали чёрными, а черты лица исказились до неузнаваемости – это была уже не она, не её лицо. Они стали пронизывать один другую взглядом, как хищные лисицы. В ее зрачках отражался он, в его -она. У неё замерло сердце и закружилась голова от этого пристального взгляда.

Стон муки открывал её губы, глаза расширились, как перед призраком, но она шла, шатаясь, падая, – шла. Он с торжеством шёл навстречу ей, с губами, искрививленными торжеством, с глазами, широко открытыми от радости, шатаясь от пьянящего восторга. Их руки соприкоснулись, а жаркие живые губы сблизились с ледяными и немыми.

Оставив след поцелуя на стекле, “дочь Фауста” беззвучно зарыдала. Слезы смешались с остатками пыли, обратившись в грязные, серые разводы. Она царапала стекло, желая оказаться по ту сторону зеркала, чтобы не замышлять, а навечно забывшись, обрести покой души. Её желание было взаимным: она мечтала стать тенью, когда он мечтал обрести свободу и тело. Он мог воспользоваться её слабостью и в первые минуты отчаянным натиском поглотить всю её сущность в себя, заключив искалеченную, больную душу в свои железные цепи. Она бы не сопротивлялась, она этого желала больше всего на свете, и именно поэтому он оставил её рассудок в покое. Ему не было интересно бороться за то, что доступно, что нужно было бы всего лишь поднять, то что валяется под ногами. Ломать морально – не его цель.

– Что же ты со мной делаешь? – сорвался истеричный шёпот. Она не понимала, зачем призрак её мучает – что он от неё требует? Для неё существовали только крайности: почему не убивает, а если не уничтожает, то почему не оставляет, продолжая медленно сводить с ума.

“– Зачем ты меня истязаешь? Разве я не доказала свою преданность? Или… я сама, я, думающая это, я – тень, я – призрак, я – отторжение. И в меня лишь перелились воспоминания, мысли и чувства той, другой меня, той настоящей. А в действительности я брошена в глубоких казематах собственной совести, где томлюсь в изнеможении. Ты ещё тогда убил меня, чтобы вернуться и воскреснуть самому. Я разоблачила твой план. Я же не желала власти, я желала быть свободной. Но я больше не желаю покоя, я желаю жить, желаю уничтожить тех, кто меня убил и заключил в эти нерушимые цепи!!! Будь ты проклят, призрак коммунизма, и твой злополучный медальон…”

Она вдруг осознала, что ничего из своих слов не произнесла вслух: из её губ не вырвалось ни звука. А дьявол стоял напротив неё, ехидно свергая ядовитой зеленью пронзительных, но прекрасных глаз. Девушка всхлипнула и в изнеможении скатилась на пол, к его ногам.

– Я мертва уже столько лет, – проговорила она. Голос её звучал с отстранённой нежностью. – Десять лет моего заключения остаюсь преданной тебе, и я всегда буду тебе верна… Ты умер для других, но остаёшься живым для меня. Я предаю тебя бесконечно, но никогда не смогу от тебя отказаться, словно Сигюн, навечно...

Казалось, призрак был удовлетворён этими словами – его черты вновь преобразились в девичьи, он опустился на пол вместе с ней и замер. И вновь тёмные круги под тусклыми, влажными глазами, и светлая копна взлохмаченных волос. Странно, что она вспомнила богиню из скандинавской мифологии, но этот персонаж как ничто иное бы олицетворял её эмоции. Подумав об этом, Вика глубоко вздохнула и в один миг лишилась чувств.

А на следующий день в Петербурге прошли три митинга. Первый – в девять часов утра рядом со станцией место «Невский проспект», второй – в полдень на Дворцовой площади, третий – в полседьмого вечера на Петроградской набережной недалеко от крейсера Авроры.

Все эти «флэшмобы» проходили нелегально, но и не носили радикальный характер, как митинг пятого мая. Полиция была начеку, но тандему словно везло: никто ни на кого не давил, всё проходило под мирными лозунгами, в честь “Дня победы”. А стоило всего-то назваться коммунистами и показать скаченное из интернета листок с легализацией пикетов. Дементьева, как и Анна присутствовала на всех митингах и контролировала ситуацию: несколькими уже заученными речами или импровизацией она разбавляла атмосферу, если та накалялась высказываниями предыдущих малоопытных ораторов: агрессия в сторону нынешней власти не должна была превышать речей, прославляющие победу Красной армии в 1945 году.

Брюнетка совсем не выступала и практически не высказывалась: она стояла в стороне, гордо скрестив руки на груди, покуда огромные, жёлтые глаза пристально следили за всем, что происходит; за всеми, кто присутствует, запоминая каждого в лицо, кто, во что был одет, каждую черту и выражение лица – её роль была проста – всего лишь провокатор. Виктория искоса наблюдала за ней в сопровождении совсем не лестных мыслей.

Как бы Орлов не убеждал её в том, что Анна – “потрясающая и клёвая” девчонка во всех отношениях, Виктория относилась к ней с величайшей осторожностью и антипатией. Никого ещё высокомернее межрайонки она не встречала: обе ходили с поднятыми носами, обе молчали, оставшись вдруг наедине – обе предпочли бы поскорее уйти из этого места. Между ними возникали распри на пустом месте: в начале спора обе говорили на низких тонах и завуалированными оборотами, которые были переполнены сарказма и презрения – Виктория побеждала благодаря богатству словарного запаса, а Анна из-за абсолютной наглости, упорства и фамильярности, которые не знали границ. В конце-концов кто-нибудь из них срывался на крик, пока другая глумилась над раздражимым фиаско. И чаще всего победительницей была именно межрайонка.

Виктория не могла простить ей того, что та превосходит социалистку: Анна была красивее, обладая незаурядными фигурой и формами, далеко не глупая, а способность быть одновременно раскованной и собранной, как железный кулак, делали девушку необыкновенно притягательной. Вокруг желтоглазой бестии всегда крутилось много людей, в основном это были представители сильного пола. И что Виктории было обиднее всего: Миша попал под удар её флюидов.

До этого девушка никогда не испытывала подобных чувств: лицезрение того, как Анна кокетничает с юным Орловом, каким взором парень смотрит на обольстительницу в момент её обворожительной улыбки, вызывали отвращение и некую обиду. С собой Виктория никогда не позволяла такого, но тогда Миша был в абсолютном разобщении с кем-то другим, а теперь… словно на пути появился конкурент. «Что за фарс – флиртовать в момент продумывании стратегии очередного политического пикета?» – негодовала Дементьева. Она боялась, что Орлов после того, как Анна окончательно вскружит ему голову, перестанет воспринимать всю серьёзность ситуации, которая под личиной страсти может показаться романтическим приключением, как в фильмах с участием Бреда Пита и Анджелины Джоли. Перестанет следить за причинно-следственной связью в истории, она окончательно ему надоест, и он бросит её теперь раз и навсегда.

Таким ходом прошли две недели. Девушка злилась, но поговорить тет-а-тет с Мишей не решалась – теперь Виктория в свободное от приготовления пикетов время предпочитала сидеть на чердаке и разбирала документы в гордом одиночестве, срываясь в искренних откровениях мыслей призрачным видениям.

– Сегодня была акция протеста из-за очередной поставки миллиарда на Чемпионат, – жаловалась она вслух, сидя на краю матраса. – В следующем году в России будет чемпионат мира по футболу, который ещё больше укрепит наше позорное положение на международной арене. С ужасом вспоминаю весну 14-ого года: жутко возросли цены благодаря послеолимпиадному кризису, несмотря на спортивные успехи. За три года вроде бы попривыкли, а тут новый виток: народ не переживёт этого. Хорошо, что теперь многие понимают, к чему могут привести бюрократичные игрища, и не верят государству. Знаю, что тебе совершенно не интересно состояние Российской экономики, – произнесла девушка с улыбкой, – а митинг был залихватским! Плюс ко всей заварушке с чемпионатом на радостях вспомнили о том, что наш ВВП снова предоставил поставку нефти безвозмездно. О правах даже модно не говорить: народ ругается, но сегодня число митингующих перевалило за... тысячу человек было точно. Но разогнали быстро, без камер: пустили слезоточивый газ, вот сижу и рыдаю.

Но двадцать пятым днём мая социалистка всё же пришлось откровенно поговорить с напарником. Оказалось, что ему не давало покоя фраза, брошенная, казалось, совершенно случайно: “Потомок белогвардейца”. Виктория, узнав об этом, удивилась, ведь она совершенно забыла об этом – от коньяка похмелье, как никакое похмелье.

– Ты прав, я не обзывалась, – согласилась девушка, покуда Миша упрямо глядел на неё. Виктория позвала его на прогулку, чтобы бродяги-межрайонцы не задавали лишних вопросов. – Помнишь, когда мы изымали документы твоего отца из сейфа? Одним из пакетов было нечто вроде биографий. Твоей и моей.

– Теперь понятно, почему ты от родства с Троцким отпиралась, – опечалился парень. – Ну вот, такую историю обломала...

– Не суть, сейчас не обо мне, – присев на ближайшую лавочку на аллее, Виктория достала из сумки несколько листов, половина из которых была написана вручную. – Тебе же от Октябрьской революции интересно?

– То есть я не потомок графа Орлова? Я был уверен в этом...

– Нет, не Григория Орлова, – поправила девушка, – а Владимира Григорьевича Орлова.

– Ну и кто это? – уныло произнёс Миша.

– Как кто?! – воскликнула Дементьева. – Владимир Григорьевич Орлов – потомственный дворянин, юрист и профессиональный контрразведчик, участник антибольшевистского подполья в Петрограде,позднее служил в контрразведке у самих Деникина и Врангеля!.. А это тебе не хухры мухры. Не то что обыкновенный пролетарий с Урала... Ты прочитаешь три, можно сказать, детективные истории, которые, казалось, не связаны между собой. От них ты многое узнаешь о деятельности своего предка. Но в них играл он второстепенную роль, а остальные, впрочем, тебе знакомы...

6 июля 1918 г. Москва. РСФСР.

Однажды летом, примерно в два с четвертью часа у здания германского посольства, расположенному по адресу “Денежный переулок, 5 “, остановился чёрный “паккард”, из которого вышли два человека и поспешной походкой приблизились к особняку. Они протяжённо позвонили в дверь. Пришедших тут же спустили. Тот, что вошёл первым был смуглым брюнетом, с бородой и усами, большой завитой шевелюрой; он был одет в чёрный костюм, на вид около тридцати с небольшим лет, с бледным отпечатком на лице – тип потенциального анархиста. Второй был рыжеватый, без бороды, с маленькими усиками, худощавый, с горбинкой на носу, на вид также лет тридцать.

Навстречу им в вестибюль вышли два сотрудника посольства: низенький, худощавый немец в серебряном пенсне – Курт Рицлер и высокий, прямо ему противоположный лейтенант Леонгард Мюллер в качестве переводчика. Двое показали Рицлеру удостоверения Всероссийской чрезвычайной комиссии и потребовали личной встречи с германским послом. Чекистов провели через вестибюль в Красную гостиную особняка и предложили немного подождать.

– Так по какому же вопросу вам необходимо переговорить с графом Мирбахом, господин Блюмкин? – спросил через переводчика Курт, усевшись за огромный мраморный стол.

– По личному делу посла. Строгое предписание председателя ВЧК Дзержинского, – ответил первый, брюнет.

– Но посол не принимает, – Рицлер подозрительно сощурил карие глаза. – Будучи первым советником посольства я уполномочен вести вместо графа Мирбаха любые переговоры, в том числе и личного характера.

Блюмкин с опаской переглянулся со своим напарником и ответил:

– Но я настаиваю. Мы официальные представители ВЧК, графу нечего опасаться.

Рицлер вышел из приёмной и вернулся в сопровождении посла: граф Вильгельм фон Мирбах был среднего роста, светлые редкие волосы аккуратно зализаны за уши, а глубокие, умные глаза с интересом рассматривали сотрудников Чрезвычайной Комиссии. Он сел за стол прямо напротив чекистов.

– Итак, господа, я слушаю вас, – мягко сказал он, опустив руки в белых перчатках на стол.

Чекист, который представился Яковым Блюмкиным, положил перед графом кое-какие документы и сказал, что явились они по делу некого Роберта Мирбаха – отдалённого родственника посла, замешенного в деле о шпионаже. Мирбах с удивлением взглянул на бумаги, потом на Блюмкина и сказал:

– Простите, но я не имею ничего общего с этим человеком. Это дело для меня совершенно чуждо.

– Через десять дней это дело будет рассматриваться революционным трибуналом, – Блюмкин грубо сунул документы обратно в портфель. По его трясущимся рукам, графу в голову пришла мысль, что чекист отчего-то сильно нервничает.

– Мне это совершенно безразлично, – ответил он. Рицлер предложил прекратить переговоры и дать письменный ответ по делу по обычным каналам, через Чичерина.

Второй чекист Николай Андреев, не участвующий в беседе, внимательно слушал диалог. Он снова обменялся двусмысленным взглядом с Блюмкиным: однозначность и уверенность промелькнула между ними невидимой нитью.

– А не хотят ли германские дипломаты узнать, какие меры будут приняты трибуналом по делу Роберта Мирбаха? – интригующим, провоцирующим голосом спросил Андреев. Мирбах будучи тактичным, объективным и немного любопытным, как порядочный дипломат, кивнул.

– Да, – сказал он, ничего не подозревая. – Пожалуй, хочу.

– Это я вам сейчас покажу! – на этих словах Блюмкин выхватил револьвер и выстрелил через стол сперва в графа, затем в Рицлера и Мюллера, однако от переизбытка волнения, промахнулся. Последние, не будучи вооружёнными, были ошарашены и инстинктивно упали навзничь.

Мирбах вскочил из-за стола и бросился бежать в соседний с приёмной зал, но в этот момент рухнул на пол, сражённый пулей Андреева. Предварительно чекист бросил ему под ноги бомбу, но та не взорвалась. Раздался взрыв другой – Андреев выпрыгнул в окно. Вслед за ним выскочил и Блюмкин – через железный забор, на панель и кубарем свалился на автомобиль, повредив ногу. Он был ранен, открывшим по террористам огонь часовым, который охранял посольство.

– Гони!!! – крикнул Андреев, втаскивая в салон машины напарника. За рулём “паккарда” сидел матрос из отряда генерала Дмитрия Попова. Чекистов увезли в Трёхсвятильский переулок, в штаб войск ВЧК.

Очнувшиеся от шока Рицлер и Мюллер бросились к послу. Тот лежал в лужи крови – мёртвый. Рицлер, поправив пенсне, обнаружил на столе портфель, который в суматохе забыл Блюмкин. В нём лежали “дело Роберта Мирбаха” и удостоверение на переговоры Андрееву и Блюмкину, подписанное председателем ВЧК Феликсом Дзержинским.

За два дня до убийства.***

4 июля 1918 года в Москве в Большом Театре открылся V Всероссийский съезд советов. Перед огромным белоснежным дворцом с роскошным центральным каскадом и колоннами в ионическом стиле, на которых были испещрены красные полотна белыми буквами, собрались большие группы людей в парадных одеждах: платьях и костюмах. Зрелище на театральной площади больше походило на митинг из-за громогласного шума, исходившего из толпы. Самое масштабное сборище организовала партия левых эсеров, если учитывать, что в конференции съезда участвовали две крупные партии. В центре эсеровских делегатов стояла женщина – маленькая, хрупкая, которая ничем особым не выделялась: была одета в светлую, шёлковую блузку и юбку ниже колен, на плечи её был накинут тёмный пиджак. Волосы цвета вороного крыла были собраны на затылке в тугой пучок, только серые, сощуренные от яркого солнечного света, словно острые кинжалы, глаза неотрывно наблюдали за делегатами второй партии. Эта тридцатилетняя женщина была ни кем иной, как одной из руководителей партии левых эсеров. Звали её...

– Мария Александровна, вы как всегда на полчаса раньше.

Женщина, услышав сквозь шум толпы звонкий оклик, обернулась. Мимо неё прошёл невысокий, но весьма галантный большевик, необычно сверкнув большими чёрными, блестящими глазами. Если быть совсем щепетильным, то сверкнуло его пенсне от блика солнечных лучей, но эсерке по имени Мария показалось иначе: её не пугало ничего на свете, кроме его глаз – на каждом из совместных съездов она видела, как странно и страшно они сверкают мефистофельским огнём.

– Яков Михайлович, скажите ещё, что рады меня видеть, – с иронией проговорила она. Свердлов приветливо улыбнулся эсерке, доставая из внутреннего кармана своего пиджака ключи от дверей Большого Театра.

– Я рад вас видеть, но вас же этим не удивишь, – сказал он ей, открывая помещение. Эсеры и большевики повалили внутрь замка параллельными рядами. Мария зашла вместе со Свердловым.

– Только не говорите, что вы опять ведёте съезд, – снова съязвила она.

– Тогда я скажу, какая сегодня чудесная погода на улице, – томно пропел Свердлов, сцепив руки за спиной. На лице эсерки невольно растянулась уязвлённая улыбка, и она отвела взгляд в противоположную сторону от глаз большевика. Самой огромной опасностью для неё была случайная демонстрация страха – этого она боялась сильнее смерти. Страх для Марии Александровны был унизительнее боли, и боязнь она умело скрывала под маской женщины вамп.

– Да, погода действительно располагает... Ну и какова сегодня повестка дня? – холодно спросила она, когда обмен любезностями подошёл к логическому завершению.

– Обсуждение крестьянской, военной политики, а также вопрос с принятием первой советской Конституции, – ответил Свердлов, демонстративно вытянув руку вперёд. – А вообще вы ещё всё узнаете при её полном оглашении. Прошу – занимайте место в зале со своими делегатами.

На сцене стоял длинный стол Президиума. В центре сел Яков Свердлов – Председатель, и по ныне существовавший конституции де-юро – первое лицо государства. Слева от него сидели Афанасьев – секретарь ВЦИК, еврей с нервно бегающими глазами; Нахамкес редактор «Известий», более известный под псевдонимом Стеклов; Григорий Зиновьев – Председатель Петроградской Коммуны, спокойно перебиравший документы и бланки в определённую хронологию.

Справа сидели лидеры левых эсеров: Борис Камков, Аполлон Карелин – оба евреи, гладко выбритые и хорошо одетые, и с краю сидела Мария Александровна Спиридонова – тридцатидвухлетний старожил Партии левых социалистов-революционеров.

Позади Президиума были ряды других членов ВЦИК. Здесь находились все главные большевистские силы от Троцкого до Крыленко – злого и вечно недовольного и дёргающегося государственного прокурора.

На высокой сцене, с которой Шаляпин дал бессмертное исполнение Бориса Годунова, теперь сидели члены ВЦИК – пёстрая смесь ста пятидесяти интеллектуалов с явным засильем евреев.

Все входы, выходы, и коридоры охранялись вооружёнными до зубов латышскими стрелками. Каждый из них имел ружьё, револьвер и гранату. Буквально через пять минут съезд открыл Свердлов. Он как всегда затрезвонил в карманный колокольчик, чтобы зал притих.

– За восемь месяцев существования Советской власти – с октября 1917 года до июля 1918 года, – начал он свою вступительную речь с воодушевлённой улыбкой, – в стране произошли огромные социально-политические изменения. Рабочие и трудящиеся крестьяне, руководимые Коммунистической партией, создали органы своей власти – Советы, вокруг которых сплотились многомиллионные массы трудящихся. Опираясь на поддержку масс и выполняя их волю, Советское государство национализировало банки, крупную промышленность и транспорт, конфисковало помещичьи, церковные и другие земли и передало их трудящимся крестьянам. Советское правительство добилось выхода страны из войны и, используя мирную передышку, приступило к созданию основ социалистической экономики, строило Красную Армию и укрепляло обороноспособность страны. Необходимо подвести первые итоги огромной созидательной работы трудящихся Советской республики, наметить новые задачи, связанные с обороной страны от интервентов и белогвардейцев. Для этой цели сегодняшнего числа был созван V Всероссийский съезд Советов рабочих, крестьянских, солдатских и казачьих депутатов. Прошу считать съезд открытым.