Текст книги "Двадцать и двадцать один. Наивность (СИ)"
Автор книги: Das_Leben
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 51 страниц)
– Не беспокойся, на митинге все рабочие, он – не один, Ильичу ничего не грозит, – успокоил Свердлов. – Занимайся своей работой.
В телефоне послышались гудки. Феликс, бледный как смерть, казалось, видел то, что не подвластно увидеть никому – настолько чудовищным был его взгляд. В то мгновением Зиновьев больше всего желал провалиться сквозь землю, чтобы, когда очнётся Дзержинский, он не испепелял его глазами. Чекист упорно смотрел в телефон, будто гипнотизируя предмет, затем молча встал – Зиновьев тут же засуетился.
– Что-то случилось?
– Нужно следить за звонками, – туманно бросил «Железный Феликс». – Пока что ничего.
– Тогда, не понимаю, отчего так переживать?
Дзержинский вздрогнул: он вдруг осознал, что не понимает, какого чёрта уже пять минут стоит, как памятник, посреди чужого кабинета, а хозяин помещения юлит вокруг него, пытаясь что-то выяснить. С трудом оторвав взгляд от созерцания дверной ручки, чекист перевёл его на Зиновьева.
– Нужно всегда быть начеку, – ответил Феликс, не без абстрактного тона и повторил. – Нужно следить за звонками.
– Ну, х-хорошо, – запинаясь, произнёс Григорий Евсеич. Дзержинский кивнул – больше себе, чем товарищу по партии, и, протягивая руку к заветной дверной ручке, сказал.
– Если что, то сразу сообщать мне.
Зиновьев угукнул и до того стоял по стойке смирно, как оловянный солдатик, пока за Дзержинским не захлопнулась дверь. Председатель Петросовета облегчённо выдохнул и рухнул за свой стол.
Глубоко вечером, уже в холодное время суток к заводу Михельсона подъехал тёмный «Рено-40». Ледяной, осенний ветер вихрем окатил фигурку Ленина в ту же секунду, когда тот вышел из машины. На площади Владимир Ильич стоял около минуты, обескуражено озираясь по сторонам: на пустынных, ночных улочках и на углу, у входа на завод никого не было – никто его не ждал. Всё было тихо, только ветки деревьев трещали в бешеном, хаотичном ритме, создавая какой-то чудовищный, устрашающий звук. Уличный пятачок, где находился Ленин, был едва ли освещён тусклым светом медных фар и отдалённых фонарей, и, глава большевиков, ёжась от ветра, взглянул на карманные часы.
– Десять часов, – пробормотал Ленин. – Лихо мы опоздали. Не уж то все рабочие разошлись?
С вопросом он обратился к своёму личному шофёру – Гилю, который сидел за рулём и внимательно всматривался в сторону завода.
– Не должны, Владимир Ильич, – ответил Гиль, не выключая фары.
– Занятно, – протянул Ленин, топчась на месте под шелест падающих листьев. – Ну, что-с, не такой уж это и конфуз: людям холодно, пролетарская одежонка худая… Пойду я, что стоять-то?
И Вождь, сунув руки в карманы пиджака, предварительно поправив алую ленточку, сбившуюся от ветра, одиноко направился в сторону гранатной мастерской.
Гиль остался в машине, надвинув фуражку на самые глаза. Теперь он мог спокойно вытащить портсигар и закурить – в присутствии Ильича шофёр себе такого не позволял. Вдруг с противоположной стороны автомобиля раздался чей-то голос.
– Что, Ленин, кажется, приехал?
Гиль встрепенулся и недовольно обратил взор на любопытника. Вопрос задала женщина, облачённая в серое пальто: на вид тридцать лет, с сутулостью в осанке она немного горбилась, бледное лицо со впалыми щеками выражало эмоции абсолютной сосредоточенности и даже скрытной суровости – брови сведены, образовывая морщины, карие глаза сильно сощурены, острый нос вздёрнут, а тонкие губы растянуты в полузаметной ухмылке.
Женщина показалась Гилю некрасивой, к тому же он был при исполнении, поэтому водитель фыркнул и грубо ответил.
– Не знаю, кто приехал.
– Как же это? Шофёр, и не знаете, кого везёте? – усмехнулась женщина и со странной улыбкой на лице прошла в том же направлении, что и Ленин...
“Митинг продлился минут двадцать. Ленин вышел из здания завода, следом за ним – рабочие. Сзади за ним увязалась какая-то гражданка – Попова. “На железнодорожных вокзалах конфискуют хлеб...” – обратилась она. Владимир Ильич любезно выслушал её и отвечал на вопрос, когда из-за угла вышла та самая женщина в сером пальто. Я не заметил, как она подобралась к машине, потому что следил за Поповой. Расстояние женщины в пальто до Владимира Ильича составляло около трёх шагов, не более. Товарищ Ленин тоже не заметил её, потому что стоял к ней спиной. Она решительно вытянула руку с браунингом вперёд. Выстрелила три раза. Владимир Ильич упал, я погнался за ней, она потом остановилась и сдалась. Её отвезли сюда, на Лубянку, а я увёз Ленина в Кремль. Крови было много. Страшно... Не за себя, за товарища Ленина. Когда затаскивал его в машину, он был без сознания, бедный, как сама смерть, закатил глаза, я уже было подумал, что он... того...”
Гиль всхлипнул и закрыл лицо рукой. Яков Петерс, расследовавший дело, тяжело вздохнул.Он прекрасно понимал, что испытывает преданный работник в момент, когда начальник подвергается смертельной опасности. Сердце у чекиста сжималось, при показаниях: “выстрелы”, “упал”, “кровь”, и, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Если бы не профессионализм и прирождённый контроль над эмоциями, Петерс давно бы пустил себе пулю в лоб, ибо все контрреволюционеры – умалишённые или психически неуравновешенные люди проходили через него.
Однако сейчас чекисту было куда труднее, ведь речь шла о товарище Ленине, и Петерс даже не представлял ( даже не желал представлять) свой диалог с убийцей – с Фанни – так звали женщину, которая покусилась на жизнь Вождя.
Задержали её мгновенно и первым, кто узнал об этом, был Яков Свердлов. Он замер на ступеньках дома правительства в Кремле и кинжальными чёрными глазами высматривал, когда автомобиль проедет из площади и остановится, затем опрометью бешенным псом бросился к машине – удостовериться в состоянии Ильича. В 22: 40 из ВЦИК вышло воззвание:
“Всем Советам рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов, всей армии, всем, всем, всем!
Несколько часов тому назад совершено злодейское покушение на тов. Ленина. Роль тов. Ленина, его значение для рабочего движения в России, для рабочего движения всего мира известны самым широким кругам рабочих всех стран.
Истинный вождь рабочего класса, он не терял тесного сношения с классом, интересы и нужды которого отстаивал десятки лет.
Тов. Ленин, выступавший все время на рабочих митингах, в пятницу выступил перед рабочими завода Михельсона в Замоскворецком районе города Москвы. По выходе с митинга тов. Ленин был ранен. Двое стрелявших задержаны. Их личности выясняются.
Мы не сомневаемся в том, что и здесь будут найдены следы правых эс-эров, следы наймитов англичан и французов.
Призываем всех товарищей к полнейшему спокойствию, к усилению своей работы, к борьбе с контр-революционным элементом.
На покушение, направленное против его вождей, рабочий класс ответит еще большим сплочением своих сил, ответит беспощадным массовым террором против всех врагов революции.
Товарищи, помните, что охрана ваших вождей в ваших собственных руках. Теснее смыкайте свои ряды, и спокойствию буржуазии вы нанесете решительный смертельный удар.
Борьба с буржуазией лучшая гарантия, лучшее укрепление всех завоеваний октябрьской революции, лучшая гарантия безопасности вождей рабочего класса. Спокойствие и организация!
Все должны стойко оставаться на своих постах! Теснее ряды!
Председатель Российского Центрального Исполнительного Комитета.
Я. Свердлов.”
Расстреляв бедных врачей жёстким допросом и выяснив мельчайшие подробности ранения Ленина, Свердлов ринулся к телефону. Первым пунктом, куда он позвонил, была Казань.
– Троцкий слушает, – раздался голос наркомвоенмора.
– Ленин ранен, – приглушённо сообщил Свердлов. – Положение его безнадёжно.
Из Казани до Якова Михайловича донеслось тяжёлое дыхание, какое он уже слышал буквально месяц тому назад. В этих словах: “положение его безнадёжно”, Троцкий за километры уловил нужную интонацию, нужное послание, какое Свердлов и хотел передать последнему – сигнал.
– Я еду, – кратко бросил Троцкий и из трубки послышался скрип и пищание.
Следующими точками перезвона были Петроград и Царицын. Свердлов не спал всю ночь и с каждым часом становился более бледнее, более мертвеннее, более взволнованным и выглядел отнюдь не лучше Ильича. Он сам назначил следственную комиссию, во главе которой оказался Юровский – тот самый чекист, некогда расстрелявший семью Романовых, и уже успел перебраться из Екатеринбурга в столицу. На тот момент никому до это не было дела: все были ошарашены и шокированы иным зверством.
Спустя пару часов после того, как Дзержинский покинул Смольный, ему, на «Дворцовую площадь», в ПетроЧК позвонили.
– Дзержинский на связи, – произнёс Феликс, холодно. Голос Зиновьева был в корне ему противоположен.
– Стреляли в Ленина, – выпалил он скачущим голосом.
Внутри Феликса всё заледенело, слово в грудь ему также выстрелили трассирующими пулями.
– … убили? – со слабым нажимом спросил он.
– Нет, ранили, – ответил Зиновьев.
Дзержинский бросил телефонную трубку на стол, стрелой вылетев из здания, и вот уже спустя четверть часа снова был на крыльце Смольного. Но на этот раз, завидев Зиновьева, чекист кинулся на него, расстреливая тирадой вопросов.
– Кто сообщил?
– Свердлов.
– Когда?
– Как я позвонил.
– Он сказал, что с Лениным?
– Его тут же увезли в Кремль.
– Кто стрелял?
– Эсерка, какая-то.
– Имя точное!
– К-каплан, кажется.
– Задержали?
– Да…
– Чёрт побери! – гневно воскликнул Дзержинский. Зиновьев вздрогнул: разъярённый «Железный Феликс» был во стократ хуже, чем Антанта и немецкая интервенция вместе взятые. Глаза Дзержинского люто сверкали. – Свердлов – мразь, снова избавился от меня!
– Что-что? – недоумевал Григорий, на всяких случай, отходя подальше.
– А я? – продолжал корить себя чекист в порыве ярости. – Идиот, как я мог? Я же знал, что так будет.
– Феликс, никто не виноват, – пытался успокоить товарища по партии Зиновьев. – Ну, кроме эсеров, естественно. Не надо никого проклинать!
– Был бы я в Москве… – Феликс пришёл в себя и в безысходности опустил лицо на руки. – …Ни за что не допустил.
– Он обещал отзваниваться каждые пол часа. Слышали б вы его голос! Он был крайне взволнован и встревожен.
– Разумеется. Владимир Ильич должен быть давно уже... – Дзержинский специально осёкся. Не нужно сеять межпартийную смуту ещё и в Петрограде, – подумал он. А ещё “Железный Феликс” понял, что по окончанию следствия над Каннегисером, которое бросить не мог, он должен сиюминутно возвращаться. Последствия могли быть ужасными...
В следственном подвале – тёмном и беспросветном, подобном туманной, глухой Сибирской ночи, единственным источником света была настольная лампа, горевшая изжелта белым светом. Так горит Земной спутник в полнолуние – зловеще, пронзительно, резко оттеняя все предметы, которых касался свет – как оттеняют макушки деревьев в полуночной Тайге, когда вокруг пустота, глухота и никого вокруг.
Каплан эта лампа напоминала волчий глаз – единственный, злющий, сверкающий неистовой ненавистью и желанием сиюминутно растрепать свою жертву на мелкие кусочки. Её ввела в помещение целая бригада чекистов: одни вели её под руки, остальные шли позади, зная склонность эсерки к побегу и к вспышкам агрессии. Сама же арестантка была настолько истощена физически, что еле волочила ноги – о каком побеге могла она думать, ибо ещё предварительно женщину хорошенько поколотили за Вождя Мирового пролетариата. Голова её была опущена на грудь, волосы, растрёпанные во время задержания, торчали в разные стороны некрасивыми вихрами, плечи ссутулены и сгорблены, а губы были так сильно поджаты, что на них выступали следы укусов собственных зубов.
Её грубо усадили на стул, больно ударив по плечам, оставив, казалось, наедине с самой собой. Так показалось Каплан: она, озираясь по сторонам, пыталась разглядеть какие-то очертания места, где находится, но кромешная темнота скрывала пространство от её глаз. Лишь «волчье око» неотрывно следил за ней, и вдруг, эсерка увидела, как некий тёмный силуэт позади лампы, зашевелился. Каплан от неожиданности и испуга подалась назад. Следователь тенью всё это время следил за ней: он – наоборот, подался вперед, демонстративно листая перед арестанткой папку с делом, которая, по сути, была пуста.
– Назовите полное имя, – заговорил Петерс: голос его был металлическим и холодным, что ввело эсерку в ступор.
– Я – Фаня Ефимовна Каплан, – раздался короткий ответ.
– Гражданка Каплан, признаёте ли вы своё преступление: вы стреляли в Ленина сегодня?
– Да.
Петерс нетерпеливо фыркнул: он был мастером своего дела, но впервые его коснулась истина: «лиха беда начала». Он долго смотрел на Каплан и с каждой секундой понимал, что допрашивать её привычными методами бесполезно. Замешательство его основывалось в первую очередь из понимания того, в кого стреляла женщина напротив, а также и оттого, что это была именно женщина, и именно болезненного вида. Она же со страхом смотрела на чекиста, выжидая агрессивных действий – Каплан думала, что тот тоже, ничего не спрашивая, начнёт бить её. Однако Петерс сидел, скрестив руки, и молчал.
– По какому мотиву вы на это решились?
– По собственному убеждению, – словно в пустоту отвечала Каплан. – Я так считаю, вот и всё.
– Считаете, что справедливо убивать товарища Ленина?
– Ленин предал интересы мировой революции, социалистические идеалы, – Каплан сделала паузу, дабы проверить реакцию чекиста. Петерс был непоколебим. – За то, что он подписал декрет о «Брестском мире» партия социалистов революционеров решила, что такого человека в правительстве допускать нельзя.
Женщина напротив вызывала у Петерса чувство ненависти, и она в своих мыслях была отчасти права – желание чекиста прервать допрос было очень велико, сравнимое только с желанием Раскольникова поскорее покончить со старухой – процентщицей. Но скрепя сердце, Петерс прекрасно помнил завет своего начальника, о том, что трезвый рассудок должен быть у человека на первом месте. Председатель бы не простил ему такого вольности желаний, а раз его не было сейчас в столице, всю ответственность за допрос Каплан была возложена на плечи Петерса. И он не должен был подвести.
– При вас был обнаружен Браунинг,– продолжил чекист. – Из него вы стреляли?
– Из какого револьвера я стреляла, не скажу, я не хотела бы говорить подробности, – безразлично говорила эсерка.
– Стреляли три раза?
– Не помню, возможно.
– Как это «не помню»?! – воскликнул Петерс и тут же прикусил язык. Каплан вздрогнула, быстро моргая глазами от нервов и страха. – Хорошо. Почему на месте преступления было найдено четыре гильзы вместо трёх? Вы были с кем-то в паре? Стрелял кто-то ещё?
– Я была одна.
– Откуда четвёртая гильза? – сдержано спрашивал Петерс.
– Не знаю… – Каплан снова вздрогнула, когда едва различила, что фигура чекиста приподнимается. – … Хотите бить – бейте! Я по убеждениям стреляла и от своего не откажусь!
– Не собираюсь я о такую, как ты, – сквозь зубы процедил чекист, – руки марать.
Каплан слабо ухмыльнулась, но эта странная улыбка продержалась на её лице лишь мгновение.
– Можешь считать меня, чекист, ничтожеством – мне всё равно.
– Не отклоняйся от допроса излишним пафосом, гражданка Каплан, – жёстко отрезал Петерс. – С вами был Протопопов? Матрос из отряда эсеров?
Каплан молчала, потупив взгляд. Петерс забарабанил пальцами по столу, продолжая вглядываться в лицо женщины: худое, бледное, под глазом сиял более чем заслуженный фингал, над бровью – продольный шрам, а резкие черты делали лицо ещё грубее, чем оно было на самом деле.
–Долго будем-с в молчанку играть, Каплан? – жёстко спросил чекист. – Ты была знакома с ним – вы из одной фракции!
– Итак знаете, – сухо откликнулась женщина, едва шевели иссохшими губами. – Спрашивайте уж что на самом деле хотите.
– Я буду спрашивать то, что посчитаю нужным, – оборвал её Петерс сурово, перестав стучать по столу, что снова показалось эсерке угрожающим жестом. Она невольно сжалась и задрожала, как осиновый лист, облизав губы. Чекист был готов завыть от злости, ибо сил у него не было терпеть и смотреть на эту лицемерку. – Хватит трястись! Не тряслась, когда в товарища Ленина стреляла, не дрожала... Не вздумать реветь! Иначе я без всяких вопросов подпишу заключение о расстреле...
– Не собиралась я реветь, – стальным голосом процедила Каплан сквозь зубы.
– Ты хотела склонить меня на жалость, – возразил Петерс, – а теперь поняла, что это – невозможно. Были ли вы под следствием?
– Арестована была в 1906 году как анархистка.
– По какой причине? – вытягивал показания Петерс.
– Была сослана в Акатуй за взрыв бомбы в Киеве.
– Женщина Попова, которая была ранена при разговоре с Лениным к вам сопричастна?
– Она мне абсолютно не знакома.
– Так ты – анархист? – сощурил глаза чекист. – Или эсер?
– Не считаю нужным сказать,– отрезала она.
– Ты имела связи с эсерами? – повторил, пытаясь выяснить Петерс настойчиво, но безуспешно. Каплан смело раскачалась на стуле и наклонилась достаточно близко к столу следователя.
– Иди ты нахер, чекист, – с презрением прошипела она. Заместитель председателя ВЧК гневно засопел от такой наглости, смиряя женщину уничижительным взглядом. Он был на грани того, чтобы добавить нахалке второй синяк.
– Увести! – громко крикнул он, и вот уже пара сотрудников ВЧК под руки уводят торжествующую преступницу, а Петерс, оставшись в одиночестве, складывает руки на столе и утыкается от бессилия в них носом. Даже после столь короткого допроса чекиста безумно тошнило.
“А этой стерве хоть бы хны, – зло думал Петерс. – Сидит, специально дрожит, вынуждая и думая, что буду её бить. Нет, не буду. Я должен быть выше. Выше чувства презрения – только так я доберусь до истины. Никаких лирических отступлений, только допрос. Егэ... у меня ещё досье на неё не составлено. И протокол. Нет, я не смогу. Я завра не выдержу – не осилю. Нужно приказать Курскому и Дьяконову. Пусть попытают счастья. А мне нужно искать связи. Что-то с этой Каплан не так. Не спроста всё случилось, нет, не спроста. Орлов что-то явно подозревает, но он занимается справками. А вдруг... Всё равно необходимо проверить. Каплан, Каплан. Кто же ты такая?..”
Во время второго допроса на следующий день Петерс ничего не получил от своих подчинённых. Каплан настойчиво повторяла, что именно она стреляла в Ленина – на прочие вопросы отвечать отказалась. Тянула время. Дьяконов оставил Петерсу протокол второго допроса.
“Двадцать восемь лет. Остановилась, где приходилось. Родом из Волынской губернии. Каторжанкой сидела в Акатуе, анархистка. Меня задержали у входа на митинг. Ни к какой партии не принадлежу. Я стреляла в Ленина, потому что считаю, что он предатель, и считаю, чем дольше он живет, он удаляет идею социализма на десятки лет. Я совершила покушение лично от себя.
Показание Фаня Каплан подписать отказалась. Каплан просила исправить, что она не анархистка, а лишь сидела в Акатуе как анархистка.
Председ. Москов. Революц. Трибунала А. Дьяконов.”
Бумагу с текстом допроса можно было смело сжигать на костре. Противоречия и неоднозначность показаний и собственных выводов убивали чекиста, жгли изнутри. Или, он был всё-таки прав, и к Каплан не подобраться обычными методами следствия. Оставались только крайности: либо продемонстрировать террористке всю жестокость подвалов Лубянки, либо сделать ставку на человечность. Но Петерс не желал проявлять к преступнице ни мили уважения, даже лицемерного, чтобы, почувствовав себя в безопасности, она раскрылась. Что-то двигало против его приоритетов, что-то мешало ему работать, однако заместитель председателя ЧК поклялся себе, что доведёт следствие до конца и самостоятельно. И через силу, сквозь зубы, пот и кровь, выяснить лично у Каплан все подробности этого покушения: его истоки и цели.
– А, чекист, – тихо произнесла Каплан, склонив голову на бок. – Всё неймётся?
Петерс сел за стол, взяв в руку карандаш, и быстро черканул что-то на листочке протокола. Затем выпрямился: сощуренные глаза вновь были нацелены на Каплан. Ныне он был сосредоточен. Он думал всю ночь , как возможно будет проходить этот моногамный диалог – психологический тип террористки не оставался для него загадкой, правда в поведении Петерс учитывал упрямство и непредсказуемость, что впрочем серьёзно могло помешать следствию. Он не был обескуражен фамильярностью – Фанни явно издевалась. Не ясно зачем: склонности к мазохизму или понимание того, что рано или поздно приговор приведут в исполнение. «Если её это кажется забавным, – считал Петерс, – то пускай».
Теперь в другое время, при ином освещении свет лампы падал на Каплан с другой стороны и Петерс невольно отметил изменение в её лице. В словесном потрете, он написал, что подозреваемая имеет внешность грубую, болезненную и тусклую. То ли свет стал ярче, видимо, Курский успел поменять лампочку, но лицо Каплан заиграло новой палитрой эмоций. И зловещее презрение, и некая догматическая печаль, но самое главное – задумчивость, при которой черты лица становились, что ли мягче. И о чём таком она думала. Явно некто просветил её о плане сегодняшнего допроса.
– Гражданка Каплан, вам рекомендуется сотрудничать с ВЧК, – как можно мягче сказал Петерс, однако слова вырвались так натянуто, словно проскрипели сквозь зубы.
– Тю! – слабо воскликнула она, улыбаясь. – С чего бы такое счастье? Вот если бы вы предоставили мне какие-нибудь права…
– Предоставим, – процедил Петерс, складывая руки на груди. Каплан надулась и откинулась на спинку стула.
– Ну да. Знаю я эти ваши штучки. Сначала ластитесь, чтобы показания выудить, а затем… Впрочем случай прошедший, я на такую уду не поддамся более.
– И о себе ничего не скажешь? – выпытывал чекист, пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь и разговорить чертовку. Но свет, так неестественно гармонично падавший на лицо, растворял в ней всяческую жёсткость, и глаза её теперь казались такими большими и грустными. Петерсу от того было даже легче: понимая, что по-плохому лже-анархистка не будет рассказывать ничего вовсе и видя, что напротив сидит всё-таки женщина, а не бесполое существо, он мог как-то подавить в себе негативные блики и немного смягчится. Да, для допроса это было лучше всего.
– Скажу, – вдруг ответила Каплан, направив глаза в потолок. – Родилась в Волынской губернии, уезда не помню. Отец мой был еврейский учитель. Теперь вся моя семья уехала в Америку.
– Отчего именно в Америку? – Петерс ликовал: кажется, ему удалось завязать диалог, хотя бы на подробностях личной жизни, однако женщину словно ударило током – она вновь стала серьёзной, с лица исчезла всякая лёгкость и игривость.
– Не отвечу.
Спустя полчаса Петерсу удалось разговорить её, а через час удалось выяснить, что Каплан была в Кремле. По какому делу и у кого именно – это в протоколе не отражено или умышленно, или Каплан уклонилась от ответов.
– В Кремле я была всего один раз, а не несколько, – пыталась оправдаться она, перебирая пальцами рук. – Зензинова я не знала, также не знала Армант, Беркенгейма, Тарасову-Боброву знала только по каторге. К Биценко специально никогда не ходила. В феврале я Биценко случайно встретила в Совете. Потом я встречала ее на улице. Биценко последний раз я видела около месяца тому назад…
– И более? – удивился Петерс. К вопросу о Кремле он не возвращался, однако этот факт не мог его не удивить. Каплан была в Кремле. И о связях она всё скрывает. Стоило, наверное, поговорить лично с товарищем Лениным, взять показания у него. Петерс подумал и решил сделать именно так. Но после того, как распрощается с Каплан. А на лице той вновь появился странная мягкость и женственность. Петерсу, от того, что тот постоянно смотрел на неё, пытаясь уловить мельчайшие изменения мимики, стало не по себе. Истощённая и несчастная по виду женщина тоскливо смотрела то в пол, то на него, казалось, рассеянными, пустыми, но невероятно большими глазами. Что-то в них такое было, что Петерс вскоре передёрнулся, отвлекаясь от вопросов о политических связях.
– Что у вас с глазами? – спросил он, смущаясь, что Каплан застанет вопрос фамильярным. Однако та даже не повела бровью, но горько усмехнулась.
– Нравятся, что ль, чекист? – съязвила она, оскалившись. – Я вот ваши не вижу.
У Каплан, как, оказалось, была сильная потеря зрения.
– Ослепла в тюрьме, – заговорила она с нервным придыханием. – В четырнадцать лет познакомилась с Виктором и сбежала с ним. Он был революционером и пленил своими рассказами. Помню: он заряжал револьвер, я сидела рядом, и мы смотрели друг другу в глаза. Как вы сейчас смотрите на меня. Я любовалась им, и, казалось, что лучше человека в жизни не найти мне – судьба то была. И было то лихое время, когда чинились убийства буржуев одно за другим и мы, рука об руку шли по революционному пеплу… Вместе готовили покушение, когда были в Киеве. Я не знаю, что произошло, что-то вышло из-под контроля – бомба случайно взорвалась. Выбило стёкла, оглушила волна... А Витя бросил меня без сознания, окровавленную лежать там, бежал, и ещё подкинул свой пистолет. Я успела очнуться только когда явилась полиция. Он сбежал, но я была тогда счастлива. Что смогла пожертвовать своей свободой ради него – его бы точно повесили или расстреляли. А меня нет. Тогда вот и стала терять зрение. Сначала, вроде, ничего, но потом всё хуже и хуже... Я едва различала силуэты. Потом сделали операцию, и я стала ориентироваться в пространстве. Мне было шестнадцать – меня бы не казнили. Но жандармы были жестоки даже с детьми, хотя, какой же я была ребёнок? Давно не дитя. Но я... я могла принадлежать только Вите. Понимаете?..
В состоянии волнения по прошлому Каплан замерла, подняв голову, попытавшись разглядеть глаза Петерса, видимо, ища хоть какого-нибудь сострадания в тревоге и отчаяние. Её чёрные глаза неподдельно блестели влагой. Вдруг она горько усмехнулась, во взгляде вновь появились резкость и жестокость.
– Нет, не понимаете, – прохрипела она. – Ничегошеньки ты не понимаешь, чекист.
Каплан вздрогнула, у неё задрожали плечи, она часто-часто начала дышать, словно не хватало воздуха. Петерс не знал: относить ли эти показания к протоколу следствия – откровенность, даже такого плана, от этой женщины его поразила. Он, казалось, вовсе забыл о протоколе и допросе по делу: после каждого предложения Каплан делала паузу и в ту секунду молчания судорожно облизывала губы, потрескавшиеся от жажды, и в душе чекиста что-то сломалось. Борьба безумного внутреннего противоречия подобно русскому бунту, неизвестно, что для Петерса было сложнее. Он бездумно, совершенно машинально налил из графина, стоявшего на краю стола, воды в гранёный стакан и протянул женщине. “Неужели всё-таки разговорил, – думал он. – Теперь главное, чтоб не сорвалась. А для дела сего никакой воды для такой не жалко”.
Каплан с опаской взглянула на воду, затем остановила взгляд на чекисте и медленно, дрожащей рукой потянулась вперёд. Длинные пальцы террористки холодом обожгли руку следователя и это было сродни сильному удару электричества.
– А не отравите? – спросила она с усмешкой.
– В этом нет необходимости, – хотел ответить Петерс как можно циничнее, но голос осип, и произнёс он эти слова тихо, едва слышно – не так как он хотел. Он передёрнулся, стараясь как можно скорее отцепиться от стакана – для Каплан это же было незаметно – она была в затмении своих воспоминаний и тут же жадно осушила стакан. – Правда ли то, что в тюрьме вы были знакомы с Марией Спиридоновой, которая три месяца назад совершила организацию левоэсеровского восстания?
– С Машей отбывали срок, – кивнула Каплан. – Но никакой мятеж она не организовывала. Мне это не известно.
– Кто ж, по-твоему, организовал? – ухмыльнулся Петерс кичливо, покуда террористка с полной серьёзностью смотрела на его.
– Чёрт его знает, – с омерзением прошипела она. – И в этом меня обвинить хочешь, что ли?
– Одного преступления с тебя хватит, – перебил заместитель председателя. – Рассказывай про твоё знакомство со Спиридоновой.
– Она сагитировала меня идеями социализма. Они показались мне ближе и вернее анархических. Мы сдружились. Она утешала меня, говорила, дескать, Витька твой ломаного гроша не стоит, и чтобы я о нём не думала. А ежели мне о нём не думать – сил бы не хватило. Он был... такой красивый...
– Не отвлекайся, – снова прервал Петерс. – Спиридонова сагитировала, значит. Может быть она сопричастна к покушению? В отместку за её арест?
– Маша тут вовсе не была причём, – возразила Каплан, вертя головой. – Хоть она и ненавидит весь ваш аппарат. Она очень добрая. Она подарила мне свою шерстяную шаль. Когда меня уже выпустили, однажды я снова встретила Витю... Он нисколько не изменился, но лицо его было для меня размытым. Я хотела встретиться с ним, поговорить. Я пошла на рынок, продала Машину шаль, а на те деньги купила мыло. Хорошее мыло. И пошла к нему. А он сказал, что никогда не любил меня. Никогда. Сказал, что в тот день духи мои были похожи на духи его бывшей возлюбленной... Я вернулась, хотела закутаться в шаль, которая спасала меня от холода и отчаяния, но больше у меня её не было. А было только кусок этого проклятого мыла...
– Ясно, и на том спасибо, Фанни, – Петерс в первый раз назвал её по имени. И в последний. Он заметил, тело его покрывается мелкой дрожью, а его самого охватывает жар и лихорадка. Чекист оттянул от духоты горлышко своей шинели и поспешил завершить допрос.
– Подпиши…те под протоколом… – тяжело проговорил он, стараясь не смотреть Каплан в глаза. – Или снова пошлёте?
Та ухмыльнулась и, немного развязно, как будто бы она обращалась к очень близкому товарищу, произнесла.
– Я подпишу, Яков.
Она протянула руку за автопером, но Петерс, очевидно внешне, чем-то взбудоражен положил ручку как можно ближе к краю стола, лишь бы только снова не дотронуться до ледяных пальцев, что нажали на курок.
– Владимир Ильич...
Сквозь туманную дымку сна Ленину показалось, что его кто-то протяжно зовёт. “Я, наверное, умер, – решил он. – Но, позвольте? Разве это и есть небытие? Почему бишь я осознаю самого себя? Нет, выходит, значит то, что я живой”.
– Владимир Ильич, – повторялся голос. – Вы меня слышите?
“Знакомый голосок, – отметил про себя Ленин. – Удивительно пронзительный и звонкий, аж уши закладывает. Только один человек может иметь такой голос”.
– Товарищ Троцкий, – хрипло произнёс Ильич, открыв глаза. – С каких пор, батенька, ко мне на “вы”? Мы же договаривались.
Лев Давидович слабо улыбнулся: он сидел у больничной кровати, на которой полулежал Ленин; по правилам на наркомвоенмор был надет белый халат, но от волнения скинул его, оставшись в кожаной куртке с приглаженным капюшоном. Троцкий сжал руку Ленина.
