Текст книги "Двадцать и двадцать один. Наивность (СИ)"
Автор книги: Das_Leben
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 51 страниц)
– Давать кому-то второй шанс – это как давать вторую пулю тому, кто в вас не попал с первого раза. Я понимаю, почему вы не хотите мириться с ним и с другими. Они вас ранили, солгав. Но продолжим: что конкретно вы бы хотели узнать, так как история ордена необъятна.
– Во-первых, – Коба задумался, вспоминая то странное слово, коим в ту ночь обменялись Ленин и Троцкий, – я слышал некое слово, которое, вероятно, относится к ордену.
– Вы помните это слово?
– Макбенак. Да, кажется, оно звучало именно так.
– У всего, даже у слова есть своя великая, ни на что непохожая история, но я постараюсь сократить её до минимума, и чтобы вам было понятно.
“Хирам – сын вдовы” – ключевое понятие для нас. Хирам разделил всех рабочих-строителей на три разряда, чтобы они получали награду в соответствии со своими способностями и усердием. С каждого – по способности, каждому – по потребности. Каждый разряд: Ученики, Подмастерья и Мастера имел свои ритуалы посвящение, жесты и слова, служившие паролем для опознавания.
Но вот пятнадцать подмастерьев, непосвящённых в степень мастера, решили любой ценой выведать пароль, который сообщался только третьему разряду, надеясь узнать секреты мастерства каменщика. Кроме того, заветные слова повышали награду. Так они захотели стать Мастерами выше положенного срока, хотя сами были очень ленивы и неумелы. Впоследствии только двенадцать подмастерьев отказались от своих жестоких замыслов. Остались трое: Юбела, Юбело и Юбелум.
Они заметили, что руководитель строительства каждый вечер задерживается в возводимом здании. Заговорщики, вооружившись молотками и дождавшись, пока выйдут другие рабочие, закрыли три выхода из священного помещения и стали угрожать Великому Мастеру.
Хирам отказался назвать заветное слово подмастерьям, один из них тяжело ранил его, ударив молотком в левое плечо. Мастер попытался спастись, но другой подлец нанес удар по правому плечу и сбил с ног. Хирам ещё имел силы, чтобы настичь третьего выхода, но его настиг третий убийца, ударивший прямо в голову. Мастер погиб, сохранив до последнего верность долгу. Перед смертью лишь воскликнул: “Поможет ли кто-нибудь сыну вдовы?!”
Поскольку было ещё светло, убийцы спрятали тело под кучей камней. Потом они решили перетащить его подальше. Ровно в полночь преступники закопали тело Мастера далеко за городской стеной Иерусалима на одной из близлежащих гор. Убийцы бросили рваную ветку акации в целях маскировки.
Соломон спустя семь дней обеспокоился пропажей своего главного Мастера. Все работы временно прекратились, ибо никто не знал планов на следующий день. Царь послал девять мастеров на поиски пропавшего Хирама. Они разделились на три группы по три мастера в каждой, и каждая направилась по трём разным направлениям. Первая группа, отправившаяся на Восточный холм, присела отдохнуть. Вдруг они увидели, что земля на холме недавно вскопанная, благодаря брошенной акации, подмастерья нашли убитого Хирама. Опознан он был по золотому кинжалу, который носил, как украшение.
Три мастера посчитали, что убийцам удалось узнать тайное слово мастера. Они решили поменять пароль на ту фразу, которая будет произнесена первой из них при поднятии тела. Когда один из мастеров хотел поднять труп и коснулся рукой указательного пальца руки убитого, то кожа на нём отделилась от костей и осталась на руке. Прикоснувшись к запястью правой руки Хирама и увидев, что мясо отошло от кости, третий из мастеров воскликнул: “Макбенак!”, что означает “Труп истлел”. Эти слова с тех пор стали новым паролем мастеров. С тех пор это слово переходит из поколения в поколение ордена.
Подняв тело строителя, три мастера позвали находившихся недалеко шесть других каменщиков. Посадив на место захоронения куст акации, мастера вернулись с горестным известием к царю. Соломон избрал новых мастеров, приказал им перенести тело Мастера в храм и найти убийц. Общими усилиями мастеров тот приказ был выполнен.
Гибель трёх преступников-подмастерьев служит подтверждением того, что возмездие отступникам от учения и разглашением тайн Ордена неизбежно и неотвратимо!
– А теперь, – Феликс изменился в лице и в голосе, что послужило невольному трансу Кобы, – я задам вам вопрос: если вам доселе не было известно, и если вы тогда не поняли меня, то, как давно вы узнали об актуальности ордена? Только не лукавьте, я был до конца откровенен с вами!
– Я не сплетник, я не могу обсуждать разговоры других людей, – сразу же возразил Коба, играя в благородство. – Могу сказать, что узнал относительно недавно и был, мягко говоря, ошарашен.
– Но вы не договариваете! – нажал на грузина Дзержинский. – Вы бы могли рассказать и больше! Что вас смущает?!
– Я и так вас уже загрузил своими вопросами и оторвал от дел…
– Не имеет значения! – гневно крикнул Железный Феликс, яростно сверкнув глазами. – Разве вы не интересовались с целью вступить в орден?
– Нет, я всего лишь обычный, маленький человек из пролетарских, из Гори, – беспомощно пожал плечами Коба. – Я хочу, чтобы жить моему народу жилось легче, а остальное – не моя забота и не моего ума дело. Слишком высокая планка для меня.
– Но сейчас вы стоите наравне со мной, на земле той страны, где отныне главенствует диктатура пролетариата – вашего класса! – возмущался Дзержинский. – Не вашего ума дело? Не лукавьте – скажите прямо!
– Возможно не сегодня и не завтра. Я должен всё разложить по полочкам, пережевать ту информацию, которую вы мне дали – ценнейшую информацию. Я должен оставаться вне ордена, Владимиру Ильичу может понадобиться моя незапятнанность. Я у вас в долгу, – Коба мастерски закончил с этим разговором, волнуясь, что Дзержинский раскроет его истинные намерения, так как долго противиться такому искреннему манипулятору не мог. – Сейчас не то время – пробуждается контрреволюция.
– Я знал, что Краснов будет атаковать в любом случае – это и дураку понятно, – Феликс смирился, возражать не стал. – Пока он воюет за Россию, за буржуев, в это время меняется и правительство и сама страна. И так поступят не только один Краснов. Вы понимаете, о чём я говорю?
– Гражданская война.
– На самом деле она началась с того самого момента, как Временное правительство стало низложенным. Октябрьский переворот прошёл бескровно, но эту удачу утопит море пролитой крови.
– Владимир Ильич это понимает, поэтому он хочет подписать мир с немцами, чтобы война на внешнем рубеже не была помехой в отпоре контрреволюции. Что вы об этом думаете?
– Декрет о мире, – пафосно фыркнул Феликс. – Как бы я ни уважал Владимира Ильича, но соглашаться на такой позорный мир с такими потерями для страны: добровольно отдать им четверть нашей территории и выписать поручительство на получении контрибуции! Увольте!
– Наркоминдел считает также. Ну, ничего, – Коба коварно усмехнулся, – теперь пускай ответственность на своих плечах почувствует, а не только на языке.
– Сейчас не время для личных распри! Этот вопрос касается не только его ответственности, это наша общая обязанность! – с укором ответил Дзержинский, делая ударение на слове «общая». – Если решение окажется неверным, то история нам этого не простит.
– И орден тоже? – Коба отчаянно и смело зашёл на второй круг. – Скажите, ведь верхушку сионистов составляет не Троцкий, о котором вы со Свердловым говорили тогда, наверняка существует целая иерархия ролей.
– Не произносите при мне слово «иерархия»! – огрызнулся Феликс. – В этой стране её отныне не существует!
– Извините, тогда я перефразирую вопрос: Приорат Сиона составляют не только члены нашей партии, я больше чем уверен, что за границей его цитадель. Во Франции, Германии…
Коба осторожничал. Железный Феликс был клятвенно уверен в своей правоте. Противоречил сам себе, но не обманывал.
– Разумеется, орден берёт начало ещё со времён крестового похода, он охватывает множество стран, в коих числе Россия оказалась одной из последних.
– Но вот чего я не могу понять: вы, вроде не еврей – скажете, как вы вступили в орден или это лишние вопросы?
– Не вижу смысла делать из этого тайны, – Феликс перевёл взгляд на окно в Смольном, видимо, ему так было легче вспоминать. – Это было в 1906 году, освобождённый по амнистии в связи с первой революцией, я по приказу партии ездил по Европе, и тогда, в родной Польше я имел честь встретить Розалию.
– Лидера польской социалистической организации Розу Люксембург? – перебил для уточнения Коба. – Повезло вам.
– Она вела борьбу с националистической ППС, держала речь на митингах против национализма, в первый раз, когда я её увидел, – на лице Феликса появилась слабая улыбка, которую Коба всё-таки заметил. – Сильная, смелая, независимая, непреклонная в своих пламенных речах – всего лишь женщина, скажете вы, Иосиф, но нет – она женщина с большой буквы, настоящая революционерка, которая определённо стоит на одной линии вместе с Владимиром Ильичом.
– Насколько я осведомлён – она из семьи евреев, – большевик усмехнулся, задавая главный вопрос. – Так неужели из-за этого вы примкнули к сионистам?
– На лету ловите, – Дзержинский оторвал взгляд от окна, холодно смерив его Кобу, чтобы тот не смел и думать ничего лишнего. – Да – она сионист, но прошу запомнить: сионисты – люди, которые борются за свободу, мир и интернационализм! А контроль политиканов, религии и прочего – тюрьма над разумом. Но любая тюрьма ломает только слабых духом, а других – закаляет, словно железо в пламени. Клин клином вышибает. Я сам ещё в детстве мечтал попасть в орден иезуитов, но “Приорат Сиона” куда пикантнее.
– Спасибо вам, Феликс Эдмундович, что рассказали обо всём, что меня интересовало, – один взгляд Дзержинского – верный знак того, что пора заканчивать и без того затянувшуюся беседу. – Но право слова, я шёл к вам и был уверен, что вы минимум меня отвергнете. Приорат Сиона постигают лишь избранные, а простому смертному не суждено о нём узнать.
– Какие глупости, Коба. Мы не скрываем наличие ордена, слепые сами ничего не замечают, а вы – заметили, значит, вы не «простой смертный».
Коба кивнул в знак благодарности и в знак того, что вынужден откланяться, дабы более не отнимать времени у Дзержинского. Последний кивнул в ответ. Грузин с лёгкой душой хотел было покинуть коридор, но Феликс в дополнение бросил ему последние слова.
– Хорошо, что вы пришли именно ко мне. Свердлов и другие очень трепетно относится к ордену, он верит, что познавшие его тайны обязаны или вступить в него, или быть уничтоженными, дабы забрать это знание с собой в могилу.
– Так, – Коба ничего не понимал, – почему же не принудили вы?
– Вы, Иосиф, о методах ничего не спрашивали, только лишь об истории и философии. До свидания.
Большевику нужно было развеяться. Последняя фраза Дзержинского, как мощный удар меча разрубила все его вопросы, но заставила глубоко над ней подумать.
В холоде голова всяко лучше соображает, чем в четырёх стенах. Надев пальто и небрежно накинув шарф, Коба вышел из помещения Смольного на аллею перед ним. На замёрзшую дорогу, покрытую тонкой кромкой льда, падал редкий снег. А Коба думал: стоит ли верить всему, что сказал ему Дзержинский? Возможно, он был не столько благородным, как казалось на первый взгляд, сколько хитрым, странно было бы вот так вот взять и рассказать всё первому, кто спросил о том, о чём обычно не спрашивают.
«Но нет – хоть Феликс и был иллюминатом, в первую очередь он был благородным и честным иллюминатом», – решил Коба. – «Он не на долю не соврал, ведь я спрашивал лишь о создании и ценностях ордена. Он это не скрывает, он действительно верит в его силу классовой справедливости. Зря я его подозреваю, он правда хочет добра – в этом вся загвоздка. Люди с чистыми душами в наше время принято считать за лицемеров, их начинают бояться. А если помыслы тёмные, как и душа? Троцкий говорил о политике тотального террора, о мировой революции и если этому не помешать, то мир обречен, он склонит головы над новой диктатурой. Вы противоречивы, товарищ Дзержинский, вы грамотно себя скрываете под непробиваемой холодной бронёй. Кто же вы будете таков?»
Коба не спросил о мистериях, об оккультизме, который так не давал ему жить. Мы – атеисты, и в магию не верим. Нет, так говорят только глупцы, которым проще ни во что не верить, или же наоборот – заставь дурака молиться, и он себе голову расшибёт. И никто не хочет окунуться в глубину, плаваем по мелководью на совершенно противоположных берегах. Коба знал – только безумец начинает войну, которую не может выиграть, а кто осведомлён – тот вооружён.
– Коба!
Ему пришлось вернуться в настоящее, внимая окрику, развеяв мысли по ветру. То бишь оказался Зиновьев, подбегающий к нему. Около двух раз поскользнувшись на дороге, Григорий, чтобы не потерять равновесие и не упасть, повис на Кобе, кое-как удерживаясь на ногах. Настроение у Зиновьева было на редкость лучезарное: улыбка до ушей, розовые щёки и нос от декабрьских морозов – душечка, что ещё сказать.
– Тоже вышел на перерыв в зимние объятия России-матушки? Одобряю!
Коба невольно улыбнулся. В памяти пронеслись светлые моменты жизни этого года: амнистия, майские свободные минутки возле нашего штаба, когда ещё можно было просто прогулять несколько скучных заседаний, весёлые, наполненные светлой, дружеской атмосферой похождения по Петрограду после съездов, выкидные словечки Гриши, а носки, которые отдал Лев Иосифу, до сих пор лежат в тумбочке...
Но Коба увидел в окне Дзержинского, его глаза, следящие за ним. Этот многозначительный, тяжёлый взгляд тут же опустил большевика с небес на землю – все сантименты тут же безжалостно развеялись, словно мираж.
В минуты зимних холодов, когда мы вспоминаем то, что осталось с нами только воспоминаниями и чувствами, уносит нас тёплый бриз ностальгии, сердце невольно вздрагивает и возникает непреодолимое желание повернуть время вспять, туда, где мы были по-настоящему счастливы. Но это не более чем минутная слабость. Хронология жизни неумолимо идёт пониманию того, что послужило причиной разрыва и смерти этому отрезку нашей жизни. Если бы дело было бы только в нём, что он принудительно, без всякой на то причины начал избегать общения с двумя товарищами, то всё было бы намного легче и проще, но… Дело было как раз не в его тяжёлом характере, а в том, что товарищи – предатели, враги. Каменев сам говорил, что ничего не знает о сионистах, при этом нарочно упомянув их. О, Коба хорошо помнит эти слова, так, разве это не ложь со стороны человека, который кроме всего прочего был его лучшим другом?
Переживая вновь, мы становимся сильнее, холоднее и независимее, менее чувствительными, эгоистичными. Но, так что делать: жить счастливым с друзьями-товарищами, принудительно проигнорировав всё, что узнал, или жертвенно, с мясом отодрав клочок души, связывающий с прежними мыслями и мировоззрением, бороться с тиранией ордена ради свободы?
– Ты весь в снегу, где ты успел изваляться? – брезгливо спросил Коба, отпрянув от Зиновьева. Вешается на шею, будто бы ничего не произошло.
– Поскользнулся, – ответил он, отряхиваясь. – Снег липкий, пару раз с Лёвкой снежком друг в друга зарядили. А ты как всегда хмурый, благо, отвязался от своей трубки.
– А не твоего длинного носа дело, с трубкой я или нет, – презрительно хмыкнул Коба. – Сколько вам лет, чтобы в снежки играть? Ты сам слышишь, что ты несёшь, Григорий?
– Я не пойму, что на тебя нашло? – возмутился Зиновьев. – Каждый занимается тем, что ему нравится. Хочешь с трубкой бегать – пожалуйста, без перехода на личности.
– Что же, Григорий Евсеевич, хочешь, чтобы я почувствовал себя виноватым? – язвительно, как мог, спросил Коба. Приятно же было, чёрт возьми, говорить правду. Она всегда вгоняет в тупик. Зиновьев неистово посмотрел на товарища, губы его дрожали от гнева.
– Ничего я такого не хочу. Я вообще хотел предложить пойти с нами в редакцию.
Коба прищурился, заглянул за плечо Зиновьева – там вдалеке у колонн стоял Каменев, переступая с ноги на ногу, чтобы не замёрзнуть.
– Не рискнул подойти, – вздохнул большевик. – Нет, не буду утомлять вас своим нецветущим видом, идите одни. У меня работа есть здесь.
Григорий пожал плечами, со словами «Ну, как хочешь» потопал обратно к входу. Коба помотал головой, так как горячие, вскипающие от злости мысли атаковали и давили на то, чтобы их хозяин обязательно крикнул что-то обидное вслед. Слишком легко, по его мнению, отделался Зиновьев, ну, что же, на сегодня с «лучших друзей» он взял. Стоило бы и впредь следовать кредо «Железного» Феликса: «да не заведи ты никогда дружбы от греха подальше». Только по делу, которое касается непосредственно партии и работы.
Ох, надоедливые нервы, даже покурить захотелось. Точки зрения противоположных, однако, в чём-то пересекаются, а эта пересечённость может послужить неплохим фундаментом для приобретения объема наших размышлений, притом необязательно разрушать старые принципы, ведь у медалей, как говориться две стороны. Учимся понемногу, учимся. Дабы не дымить в помещении, Коба остался на улице, эх, Зиновьев, пора бы было запомнить, что трубку он носит с собой всегда, и даже если её нет в руке, не значит, что её нет совсем. И с этими мыслями Коба вынул из глубокого кармана пальто свою любимую трубку, а следом за ним и спички.
– Извините!
Коба устало подвёл глаза к небу – кому он ещё мог понадобиться? Для сегодняшнего дня многовато разговоров. Не прерывать же из-за этого курение, честное слово.
– Я вас слушаю, – Коба чиркнул спичкой по коробку. Искра чуть не попала на гражданина в светлом, красивом полушубке. Тому пришлось быстро отскочить в сторону за поле видимости для грузина.
– Вы меня, Иосиф Виссарионович, наверное, не помните, – стуча зубами от холода, известил он, прыгая на месте и издыхая пар. – Мы были вместе на Втором съезде.
– Всех не упомнишь, преподобный, – Коба, наконец, зажёг трубку и повернулся к гражданину. – Чем обязан?
– Меня зовут Сергей Киров, – известил человек, круглое лицо которого было красным, разрумяненным от морозов, а на ресницах осели белые снежинки. Выглядело всё это очень забавно и наивно, к тому же большие голубые глаза постоянно моргали. – Меня направили к вам по национальным вопросам разбираться.
– А, – вспомнил Коба, махнув рукой с трубкой. – Киров! Помню ваши статьи об успехах Временного правительства. Как назойливые мухи, честное слово. Что же, решили изменить квалификацию?
– Я всегда был ленинцем, Иосиф Виссарионович, – тараторил гражданин, скрепя ботинками на снегу, – а Временное правительство в своё время оказало непосильную помощь в революции против царизма.
– В принципе, что сейчас это обсуждать, – прервал его грузин. – Вы с какого месяца в РСДРП(б)?
– С октября, – отвечал Киров, доставая из массивного портфеля стопку документов, протягивая один из них Кобе. – Вот, партбилет. А вот заверение лично от товарища Ленина…
– Хорошо, – отмахнулся от бумажек Коба, которых ему уже по горло хватало в кабинете. – Пойдёмте лучше внутрь, холодает.
Киров согласительно кивнул. Сам он уже весь продрог, окоченел и дрожал от холода, но терпеливо ждал, пока нарком по национальным делам безмятежно докуривал свою трубку.
====== Глава 31. Охотники за дельтами. Часть 2 ======
Солнце палило не хуже, чем в Сахаре. На южной границе Алании – Северной Осетии в летний период стояла невыносимая засуха и удушье. На обезвоженных чёрных сучьях одиноких деревьев редели пожухлые, жёлтые листья, но большинство веток так и оставались голыми. Горячий асфальт с выцветшей дорожной разметкой распластался на дальние расстояния, а прилежащие к нему чёрные дороги контрастировали со светлой, седой землёй. Для абсолютного представления того, что здесь уже давно никто не жил, не хватало только перекати-поля. Серые, пыльные многоэтажки тоскливо пустовали. Район Владикавказа напоминал Припять: кругом песчаные ветры и тишина. Но здесь тишина явление редкое…
Из-за холма выехал зелёный танк. Словно дикая кошка, он подкрался к перекрёстку и свернул в сторону одного из многоэтажных домов. К въезду во двор растянулась бетонная баррикада. Над танковым входным люком реял чёрно-желтый флаг.
– Сержант, он в трехстах метрах от нас… – из левой стороны форта крикнул солдат, на погонах которого сверкали две звезды. – Сержант? Сержант! Уснул, что ли?!
– Товарищ лейтенант, нужно подпустить их хотя бы на сто метров, чтобы граната смогла долететь.
Издали до российского гарнизона донеслись глухой скрип танковых гусениц.
– Какая на хрен граната, Поляков?! – неистово напустился лейтенант Сафронов на подчинённого, употребляя в оборот нецензурные выражения. – Они с двухсот пятидесяти нас в щепки разнесут. Ты, блядь, видел, какой у них заряд?!
– Не на такое я подписывался, когда пришла повестка…
– А ты что, надеялся, что армия – это спаньки-встаньки да дрочка? Родину защищать, Поляков, РОДИНУ! От врагов…
Поляков насупился – пришлось молча перезаряжать пулемёт, на который надежды не было никакой – броня вражеской артиллерии была гораздо сильнее. Российский гарнизон мог подписывать себе смертный приговор. Начштаба упорно пытался дозвониться командованию, однако связь предательски прервалась. Григорий Муравьев – второй сержант отряда, держался правой стороны баррикады, но услышать распри не составило труда. Расстояние между фортом и танком сокращалось.
– Бойцы Аль-Каиды безжалостны, солдат, – спокойно произнёс лейтенант. – Так что не вы одни, а всех, кого принимают в армию, отправляют в первую очередь сюда.
– Мы для нашего государства, как пушечное мясо, – подавлено сказал Поляков, опустив голову. – Даже связь отключили, бросили нас…
Лейтенант хотел было возразить что-то резкое, однако, открыв рот, оттуда не вырвалось ни звука. Отряду некуда было отступать.
– Наш долг Россию защищать, вот и всё, – вдруг ответил Муравьев, и, выхватив из-за пояса гранату, рванул из-за баррикады прямо навстречу «дикой кошке».
– СТОЙ!.. – Полякова удержал лейтенант, покачав головой:
– Убег наш муравьишка, – жизнь глупого героя будет в любом случае оборвана.
Сержант, преодолев пятьдесят метров, с силой выдернул кольцо и бросил бомбу прямо в танк. Раздался оглушающий взрыв. Муравьёв бросился ничком на асфальт, закрывая голову руками.
Люк загоревшегося танка с грохотом открылся, и оттуда вывалилось окровавленное, раненое тело.
Молодой человек, задыхаясь, держась на пояс, попытался привстать и проползти в сторону от убитой бронетехники, но силы с каждой секундой оставляли его. Гриша поднял голову, глаза от ужаса распахнулись: светлые, рыжеватые волосы, курносый нос, родинка на щеке…
– Изя… Израэль! – вырвался истошный сорвавшийся крик. В душе ещё теплилась надежда, что это не он.
– Горя… – донесся глухой ответ. Муравьёв, рыдая, рухнул на колени, подпирая голову раненого террориста.
– Изя, как?.. Почему? – сквозь слёзы повторял он, пытаясь зажать рану на виске.
– Иеру… русалим защища… – прошептал еврей, протягивая руки. – От России… Ты её защища…ешь…
– Что ты такое говоришь?!
– Если не мы на Кавказ… то Россия на нас… Путин… Ульти-и-и-матум… Горя, за Путина будешь нас губить… Мама… тебе…
За баррикадой молчали. Начштаба и солдаты не понимали, что происходит: крики и взрыв не давали представления жив ли сержант или нет. Сняв каску, лейтенант махнув рукой отдал приказ:
– Пишите в лист за наградой посмертно сержанту Муравьёву Григорию. Дату поставь сегодняшнюю: шестнадцатого июля двух тысяча пятнадцатого...
– Он живой! – наконец, смелый Поляков высунул голову. Сафронов встрепенулся и кинулся к краю форта.
– Изька, как же ты за Аль-Каиду сражаться мог, – всхлипывая повторял сержант. На дороге струились, шипя от горячей поверхности земли, ручьи тёмно-красной крови. – Ты не не террорист, Изя...
– Не за неё, – с хрипом просипел еврей, закрывая глаза. – За Израиль...
– Товарищ Муравьёв, мы отъезжаем!
Песчаные ветры и горячий асфальт развеялись приглушённым криком. Гриша помотал головой и обернулся, на лице тут же появилась улыбка.
– Или ты хочешь тут до ночи простоять?– Виктория хмыкнула, смерив его взглядом: снова тот же придурковатый, смехотворный вид. Такой никогда не изменится, но тем не менее это было его фишкой и придавало обаяния. Тем он ей и нравился.
– Благодарствую, что напомнила, – усмехнулся социал-демократ. – Ну, что посмотрела, что хотела?
– Более чем, – девушка протянула товарищу фотоаппарат, показав нужные снимки. Спустя секунду Григорий тут же торжественно воскликнул:
– Я же говорил, что с Пушкиным что-то не так!
– Да, преждевременные доказательства сейчас так кстати, – сквозь зубы пробурчала она. – Держись в теньке, иначе солнце голову напечёт.
Преодолев аллею и Царскосельский лицей, троица вышла на дорогу, где их должен был ждать автобус. Весь “бродвей” был заполонен торговыми и сувенирными палатками, мимо которых было просто физически невозможно пройти. Пёстрые лавки кишели иностранцами, большая часть которых была азиатской национальности. Матрёшки с руководителями России всех времён от Николая до Медведева, деревянные самодельные фрегаты, магниты с разводными мостами, светящиеся кружки, Футболки с текстом “I love Saint-Petersburg”, подставки и фрески с изображением Петра Великого, пейзажные зонтики и календари, на каждом месяце которого имелась фотография одного из двенадцати Романовых.
– Как думаешь, если спросить у продавцов о вещичке Троцкого, они смогут помочь? – спросила Виктория, оценивающе проглядывая товар.
– Вот ты вроде бы умная, а задаёшь такие глупые вопросы, – хмыкнул Григорий. – Если бы у кого-нибудь из этих спекулянтов оказалось имущество какого-нибудь исторического лица, то они бы тут не стояли. Загнали на аукционе иностранцам за сказочную цену и сидели мирно дома.
– Нет, мысли логически, – Тори подошла к одной палатке и указала на коробку с медалями, монетками и значками времён СССР. – Сейчас история не стоит ничего. Вот, смотри, комсомольский значок, вручённый на 50-летие Октябрьской революции – пятьдесят рублей, а рубль за 1953 год – сто сорок. Я уверена, что подарок Льва Давидовича может где-нибудь лежать точно также. Кстати, девушка, я беру значок “за доблестную службу”... Будешь хорошо работать, Миш, я тебе его подарю.
Орлов стоял позади недовольно пробурчал, что можно опоздать на автобус.
– Полчаса ещё, – махнула рукой Виктория, протягивая парню двести рублей. – Держи, если что понравится, можешь купить. Только прошу, не Романовых, а то я знаю – продавцы икон ими торгуют только так.
– За что такая щедрость? – Михаил подозрительно поднял брови.
– Подарок на день рождения Карла Маркса, – съязвила она. – Расходимся, товарищи, через пятнадцать минут встречаемся здесь. Я всё-таки попробую что-нибудь выяснить.
Ровно через двадцать минут ребята уже сидели в автобусе. Миша рассматривал советские марки, купленные за сто тридцать один рубль на окраине улицы, Муравьев ничего не купил, а Виктория вернулась разгорячённая с набитыми полиэтиленовыми пакетами в каждой руке. Маршрутка двинулась.
– Ох, мать, это что, всё имущество твоего Троцкого за всю его жизнь? – рассмеялся Гриша, увидев сумки.
– Дурак, – ответила та. – Я знала, что не смогу перед всем этим устоять…
– Так что это такое?
– Потом, – отмахнулась девушка, загоняя сумки под сидение. – Вернемся и всё покажу. А насчёт него ничего не выяснила. Никто не слышал и не знает, даже отчасти стыдно стало.
– Да мне фиолетово, ты учитывай каждую копейку, – кинул социал-демократ и отвернулся.
– До Зимнего ехать два с половиной часа, – Виктория вытащила из клатча распечатанный лист бумаги и отдала Орлову, – и запомни – деньги нужно капитулировать, а вот знания пополнять. Седьмое декабря старого стиля. Все вопросы потом.
– Семнадцатого? – уточнил юноша.
– Семнадцатого, – кивнула она, надевая наушники.
7 декабря 1917 год. Петроград. Смольный. Около полудня
– Феликс, чего здесь околачиваешься? Сейчас начнётся заседание.
Свердлов, направляясь в кабинет вождя мирового пролетариата, вдруг остановился. Нет, ему не показалось – напротив мерцающего от ослепляющей снежной белизны окна стояла неподвижная фигура. И каково было изумление, что бил баклуши, рассматривая дворовые распри Зиновьева и Сталина, именно Железный Феликс.
– До начала ещё час, – ответил Дзержинский, не отрывая внимательного взгляда от окна.
“Хитрец, ну и что же вы, товарищ из Гори, замышляете? – расчётливо думал он. – Вы, правда, считаете, что я поверю в вашу простоту? Испытываете моё терпение, это даже интересно”.<
– Да-да, я, конечно, всё понимаю: для тебя важна каждая минута времени, но это же не централ, – Свердлов прекрасно знал, что как бы он ни был красноречив, он никогда не переменит железные убеждения Феликса. Усилия были тщетны, но продемонстрировать свою правильность для него было необходимо.
– Нет, Яков, ты ошибся в своих доводах. Теряешь навыки.
– Не теряю, – возразил Свердлов, возмущённо сверкнув глазами. – Кстати, их неимоверно быстро приобретает кое-кто ещё.
– Он не мог и не может освоить – сурово отрезал Феликс. – Когда слова человека не покрыты ложью, то они совпадают с мыслями – просто невозможно их считать, когда состояние сознания – «белый лист». Я не лгал ему, а он не спрашивал.
– Я знаю, – Яков тяжело вздохнул, облокотился на стену рядом с Дзержинским. – И поэтому я до сих пор не могу раскусить тебя.
– И не нужно. Я никогда не отойду от «белого листа». А ты, – Дзержинский молниеносно перевёл взгляд от окна прямо в глаза Свердлова, – маниакальный чистоплюй и перфекционист, а не можешь собственные мысли привести в порядок. Постоянно думаешь о коде Каббалы. Ты сходишь с ума.
Еврей растерялся, но словно загипнотизированный – не мог даже повернуть голову прочь от пронзительного взора Железного Феликса. Якову вдруг стало безумно страшно, на лбу выступили холодные капли пота, но последний упорно не отпускал его. Вскоре Свердлову начало казаться, что зелёная радужка глаз Феликса начала неестественно светиться и разрастаться, попросту ослепляя и заполняя собой пространство.
Зеленый – цвет природы, естества и самой жизни. Тот, кто его предпочитает, боится чужого влияния, ищет способ самоутверждения, так как для него это жизненно важно. Тот, кто его не любит, страшится житейских проблем, превратностей судьбы, вообще, всех трудностей. Наряду с ними, зеленый цвет отвергают люди, находящиеся на грани психического и физического истощения.
Этот цвет всегда успокаивал Свердлова, но теперь он не знал, куда от него убежать. Затем пространство резко разделилось надвое: синий верх и жёлтый низ. И так постепенно из двух этих цветов прорисовывались черты помещения, новые оттенки, новое измерение.
