Текст книги "Двадцать и двадцать один. Наивность (СИ)"
Автор книги: Das_Leben
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 51 страниц)
– Как ты любишь говорить – капитал, – Муравьёв взглянул в окно, чей вид указывал прямо на Неву. – Камера небольшая, и что за... здесь две смещенные кровати. Я пас!
– Это уже десять лет, как не камера, – возразила Виктория, бросая в сторону фетровую шляпу. – Неужто сложно их разъединить? Я занимаю диван!
– Я не хочу ютиться в этой камере, как гастарбайтер!
– Да пошёл ты! – весело кинула блондинка. – Хоть в коридоре ночуй, но ни копейки я тебе не доверю. Ты прерываешь роскошный момент идиллии. Как часто говорил Свердлов: объявляется шестидесяти минутный перерыв, потом продолжим съезд.
– О ради Бога, Боже мой! – с воплями просипел иудей Муравьёв и рухнул на кровать, уткнувшись лицом в подушку.
Миша осмотрел комнату: светлые стены, две-три картины на стенах с какими-то натюрмортами, в углу небольшой диван, в другом углу – две сдвинутые кровати. У стены рядом с дверью стоял шкаф, который попал под оккупацию вещей Виктории. Поодаль от шкафа – письменный стол. Ну да, мало что изменилось, если сравнивать с фото. Даже телевизора нет.
– Значит так, – по своей обыкновенной привычке объявила Виктория. – Непосредственно переходим к заключённому. Я выпрошу свидание, и мы всё у него выясним. Шеф даже не соизволил познакомить меня с обвинениями, видимо, ничего серьёзного в этом нет. Странно, что из Свердловска его перевели именно сюда – достаточно далеко.
– Ничего удивительного, в СИЗО Свердловской области случился бунт преступников, – глухо пробурчал Григорий, всё ещё лёжа навзничь. – Уж не знаю причины, но об этом передавали по новостям.
– И почему же я об этом узнаю впервые?
– Потому что ты всячески игноришь СМИ. А зря – врага нужно знать в лицо.
– Ну, а почему не в Челябинск? Пермь? Мало городов на Урале, что ли?
– Чего не знаю, того не знаю, – Муравьёв оторвал голову от подушки. – Ты закончила?
– Да, идём!
Виктория, подняв шляпу, ещё разок напоследок оглядела комнату, ну… как оглядела – пришлось её нежно толкнуть в двери.
В здание СИЗО Михаила не взяли, на этом настояла Виктория. Григорий взял на себя ответственность говорить. Сказать по правде, как и в гостинице, здание СИЗО внешне совершенно не изменилось: тёмно-пурпурное из кирпичей, высокое, походит, скорее на мрачный завод, чем на тюрьму.
– Добрый день, – поздоровался Муравьёв с комендантом. – Я могу вам задать вопрос?
Комендант сидел за письменным столом возле входа – заполнял какие-то бланки. Напротив стоял включённый компьютер, а на мониторе отражалась экранка запуска игры «Snake».
– Задавайте, – не отрываясь от бланков, просипел комендант.
– Можно ли выпросить свида…ыееээ, – Муравьёв состроил жуткую гримасу, чтобы комендант обратил на него внимание, – …встречу с подследственным. И как это можно сделать?
Он оглядел Григория с ног до головы и, не найдя, к чему можно придраться, опустил окошко с игрой на компьютере и глазами пробежался по списку.
– Имя, фамилия.
– Моя?
– Заключённого.
– Олег Заика.
Коменданта передёрнуло, словно его шарахнули электрическим зарядом. Он снова проверил списки, постучал ручкой по поверхности стола и сказал.
– К нему нельзя.
– Это почему? – удивился Муравьёв.
– Особый подследственный, – без лукавства ответил комендант. – Приходите через неделю, когда подтвердят запрос у начальства.
– Извините за наглость, – вмешалась Виктория. – Просьбу не удовлетворяют за семь дней, это делается раньше!
– Особый подследственный – не ясно? – комендант окинул суровым взглядом назойливую девушку. – Так и быть, приходите пятого числа. Кстати, ваш паспорт можно?
– Пожалуйста, – Григорий вынул из кармана документ в зелёной обложке с циферблатом в углу и положил на стол в закрытом виде.
– Мда, – просипел комендант, вернув Муравьёву его паспорт. – Пожалуй, пятого числа и приходите. Свободное окно в расписании…
Первое мая в Петербурге подходило к концу. Опечаленная троица стояла рядом с парапетом, наблюдая, как разводят мосты. Муравьёв был в грусти недолго – он увлёкся лицезрением прекрасного вида, а вот Михаил был в замешательстве.
– И… что же нам всё это время делать?
– Будем ждать. Не в Москву же обратно ехать, – ответила Виктория. – У нас капитала хватит, я про запас выклянчила у кой-кого тебе на пропитание.
– Ты клянчила деньги? У кого?
– Тебе. У того, у кого я оставила свою крысу и ключи от машины.
– У Сержа? Папины деньги?
– Быстро угадал, – поникла духом Виктория, сложив руки на парапете. – Ну… мало что тут можно посмотреть? Появилось время на историю. Как раз и ответишь на некоторые свои вопросы, попробуем выяснить что-нибудь об артефакте у знающих людей. У экскурсоводов. Осталось только найти самую подходящую нам экскурсию, чем и займёмся завтра утром.
А пока Виктория быстро включила фотоаппарат, дабы запечатлеть чудесный вид петербуржской ночи. А мягкое золотое солнце, заходящее в пароме кроваво-красного заката, напомнило Михаилу прекрасные глаза воровки…
====== Глава 30. Охотники за дельтами. Часть 1 ======
Санкт-Петербург. 5 мая 2017
Белый туристический автобус держал свой путь по центральной дороге, ведущей в южный пригород. Приезжим из разных населённых пунктов людям невероятно повезло с погодой: с самого утра землю согревало весеннее солнце, было удивительно тихо и спокойно, и только гулкое звучание «Русского радио» не без помех на припевах нарушало умиротворение и гармонию.
Но народу нравилось, несмотря на то, что их подняли в шесть часов утра, все были бодры, весело переговаривались между собой, обсуждая насущные проблемы и ища своим не совсем положительным поступкам оправдания.
Двое детей: брат и сестра сидели на отдельных креслах. Старшая девочка десяти лет фотографировала через планшет красивые виды из окна транспорта, а мальчика, похоже, единственного члена коллектива туристов, совершенно не интересовало происходящее вокруг. Он дёргал сестру, жаловался на ранний подъём, а когда девочка перестала реагировать на капризы, малыш безысходно зевнул и, положив голову на её колени, задремал.
– Бедный ребёнок, ему бы сейчас на море. Детей не стоит брать на такие поездки, им слишком тяжело, да и неинтересно.
Виктория вздохнула, небрежно тряхнув густой копной длинных волос – пряди от ветра из открытого на крыше люка назойливо норовили перекрыть обзор.
– Я был уверен, что ты одобришь такую тактику. Типа, активное просвещение молодёжи, – Миша зевнул вслед за мальчиком и прижался щекой к стеклу.
Его соседка возразила, а также сделала акцент на том, что ей весьма не понравилось употребление слова «типа». «Обиделась, наверное, – сделал вывод юноша, – странная такая».
– Скажешь хотя бы, куда едем? Или это очередной сюрприз? – с натянутой улыбкой спросил он. Та лишь протянула ему свёрнутый вчетверо глянцевый листок.
– Сначала в Царское село, затем в «Зимний».
– ...Четыре часа?! – возмущённо воскликнул Орлов, прочитав текст на брошюре. – Что там можно делать столько времени? В «селе» максимум час пошастать можно, одни кусты и пруды. А дворец – сущая буржуазия.
Муравьев, сидевший перед ребятами, прыснул, сложившись пополам. Передразнивание Виктории его скочевряжило до колик в боку.
– Согласен! – поддержал он. – Скука, правильно, и Пушкина на хрен! На хрен!
Девушка, сжав губы, гневно смерила ядовитым взглядом товарища, на что тот безропотно ответил:
– В конце концов, имею я право на своё мнение или нет?! Да, я не люблю Пушкина, и если его в мире все превозносят, чуть ли не как Иисуса Христа, то это не значит, что я тоже должен слепо им восторгаться. У меня свой мозг есть и своё мнение, так что изволь не пихаться.
– Да что ты? Может быть, тебя и следовало бы оставить в номере, прошу извинений, что сюда вытянула, – сухо процедила девушка, скрестив руки на груди.
– Лучше бы меня оставили дома, – тихо пробурчал Григорий, отвернувшись.
Орлов быстро сумел привыкнуть к постоянным распри социал-демократов. Он подышал на окно и принялся тоскливо выводить на запотевшем стекле ёлочку и вокруг крупные узорчатые снежинки, сквозь которых просвечивалось весенние светлые краски пейзажной реальности.
– Господа-туристы, мы прибыли в Царское село, на углу вас ждёт ваш экскурсовод, сход у автобуса в два часа. Запомните номер и помните: единственный автобус с голубой полоской на борту! – эхом пронесся бодрый голос экскурсовода, прервав, наконец, это надоедливое радио.
Лекции об Александре I и о Царскосельском лицее Миша пропустил мимо ушей. Он отстал от своей группы, заглядевшись на знаменитую янтарную комнату – единственное, что пленило его интерес. Какого было желание отодрать от стены маленький кусочек пластинки из блестящего жёлтого камня и унести с собой, но зоркие глаза старой смотрительницы тщательно наблюдали за подозрительным юным хулиганом.
Что говорить, российские императоры жили в роскошных апартаментах: каждый зал был выделан именитым мастером в особом стиле,одно только название “шёлковые стены” можно было принять на метафору, но нет – стены действительно были обиты самой дорогой в мире материей. Не всё, конечно, было оригиналом, но реконструкция затмевала всякое воображение простолюдина нашего времени, а уж о том и нечего было заикаться.
Могли позволить, а народ – завидовал. Неудивительно, что против монархии рано или поздно подняли бы бунт. Степан Разин, Пугачёв, декабристы, большевики… Неужели вся наша история основывается на смертных грехах людских? Но если так, почему же сейчас так много разговоров о самовластии и бунтах?
Ведь у людей всё есть: размах, желания – были бы деньги, а шикарные возможности не за горами, можно будет не только шёлком, но и драгоценными камнями залу выложить. Что же движет народом, который постоянно недоволен своими правителями? Басня Крылова «Лягушки, просящие царя» очень ярко это олицетворяет. Неужели этот вопрос навсегда останется актуальным?
Снаружи дворец был ещё прекраснее. Голубой, словно небо, фасад идеально сочетался с белыми колоннами и крышей, три этажа окон, каждое из которых было словно в золотой раме, лестницы, пруды и статуи.
– Группа, которая идёт смотреть на верхние фонтаны, за мной, – скомандовал экскурсовод. Малая часть туристов отделилась от общей массы и быстро исчезла за лесной рощей. Михаил оторопел, не зная, идти ли ему за ними, или же остаться здесь. Вика уверенно положила руку ему на плечо – остаёмся здесь.
– Они вносили дополнительную плату за фонтаны, – пояснила она. – К тому же сейчас не время ими любоваться.
Орлов пожал плечами. Богатые и в Африке богатые, в любом случае лицезреть фонтаны ему было скучно. Площадь, на которой они остались была не маленькой: перед замком огромное поле с узорчатыми насаждениями, слева и справа – аллеи, а дальше находился буквально лабиринт из деревьев.
– Красиво, – невольно произнёс Миша. Он считал, что будет выглядеть перед главной неэтично, если не сделает такое замечание вслух.
– После побега Керенский некоторое время скрывался здесь, – словно между прочим, ответила Виктория, рассматривая дворец, – под опекой генерала Краснова, одного из командиров белой армии. Троцкий очень беспокоился за этот факт и в ноябре лично приезжал сюда с требованием передать большевикам бывшего министра. Сам Краснов утрировал это событие в своих мемуарах, но в конечном итоге Керенского так и не сдали новому правительству. Он прожил долгую жизнь, аж до семидесятых годов, но исключительно в эмиграции. На закате своей судьбы он очень хотел приехать на Родину, нисколько не жалея о событии октября семнадцатого. Даже наоборот, считал его неотъемлемой частью российской истории, которое рано или поздно должно было произойти. Но Леонид Ильич снял с обсуждения вопрос о визите Керенского в Москву. Он заболел и умер, так и не увидев своей старой, новой России.
Миша цинично фыркнул, прослушав краткую, местами с нотками наигранного трагизма, справку.
– Ты так говоришь, словно тебе его жалко.
– Да, – сказала она. – Мне жаль Керенского. Хоть он и был иллюминатом, но тем не менее каким-никаким патриотом. Значит, у Брежнева были приоритеты, чтобы не пускать его в СССР! Мог посчитать его шпионом или вообще забыть о нём, как о человеке. Но что-то мы далеко ушли. Что ещё сказать?
– Ну, расскажи мне о дуэте нерусского интеллигента в очках и гламурного поддонка.
– О Гарике Мартиросяне и Павле Воле? – сквозь зубы уточнила Виктория. Она уже было открыла рот, чтобы прочитать длиннющую нотацию по поводу дегенерации современных юмористических программ, но Орлов, ловко воспользовавшись секундной паузой, дополнил:
– Я вообще-то о Каменеве и Зиновьеве.
Михаил был уверен, что своей провокацией вызовет у всезнайки когнитивный диссонанс, однако девушка расплылась в довольной, кошачьей улыбке, и, нисколько не смутившись, слегка картавив, промолвила:
– Пикантнейшее сравнение, я бы сказала – архиотвратительное, если бы не было бы таким архиточным. Ситуация этих индивидуумов в данный отрезок времени сохранялась умеренно-стабильной.
Дементьева направилась вдоль по аллее, повествуя о двухмесячной периодизации тех или иных личностей.
– ...понимаешь, они как бы подняли власть, валяющеюся на земле. И быстро укрепились в ней, но хотя бы за ноябрь попыток их скинуть было немерено. Не всё так просто, Михаил, история на этом не заканчивается.
– Я думал, что мы больше не вернёмся к истории того времени, – надулся парень.
– Верно, революция закончилось. И как повествовал один писатель, герои с антагонистами поменялись местами.
– Чего?
– Теперь бывшие подпольщики стали править огромной страной. Представь, что ты всю свою сознательную жизнь скрывался от полиции, а теперь сам же ей и управляешь. Нужна была быстрая акклиматизация, на раскачку времени не хватало, – повествовала Дементьева, нервно хрустя пальцами на руках. – Времени не было совсем. Ленин и Троцкий сплотились, как никогда. Теперь им предстояло решать внешний вопрос с Первой Мировой войной. Германия нагнетала, залезла на Украину, нужно было что-то срочно решать! А внутри страны ещё хуже. Народ ничего не понимает, вот как ты – не знает за кого: за белых ли, за красных ли... А бывшие министры, меньшевики и пр. оппозиция, которая осталась позади – это и была белая гвардия.
– Ясно, – вздохнул Миша. Он провожал взглядом листок, упавший с дерева, тени, мелькающие на асфальте, они были ему куда интереснее прочей истории. Остановившись возле памятника Пушкину, находившегося в сидячей, мечтающей позе на скамейке, он вдруг подумал – как было бы здорово жить в девятнадцатом веке, когда ещё никто даже не подозревал о предстоящих в следующем веке политических оказиях.
– Товарищ, верь, взойдёт она – звезда пленительного счастья, – вдохновенно произнесла девушка, взглянув на небо, – Россия вспрянет ото сна, и на обломках самовластья...
–... напишут наши имена, – тихо закончил Орлов. А ведь Александр Сергеевич сам был другом декабристов. Первые русские революционеры, в каждом веке и без всяких большевиков заморочек хватает.
– А что Коба?
– Как считаешь сам? Узнать, что на свете не судьба управляет людьми, а люди управляют судьбой! – ответила Виктория, гневно всплеснув руками. – Они управляют курсом доллара, войнами, природными катаклизмами и людскими массами! И химическое оружие – ничто по сравнению с тем, что имеется у них в рукаве. Так какой вопрос возникает в голове, когда ты всё, наконец, поймёшь?!
– Кто эти люди, – тихо сказал Миша. Угнетённый вспыльчивой нетерпимостью девушки, он заставил извилины в голове напрячься до своего предела. – И зачем им это нужно. Кобе нужны знания. Ему не страх прогнать было нужно, а узнать о них больше.
– А тут как по заказу практически весь состав партии... – блондинка удовлетворительно выдохнула и тут же замерла за месте. Лицо помрачнело, брови нахмурились, а губы раздражительно сжались. Её хоть и близорукий, но внимательный взгляд остановился на крыше невысокого здания, на треугольном фасаде которой был изображён глаз и исходящие от него светящиеся лучи.
– Добрались, – прошипела она, и тут же, не проронив больше ни слова, изменившись в лице: расплывшись в наивной улыбке и хлопая ресницами, обратилась к молодому экскурсоводу, указывая пальцем на крышу. – Можно вопрос? А что это изображено вон там на крыше? Треугольник и глаз!
Служащий в здешнем музее, человек, очевидно, польщённый вопросом на вид глупенькой беленькой девушки, поправил очки и мягким, лекторским всезнающим голосом ответил:
– Этот символ называется “всевидящее око”. Но некоторое непросвещённые люди считают его лучезарной дельтой – символом ордена масонов, которые якобы стали использовать относительно недавно. Данному христианскому знаку более трёх тысяч лет, он изображён в рамках икон, а также символизирует всезнающего и всевидящего отца и сына и... Позвольте, вы не из нашей группы?
– Благодарю, – оборвала его Виктория, быстро вернувшись обратно к Мише.
– Слушай, может быть, ты преувеличиваешь? – озабоченно обратился он. – Библейский, положительный символ. В нём ничего такого мистического нет и не было.
– Свастика тоже изначально была символом добра и солнца, – сурово кинула социалистка, максимально настроив зум и ослепив яркой вспышкой стоящих перед ней людей, сфотографировала крышу.
7 декабря 1917 год. Петроград. Смольный.
Какой же он глупец. Глупец, потому что верил в эту утопию. На каждом шагу говорят – свершилась великая революция! И они тоже глупцы, но народу в целом свойственно заблуждаться – никак не ему.
А люди пусть дальше продолжают великую теорию перманентной революции, у которой только одна цель – мировое господство. Само слово говорит за себя: «Диктатура пролетариата». Революции не было.
Рассчитывать на людей – бесполезно, они все, как один – оппортунисты. И все за это умрут – получат своё. Люди – трусы, и только совершенные сумасшедшие, которым нечего терять, у которых забрали всё, чем они дорожили, готовы ринуться на неоправданный риском бой.
А сионисты молодцы: взялись за самый распространённый класс, дураков легче сагитировать, верно? И он поддался с ранних лет, поверил в то, что страны возможно объединить в одну, разрушив вавилонское проклятье.
Прошёл месяц, а он до сих пор не мог оправиться от разочарования. Сидит, как ни в чём не бывало, рядом в столовой с Ильичом, Зиновьевым, Каменевым и Троцким, внимая их словам. Они словно от него ничего не скрывали – так честно делятся своими планами на будущее.
Ну, главный мечтатель среди них Ленин – в красках описывает всё, что собирается сделать с масштабами планеты всей – от империи откололась Польша, Украина, Финляндия, Эстония, Латвия и Литва – но чем хуже, тем лучше.
Троцкий гордо держит осанку, как на званом банкете у буржуев, занял идеальный второй план, на который мечтал претендовать Коба: в перерывах между своими воздушными речами он попивал кофе, терпеливо выжидая, когда закончит Ленин.
Зиновьев... Было видно, что он очень ревнует: в свете последних событий Ленин и Троцкий стали не разлей вода, но Коба бы на его месте не очень расстраивался. Зиновьев мог бы стать идеальным врагом: претендовал на место «второго» после Ленина, а потерпев фиаско, увёл у Кобы лучшего друга.
Лев, конечно, был в хороших отношениях с Зиновьевым ещё до знакомства с Кобой, но подло поступил, скрыв от товарища факт ордена внутри партии. Или партии внутри ордена… Разве здесь важна роль расстановки слов? Ложь не окупается ничем. Зиновьев пытается заглушить свою зависть всем съестным, что попадалось под руку, покуда Каменев не ест и не пьёт, лишь мельком бросает взволнованный, умоляющий взгляд на Кобу. Последний жадно ловит эти взгляды, и Лев тут же смущённо и так предательски отводит глаза в сторону.
Как же Кобе сейчас необходимо было излить душу, поговорить с кем-то просто так, о том, как быстро меняется погода, о литературе, искусстве, не обязательно касающееся революции – только не о ней, она утомляла Кобу. К сожалению, ни с одним из тех, с кем находился сейчас рядом, не мог – все духовные ниточки, что были, оборвались, и Коба в один момент оказался абсолютно отрешённым.
Он нуждался не просто в разговоре, а в духовной подпитке своих сил, которые иссякли так внезапно и быстро. Теперь никому не нужна была его незапятнанность, и у Кобы наступала апатия. Он пытался отвлечься от дурных мыслей работой, подписанием и разборкой декретов, которых с новым назначением в правительстве теперь было немало. Одни скажут: его мечта сбылась, а он всё не расцветает. Потому что он не знал всего, он был наивен, потакал мечте, а о способах даже не задумывался.
Теперь же цель его заключалась в том, чтобы узнать как можно больше о сионистах, об их целях, средствах, но кто ему расскажет о том, что скрывается в тени и не выставляется напоказ? Коба хотел вникнуть в эти теоремы, но время... Времени было немного.
Прошло всего четыре недели, но за эти недели большевики не раз рисковали потерять власть. Коба хоть и был бы в выигрыше в любом случае, но за Ильича он стоял горой, ходил за ним повсюду, словно тень, в первую очередь – из-за преданности, а во–вторых: он не давал фору Троцкому, которого Коба резко и сильно зауважал. Уважал, как достойного соперника, и ненавидел, как личность.
Коба придумал себе приоритет: избирать в соперники людей, которые были умнее, чем он сам, а друзьями делал людей глупее. Врага нельзя не уважать, у врагов нужно учиться, а друзей нужно порабощать, потому что в дружбу он отныне не верил. Или не хотел верить?
Так, у кого же стоило просить совет: умный враг, который нарочно не поможет, а друг может и солгать на пользу себе? «Никогда не спрашивайте у друзей и врагов совета, все они лица заинтересованные в твоём провале, – вынес самому себе вердикт Коба, – спрашивай у самого себя». Но он зашёл в тупик. И он решился.
– Добрый день, Феликс Эдмундович, – негромко, но воодушевлённо окликнул Коба большевика, подкараулив его в вестибюле Смольного. Единственный человек, не считая Ленина, к которому прислушивался Коба, и которого он мог звать своим товарищем [прошу читателя не путать значение слов «друг» и «товарищ» – эти слова лишь отчасти являются синонимами]. Дзержинский в это время пристально вглядывался на противоположную стену, а точнее на то, что висело на ней.
– Здравствуйте, Иосиф, – ответил он, обернувшись. Коба это оценил – он ещё никогда не видел, чтобы Дзержинский с кем-то говорил, при этом стоя к человеку спиной. Нужно было взять на заметку. – Видели ли вы общий фотоснимок?
Коба немного сбился с боевого настроя – его ошарашил вопрос. Он впервые слышал о неком общем фотоснимке. Подойдя практически вплотную к стене, где и висел огромных размеров плакат, на котором были размещены несколько десятков небольших фотографий каждого, кто принимал непосредственное участие в революции. В центре, конечно же был Ильич, рядом Троцкий, Зиновьев, Каменев, сам Дзержинский, Подвойский, Луначарский, Свердлов, Коллонтай, Молотов – абсолютно все, но Кобы среди них не было.
От этого известия настроение у Кобы упало ниже плинтуса. Раздосадованно и молча он смотрел на этот проклятый снимок, за который явно отвечал товарищ Троцкий.
– Меня здесь нет, – буркнул Коба, помрачнев.
– Простите меня, – Дзержинский был смущён. – Не подумайте, я не хотел тем самым вас задеть или обидеть.
– Нет-нет, мне совершенно всё равно, это всего лишь фотографии, – отрезал Коба, не желая обсуждать эту тему. – Я к вам целенаправленно шёл.
– Правда? – Дзержинский был удивлён. По этическим причинам он медленно пошёл прочь от стены и Коба отправился вслед за ним. – И по какому же вопросу?
Большевик растерялся, он не думал, что Феликс так быстро «прижмёт его к стене», когда нарком по национальным делам хотел начать издалека.
– Почему вы решили, что мне нужен повод для того, чтобы просто поговорить?
– Потому что я вас, хоть и недолгое время, но знаю. Вы не любите пустых разговоров.
– Вы правы, – кивнул Коба. – Я хочу спросить о конкретный вещах, о вопросах, на которые только вы мне можете дать ответ. Но, буду откровенен, в голове столько мыслей и я немного нервничаю…
– Вы что же, Коба, боитесь меня? – разочарованно спросил Феликс, подняв бровь.
– Я боюсь той темы, о которой хочу говорить, – пояснил он, и был искренен. Дзержинского в партии боялось и старалось избегать большинство членов: половина из них – из уважения, другая половина – неприязни, коих было немного. И казалось, Коба должен был примкнуть к этому кругу, но уважение было, а боязнь отсутствовала. – Она мне не близка и неясна.
– Если вам неясна тема, касающаяся политики, то боюсь, я не смогу вам ничем помочь, – холодно произнёс Дзержинский, уходя вверх по лестнице. – Я знаю не больше вашего, а возможно – гораздо меньше.
– Эта тема касается политики лишь отчасти, – остановил его Коба.
– Тогда тем более не понимаю, что я могу вам дать? – недоумевал Дзержинский, постепенно теряя терпение и выходя из себя. – Я говорил, ещё полгода назад, что на личные темы не желаю общаться. Что всячески презираю сплетников и людей, которых можно охарактеризовать подобными синонимами!
– Я именно по поводу нашего разговора в Разливе.
– Если мне не изменяет память, тогда в Разливе вы изволили говорить обо мне и о оценке моей личности среди так называемых товарищей. Почему же вы сейчас не с ними, а… – Дзержинский прервал свою мысль, – …а ведь я говорил вам, что дружбы не существует, что на друзей надеется бессмысленно! Жаль, что вам пришлось это испытать, но без трудностей сталь не закаляется. У вас же есть семья, Коба, наверняка, ну и посвятите ей больше времени, чем бы вы тратили на так называемых друзей.
Сердце Кобы ёкнуло – Феликс попал в самую точку. Как бы Джугашвили не пытался отвлечься от грустных мыслей, но, сколько циничным и хладнокровным он ни был – тоску прогнать он не мог. Он себя подготавливал: и Дзержинский, и сам Каменев говорили о том, что никто не будет ему преданным всю жизнь – для каждого человека важнее, чем он сам – не существует. Только семья.
– У каждого в крови эгоизм, – проговорил Коба. – У кого-то в большей мере, у кого-то в меньшей, но сердце не позволяет с этим смириться. Жаль, что его невозможно взять и вырезать. Когда умерла Катя, я думал, что не выдержу этого удара. Хотелось застрелиться, не было никакого желания жить. А что семья? Нет у меня семьи. Старушка мать и сын Яков далеко, в Грузии, по своему долгу я обязан быть здесь. Я не прошу у вас поддержки, но я надеюсь на ваше понимание.
Кобе было безумно стыдно, изливая душу Дзержинскому. Он был уверен, что безжалостный Феликс будет отныне презирать его за это, посчитав эти слова за обыкновенную попытку вызвать жалость. Он не видел его лица, Коба не мог смотреть ему в глаза, которые прояснились и сочувственно заблестели вопреки воли и принципов хозяина – не зря говорят: «глаза – зеркало души».
– … И только вера, вера в себя, вера в свою идею, вера в будущее закаляет дух, подавляя пожар, сжигающий болью сердце. Став я эгоистом, было бы намного легче жить.
– Не говорите так! – агрессивно перебил его Феликс. – Эгоизм – вот большее несчастье. А вы любили – бескорыстно, вы страдали из-за любви, из-за потерь. Ваша душа живёт, когда горит, когда страдает, когда раз за разом испытывает эмоции невероятной силы. Семья – это не только люди, связанные с вами кровно, а те, чей дом окружает заботой, теплотой – там любовь. А это и есть счастье.
– Жертвенное счастье, которое требует потерь, – вздохнул Коба. Он понимал, о чём говорил Феликс. Такой дом у большевика всё-таки был. Дом Аллилуевых.
– Смиритесь, наша жизнь состоит из потерь.
– Только потерь? – лукаво спросил Коба. – Многие философы утверждают, что именно из находок и потерь.
– Дураки все ваши философы! Находки посылаются нам для того, чтобы мы их теряли, дабы нас морально сло-мить, – продиктовал Дзержинский по слогам. – Знаете, как этому отплатить?
– Как же?
– Всегда говорите, что вы счастливы, – Феликс безмятежно закрыл глаза и вздохнул. – Наслаждайтесь каждым прожитым днём вашей жизни. Этим солнцем, которое рано или поздно погаснет, этим снегом, который обязательно растает. Мысли – материальны. Без капли наивности говорю: жизнь – это ад, самое худшее и жестокое место во вселенной, и всех нас ждёт одно – смерть. Но только нам решать, сделать ли этот путь или же умирать в безвольном прозябании.
– Вы – фаталист. Вы верите в предзнаменование?
– Да.
– Но при этом вы не верите в бога.
– Я верю в себя и в предзнаменование судьбы – а это и есть Бог. У Него нет религии. Ни католичества, ни православия, ни христианства в целом – ничего иного. Религия, как говорит Владимир Ильич – опиум для народа. Вы помните Библию, помните десять заповедей Моисея, половину из которых можно выбросить из контекста, а другую половину – объединить? Это попытка контроля масс, ничто иное, как манипулирование сознанием: народу говорят, что делать нельзя, что делать должны под видом того, что где-то на небе есть создание, которое за всеми наблюдает, и если человек совершил что-то вопреки заветам божьим, то бог это видит и награждает вечными муками в аду. Народу запрещают свободно мыслить. Посмотрите, вокруг, Иосиф: прошёл лишь месяц после восстания, во многих районах до сих пор остались пережитки буржуев и монархов – насилие, голод, рабство, национализм, публичные дома. Если следовать логике, то всё создал бог. Так он всех любит, такой Господь великодушный!
– Так считают и другие? – сощурив глаза, спросил Коба.
– О чём вы?
– Тогда, в Разливе, мы говорили не только об этом. Вы говорили о том, что мои враги ближе, чем кажется. Иллюминаты – это не только Керенский и буржуа с императорами. Это сионисты. Это наша партия. Я был в неведении: ни соперники, ни люди, которых я считал друзьями, не сообщили об этом, а вы, будучи мне никем – вы сказали. И потом, вы разговаривали с товарищем Свердловым об оккультизме. Мне это показалось довольно странным, я не стал тогда ничего выяснять, а теперь желаю знать. Поэтому я пришёл именно к вам.
– Вы не в ордене, так с чего вы взяли, что я могу вам помочь?
– Вы – иллюминат, я понял. Но вы единственный человек, кому я могу доверять.
– Не считайте меня своим другом, ибо от меня не последует никакой взаимности! – воскликнул Феликс, почувствовав, что Коба хочет надавить на него, посредством сантиментов и эмоций.
– Я помню – вы не верите в дружбу, но я рассчитываю хотя бы на ваше товарищество, – тут же поменял тактику большевик. – У нас с вами одна цель – сделать страну лучше и навсегда освободить её от тирании буржуев и царей. Мы скованы одной цепью.
– Что вы хотите? – прямо спросил Феликс. Коба понял: прямота за прямоту, откровенность за откровенность.
– Расскажите об ордене. Я не могу спросить об этом у Каменева, Зиновьева, Свердлова, так что прошу простить за наглость.
