Текст книги "Двадцать и двадцать один. Наивность (СИ)"

Автор книги: Das_Leben

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 51 страниц)

– Керенский перебросил добрую часть своей армии с фронта сюда, подавлять восстание. Это ему дорого обошлось. Он посчитает нас врагами народа, – хмуро дополнил Коба.

– Нас да не вас! – воскликнул Троцкий. – Вы не были замечены в особняке Кшесинской во время восстания, вы куда-то исчезли, пока мы все здесь контролировали обезумевших моряков, часть которых, кстати, завтра возвращаются обратно в Кронштадт. Керенский хоть и временная, но власть, воспользуется моментом, не сегодня так завтра он начнёт мстить!

– Я был занят редактированием «Правды», – спокойно ответил Коба, зажигая свою трубку.

– Где же интересно?

– Это уже не ваше дело, товарищ Троцкий. Насколько я помню, вы пока не являетесь членом РСДРП(Б).

Наблюдая зарождённую полемику, Ленину вновь пришлось вмешаться в спор Троцкого и Кобы.

– Пускай, сейчас Керенский уже ничего кардинального не успеет сделать, сегодня был действительно архисложный день, но завтра будет куда сложнее и опаснее. Теперь всем нам нужно быть начеку, а сейчас всем спать!

====== Глава 21. Месть Керенского ======

“Перелом за перелом, око за око, зуб за зуб; как он сделал повреждение на теле человека, так и ему должно сделать.”

(с) Библия,Ветхий Завет, “Левит”

На летнем небе Петрограда в одиннадцать часов вечера не сияло ни одной звезды: не было ни сумерек, ни заката, ни устрашающей тёмной мглы, которая обычно по ночам рано или поздно окутывает самые дальние уголки мира. Небосвод был бледно-голубого цвета, но к горизонту он больше серел: кое-где рассыпались перистые красновато-коричневые облачка, хаотично плывя за Мариинский дворец, а далее за город. Белым ночам из коренных жителей Петрограда никто не удивлялся, однако такое зрелище для приезжих гостей было особенно странным и даже страшноватым, потому что необычное явление природы всегда отталкивает и пугает людей, привыкших к стандартизации и одинаковости.

Отчасти такие ночи не нравились и Александру Фёдоровичу Керенскому: не то, чтобы они ему были в диковинку или страшны – они его больше раздражали. Как человек, привыкший к типизации, Александр Фёдорович был сторонником железных принципов: если день – значит светло; если ночь – значит темно; если человек нарушил закон – он преступник и так далее. Проще говоря, Керенский не признавал субъективность, как выражение представлений человека. Для него существовала лишь объективная истина, законы, чёткие понятия мыслей и действий – никаких противоречий, ни каких извилистостей. Александр Фёдорович был убеждённым прагматиком; по своему характеру: типичный холерик – упрям и несговорчив.

Он несколько минут сидел в кресле, щуря темно-карие глаза от ненормально светлого неба, но, когда его терпение иссякло, министр резко подскочил к окну и одним грубым движением рук закрыл его плотной занавеской. Затем, массируя виски от мигрени, присел обратно со словами:

– Так что насчёт Ермоленко? Вы вызвали его с фронта?

Напротив Керенского за длинным столом сидело ещё три человека – Терещенко, Некрасов и Переверзев. Все министры были в костюмах, на груди висели ордена в виде крестов.

– Так точно, но свои показания насчёт немецких агитаторов он дал ещё в апреле. Вот протокол, – сказал один из них, вынимая из кармана сложенный листок, и передал его Керенскому. Тот внимательно пробежался усталым взглядом по тексту, барабаня пальцами по столу в такт и зачитал некоторые места вслух:

– ...завербован с целью вести агитацию в пользу мира с Германией... Подорвать доверие к Временному правительству... Агитация так же была поручена Ульянову Владимиру Ильичу, он же Ленин... Вся его деятельность, включая содержание партии, финансируется немецким генштабом... Так-так. Этот протокол нужно приложить к делу. У нас всё готово, чтобы предъявить этому шпиону обвинения?

– Практически, Александр Фёдорович.

– Мы можем отправлять дело в печать?

– Прямо сейчас?

Керенский оторвал взгляд от листка и тяжело посмотрел на одного из подчинённых.

– Вы погорячились, уже ночь… – Александр Фёдорович сбился, не по-доброму бросив свой взор в окно, – ...уже много времени, я хочу ещё раз взглянуть на всё дело по расследованию.

– Пожалуйте, – министр тотчас подбежал к Керенскому, кладя перед ним папку. – А что же, Александр Фёдорович, ходят слухи, что о расследовании знают меньшевики, эсеры и монархисты. Это правда?

– Не терпелось мне похвастаться сими драгоценными материалами перед Церетели и Львовым, – сладким от удовольствия голосом ответил Керенский, живо листая папку.

– Но, позвольте-с просить, зачем? Сведения о деле Ленина не должны были распространяться дальше нашего узкого круга, а теперь, получается, секретное расследование может стать известным кому угодно в городе.

– Вы преувеличиваете! – отрезал Керенский. – Подумайте сами, Михаил Иванович, все ненавидят большевиков: и эсеры, и меньшевики, и монархисты. А ведь мы когда-то были единым лагерем, вернее орденом, до тех пор, пока выскочка Ульянов не решил создать собственную партию и идти всем наперекор. Разумеется, он шпион, а иначе как объяснить валюту, вооружённое восстание, когда на фронте творится чёрт знает что?! Чем больше людей знают об этом, тем больше сил будет сосредоточено против Ленина и его партии. Не он же один нас предал, с ним ещё Радомысльский, Розенфельд, Луначарский, Бухарин, Бронштейн!.. – перечисляя фамилии, голос Керенского постепенно переходил на крик, и наконец, министр громко захлопнул папку дела. – И все как на подбор – евреи! Представьте себе, какая ирония судьбы – мой отец дружил с отцом шпиона-Ленина, даже будучи педагогом, поставил ему – Ульянову, в аттестат единственную четвёрку, кажется, по логике...

Министры Керенского удивлённо обменялись между собой взглядами, покуда Керенский, ничего не замечая, продолжал плеваться ностальгией.

– ...А потом его брата повесили за теракт против Александра II, и мой отец написал ему, как родственнику врага государства положительную характеристику, чтобы тот в университет на юридический смог поступить. Бедняжка, он был так потрясён убийством старшего брата, что решил отомстить, и вот во что это всё вылилось. Он теперь вот так отыгрывается на России... Павел Николаевич, счастливчик вы наш, сегодня вам повезло! Вряд ли бы Бронштейн стал так из-за вас рисковать перед кронштадтцами.

– Александр Фёдорович, мы можем сегодня же отправить часть дела в печать, – попытался настоять министр юстиции Переверзев, но упрямый Керенский сделал жест рукой, приказывающий замолчать.

– Ни в коем случае. Рано ещё Ленина трогать. Завтра часть кронштадтцев отбывают обратно, большевики останутся беззащитными, и мы им сполна воздадим им долг за восстание, за орден, за Россию, в конце концов. Сперва нужно опустить Ленина в глазах народа, которые так слепо и преданно идут за ним, затем отнять у них их штаб, а потом… – Керенский гневно оскалился и сжал кулак так, что было хорошо слышно скрип пальцев. – Нужно ввести в тюрьмах смертную казнь на будущее, и запретить их газетёнку «Правду». В генштаб пригласите представителей полка нашего гарнизона и ознакомьте их с делом Ленина. Им это должно понравиться. И мокрого места на земле от этих дьяволов не оставлю! Делать!

Подчинённые кивнули, забирая папку с делом о шпионе, поспешно удалились из кабинета.

– Керенский должен же быть на фронте. Я был удивлён, увидев его здесь, в Мариинском, – сказал Терещенко «счастливчику» Переврзеву.

– Ты видел, как он трясся от гнева, когда говорил про Ленина? Он всем своим видом показывал, что дело в печать нужно отдавать немедленно.

– Может лучше не стоит? Львов тоже категорично настроен насчёт печати дела, как бы всё боком не вышло, – предупредил Терещенко, на что министр юстиции кичливо ответил:

– Чушь, я сейчас же отправляюсь в печать! Отдай папку.

Терещенко беззащитно посмотрел на коллегу, недовольно протягивая ему дело.

– Ты рискуешь не хуже большевиков. Смотри, я тебя предупредил.

Кобе не спалось: он не мог уснуть, когда на улице было также светло, как днём. Джугашвили давно выработал в себе привычку работать в лучистое время суток, поэтому большевик решил не идти домой. Ему нравилось, когда в таком огромном здании, вроде особняка Кшесинской, никого нет. Кобу раздражали люди, которые постоянно елозили по лестницам туда-сюда, а теперь как будто случился конец света: на улице светло, а во дворце – пусто.

Пересидев некоторое время в кабинете, Коба попробовал набросать в черновики что-то наподобие оправдания восстания, а затем, в удивлении самому себе, карандаш стал вырисовывать нечто вроде площади, грандиозного здания на ней и высокую башню с пентаграммой на верхушке. Особенный акцент был сделан именно на звезде: от неё, словно от солнца, расходились черточки в виде лучей, которые освещали всю площадь и даже заходили за её пределы на строчку «и поскольку Временное правительство сеет клевету против…». Коба понял, что слишком устал: было около пяти часов утра и глупо уходить, если через час пришлось бы вновь возвращаться. Он тяжело вздохнул, неспешно прошёл из редакции к залу, а оттуда к балкону, с которого давеча выступали его коллеги по партии: Свердлов, Луначарский и Ленин.

Вид с балкона был, конечно же, завораживающий: была видна вся улица, а уже дальше протекала панорама спящего города под одеялом голубого простора. Утренний прохладный бриз отгонял прочь окаянные мысли и усталость, пролетая между зелёными листьями лип и осин, устремляясь далеко вперёд к зеркальной глади виднеющейся Невы. Солнце не палило так сильно, как днём, словно в мае: в том месяце, когда ещё никаких проблем, связанных с Керенским, не было – или так казалось только Кобе.

Он представил вчерашнюю толпу здесь, перед собой: как она кричит, восхваляя его, жаждущая от него решения и слов с замиранием сердца, готовая идти за ним и в огонь и в воду – за Вождём. Однако Коба не был оратором: он не умел так быстро подбирать нужные слова, как это делали его товарищи – к тому же его слишком напрягал сильный акцент, от которого тот никак не мог избавиться. А значит мечтать о таком было глупо – ну какой же Коба лидер? Кто за ним пойдёт? Вот Ленин и Троцкий – два сапога пара. Оба образованные, оба знаменитые и авторитетные, прекрасные ораторы, так куда лезет Коба? На что он надеется? У него даже друзей-то нет.

Да, есть товарищи вроде Каменева и Зиновьева, но Джугашвили понимал, что в любой момент ради власти эти двое пойдут на всё и забудут о Кобе. Лев ему когда-то говорил, что у грузина слишком тяжёлый взгляд, что он редко улыбается, часто хмурится, и Каменев советовал чаще тренироваться перед зеркалом. Но спустя два дня Коба бросил этим заниматься: во-первых, потому что времени и так не хватало, и, во-вторых, потому что понял: строить приветливые гримасы не удастся; никто не даст ему постоять на балконе и сказать напутствующие слова. Так что Коба ловил момент, даже когда на террасе ни кого не было.

Однако большевик просто плохо пригляделся, когда посмотрел вниз, под самым балконом стояли два человека, весьма хорошо ему знакомых.

– Теперь они нас перестреляют. Самый для них подходящий момент.

– Почему вы не сказали им об этом вчера? Я не вижу смысла это скрывать.

– Лев Давидович, сейчас нам только паники не хватает. Правду раньше времени говорить не стоит, сами понимаете. Кстати, знаете, что вчера вечером сделал Переверзев?

– Не только знаю, но и имею при себе, – Троцкий вынул из внутреннего кармана пиджака газету и протянул её Ильичу.

– Чего и следовало ожидать, – сухо ответил он, читая статью, которая занимала почти целую страницу. – За орден нам так мстит, причём написано не всё, я знаю: дело само по себе огромное, здесь только его часть – самая наглая и подлая, а остальное, наверное, оставили до суда.

– Прошу прощения, но лучше не опускаться до подробностей, мы здесь не одни… – настойчиво заметил Троцкий, кивая в сторону особняка.

– А, товарищ Сталин, и вы здесь! Бессонница? – заинтересованно спросил Ленин, посмотрев на Кобу. Троцкий, ничего не сказал, лишь скрестил на груди руки.

– Решил придти сюда пораньше, Владимир Ильич, – ответил Коба. – Здесь лучше пишется.

– Ах, как вы вовремя! Мне необходимо с вами переговорить! – воскликнул Ильич, жестом руки маня Кобу к себе. Он кивнул, быстро спустившись из особняка на террасу. Троцкий, стоявший рядом с Лениным, гордо поднял подбородок, загораживая Кобе проход. Последний, выждав секунду, обошёл «мрачную статую».

– Я весь во внимании, Владимир Ильич.

– Превосходно, потому что вам понадобиться всё ваше внимание и понимание ситуации. Слушайте же, – Ильич положил руку на плечо Кобы, после чего Троцкий недовольно фыркнул. – Вчера вечером Александр Фёдорович с его свитой разоблачили следствие о деле шпионов: вы знаете, о чём я говорю, ещё с апреля велось расследование по поводу нашей партии и лично меня, видимо, Керенский решил действовать немедленно, напечатав дело в одной газете… Как там она называется?

– Das lebendige Wort. (Живое слово)

– Спасибо, Лев Давидович. Так вот, вследствие этого нам необходимо дать опровержение на клевету.

– Вы хотите, чтобы этим занялся я? – спросил Коба.

– Да. Я просил вас поговорить с Чхеидзе, чтобы он запретил публиковать любую информацию, связанную со мной. Видимо, Переверзев взял дело в свои руки. Жаль, что Чернова схватили вместо него. М-да, Коба, вы единственный, кто не замешан во всей этой истории с немецким генштабом и валютой. Вы оказались даже предусмотрительнее, чем я и товарищ Троцкий…

– Я говорил с Чхеидзе, и он обещал, только вот, – Коба незаметно для Ильича бросил мгновенный ледяной взгляд на Льва Давидовича, и, оказалось, он был взаимным. – Я считаю, что и здесь в особняке находиться небезопасно, раз вы теперь числитесь как немецкий шпион, вас будут искать, и в первую очередь они явятся сюда.

Ленин обернулся и Троцкому, улыбнулся и спросил:

– Er ist klug, nicht wahr? (Он умён, не так ли?)

Бронштейн то ли от досады или, наоборот – от снисхождения подвёл глаза к небу.

– Große Intelligenz nicht erforderlich ist,(Большого ума не требуется) – ответил он, слегка щурясь. – Wollen Sie ihm sagen all? (Вы хотите всё ему рассказать?)

– Nein, aber bald. (Нет, но скоро) Не будем смущать товарища Сталина нашим диалогом, – Ильич повернулся обратно к Кобе. – Вы правы, всё же лучше не играть с судьбой и не рисковать, повеселились и хватит.

Коба, глядя на разговор Ленина и Троцкого, невольно усмехнулся про себя, но вида не подал, только слегка склонил голову, изображая недоумение.

– Владимир Ильич, из особняка вам лучше перейти в Таврический, а на крайний случай я распоряжусь поставить Раскольникова оборонять особняк, если Керенский действительно хочет взять его, в чём я сомневаюсь, – заявил Лев, снова перейдя на русский, на что Коба преспокойно парировал:

– Чем оборонять? Моряки сейчас уже бороздят водные просторы, направляясь в Кронштадт, а то, что осталось, слишком мало для обороны. У Керенского больше солдат, если начнётся баталия, офицеры перебьют всех наших кронштадтцев.

Ленин внимательно слушал обоих, покуда их суждения были практически противоположны. На лице его появилась хитрая, но довольная и умиротворённая улыбка, Коба увидел это и понял, что его споры с Троцким не то что не раздражают Ильича, а совершенно наоборот – забавляют и даже радуют.

Но времени на дебаты не оставалось, Коба решил, что пора перейти от слов к действиям.

– Владимир Ильич, пора. Право, для вашей же безопасности.

– Лев Давидович, оповестите, пожалуйста, товарища Раскольникова, чтобы он срочно явился сюда с оставшимися кронштадтцами, а вы, Коба, останьтесь здесь на всякий случай проконтролировать ситуацию.

– Ладушки, и сами в таком случае поторопитесь, – кивнул Троцкий, резко развернулся, напоследок пырнув Кобу испепеляющим взором, пошёл в сторону телеграфа, и вскоре он скрылся за углом.

– Владимир Ильич, – окликнул Коба так же уходящего Ильича, – что имел ввиду Троцкий, что вы хотели мне рассказать?

– Вы знаете немецкий? – удивился Ленин. – Я, честно говоря, поражён. Вы умнее, чем я предполагал.

– Благодарю, – коротко ответил Коба, улыбнувшись. Он был польщён похвалой от самого Вождя.

– А ещё знаете какие-нибудь языки?

– Английский, французский, чуть-чуть знаю латынь и итальянский языки, – Коба понял, что Ильич специально уходит от темы, переводя её на достижения в языковедении, поэтому Коба решительно оборвал его. – Владимир Ильич, так вы скажете, о чём шла речь?

– Bald (скоро), батенька, но не сейчас, вернее, не в данный момент... Нам стоит поторопиться, да и Раскольникову с моряками тоже, где их носит, уж ли на другом они конце города. А вообще риск – это прекрасно, но видите, как за него платить приходиться… И всё же я нисколько не жалею о восстании. Даже лучше, что оно состоялось – именно вооружённое, но этим мы развязали Временному правительству руки. Керенский уже давно жаждет видеть наши головы у себя в гостиной, но мы ему так просто не сдадимся, верно? Пожалуй, ослушаюсь я товарища Троцкого, нужно идти в редакцию, кое-что уладить, а затем домой, с Надей проститься. Чувствую, в ближайшее время я её увидеть не смогу. Полиция как собака будет охотиться за мной, если уже не ищет, а это осознавать малоприятно. Удачи вам, Иосиф Виссарионович, и прошу вас допустить минимум кровопролития.

– И вам, вы всегда можете рассчитывать на меня, – проговорил Коба, сияя искренней и преданной улыбкой. Ленин похлопал его по плечу и на прощание сказал:

– Улыбайтесь чаще, Коба, вам идёт.

2017. РФ. Москва.

Скорость автомобиля не превышала 80 км. в час, но Мише казалось, что машина мчится со сверх быстротой. Перед его глазами пролетал московский пейзаж: огромные, словно стеклянные, небоскрёбы, горящие огнями света, стрелой уходили далеко в небо. Там летали редкие дирижабли, которые едва скрывали белые облака. Переплетались блестящие стальные мосты над головой, везде мелькали широкие билборды, и на каждом из них Орлов с ужасом видел символы крестоносцев.

– Так можно с ума сойти, – сдавлено проговорил он, отворачиваясь от окна. Ему было жутко,: даже музыка, играющая из магнитолы автомобиля, не заглушал страх. Он опрокинул голову на спинку кресла и томно закрыл глаза.

– Ты прав. Они всегда были, просто прими это как должное, – спокойно сказала Виктория, не отрывая глаз от дороги.

– Я поражаюсь, как ты можешь быть такой спокойной? Ты часто возишь тело копа в багажнике?

– У меня есть привычка – держать себя в руках, контролировать эмоции и не паниковать, – с оптимизмом ответила девушка. – Поверь, я очень боюсь.

– Что же теперь будет? – парень открыл глаза, с толикой надежды глядя на социалистку.

– Что будет, то будет: если он жив – мы его допросим, а если мёртв – то придётся избавляться от тела и заставлять полицию поверить в его срочную командировку, скажем, в Сочи, или лучше прямо в Новосибирск, – Виктория мельком взглянула на юношу. – Я вижу, ты хочешь что-то спросить?

– Да, мы же не договорили про иллюминаторов…

– Иллюминаторы – это окна в основании корабля или самолёта, – поправила она. – Я же говорю, лучше называть их крестоносцами до тех пор, пока не научишься выговаривать это слова. Так что конкретно тебя интересует?

– Ты говорила, что они виновны во всех терактах и войнах.

– Та-а-ак, – девушка заинтересованно наклонила голову, явно ожидая от Миши какого-то просвещения.

– Значит, взрыв на пентагоне и башни-близнецы тоже их рук дело?

– Уоу, – Виктория раздосадовано отвернулась обратно в сторону дороги, потеряв к вопросу интерес, – да, эти два теракта произошли в один день. Якобы, них врезались самолёты из Аль-Каиды, при этом остатков от двигателей или крыльев найдено не было. Явно, что это было запланировано иллюминатами ещё в девяностых.

Орлов задумался и вновь задал вопрос:

– Может, это покажется глупо, но метеорит и волнения на Украине – тоже крестоносцы? Хотя, вряд ли метеорит уж точно бред.

– А вот и не бред! – возразила девушка. – У них есть такие приборы, которые позволяют изменять погоду, а направить кусок камня из космоса по определённой траектории для них раз плюнуть. Ты помнишь, куда угодил метеорит?

– В Челябинск вроде бы. Я помню по «Нашей Раше».

– О, Челябинск, какой это город... Единственный город, в котором ещё работают заводы, а тут такая возможность сбросить “метеорит” и при этом остаться незапятнанными. Но кое-что пошло не так: немного промахнулась ракета и на пустырь упала. Никто не погиб и заводы остались целы. А вот… с Евромайданом, они, конечно, готовились тщательнее. Я не помню: это было в пятнадцатом или четырнадцатом, однако то, что это был жуткий скандал, помню хорошо. Я тогда почти не смотрела телевизор, но везде об этом говорили. А ещё чуть позже авария на АЭС: они решили заняться комбинированными катастрофами.

– Но, я не могу понять, зачем им убивать? Зачем им войны?

– У них есть цель.

– Новый Мировой порядок?

– Другая, – Виктория сделала магнитолу потише. – Она называется «золотой миллиард». Это значит, что иллюминаты, из семи миллиардов, что существуют на земле, с помощью воин, революций, терроризма и катастроф хотят оставить лишь один миллиард. Ты понимаешь?

Миша кивнул: в горле жутко пересохло – он вновь повернулся к окну и с ужасом увидел, что им сигналит инспектор ДПС.

– Тори… – парень вцепился девушке в руку.

– Я вижу, спокойно! Что же нам так сегодня везёт? А ну надень, быстро! – она достала из бардачка тёмные очки и прибавила громкость магнитолы.

Жестом инспектор приказал поднять окно, ленивым и расслабленным взмахом полосатой палочки.

– Сержант Некурышёв, – просипел он грудным низким голосом.

– Простите, Курышёв? А что случилось? – расслаблено спросила Виктория, лучезарно улыбаясь.

– Некурышёв! Музыку тише делаем. Проверка документов: предъявите ваши права, паспорта, и медицинскую страховку.

Михаил сглотнул, максимально отворачиваясь от гаишника, закрывая лицо рукой, когда дело дошло до паспортов, у юноши невольно затряслись коленки. Виктория же совершенно спокойно открыла бардачок, вынимая оттуда несколько удостоверений и протягивая их инспектору.

– Полное имя ваше можно?

– Почему бы и нет? Дементьева Виктория Павловна – вот вы можете здесь прочесть, – указала девушка на текст возле своей фотографии. Сержант Некурышёв придирчиво просмотрел её паспорт.

– Год рождения: девяносто седьмой, дата рождения – восьмое, десятого… ага, права… а вот паспорт вашего спутника?

– Так вот он у вас! Самый нижний, товарищ Некурышёв! – развязно воскликнула Виктория.

– Леттерс Михаил Вольфович… девяносто восьмого года рождения… ну да, а вот кем выдан паспорт? Плохо виден номер! Пройдёмте в участочек.

– Ну-у-у, Некурышёв, – протянула Виктория с такой развратностью в голосе, что даже Михаил с удивлением покосился на неё. Она поманила инспектора к себе указательным пальцем. Тот неуверенно приблизился к ней.

– Может быть, договоримся, мы с парнем в Загс опаздываем. Некрасиво получиться, будь человеком, – прошептала она на ухо гаишнику. Он недоверчиво покосился на её ухмыльчатую улыбку, а она, вынув откуда-то тысячерублёвую купюру и поманила ею перед лицом Некурышёва. Тот оглянулся вокруг, одним лёгким движением схватил купюру, засовывая её в карман.

– Всё в порядке, любви вам и семейного благополучия, – умиротворённо процедил он, отдав честь. Виктория помахала ему рукой на прощание, заводя автомобиль.

– Всё уже кончилось? – тихо спросил Миша, осторожно обернувшись назад.

– О, да, быстрее чем я думала.

– Ты дала ему взятку? А как же справедливость?

– Ха-ха, запомни: что для врагов хорошо, то и нам сгодится. Пока мы живём в их стране, мы должны жить по их законам. Или ты хотел сейчас застреленным быть? Знаешь, это как-то не по мне.

Мише пришлось согласиться.

– И да, я забыла отдать тебе, – Виктория протянула Мише документ. Тот поражённо взглянул на него, на фотографию, на новое имя и дату рождения.

– Паспорт?

– Теперь тебя зовут Михаил Вольфович Леттерс. Было бы другое имя, но раз ты сказал Муравьеву своё настоящее, то… быть тебе Михаилом.

– Эм, спасибо, – тихо ответил Михаил, сжимая «билет на свободу» в руках.

Вдруг из багажника автомобиля начали доноситься нечленораздельные звуки и стук. Парень вздрогнул, ему показалось, что это звуковые эффекты музыки, но нет, стуки повторились.

– Он…

– Повезло, живой, – сказала Виктория и улыбнулась. Полицейский проснулся вовремя, так как молодые люди практически достигли здания штаба.

– Выгружай давай, и брысь в подвал – у тебя июль, а о нём – забудь. Ты не убийца! – настойчиво проговорила Виктория, глядя в огромные глаза Миши около секунды. И в течение этой секунды парень очень сильно захотел обнять её покрепче, но девушка резко открыла дверь автомобиля и вынырнула из нёё, оставив немного смущённого парня, который не понял, что их мысли и порывы в ту секунду абсолютно совпали.

Июль. 1917 г. Петроград.

– Фронтовики приготовились дать огонь по особняку! – крикнул кто-то из моряков, вбегая в зал. Раскольников нахмурился, склонившись над столом и исподлобья косясь на кронштадтца.

– Вчера они заняли Троицкий мост, а сегодня…

– Нет, его не жалко. Он был безнадёжен, а вот что действительно плохо, так это то – что разгромили нашу «Правду», – с ноткой сожаления проговорил Коба. – Наглые варвары: ворвались в редакцию, избили до полусмерти сотрудников, выкинули мебель, сломали станки, да ещё уничтожили все газеты. Вчера туда утром пошёл Владимир Ильич, благо, что его не застали. Прав он был – Временное правительство избавилось от пропаганды с нашей стороны.

– Иосиф, нужно что-то делать, – сказал расстроенный Каменев и с этими словами присел на стул. – Фронтовики ненавидят моряков: они их порвут, не побоюсь этого слова, как Тузик грелку! Мы, конечно, будем сражаться, но без потерь не выйдет, однозначно.

Коба вздохнул и тоскливо окинул взглядом стены особняка: за это время он очень привык к “Кшесинской”, однако привязанность к предметом и знаниям негативно влияла на большевика – такие чувства гарантировали ностальгию. Джугашвили решительно направился к выходу. Раскольников вскочил от непонимания, бросился за большевиком.

– Что вы делаете? Вы что, к ним собрались? Вас же застрелят!

– Товарищ Раскольников, я адекватен, – бросил грузин, не оборачиваясь, – я прекрасно осознаю свои действия и для всех нас будет лучше, если мы сдадим особняк… добровольно.

– Как добровольно? – Раскольников остановился, хлопая глазами.

– Владимир Ильич сказал допускать минимум кровопролития. Минимум уже допустили: при взятии этого Троицкого моста, будь он неладен, было убито достаточно людей – и было бы больше смертей, если бы часть не укрылась в Петропавловской крепости. А особняк офицеры заберут в любом случае, но только в если мы добровольного сложим оружия, люди не погибнут напрасно.

– Коба, ты уверен? – осторожно уточнил Каменев.

– Уверен, а вы ждите меня, – смело ответил Коба, оставив Раскольникова и Каменева проститься с особняком, а сам небыстрым шагом шёл на переговоры с Исполком Совета.

– Вы готовы сложить оружие? – спросил офицер, когда Коба вышел из здания.

– Да, мы готовы добровольно покинуть особняк и Петропавловскую крепость.

– Как ваша фамилия? – спросил представитель Временного правительства, вглядываясь в некий листок, который Кобе показался странным.

– Сталин, – ответил он, пытаясь рассмотреть слова из списка сквозь прозрачную бумагу.

– Хорошо, ну что же, мы принимаем ваше мирное заявление.

Дважды миротворец Коба, хитрец и авантюрист. Но оставим его и перенесёмся к «пустившемуся в бега» Ленину, который в данный момент находился в квартире большевика Каюрова вместе с его верным помощником и товарищем Зиновьевым.

– Смотри-ка, Григорий, что тут написано! – воскликнул Ленин, листая газету. Зиновьев печально покосился на газету.

– Что же?

– Тут опубликован ордер на арест и список всех преступников. Зачитываю: Ленин, Троцкий, Луначарский, Каменев, Зиновьев, Бухарин... Мы теперь с тобой официально немецкие шпионы! Поздравляю вас!

– Как вы можете говорить об этом так радостно? – подавлено произнёс Григорий Евсеевич, петляя из стороны в сторону. – Это крах! Половину из этого списка арестуют и всё, конец партии. Кем подписан ордер?

– Каренским, он звонил на дачу Бонч-Бруевича, предупреждал его, похоже... Ах, что там происходит?! Что за взрывы? Открыли огонь?

Зиновьев и Ленин, услышав подозрительный шум, обернулись: из двери повалил едкий дым и снова раздались хлопки.

– Они не могли так быстро нас найти! – вскричал Григорий, падая на пол и прикрывая голову руками. В этот момент в комнату зашёл сам хозяин квартиры большевик Каюров.

– Прошу извинить, Владимир Ильич, сын с бомбами химичит, он у меня анархист. С вами всё в порядке, Григорий Евсеевич?

Зиновьев, услышав слова Каюрова, быстро поднялся на ноги, поправив пиджак и гордо задрав голову.

– В полном, я просто монетку обронил, искал, – пробормотал он, злобно покосившись на Ленина, который едва ли сдерживал смех.

– Увлечение молодёжи это хорошо, но боюсь, нам стоит обратиться к Кобе, работать при взрывах невозможно.

– Что верно, то верно, к тому же теперь в самом Петрограде находиться небезопасно, они весь город перероют, вот если бы за город куда-нибудь или вообще из страны прочь… было бы совсем прекрасно. Коба, вот и ты! – Зиновьев радостно бросился к усталому Кобе, который вошёл в квартиру, опираясь на дверной проём. – Всё нормально? А… где Каменев? Он разве не должен был придти с тобой?

– Его арестовали, – хмуро ответил он, проходя в квартиру. Глаза Григория Евсеевича округлились: от ужаса и страха его руки само собой потянулись к горлу.

– Началось… – прохрипел он.

– Товарищ Сталин, какие новости? – встрепенулся Ленин, поднимаясь с кресла и откладывая в сторону издание Временного правительства. – Ох, чувствую, часто я буду задавать этот вопрос, что с матросами?

– Мы оставили Кшесинскую и Петропавловскую тоже, выбора не было. А Каменева арестовали, как немецкого шпиона. Я ничего не мог сделать.

Наступило молчание, в котором был отчётливо слышно тиканье часов. Ильич покачал головой, тихо сказав:

– Жаль Кшесинскую, да и товарища Каменева, но вы правильно поступили. Верно – она была обречена.

– Знаете, вам лучше переехать, не стоит задерживаться в конспиративных квартирах больше двух дней.

Зиновьев и Ленин переглянулись, затем одновременно пристально посмотрели на Кобу.

– Куда же нам теперь податься?

– Есть вариант перевезти вас к моим старым товарищам Аллилуевым, до поры до времени, пока не найду что-нибудь вне города.

Ильич хитро усмехнулся, чем сильно насторожил Кобу.

– Это к тем Аллилуевым, у которых вы жили раньше? Фёдор, кажется…