Текст книги "Двадцать и двадцать один. Наивность (СИ)"

Автор книги: Das_Leben

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 51 страниц)

– Это всего лишь аренда, пока что личного дирижабля мы позволить, естественно, не можем. Всё же, мы – вторая в стране организация, кто запустил свою пропаганду по цеппелину.

– Вы… гений! – потрясённо проговорила девушка, не сводя широко распахнутых, блестевших от восторга глаз с дирижабля. – Пропаганда на цеппелине это же…бомба! Конечно, это уже не новость, но людям всё ещё они в диковинку, как в своё время это было с айфонами и сенсорными планшетами. Но… всё равно, из каких средств вы приобрели цеппелин в аренду?

– Из тех, что у нас имеются. А когда он будет пролетать над Красной площадью, из люков сбросят серпантин, на обороте – наши листовки с лозунгами, призывами...

– Но… за такое нас найдут, арестуют и расстреляют, как заговорщиков против власти! Вы перегибаете палку! – Виктория отошла от окна, оглядываясь на шефа.

– А ты, товарищ Виктория, трусишь? Пока что у нас оппозиция не запрещена, – с издёвкой спросил Савицкий.

– Но мы же запрещённая партия! – возразила она.

– Риск – дело благородное. С серпантином повременим, Виктория права. Как бы не решили, что это реклама КПРФшников.

– Они скупы настолько, что могут позволить себе рекламу только на асфальте и украсить город красными лентами, – сказала девушка, обхватив свои плечи руками и медленно возвращаясь в общий круг.

– Это лучше чем реклама «Бензин Феликс Дзержинский. Теперь ваш автомобиль приобретёт железную мощность», – весёлым рекламным голосом пропел Гриша. Виктория бросила на Муравьева испепеляющий взгляд, и он вдруг вспомнил, что обещал ей не напоминать об этом.

– Давайте прекратим обсуждать ходы маркетинга.

– После этого хода она ходила в жутком негативе весь день, – с иронией вздохнул Муравьёв.

–Довольно, Муравей!

– Как скажешь, БольшеВичка!

– Из зала выведете их, пожалуйста, – громко попросил «зелёный», ситуация уже вертелась вокруг отдельных лиц.

– Может, назовём цеппелин как-нибудь? – сменила тему Катя. Она явно заинтересовалась красным дирижаблем, любуясь на него издалека. – А потом перекупим?

– Наивная, деньги ты где брать будешь?

– Цеппелин – это круто! Он летает, охватит большую аудиторию. Среди нас есть водители-авиаторы?

– Завербуем, если будет нужно.

– Вы, Виктория Павловна, заняты сейчас более важным вопросом, чем вербовка.

Блондинка тряхнула волосами, убирая их за плечи для того, чтобы смело и воодушевленно начать предложение.

– Почему бы не отдохнуть и ненадолго оставить историю? Агитация, лозунги, пламенные речи, дебаты, я чувствую, время великих уличных ораторов возвращается!

– Виктория, вы, возможно, так увлеклись прошлым, что даже потеряли настоящее, – осторожно сказал шеф, но этого вполне хватило, чтобы вернуть девчонку с небес на землю.

– На что вы намекаете?

– Понимаете, людям в наше время не интересно решать глобальные вопросы, когда речь идёт о нынешней политике, цены на нефть, насколько упал или поднялся доллар – им это скучно, и из-за непонимания принимают эти события как должное, не вникая в них, – с сожалением произнёс шеф, пожав плечами.

– Но в любые времена люди готовы внимать великим ораторам, даже несмотря на то, что они такие разные! – глаза Виктории блестели, звонкий натянутый из-за эмоций голос готов был сорваться. – Всегда они внимали речам, которые несут в себе идею, в которых есть смысл! Ведь не бывает таких людей, до сердца и разума которых было бы невозможно достучаться, если я не права, то назовите мне их!

– Я писал об этом в книге «Типы психики», что люди делятся на категории: первые заняты бытовыми вопросами: таким обычно ничего не нужно, а интересуют их лишь те вопросы, которые касаются их лично – самым прямым образом. На них легко воздействовать извне – СМИ, стереотипами, на первом месте у них – привычки, стабильность во всем, даже в закоренелом и плохом. Приведу примеры: женщина-домохозяйка, для которой важна лишь её внешность, в одном случае, дети – в другом, или карьерист, для которого кроме ступеньки карьерной лестницы смысл жизни, по другому я их называю «зомби». Второй тип – дегенераты. В настоящее время люди категории «дегенерат» живут в основном инстинктами, удовлетворении своих физиологических потребностей. Самый распространённый тип в обществе, они уничтожают всё на своём пути, не делая ничего взамен, воздействовать на них сложнее. Примеров можно привести множество, на пример подростка-нахлебника напрашивается сам собой. Третий тип – «человек», он живёт разумом, гармонируя со своей душой. У него могут быть как и множество, так и минимум интересов, однако он осознаёт, что на него возложена некая миссия, у него есть цель, а так же понимание, что он – часть общества. Таких людей очень мало, воздействовать на таких крайне нелегко – они знают, чего хотят и куда идут. Об этом знает наше правительство и с помощью средств массовой информации уничтожают «человеков», превращая или в «зомби» или в «дегенератов».

– Но в вашей речи нет ответа на мой вопрос, – опустила голову Виктория, – а значит, у каждого из нас есть такой участок мыслей и чувств, затронув который можно покорить человека! Главное: отвечать на важные вопросы для каждого.

– Как писал один драматург – абсолютно всё в этом мире подчиняется трём стадиям: наивность, реализм и апофеоз. Примеры везде и вы сами. Взять даже рождение бабочки: наивность – гусеница, реализм – кокон, апофеоз – сама крылатая бабочка. Главное – мыслите шире, в области всего мира и сможете привести примеры лучше, чем я.

– Вы меня считаете наивной? – Виктория вновь подняла глаза, казалось, что в голубых глазах вот вот навернуться слёзы.

– Виктория Павловна, наивность в широком понятии значит не только простоту или неопытность. Наивность – это первый цикл, когда живёшь душой, а не умом, иначе говоря, когда в жизни твоей есть цель, мечта и ты к ней идёшь, не пугаясь преград. Теперь я ответил на ваш вопрос? Наша партия на стадии наивности, не обижайтесь.

– Я извиняюсь, но можно короче? – перебил Муравьёв, недовольный тем, что всё внимание шефа досталось Тори. – Я хотел разобраться бы с агитацией, а не с психологией.

–Но, товарищи, эта тема непосредственно касается и нас. Разве у нас нет цели?

Шеф резко взглянул на Григория. Он опешил, запутался в своих мыслях.

– Есть… – лишь смог пролепетать юноша.

– Разве мы не хотим спасти страну, в которой мы живём, родились и выросли? Разве это не наивность?

– Это безумие, мы бредим победой и новой страной, – улыбнулся «зелёный», обмениваясь взглядами с Савицким.

–Но именно в этом наша сила! Мы мыслим нестандартно, мы, не боясь, мечтаем! Да нас никакими СМИ отныне не подчинить!

– …«ни пули нас, ни ветер не пугают, идём к мечте гигантским шагом»? Тогда даже большевики не были такими наивными, как мы.

– Они были ещё наивнее. «Ещё смелее и фанатичнее, ещё умей и фантастичнее», поэтому не боялись они ничего: ни временного правительства, ни тюрьмы, ни смерти…

И вновь разгорелся массовый диалог по поводу восхищения храбрости, гениальности и лихом прошлом. Шеф удовлетворённо кивнул, он знал, когда просыпаются абсолютно все и при этом обсуждение заходит в историю, при том не все партийцы знали её, но всё равно были включены в разговор, то можно было сворачиваться.

– Кажется, что наши бытовые партийные вопросы исчерпаны, если разговор пошёл в сторону большевиков. Подошло наше собрание к своему завершению, давайте быстренько подведём итог и по домам.

– Роль Испании станет известна в скором времени, средства для агитации у нас имеются, а наивность – это неплохо, – пропел Григорий, разгорячено подпрыгивая на месте.

– Хорошо, на этом всё. Не смею вас больше задерживать.

– До свидания.

– До завтра, Пётр Геннадьевич.

Масса социал-демократов валом покидала зал, всё ещё обсуждая друг с другом насущные, актуальные для них, но не актуальные для остального общества темы.

– Виктория, останьтесь на несколько минут, – окликнул девушку шеф. Она обернулась, покинув волну однопартийцев.

– Да, Пётр Геннадьевич.

– Расскажи подробнее, как к вам попал Орлов? – Заславский рукой указал Виктории на стул. – Я вижу, что ты не распространяешься об этом среди других наших коллег, есть повод не доверять нам?

– Ситуация непростая, – Виктория села за стол, напряжённо заламывая пальцы. – Михаилу всего несколько месяцев назад исполнилось 17, он явно ничего не знал о нас, о работе Николая, а когда его арестовали по наводке иллюминатов, Михаил пошёл мстить и стал свидетелем убийства. Я не знаю, как он сбежал от них, видимо, судьба… В общем он обратился ко мне за помощью.

– Вы были с ним знакомы раньше? – спросил шеф, хитро улыбаясь.

– Да, виделись один раз, – тихо отозвалась она не без доли отвращения. – Вы прекрасно знаете, что к серьёзной работе его рано подпускать, он совершенно ничего не знает, «дегенерат» по-вашему.

– Поэтому я и направил его под твою опеку. Как его успехи в истории?

– Не спрашивайте, стараюсь как могу, но… у нас пока только август.

– Август, какого года?

– Семнадцатого.

Шеф удручённо вздохнул.

– Это нехорошо. Иллюминаты ждать не будут, а у нас никаких зацепок.

– Но лучше уж так, чем ничего, – оправдывалась Виктория. – Он очень молод, такие потрясения пережить способен далеко не каждый, его иногда посещает брат, но разве это может помочь? А ещё его ищут, как подлого преступника, все газеты пестрят.

– Подожди, я думал, у Николая один сын.

– У Михаила есть старший брат, но мне странно, почему в розыске один Миша.

– Скорее всего, потому что он совершил покушение на представителя власти, а о втором сыне все забыли.

– Иллюминаты ничего не забывают, они не наивны – в своём культе у них говорится об этом…

– Ладно, Бог с ним, раз некуда идти, пусть остаётся, мы же не звери. Всё, спасибо, можешь идти.

Виктория кивнула, поспешно удаляясь из зала. Ей пришлось ночевать в штабе на всякий случай, если вдруг сыворотка памяти на Свиридове подведёт. Спустившись на лифте в подвал, она обнаружила, что сам Михаил не один. Это был второй визит Сергея, который, решила Виктория, мог свободно передвигаться по городу, ибо его не преследовали.

– Вы здесь, да? Не буду вам мешать, – холодно отозвалась она, проходя к столу, где стояла клетка с крысой.

– Буду вам признателен, – Сергей недовольно кинул взор на животное, отодвигаясь от него, дав проход к нему Виктории.

– А что у вас произошло? С чего это резкое собрание? Насчёт Свиридова? – встрепенулся Миша, откладывая в сторону какой-то документ.

– Нет, до него дело так не дошло. Нечего больше о нём говорить, – отрезала Виктория, наклонившись к клетке, просовывая между прутьями кусочки яблок. Орлов-старший недоумённо глядел на них, почёсывая щеку.

– Поделитесь со мной, кто такой Свиридов?

– Вы не…

– …Свиридов это полицейский, который в квартиру Виктории вломился, – перебил девушку Миша, размашисто жестикулируя. Дементьева тяжело вздохнула и решила больше не участвовать в диалоге братьев, её это слишком утомило.

– А ты был там?!

– Я могу за себя постоять!

– Снова рискуешь? Или ты окончательно здесь сошёл с ума!

– Я пойду, попытаюсь поработать, – тихо сказала она, вынимая из тумбочки жёлтую папку, рассчитывая на то, что её никто не услышит.

– Постойте, барышня! – одёрнул её рыжий. – Никуда вы не пойдёте. Вы обещали, что мой брат у вас будет в безопасности!

– Что вы от меня хотите? Оправданий? – возмутилась Виктория, ставя руки в боки. – Спешу огорчить, объяснятся я не буду. Вы – непартийный, Серго!

– Я догадался, к чему вы клоните! Спешу осведомить, я не собираюсь вступать в вашу партию, – язвительно процедил Сергей, наклоняясь до уровня её лица. Она сощурила глаза и произнесла игриво

– Ох, не зарекайтесь...

– О, можете даже не сомневаться! – воскликнул он, закрывая глаза. – Кстати, встречный вопрос: почему Мишке известно всё, хотя сам он также как и я – непартийный.

– Ничего я не знаю, – расстроено ответил Миша, медленно листая документ. – Говоришь, изучай архивы, ищи ключ, а ключ к чему? Ты постоянно уходишь от вопроса. Оружие – что это?

– Много будешь знать, скоро состаришься.

– Забавно, Миш, она сама ничего не знает, важничает и говорит так завуалировано.

Миша моргнул, растерянно посмотрел на девушку. Мягко говоря, он был в шоке.

– Правда? Ты не знаешь, поэтому не говоришь?

– Я знаю!

– Стыдишься, что шеф тебе не доверяет или не хочет доверять, поэтому оправдываешься, – со стороны продолжал кидать интеллигентные язвы Сергей.

– Я знаю, что мне знать положено! Не имею права требовать ответа, эти знания выше того уровня, который понимаю я.

– Ты признаёшь, что много не знаешь?

– Я не утверждала обратное. Затроллили бедную девушку, и не стыдно, – Виктория отвернулась к стене, прислонившись к ней лбом.

– Посмотрите, какое чертовски правдивое выражение лица. Девушка, вам бы в театральный, – засмеялся рыжий Орлов, плюхаясь на диван рядом с братом.

– Забавно, Серго, – прошептала она. – Я раньше училась на театральном факультете… в институте культуры.

– Правда? – Сергей был немало удивлён, но как мужчина он это скрыл. – И что же случилось? Преподаватели разглядели ваш истинный потенциал?

– Нет, я сама ушла.

– Почему ты бросила театральный? – непонимающе вопросил Миша. – Туда поступить нереально, каким надо быть психом, чтобы решится на это?

– Мерзко торговать эмоциями. Они должны исходить от сердца, а не быть воссозданы искусственно в голове и в жестах своих. Мне противно это стало, перестало радовать мою душу. Играя комедию, я смеялась, а душа – рыдала или того хуже – мне было безразлично. И после каждой репетиции я шла домой опустошённая, ни с кем не хотелось говорить, запрусь у себя в комнате и думаю. Когда думаешь, не сойдёшь с ума.

– Сначала училась в художке, Костик говорил, что у тебя есть гитара, значит, играешь… затем поступила в театральный, и вдруг политика?

– Искусство умерло во мне давно. Уметь, конечно, неплохо, но мне это всего этого не нужно. Я знаю, многие бы хотели оказаться на моём месте, но право, я клянусь, уж лучше я бы поменялась с кем-нибудь судьбой своей. Нет, вру! Мне не нужна ничья другая судьба.

– Тебя не поймёшь, – процедил Сергей, откидываясь на спинку дивана.

– Сложно поставить себя на моё место? Неудивительно! Мне скучно жить, занимаясь искусством. Как больно мне, когда хвалят за сыгранную роль, за голос, за рисунки… Для меня это стало рутиной, бытовухой, которая убивает тебя изнутри, извращая сознание.

– Но почему ты всё-таки ушла? Как искусство может быть скучнее, чем политика и история?!

– Не одна я жила на свете с таким предубеждением. Даже самое прекрасное может стать ненавистным, если твоя жизнь превратилась в беспросветную и серую тюрьму…

…Тюрьму из которой нет выхода.

29 августа 1917. Петроград. Кресты.

– Я ждал вас.

Бледное лицо на мгновение было озарено бликом слабого солнечного света. Холодные стены камеры больше не казались такими страшными и тёмными, с приходом Феликса Троцкий потерял к ним последний интерес, поднялся, тем самым приветствуя гостя.

– Не сомневался, в вас видно стремление знать самые последние новости, – Дзержинский снисходительно ухмыльнулся, негромко хлопнув дверью. На этот раз ему стоило продолжительно повозиться с замком, оттого большевик выглядел мрачнее, чем обычно. Троцкий хмыкнул, вскинув голову, непринуждённо сказал:

– Вы меня недооцениваете, Феликс, здесь тоже как-никак люди живут, и новости разлетаются сами собой.

– С такой же бешеной скоростью? – Дзержинский лукаво взглянул на Троцкого. Он вальяжным шагом подошёл ко Льву, вынимая из кармана кожаного плаща запечатанный конверт и протягивая его заключённому. – Я могу вас только поздравить, может тогда не стоило мне тратить своё время и прокрадываться сюда, каждый раз рискуя попасться в лапы к жандармам.

– В вашем голосе не слышно ни досады, ни злости. Кого вы хотите провести, Феликс Эдмундович? – Троцкий сощурил глаза, не отторгая их от Дзержинского. Тот яростно бросил взор на Льва, а на щеках возник едва заметный румянец.

– Я никогда не лгу! По-крайней мере, я стараюсь всегда быть честным, мне ложь противна, – провозгласил он, отдаляясь от Троцкого в тень. – Вы этим удивлены, не правда ли?

Троцкий чуть склонил голову, совершенно недоверчиво воспринимая резкое заявление Дзержинского. Стоило бы урезонить выпады собеседника, но Льва устраивал такой ход диалога.

– Немного. Что-то не верится, чтобы был на свете некто не врущий. Вы человек и психология вас стороной не обошла, – Троцкий на секунду замолчал, следуя правилу оратора – выждать момент для подсознательной подготовки слушателя, чтобы высказать свой жесткий вердикт. – Вам здесь нравится, как бы вы ни хотели это скрыть. Я ещё в первый раз заметил, вы лучше здесь чувствуете, как это бы абсурдно ни звучало.

Дзержинский исподлобья посмотрел на Льва. Троцкому на мгновение почудилось, что глаза Феликса светились в тени, и холод невольно пробежался по его телу.

– Изучали психологию в старшей школе? – прошипел Феликс. Он нетерпеливо метался вдоль тёмных углов камеры той части, куда не падал свет. Троцкому сложно было разглядеть его движущийся силуэт, но он не придал этому значения и отвернулся к окну, распечатывая конверт, и словно «между прочим» отвечая:

– Не иронизируйте, у меня был достойный учитель в этом вопросе. Чем безупречнее человек снаружи, тем больше демонов у него внутри.

Дзержинский остановился, наблюдая за тем, как Троцкий, поправляя пенсне, невнимательно и поверхностно пробегает взглядом строчки одну за другой.

– Мы могли бы поболтать на научные и мистичные темы и после вашего освобождения, Лев Давидович. Говорил Ему об этом много раз, но нет – «осведомитесь на всякий случай, Феликс Эдмундович». А какой в этом смысл, если вы знаете вперёд нас.

– То, что меня скоро освободят? – Троцкий оторвался от письма, с иронией смерив Дзержинского. – Видите, я оказался прав, значит, Керенский действительно собрался проводить амнистию всех политзаключённых.

– Он боится, – твёрдо заявил Феликс. – Владимира Ильича до сих пор не нашли, а митинги только усиливаются. Провал Корнилова тоже сыграл свою немаловажную роль. Что о нём в таком случае могут подумать в народе?

– Да, Керенский слишком зависим от общественного мнения, поэтому он никогда не станет настоящим правителем. Было бы у него больше отваги, дальше бы шёл, – Троцкий непринужденно вынул из-под подушки огрызок карандашного грифеля, на обратной стороне листа стал быстро черкать ответ. – А что, Ильич так сильно беспокоится обо мне? Ходят множество слухов и все противоречивы, как например, одни говорят, что он бежал в Финляндию... или в Германию, другие утверждают, что его арестовали. Но я знаю точно, что в квартире его был обыск.

– Лучше бы, право, он побеспокоился о себе, – вздохнул Дзержинский, закатив глаза. – Про обыск – правда, остальное – ложь.

– Так Ленин и не в Финляндии. и не в Германии? – Троцкий вновь взглянул на Феликса, пристально вглядываясь в его лицо.

– Я не скажу вам ничего! – жёстко отрезал Дзержинский, он терпеливо ждал, когда Троцкий закончит с написанием ответа, но тот словно специально тянул время, задумываясь над каждым словом.

– По-прежнему не доверяете мне? – печально спросил он. – Очень жаль, я думал, мы найдём с вами общий язык.

– Я прямо дал понять вам, что кроме революции ни о чём другом я с вами общаться, не намерен! – со злорадством отвечал Дзержинский. – Вы доверия хотите? Не в вашем случае оно легко достанется! Думаете, что всё в жизни так просто: вчера за меньшевиков, сегодня сам за себя, а завтра можете примкнуть к большевикам? И главное куда: на место второго человека в партии, а может и первого! Вы высоко о себе возомнили и слишком быстро меняете своё мировоззрение. О каком доверии к вам можно говорить, если вы неоднократно предавали, шли к тем, у кого лучше? Красивыми речами можно только глупцов заманить, а революционера не по словам судят, а по делам его.

– Вот как вы все считаете! – потрясённо сказал Лев, глаза возмущённо искрились, словно электрический ток. – Я мало делаю? Пока я буду вам перечислять все мои заслуги, боюсь, я опоздаю на амнистию, и решите вы, что я хвастун.

– А разве это не так? – наивно удивился Дзержинский, подняв брови.

– Но вы признали! – с вызовом воскликнул Лев, выпрямился, бойко жестом ткнув рукой в сторону Дзержинского. – Признали меня большевиком! За партию и за революцию я здесь сижу – как все. Вам это знакомо, я вижу, но вы по-прежнему молчите, не выходя на свет, словно не отбрасываете тени, отвечаете равнодушно и кратко, словно отречься хотите от своего прошлого или смирится с утраченными годами, которые не вернуть…

Глаза Феликса сверкнули неистовым нефритовым пламенем. На миг он растерялся, остановился посередине камеры, словно замер перед яростным прыжком, чтобы на клочки разорвать оскорбителя. Собравшись с мыслями и с собой, Дзержинский быстрыми шагами приблизился к границе тени, где их с Троцким разделяло расстояние меньше метра.

– Знаете, что чувствует человек, которому нечего терять? О, разумеется, знаете! Все, кто попадают сюда, знают, вернее, чувствуют, не до конца понимая, что происходит, когда отправляют в город, о существовании которого до этого пришлось слышать лишь пару раз. В душе пустота, ни сил, ни желания, ни огня, который всю жизнь согревал ваше жалкое существование, он погас. И уже, кажется, вы готовы сдаться под давлением холодных стен, забиться далеко в угол и уснуть, желательно навсегда. Вас лишают всего, что вы имели раньше, чем дорожили, кого любили, оставляя лишь надежду. Отчаяние возникает, когда надежда ещё жива, оно пожирает вашу душу, снедая ненависть и страх. И так вы живёте, вернее, существуете, я не рискую называть это сжигание времени жизнью. Глядишь, а стены уже и не давят. Они становятся вашими друзьями, а казалось, что никому больше доверять нельзя. Неправда, можно доверять себе, стенам, решёткам на окнах и одиночеству, – Дзержинский остановился, чтобы набрать в лёгкие воздуха – он всё говорил на одном дыхании. – Объясните мне, почему все так сильно боятся одиночества? Я ведь тоже его когда-то боялся, но сейчас, когда страх уничтожен безысходностью и равнодушием, а потом и отчаянье прошло, и я не могу их понять. Я не могу понять людей, это странно звучит, не так ли?

Зрачки Льва расширились, он смело смотрел в глаза Дзержинского, но не долго. Он опустил голову, не смея перебить Феликса, молчал, пытаясь сохранить контроль и хладнокровное самообладание.

– Вы посчитаете меня за сумасшедшего, но вы не можете спорить со мной, потому что я прав! – гордо закончил монолог Дзержинский, отчаянно откинул голову назад, словно сказавший своё последнее слово преступник перед роковым расстрелом.

– Я не намерен вам как-либо противоречить, ибо я испытываю абсолютно то, о чём вы только что мне исповедовались, – тихо ответил Лев, подняв блестевший взгляд. – Вы считаете, если я окружен миллионной толпой, значит, я слеп, что солнечные лучи славы ослепили меня?! Возможно, я высокомерен, жесток, но лишь оттого, что я насквозь вижу тех, перед кем я обязан выступать, потому что они не понимают истину в существовании. Они глупы, не оттого что они не знают, а оттого, что не понимают или не хотят понимать. А в толпе особенно чувствуешь одиночество, сильнее ощущаешь безысходность, чем здесь – за решёткой. Когда сидишь наедине со своими мыслями – легче сосредоточиться, подумать о вечном, и не только о политике и мировой революции, когда в толпе даже подумать не дают. Все высасывают всю вашу энергию, силы, задувая огонь в душе, и никак они не насытятся, требуя всё больше и больше, абсолютно не давая ничего взамен. Даже отчаянья и надежды не остаётся, ни единых чувств. То, что вы их не понимаете, это нормально. Поверьте, я как никто другой знаю об этом, но здесь – ваша цитадель одиночества.

– Жить можно где угодно, даже в аду, – Феликс грустно незаметно для Троцкого улыбнулся. – Спустя полгода привыкаешь даже к цитадели одиночества, как вы сказали, учишься радоваться самым незначительным мелочам – тишине, лучику солнца или письму от тех, которыми дорожишь больше чем собой. Нигде ведь больше нет таких возможностей: весь день можно провести за книгой, наблюдать за людьми сквозь узкие решётки окна, и никто никогда не помешает. Здесь в изоляторе лучше, на мой взгляд, в централе не так. Там каждый день смотришь за заключёнными, с которыми прежде сидел в смежных камерах, как-то обменивались парой слов, а теперь идут – там, вдалеке, пустые и безразличные лица, но в серых глазах отчаянно сверкают огоньки надежды. Верно говорят, что глаза не врут. Все пытаются зачем-то скрыть свои искренние чувства, а взгляд их всех выдает с потрохами. Они спокойны, они смирились, закрывают глаза, на голову одевают им мешок, чтобы те ничего не могли увидеть, если вдруг заходят, на шее петля. Одно мгновение и их страдания забыты, печали убиты. А некоторых из них я знал по партийной службе. Странно одно, что убивая всех, кого я знал, они не убивали меня. Я ждал, а они не приходили, забирали других, как к этому не привыкнешь.

Троцкий был ошеломлён искренней речью Дзержинского, как человек, которого сложно было чем-либо поразить, но он вдруг осознал, что морально подавлен кем-то, в первый раз за долгие годы, или это было сочувствие?

–Я честно признаюсь, мне сложно поставить себя на ваше место… Мне жаль. Правда. Простите, что я начал эту тему и принудил вас к искренности, против вашей воли.

–Ваше непонимание предсказуемо, – как ни в чём не бывало, со своей обыкновенной холодностью и высокомерием проговорил Дзержинский, выхватывая из рук Троцкого конверт, и резко развернулся к выходу. – Ваши извинения – пустое. Надеюсь, я максимально полно ответил на ваш вопрос, как видите, я ничего не скрываю, если меня не спрашивают, то и говорить незачем. А вы спросили, я сказал все, что я думаю на этот счёт.

– Вы имеете право не оказывать мне доверия, но я сделаю всё, чтобы заслужить его! – заявил Троцкий, также придя в себя. – Я этого достоин, а если вы мне не верите – добьюсь любой ценой, и вы больше не посмотрите на меня таким взглядом.

– Любой ценой? – Феликс замер, обернулся, с наивной детскою мольбой глядя на Троцкого. – Вы обещаете, что революция произойдёт любой ценой, товарищ большевик? Обещаете падение дьявольского капиталистического порядка в России? Что больше никого не посадят, и не будет напрасных смертей и казней? Обещаете претворить наивную утопию в реальность?

– Клянусь, – кивнул Лев. – Тем самым я заслужу доверие партии, надеюсь?

– Да... – невнимательно отозвался Феликс, отпирая дверь, внезапно в это мгновение, нежданно ни для кого, в камере поднялся такой сильный ветряной шквал, что даже огрызок карандаша отлетел далеко в угол. – Но если вы проиграете, то даже сам Алиэстр Кроули вас не спасёт. Я позабочусь об этом – взаимно вам клянусь. У вас есть шанс, вы скоро станете частично свободны, нарушите клятву – обретёте свободу абсолютную. Пока Вождь в бегах, а партия ушла в тень, вы станете центром нашей партии, и всё будет зависеть от вас. Я буду наблюдать за вами, но вы не заметите меня, ибо я стану вашей тенью и буду следовать по пятам за вами, либо до вашего триумфа, либо до смертельного апофеоза. Я не прощаюсь, тень исчезает лишь при свете солнца, который вам дарит ваша цитадель одиночества…

…Толпа.

Постскриптум: Из дневника В.А. Антонова-Овсеенко. Запись от 29 авг. 17 г.

«…Ещё ранним утром перед досмотром, уже давно проснувшись, решил от скуки я разложить шуточный пасьянс, которому меня научил товарищ Раскольников. А чем ещё заняться, дата амнистии на то момент времени была неизвестна, а шататься по камере не выход, к тому же морально утомительно. Так вот, разложил я карты, только хотел перекрыть пикового туза крестовым валетом, не пойми откуда появился ветреный порыв, чистый ураган – смёл и развеял все карты по сторонам в один хаос. Не поймёшь где чёрные, где красные – в таком шквале даже заслезились глаза. Удивительное происшествие, право, дело в том, что окошко узкое и такой ураган просто физически не мог пролететь через него. Так что в такой ситуации самое вероятное? Стучу в дверь, пока не услышал глухой голос полицая.

«Что надо?» – спрашивает, я ему и отвечаю «Что это тут у вас сквозняки такие, гражданин полицейский. Уж ли таким сложным образом убить от воспаления лёгких нас хотите? Удивляется, говорит, якобы «нет никаких тут у нас сквозняков».

«Что ж по-вашему это такое происходит?» – интересуюсь я.

Ответил что-то невнятное, из-за ветра так и не расслышал. Позже я узнал, что не у меня одного в это самое время ветерок погулял – во всех камерах в “Крестах” такое было. А ещё говорят не сквозняк, считают, что я совсем дурак и поверю во всякий фантастический и сверхъестественный бред? Совершенно не уважают своих подопечных, волю дай – расстреляют на месте.

Мрази…»

====== Глава 24. Последний день в Разливе ======

По длинному коридору Кремля поспешно шагал заместитель партийного министра по внешней политике Виталий Ухов. Обычно, когда он выступал на пресс-конференции или просто присутствовал на очередном “совершенно серьёзном заседании” Государственной Думы, на нём был стандартный и солидный серый костюм с галстуком, теперь же на нём был тёмный длинный блейзер моды восемнадцатого века с одним рядом бронзовых пуговиц в виде вертикальных крестов. Ухов прекрасно понимал, к кому направляется, а для того внешний вид должен полностью соответствовать нужному стилю, к тому же внутри Кремля большинство руководителей ходили во френчах или плащах, естественно только в те дни, когда не проводились экскурсии, а в последнее время их проводилось всё меньше и меньше. Он постучался в двери кабинета, который располагался в Западном Крыле, и, не дожидаясь ответа, открыл её. Хозяин кабинета фамильярно сидел на столе, спиной к вошедшему и лицом к окну, которое в данный момент играло роль гигантского экрана телемоста.

– …Внешнеполитическую программу обсудим через час, внутренняя не входит в мой сегодняшний распорядок, двадцать первого числа там у вас конгресс, вот тогда и проведём общегосударственное собрание, если вам так неймётся. Счастливо оставаться! – бросил лицу иллюминат, нажав кнопку на ручке кресла – сработал механизм, и экран вновь превратился в окно. Джек повернулся к двери. – Ба, какие люди! Господин Ухов, я вас недавно вспоминал, представьте себе! Ну, как у вас успехи?

– Задержали! – задыхаясь, проговорил Ухов, положив перед иллюминатом папку. – Поймали мы его сегодня утром!

– Пожалуйста, конкретнее, – невнимательно отозвался Сальвиати, переведя взгляд с подчинённого на папку.

– Орловьего сыночка.

Иллюминат перелистнул одну страничку папки, вглядываясь в имя.