Текст книги "Двадцать и двадцать один. Наивность (СИ)"
Автор книги: Das_Leben
сообщить о нарушении
Текущая страница: 50 (всего у книги 51 страниц)
Болезнь прогрессировала, а Свердлов всеми силами цеплялся за жизнь. Он жаждал увидеть его. Ленина. После всего того, что случилось, он желал встретиться с ним лицом к лицу. Но Ленин не появлялся. Вождь не был дураком, он догадывался, кто был организатором того покушения в августе, знал, кто был убийцей бывшей царской семьи. И кто, вероятно, замешан в убийстве Мирбаха из-за этого. Оттого питал к Якову неприязнь и антипатию. До последнего избегал его.
Владимир Ильич всё же появился. Когда он узнал, что положение Свердлова безнадёжно, счел, что в таком случае не удобно не зайти. Несмотря на бывшие счёты нужно было попрощаться. Ленин надеялся, что тот будет спать, но в тот момент, когда Вождь нанёс визит, к Свердлову вернулось сознание.
Он узнал Ленина, смотрел, как тот, возвышаясь над ним, аккуратно присел на краешек кровати. Яков заглянул в глаза Ильича и, не говоря ни слова, жалобно и ласково улыбнулся.
– Прости...те меня... – тихо вырвалось из его уст.
– Прощаю, – также тихо ответил Ленин и накрыл его ладонь своей рукой.
Вскоре после визита Ильича Свердлов скончался. Перед этим в почти бессознательном состоянии он лихорадочно шептал “Маша, Маша, Маша...” Никто не мог понять, о ком о говорил, ибо все сочти повторение этого имени за предсмертный бред. Однако дух Свердлова был успокоен. Он не познал Каббалу, и сделка с дьяволом вновь провалилась, но к нему пришёл Ленин, а прощение его для Якова стоило в то мгновение дороже любого мистического знания. И отчего-то вновь хотелось увидеть её глаза... В тот момент, когда в спину она бросала ему проклятье...
И гибель неминуема. Каждый в обойме, и люди изначально неравны, ибо срок у каждого свой. Однако у каждого человека на свете есть одно равное со всеми право. Одна свобода. Свобода выбора. Однако всякая свобода связана с ответственностью на совесть самого человека. И он обязан за него ответить.
-...Вы можете бросать критику в мой адрес столько, сколько захотите, однако объективно я останусь прав, ибо ваши партизанские отряды – одни, без всякой профессиональной поддержки не смогут отстоять даже города!
Лев Давидович был подавлен и взбешён. Он знал, что критика польется на него ушатами и половниками: военная оппозиция до последнего не сдавала свои позиции. Однако в ходе голосования вечером 21 марта за тезисы Троцкого и Сокольникова высказалось 174 делегата, а против – 95.
– Товарищ Троцкий, успокойтесь, съезд уже как пять минут закрылся, – безмятежно заметил Коба, поравнявшись с наркомвоенмором.
Услышав знакомый до колик в печени грузинский акцент, председатель ВРК хищно взглянул на наркома по делам национальностей. Презрение и агрессия вспыхнули в глазах Троцкого: он был поражён той наглости, которой удостаивает его Джугашвили. Хоть грузин практически не высказывался по поводу военной политики, но Лев догадывался, что вся свора “военной оппозиции” со Смирновыми и Ярославскими – дело ума Кобы.
– Что, С-с-осо, злорадствуете? – сдавлено прошипел Лев. – Понравился съезд, не так ли?!
– Н-да уж, жёсткая полемика вам предстояла, – с едва заметной усмешкой протянул Коба и, пока Троцкий отвернул голову в сторону, махнул Зиновьеву и Каменеву, идущим позади. – Вам, я посмотрю, нездоровиться?
– Не ваше дело, – фыркнул Бронштейн. – О своём здоровье побеспокойтесь. Видите, грипп усиливается...
Вместе они дошли до раздевалки; Коба не отставал от Льва ни на шаг. Это преследование выводило Троцкого из себя больше, чем провокации “военной оппозиции”, особенно, когда Коба любезно поинтересовался о верхней одежде наркома.
– У вас вот эта тёмная, если я не ошибаюсь? – Джугашвили снял с крючка шинель вместе со своим светло-серым пальто и подал её председателю ВРК.
– Благодарю, но я мог бы взять свою шинель самостоятельно.
– А на общую фотографию с делегатами не останетесь? – спросил Коба, по-прежнему улыбаясь.
– Как-нибудь в другой раз, – фыркнул Троцкий, и, молниеносно накинув на себя шинель, в поспешности удалился из здания.
На другой день утром была избрана согласительная комиссия. Комиссии предстояло разрешить спорные вопросы и подготовить резолюцию, которая состояла из двух частей: общего положения и практические меры.
Основу первой составили тезисы Троцкого, второй – тезисы Сокольникова. Первая часть оставалась почти без изменений, вторая подверглась корректировке: кроме четырех пунктов, посвященных проведению принципа классовой мобилизации; продолжению привлечения военных специалистов на командные и административные должности под централизованным партийно-политическим контролем комиссаров; организации системы аттестаций комсостава комиссарами; перенесению центра тяжести коммунистической работы на фронте из политотделов фронтов в политотделы армий и дивизий и изданию необходимых положений о правах и обязанностях политорганов и комячеек. Изменениями в сторону конкретности и повышения ответственности подверглись некоторые пункты.
Но этим правка резолюции не ограничилась, в нее были внесены существенные дополнения – создание аттестационных комиссий по направлению в “школы красных офицеров”, пересмотр программ курсов, постановка политического воспитания на них. Добавились пункты: 6 – о поручении ЦК партии организовать планомерное распределение коммунистов по частям; 11 – о необходимости подчинения “особых отделов” армий и фронтов их комиссарам; 12 – об обсуждении проектов уставов, положений и инструкций на совещаниях политработников.
Таким образом, Восьмой съезд ВКП(б) несомненно сыграл немалую роль в советском военном строительстве. Принятые съездом документы содержали реальную программу действий ЦК партии, комиссаров и политработников, всех армейских коммунистов. Вместе с тем, именно с этого съезда можно начинать отсчет подчинения армии высшим партийным органам, без чего не могло быть всевластия РКП(б), прикрытого речами о власти народа, а на деле означавшего возможность использования военных частей против народа.
Несколько позже в “Военно-историческом журнале” появилась статья профессора Данилевского “Твердая линия (VIII съезд РКП(б) о военном строительстве)”. Она может служить примером другого рода. Статья содержит целый ряд выпадов против Троцкого, не соответствующих истине, а по форме напоминающих не столь далекие времена:
“Что касается Льва Троцкого и его немногочисленных сторонников, то они впали в другую крайность – стали преклоняться перед военными специалистами, игнорировать политический контроль над ними партийных организаций и военных комиссаров”; “Делегаты выражали протест против политической линии Троцкого, пытавшегося свести на нет роль партийных организаций и военных комиссаров...” Комментарий к Глава 43. Новая оппозиция * – речь идёт о книге американского политолога Джорджа Фридмана “Следующие 100 лет”.
====== Глава 44. Глубока ли кроличья нора? ======
– Ну-с, Виктория Павловна, разочаровали вы нас. Мы на вас возлагали большие надежды.
Услышав сквозь глухую пелену отдалённый, но резкий и звонкий голос, Виктория медленно открыла глаза. Её ослепило белое сияние, исходящее от всего того пространства, где она находилась. Отчего-то совершенно не было ни сил, ни желания оглянуться, ибо взгляд социалистки замер на человечке, который находился прямо перед ней.
– И знаете, хоть у вас получился вот такой печальный финал, лично мне всё очень понравилось. Живо, со вкусом, с чувством.
Человек картавил, но отчего-то образ его был размытым, нечётким. Девушка прищурилась: это – мужчина, по виду средних лет, в тёмной жилетке поверх рубашки, на голове его надета чёрная кепочка, прикрывающая лысину, однако голос был таким бойким, как у совсем молодого человека. Он сидел, свесив ногу за ногу, а в руках держал какую-то газету: какую, Виктория не могла разглядеть.
– Товарищам, несмотря на то, что некоторые из них те ещё снобы, ну вы же знаете, – продолжал Ленин, – тоже это событие прельстило. Хорошо помню наш Октябрь. Конечно, не те огни и речи, что были у вас: времена другие, сами понимаете – но такой день запомнил на всю жизнь.
Виктория молчала. Она неотрывно смотрела на Вождя мирового пролетариата, не имея при этом голове никаких посторонних мыслей. Белое сияние и расплывчата фигура Ленина действовали на неё усыпляюще, умиротворяюще. Он же наблюдал за девушкой совершенно бледной: на руках её были следы от гематом; лицо немного отстранённое, больное, очерченное совершенно короткими, остриженными до плеч волосами.
– Да вы не волнуйтесь! – беззаботно махнул рукой Ильич. – Поначалу все теряются. Как в себя придёте, так сразу же обо всём переговорим. Успеется ещё, товарищ Дементьева.
– Это шутка... такая? – первое, что смогла произнести Виктория, лицезря Вождя. Ленин живо переменился в лице, растянувшись в удивлённой мимике. Он явно не ожидал подобного с ним обращения.
– Отнюдь, – возразил Ильич. – Я вполне настроен на диалог, а вы такой серьёзный человек, Виктория Павловна, даже несмотря на вашу юность...
– Я слушаю.
Владимир Ильич вновь преобразился в добродушного дядечку: морщинистые складки на лбу затянулись, а губы вновь расплылись в улыбке. Он всем своим рабочим видом демонстрировал, что так всё и должно быть.
– Отлично, – бодро воскликнул он. – Во-первых, я бы хотел поздравить вас! Вы же тоже в октябре родились, как Лев Давидович, и ваша революция свершилась именно к этому событию. Такие двойные даты бывают очень редко, поверьте мне. Во-вторых, соболезную. Вам теперь, конечно, после того, что вы пережили, до таких мелочей дел не будет, но с вашей длиннющей горжеткой отныне покончено.
Виктория подняла руку, и, прижимая к голове растрёпанные короткие кончики, с ужасом осознала, что не чувствует на шее цепочку. Медальона не было.
– Где он? – прохрипела девушка, беспомощно водя пальцами по плотно перебинтованной шее. С области заднего края нижней челюсти усилилась боль. Глаза девушки помутнели от беспомощности, страха и сильных болевых ощущений. Пространство мгновенно приобрело земные черты. – А я?..
– С удачной операцией вас, Виктория Павловна, – Ленин сидел у края больничной кровати и, почему-то в оборванных кроссовках. Из белого, пластикового окна палату заливало ярким дневным светом. В руках у него действительно была газета, однако не “Правда”, как предполагалось, а “Красная строка”, где сообщалось об итогах Референдума. – Мы действительно думали, что всё кончено. А ты молодец. Врачи дают утешительные прогнозы.
Виктория попыталась немного приподняться с постели, однако боль и невероятное изнеможение побороли её.
– Даже сейчас... когда я... после операции... ты, Орлов, не даёшь... мне покоя, – с трудом проговорила она, слабо улыбаясь. – Где...
– ...Я это взял? – Михаил демонстративно оттопырил пиджак. – Знаешь, раньше по площади такие же Ильичи ходили, и вот я разузнал, где они водятся, и когда я им рассказал, кого собираюсь навестить, один из них в радостью согласился одолжить. И как же ты меня разоблачила?
– Обувь... – и социалистка рукой указала парню на кроссовки.
– Да, прокололся. На тумбочке я пакет оставил: мама просила передачку отнести – там всякая протёртая гадость, – Орлов засмеялся и вдруг в раскрытую ладонь девушки вложил нечто круглое, холодное и маленькое, сжав подарок в кулаке. – Если бы не медальон, пуля задела тебя на смерть. Или трахею резать пришлось. Он, можно сказать, задержал её, и тем самым тебя спас.
– Это он?.. – дрожащим голосом спросила Виктория: на подушку капнули слезинки.
– Я не выдумал больше ничего, как просто принести его тебе сейчас, – смущённо проговорил Михаил, а затем отмахнулся и демонстративно развёл руки в стороны. – С днём рождения, что ли?
Девушка вновь хотела приподняться, но шея снова заныла. Ей было тяжело говорить, однако она чуть-чуть наклонила голову вперёд. На лице её была целая палитра невысказанных чувств и эмоций: и радость, и страх, и признательность. Её пугал страх неизвестности, хотя без сознания она провела только один день, ибо ей необходимо было знать, что сейчас на улицах и кто в конце концов победил.
– Знаешь... судя по тому, в каком виде ты сейчас передо мной... и в каком положении сейчас я... во всех смыслах, мне... всё это напоминает тот день, когда Ленин и Троцкий... отдыхали после Октябрьской революции, и Ильич подарил ему... этот медальон.
Сил у Виктории больше не хватило, и она, взяв с прикроватной тумбочки карандаш и листок от блокнота, написала записку и протянула её Орлову.
“Так можно сойти с ума, но я не могу себе представить лучший подарок. Спасибо большое от всей души!”
– Не за что. Тебе же наконец двадцать исполнилось? Юбилей!
Принимать поздравления девушка желала в последнюю очередь. Она краем глаз взглянула в окно, затем на товарища и произнесла.
– Что... в стране?..
– Мы в стране!
И Миша стал рассказывать об арестах бывших министров, членов Госдумы, о том, что скоро над ними свершиться правосудие, что теперь Заславский сам формирует состав нового правительства, и что бои в столице, пускай на время, но закончены. Виктория лежала и непрерывно улыбаясь, слушая, с каким вдохновением о перевороте говорил Орлов. Он и о мести своей, кажется, уже забыл.
– Врачи говорят, что ты выздоровеешь за месяц. Только швы придётся часто менять, – пожал плечами Орлов. – И ещё, ты не расстраиваешься из-за волос? Их пришлось обрезать, чтобы провести операцию.
Виктория отрицательно качнула головой. Длинна её волос раньше, конечно, очень волновала её, ибо для их ухода уходили нескромные средства, а теперь разве это могло иметь значение? Отрастут, если, конечно, “Умнице” не понравится носить каре.
– Кстати, я хочу тебе напомнить: ровно через месяц у нас торжественное мероприятие! Ты как, возьмёшь меня в Новороссийск? Я, между прочим, почти наизусть знаю хронологию всех событий и биографию исторических личностей.
Девушка кивнула. Она не могла забыть разговор о табличке. Ведь ради этого было всё затеяно. И если оружие будет спрятано там, под землей, то во всей научной сфере произойдёт самая настоящая революция. Ради этого, наверное, стоило жить. На следующий социалистку навестят товарищи, и теперь, когда всё кончено, стоило подождать всего лишь четыре недели ради того, чтобы, наконец, достигнуть своей цели.
Март 1919 г. РСФСР. Кремль. Квартира Сталина.
Вечер этого дня выдался на редкость приятным, ибо в доме всё говорило о приготовлении к торжеству: на граммофоне играла пластинка с песней “Очи чёрные” в залихватском исполнении Шаляпина, а стол, поставленный специально ближе к центру гостиной, был накрыт разнообразной едой. Хозяевами этой квартиры была обеспечена предпраздничная атмосфера, и всё было готово для встречи гостей.
Коба не хотел устраивать публичную вечеринку, а провести день в тихой, спокойной обстановке вместе с Надеждой, однако она смогла его убедить организовать в доме приём по случаю праздника, чтобы не обидеть товарищей. И Коба согласился. За это время он стал куда податлив и даже в чём-то уступал, на удивление самому себе. Однако какие здесь могли быть торжества? Буквально на днях были похороны Якова Свердлова, тут же закончился VIII съезд партии. Коба был очень утомлён этим. Однако были и положительные изменения в его жизни: его избрали в Политбюро и карьерная лестница начала свой взлёт.
Самое главное: его очень ценит Ленин. Уже с давних пор Коба не помнил, когда был таким же счастливым, как теперь? Его прижизненные мрачность, вспыльчивость и отчуждение ушли на второй план, уступая место спокойствию и флегматичности. И как же Коба был рад, что Вождь, несмотря на свою занятость, нанёс визит в его дом, пускай и последним.
– Благодарю вас, что пришли, – пожал руку Ильича Коба и пригласил в зал. – Прошу, проходите.
– Нет-нет, батенька, я на минутку, вас поздравить, – возразил Ленин. отмахиваясь. – У меня ещё осталась кое-какая работа, и нужно безотлагательно её разрешить.
– Ну, Владимир Ильич, не обижайте! – воскликнул Коба со всей своей национальной обаятельностью. – Хотя бы до первого тоста-то останьтесь.
– От моей Нади мне достанется. Ох, ну хорошо! – махнул рукой Ильич и прошёл в зал. – Здравствуйте, доброй ночи, товарищи!..
Гостинная была наполнена гостями, которые, само собой, были непосредственными коллегами Кобы. Каменев и Зиновьев, оставив супруг, о чём-то переговаривались, Бухарин и Луначарский хвалили обстановку, рассказывая Наденьке о французском декорировании залов; на банкете присутствовали даже Дзержинский, Ворошилов, Молотов и молодой ставленник Кобы – Сергей Киров. Он любопытно озирался по сторонам своими большими, небесно-голубыми глазами и совсем засмущался, когда товарищи попросили ему что-нибудь сыграть на рояли для разрядки.
– Я же вам не барышня, товарищи! – оправдывался Киров, однако Климент Ворошилов, применив насильственные методы, подтолкнул Сергея к фортепиано. – Я же кроме Вертинского больше ничего не умею, помилуйте!
– Играйте Вертинского, батенька, – махнул Ильич. – Просим.
– Так он ведь... – вновь смутился Киров, опустив глаза. – “Кокаинетку” знаю-то.
– Ничего-ничего. Играйте уже, наконец!
И, должно признать, импровизированный перфоманс Кирова вышел на аплодисменты и даже на подпевание голосами Зиновьева и Луначарского. Кобе важно было поддерживать в доме живую обстановку, а потому сам одобрил живую музыку тихим и скрипучим грампластинкам.
– Выпьем, наконец, товарищи! – воскликнул Ворошилов из дальнего угла зала. Его предложение поддержали голоса гостей. – За здоровье молодых!
– Давайте я, – вызвался Каменев, перенимая бутылку с шампанским и направляя её в потолок.
– Не выбей люстру, Лёва, – весело предупредил его Зиновьев.
– Обижаешь! – протянул Каменев, и с помощью ловкого движения руки пробка лихо вылетела из горла со звуком глухого выстрела.
Раздались одобрительные посвистывания и восклицания большевиков. Надя, которая стояла ближе всех, вскрикнула, испугавшись оглушительного звуках, а затем звонко рассмеялась.
– Ну-с, за Надежду и Иосифа! – поднял первый тост Лев Борисович, поднимая бокал. – Зная тебя, Сосо, вот уже несколько лет и работая с тобой бок о бок сначала в редакции “Правды”, теперь на правительственных постах, я могу сказать о тебе только с положительной стороны. Товарищи, мой друг проявил себя как талантливый организатор в Царицыне, на передовой Гражданской войны, и даже ещё раньше – он всегда выступал миротворцем на съездах при Временном правительстве. В статьях его совсем иногда были ошибки, (раздался смех) однако статьи эти читала вся Россия и будет читать, я уверен в этом! Счастья вам, светлых и весенних дней, ну и маленьких сорванцов побольше! В общем, за вас, друзья мои!
– Ура-а-а! – подхватили остальные, и под гул общих чоканий быстро осушили емкости.
– Спасибо, дорогой, – кивнул Коба, по-дружески приобняв Каменева. – Спасибо. Лестно.
– Давайте следующий тост, – снова взял на себя инициативу Ворошилов, наполняя свой бокал. – И я поведаю вам о жарких днях в Царицыне...
Шум веселья и празднества очень чётко доносился до квартиры Троцкого. Лев Давидович мог даже различить отдельные слова и определить, кому они принадлежат. Наркомвоенмор был единственным человеком, кто не был приглашён на свадьбу, и оттого ещё, что было задето самолюбие председателя ВРК, Троцкий злился ещё больше.
– Уже три часа ночи, – жалобно произнесла Наталья Седова, отчаянно прижимая голову к подушке, чтобы только не слышать гомон полупьяного, как ей казалось, бедлама. Жена Троцкого была интеллигентка высших манер, заведующая музейным отделом наркомата просвещения, и в это утро ей необходимо было вставать на работу. – Сколько можно кутить?
– Это же Сталин, – угрюмо проворчал Троцкий, который сидел в другой стороне комнаты за письменным столом. – Ему же надо выпятить себя на весь Кремль.
Из-за стены раздался истеричный хохот Зиновьева, недовольные выкрики Луначарского и звуки разбитого стекла.
– Даже их пригласили, – бубнил наркомвоенмор. Нет, он был слишком горд, и даже, если бы Коба всё-таки известил его о свадьбе, тот всё равно бы не пришёл. Однако так как никакого оповещения не было, Троцкий себя подсознательно терзал.
– Господи, Лейба, пойди и попроси прекратить всё это! – не выдержала Седова. – Это невозможно больше терпеть!
– Думаешь, Коба меня послушает? – спросил Троцкий у жены, обернувшись. – Он же австралопитек! Как бы меня ещё за это не прибил чем-нибудь...
– Хватит петушиться! – разгневалась Наталья Ивановна. – Ты – второй человек в государстве, в конце концов! На передовой, значит, герой, а сейчас ты не можешь разобраться с кучкой поддатых наркомов?
– Я теперь не авторитет для них, Ната! – начал терять терпение Лев, повышая голос. – Сама знаешь, как они крыли меня на съезде, а теперь я заявлюсь к самому наглому из них и потребую прекратить? И чем это всё обернётся тебя не волнует, естественно! Куда там: сидишь себе под крылом Луначарского и горя не знаешь, покуда у меня идёт острополитическая борьба!..
– Я тебя выгоню вон, если ты не пойдёшь туда немедленно! – с угрозой прошипела Седова и Льву Давидовичу ничего не оставалось делать.
Троцкий простоял под дверью Кобы около минуты и, собравшись с духом, постучал. Музыка и песни акапелло заглушили стук и, конечно, никто его не услышал. Сдаваться было нельзя, отступать некуда. Троцкий стал стучать более настойчиво и даже хотел крикнуть о том, чтобы ему немедленно открыли, но его опередил хозяин квартиры.
Отперев двери, Коба вопросительно уставился на Троцкого, пока тот, гневно дыша, придумывал, как бы тактичнее поведать о своей проблеме.
– Послушай, – сквозь зубы довольно неуверенно начал наркомвоенмор, – я понимаю, что у вас тут только разгар пиршества, но не мог бы ты на этом закончить или хотя бы попросить вести себя потише? Завтра рабочий день, в конце концов, всем на работу вставать.
– Ты понимаешь, как унизительно выглядишь сейчас? – задал вопрос Коба, скептически приподняв бровь.
Опешив от такого ответа, Троцкий немного растерялся, но, безупречно владея импровизацией, быстро нашёлся.
– Возможно, однако изволь внять просьбам трудящихся. Эти ваши крики, песни, вопли просто физически не дают заснуть!
– Так и сказал бы, что тоже поучаствовать хочешь. К чему эта постоянная брехня?
– Ч-что? – непонимающе спросил Лев. – Нет, ты меня не понял...
– Ну заходи, что с тобой делать, – вздохнул Коба, хитро улыбнувшись.
– Позволь, неужели это?.. – оторопел Каменев, когда увидел возле стола немного отрешённого Льва Давидовича. После того, как Коба утвердительно кивнул, Лев Борисович задал новый вопрос. – Не думал я, что ты его пустишь. Вроде как договаривались: никаких драк на свадьбе.
– Э-э-э, – махнул рукой Джугашвили. – Пусть делает, что хочет. А то ты знаешь, что он на партийном собрании выдвинет вопрос о дебоширстве. Ему же после съезда нужно маленько поддать.
– Унизил ты его, Иосиф, ловко, – Каменев, немного пошатываясь, держал в руке наполовину пустой бокал с шампанским. – Вот что я хотел спросить...Вот скажи мне, Коба, что же ты теперь думаешь о славе? Не даёт мне наш тогдашний разговор в Ачинске покоя.
Джугашвили, услышав вопрос, удивлённо посмотрел на товарища. Он прекрасно знал, что когда кто-либо из знакомых слегка выпивал, тот начинал рассуждать о философии и нравственности.
– О славе? – переспросил Коба. – Любая слава влечёт за собой не только кило признаний, но и огромную ответственность. Когда публика ждёт от тебя великих свершений, генацвале, ты должен соответствовать этим требованиям. А если сбиваешься с курса, как твой шурин, то очень быстро скатываешься по наклонной прямой. Толпа по своему характеру чертовски неблагодарная женщина, нахлебница, ждёт готового, и иногда даже несправедливая. Однако согласись, ради завоевания такой женщины можно всем чем угодно рискнуть. И пойти на многое.
– Цель оправдывает средства, ты это хотел сказать? – улыбнулся Каменев, цитируя Макиавелли. – А сам-то ты готов бросить всё на кон ради этого?
Коба облокотился на стену, искоса наблюдая за своей женой – Надей. Он, вероятно, крепко задумался, как решил Каменеву, однако в голове грузина уже давно был ответ на его вопрос.
– Помнишь ровно два года назад мы в холодном поезде примчались в Петроград? Ты ещё подарил мне носки, – стал отвечать Коба, загадочно усмехаясь.
– Конечно помню, – подтвердил Каменев, кивнув в знак согласия.
– Мы же тогда не в Петроград ехали, – покачал головой Коба. – Мы ехали в неизвестность. Царь тогда только отрёкся от власти, а от Временного правительства можно было ожидать всего чего угодно. Разве мы не рисковали тогда? И разве не за славой ехали?
Каменев задумался и, хмыкнув, почесал затылок. Ему хотелось ответить, что они прибыли на помощь партии в деле социалистической революции, о которой они все так мечтали, но... это было бы слишком наивный ответ.
– Ну, хорошо, отчасти да, и вот теперь наша партия у власти, и мы добились всего, о чём мечтали, не так ли? Что же будет потом? Гнаться за большей славой? Разве есть ещё куда стремиться? Посмотри на себя: тебя же не узнать! Поставь себя двухлетней давности рядом с собой теперешним и скажешь: два таки разных человека! Вспомни: хмурый, мрачный, неразговорчивый, вспыльчивый – совершенно беспомощный человек, впавший в апатию. А теперь: красивый, женатый народный комиссар по делам национальностей – с Ильичом за руку здороваешься! Разве не об этом ты мечтал тогда?
Слушая Каменева, Коба все больше улыбался. Да, ему было приятно слышать все эти поощрительные слова, безусловно, однако во взгляде жёлтых глаз всё ещё оставалась та недосказанность и непредсказуемая закрытость, которые так не любил Каменев. Лев их теперь же просто не замечал: в его руках был бокал с шампанским, он был главой Моссовета – для полного счастья ему не хватало только лаврового венца на затылке. Однако не Кобе. Не после того, что он узнал и пережил за эти годы. Он был подобно игроку. И внутренняя борьба склонялась на сторону неудовлетворённости своих желаний. Вернее, что иначе чувствует человек, когда все его мечты исполнены? Он создаёт себе другие.
– Об этом, Лёва, – всего лишь ответил Коба, тепло хлопая товарища по плечу. – Об этом...
Празднество закончилось с рассветом, и все большевики успешно разошлись по домам. Потом Джугашвили долго смеялся, стоя у стены с трубкой во рту и слыша, как Наталья Седова бьёт мокрым полотенцем своего ветреного, затерявшегося благоверного. Такова была первая месть Кобы.
7 ноября 2017 г.
Самолёт приземлился в аэропорту Новороссийска ровно в десять часов утра. Из Москвы до самого южного города Краснодарского края нужно было лететь два с половиной часа. Это был приватный самолёт, предназначенный для перевозки крупногабаритных грузов. В этот же день он должен был вернуться обратно в столицу.
Дементьева увидела перед собой замерший город. Мёртвый мегаполис. Никогда раньше она не лицезрела подобного: автомагистрали пустовали, ибо дороги были расчищены к приезду нового представителя власти, лишь одиноко проезжающие где-то вдалеке автомобили глухо сигналили кортежу.
Виктория попросила остановить машины, потому что не хотела смущать местных жителей своей деловитостью и пафосом, но и беседовать с ними и отвечать на крайне важные вопросы народа времени не было. Сердце забилось в груди, словно дикая птица в клетке, когда Дементьева вышла из автомобиля на площадь. Она была оцеплена остатками спецподразделений: если люди и были там, то они стояли вокруг, негромко меж собой переговариваясь. Или это ей так казалось из-за волнения, а на самом деле массы неистово восклицали какие-то лозунги... Уши заложило и ничего вокруг не было слышно – только как бьётся сердце. И ещё какой-то эффект ретро-пластинки из граммофона. Странные вещи:осложнения после ранения провоцируют затухание органов чувств.
– Дорогие соотечественники, соратники, граждане, товарищи. В этот день мы все собрались сегодня для того, чтобы вспомнить о великом событии, которые развернулись в лоне нашей страны сто лет назад. Сегодня исполняется ровно век годовщины Великой Октябрьской Социалистической революции! Революцией, которая вспыхнула для всего народа ярким пламенем свободы. Революцией, с которой невольно связаны имена таких личностей как Владимир Ильич Ленин, Яков Свердлов, Иосиф Сталин и, конечно же, Лев Давидович Троцкий. Дата 7-ого ноября связана с потерей. С потерей класса пролетариата своих оков! В двадцать один час без двадцати минут холостым выстрелом разбудил Петербург крейсер “Аврора”, и выстрел этот значил сигнал к штурму Зимнего дворца. И теперь, спустя ровно сто лет, социалистическая держава вновь воскресла: ожили прежние идеи, надежды и мечты. Я уверена, что мы не разочаруем их: тех, кто ради нас, ради светлого будущего проделал весь этот кровопролитный путь от революции до окончания Гражданской войны! Народом наконец завладело самосознание, и он вырвал власть, принадлежащую только им, из лап кучки капиталистов. Чёрный октябрь девяносто третьего года омрачил нашу историю, однако в этом году над зарёй освещается новый Октябрь. Пока он не имеет цвета, не имеет названия, ибо история за нас расставит всё на свои места. Но я уверена, четвёртое октября запомнится истории красной датой! И теперь наша задача возродить социалистическую державу и построить то будущие каким его видели наши деды!
Закончив свою речь, Виктория приблизилась к мемориалу. На земле перед ней – мраморная плитка, отливающая после дождя словно серебром. На этой плитке читает по буквам – медленно, отчётливо.
“Вскрыть в 2017 году”.
Публика её слышит и рокот в сознании усиливается – волна возгласов и криков охватила площадь. Она обернулась к ним, стараясь произнести хотя бы: “этот день настал, товарищи...”, но более не в силах этого сделать. Её мысли только о той интриге содержимого серебряной плиты, а также о том, что через несколько минут эта интрига исчезнет.
В руках – паяльник. Виктория видит, как быстро вскрывают табличку, и её взору предстал длинный проход, уходящий таинственно глубоко во тьму. Теперь предстоит узнать – настолько глубокой окажется кроличья нора? Хоть мы не очень подходим на роль Алисы.
“Умница” сделала глубокий вздох, сняла кожаную перчатку с левой руки, ибо теперь, символизируя левую сторону оппозиции, Виктория зареклась отдавать в работе предпочтение именно этой руке, протягивает её вглубь отверстия. Первое, что она нащупала – было письмо, адресованное людям будущего. Дементьева сжала конверт и сунула в карман своего плаща – необходимо было вслух прочитать текст его содержимого перед народом, но у социалистки оставалось одно незаконченное действие. Дотянувшись рукой до самой глубинной стенки, она стала нащупывать подобие щели или отверстия. В слепую девушка подобного проделать не смогла, а потому ей пришлось просунуть голову внутрь коридора.
