Текст книги "Двадцать и двадцать один. Наивность (СИ)"
Автор книги: Das_Leben
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 51 страниц)
– У меня в последнее время начали возникать опасения, конкретно вопроса…перманентной революции.
– Опасения?
–Да, просто из памяти не уходит этот жуткий июль, да и август нерадостный, а вдруг не получится и сейчас? – Коба заметил, что глаза Льва непроизвольно заблестели, а голос дрогнул. – Что если на этот раз Керенский не ограничиться одними арестами и убьёт нас всех?
– Ну и напрасно беспокоишься. Думаю, Владимир Ильич вряд ли бы стал подвергать нас всех риску, если тот бы действительно существовал. Ты стал каким-то нервным в последнее время, неужели месяц заключения в «Крестах» так повлиял на твой безмятежный характер?
Каменев отрицательно покачал головой.
– Ты просто не знаешь нашего Ильича, – печально отозвался он. – Со временем обязательно поймёшь меня – даже месяц невольного заключения может полностью поменять человека.
– Ха, почему же не изменил Троцкого? – снова с горечью усмехнулся Коба. На этот раз его сарказм был не без основания. Но Лев твёрдо возразил ему.
– Изменился, ты просто не общался с ним после амнистии.
– Да ты что? – удивился Коба. – И он теперь всем при встречах приветливо кивает и делает хотя бы ровно столько, сколько языком трепет.
– Врать не буду, насчёт приветствия не знаю, но то, что его стало мало слышно, это точно. Как ни посмотришь, куда-то торопиться, даже вчера сказал «нет времени на разговоры». С ним, очевидно, что-то произошло, кто-то на него имеет влияние.
– Догадываюсь, кажется, – в голове у Кобы невольной смутной мыслью пронёсся диалог Ленина и Дзержинского летом в Разливе. – Так ты больше не нервничаешь?
– Всё нормально, Коба, – слабо улыбнулся Каменев. – Просто отлично, тихий, хоть и прохладный денёк, чего ещё желать?
Но большевика не удовлетворил такой ответ. Слишком хорошо он знал Каменева, чтобы просто поверить в такой неубедительный отзыв.
– Ты точно в этом уверен? Успокоился?
– Абсолютно, mein freund (мой друг). Не беспокойся, – Каменев доверительно по-товарищески приобнял Кобу за плечи. – Лучше расскажи, где же всё-таки Ленин?
– В Финляндии, я перевёл его туда ещё в августе.
– И как долго?
– До холодов, это точно, да и потом, не думаю, что он захочет пропустить переворот.
– Если он ещё состоится…
– Хватит, Лев! – возмутился Коба, увернувшись от объятий Льва. – Ты начинаешь напоминать мне августовского Зиновьева.
– Ах, как бы мне хотелось увидеть Гришу, я переживаю, а вдруг его выследили? Он же недалеко от Петрограда.
– С тобой точно что-то не так. Амнистия же! Ты бы о себе побеспокоился, а не о Зиновьеве.
Каменев резко остановился, вынул из кармана нечто похожее на спички и сигареты. Брови Кобы невольно поднялись, он явно не ожидал увидеть когда-либо такую картину.
– Ты же не куришь! – воскликнул он. – Когда ты начал?
– Там же, в «Крестах», – ответил Каменев, закуривая. – Прав ты, Коба, нервы стали ни к чёрту совсем. Как бы эта амнистия не отпущена нам предсмертным глотком свободы.
– Снова ты свою шарманку завёл. Мне кажется или ты просто боишься революции?
– Да, боюсь! – сорвался голос Каменева. Лев с силой отбросил сгоревшую спичку на дорогу. – Не для того мы так долго искали пути исхода, чтобы лежать на асфальте в луже собственной крови с пулей в виске.
– А как же «Катехизис»? А партия? Если бы здесь был Ленин, он бы сказал, что это…
– …контрреволюция? – Лев с вызовом сделал шаг к Кобе. – Ты уже, честно говоря, достал прикрываться Лениным! Сам возьми и скажи, как думаешь – контрреволюция, враг народа и прочее, если, конечно, станешь Вождём.
Жёлтые глаза Кобы блестели от негодования, а трепетавший от ветра шарф буквально давил на шею. Стало трудно дышать, противоречить Каменеву просто не хватало сил, и желание грубить ему как пришло, так и ушло – мгновенно.
– Прости, Лев, – большевик грустно опустил голову. – Я не могу равнять себя с Владимиром Ильичом – я совершенно не такой. Он – Ленин, вождь мирового пролетариата, а я – журналист всего лишь, но я горд тем, что Он хотя бы на время поручил мне руководство ЦК. Ты прав был тогда – в апреле, что на землю вернуться надо. И… я давно хотел спросить тебя кое о чём важном. Могу?
– Конечно, Коба. К чему такие церемонности?
– В последнее время я часто слышу о неких иллюминатах, но ничего конкретно понять о них не могу. Знаю, что Керенский один из них…
– Я… сам не в курсе всего, Коба, – нехотя отвечал Каменев, пряча глаза. – Неудачный вопрос, но я могу сказать, что есть сионистский орден, а их цель – установление мирового порядка или господства.
– Так вот почему Владимир Ильич так негативно настроен по отношению к Керенскому! – осенило Кобу. – Он хочет захватить Россию и уничтожить всё, чем её народ гордится.
– К сожалению, это всё, что я могу сказать, вообще нас это не должно касаться. Пойдём обратно в Смольный, холодает…
– Твоё право, – тихо ответил Коба. Сложнее и ужаснее всего для него было усомниться в лучшем и единственном своём друге.
Он не мог поверить, что Каменев мог не договаривать или того хуже – обманывать его, да и особого повода для этого Лев не давал. Поэтому, Коба решил на время забыть эту тему, поправил шарф и тоскливо напоследок оглянул улицу. Ветер подхватывал горстки сухой, шелестящей золотой листвы, которые так старательно собирал дворник Савелий Иванович с мокрой и рыхлой земли и проносил по всей улице, между группой легкомысленных юных барышней, развевая их плащи, стараясь выхватить из их тонких рук зонтики. Поистине, сложно было не любить русскую осень. Последуем же за порывами сентябрьского ветра – по адресу Смольного проезда, дом 1. Раньше это здание принадлежало институту благородный девиц – одно из самых красивых в Петербурге. Белоснежный фасад его был украшен колоннами, классическим, не вычурным орнаментом. Гармония, простота, строгость и логичная лояльность – всё это и привлекло большевиков, когда те были в поиске здания, после того, как их вытеснили из Дворца Кшесинской.
– Нет, Александра Михайловна, категорически с вами не согласен в этом вопросе.
В вестибюле Смольного рядом с гардеробом по обыкновенной привычке между работой или ближе к вечеру, как сегодня, собирались большевики. Некоторые торопились домой, ну а некоторые предпочитали принять участие в светских беседах. Мужчина еврейской внешности, возмущению которого не было предела, пытался найти своё пальто, среди множества таких же. Около него стояла женщина. Было видно по хитрой улыбке, что её забавляет и даже смешит негодование союзника.
– Ах, Моисей Соломоныч, как же вы старомодны. Двадцатый век на дворе, нужно мыслить современнее.
Бросив взгляд на коллегу, Моисей Урицкий – революционер со стажем, покачал головой. Ему сложно было повысить голос на женщину: короткие тёмные волосы были завиты под химию, одета она была в элегантную тёмно-коричневую блузку и юбку-карандаш с тонким кожаным ремнём. Она была одной из нескольких женщин в большевистской партии, более того – являлась одной из почётных членов ЦК. Благодаря ей товарищи всегда могли быть в курсе последнего слова европейской моды. Сегодня же у Александры и товарища Урицкого разгорелся невероятно эмоциональный диалог, свидетелями которого мог стать каждый желающий.
– Я знаю, какой нынче век, но эта ваша статья абсолютный беспредел, абсурд полнейший, – не унимался Урицкий. – Где это видано, чтобы женщина была наравне с мужчинами по правам и обязанностям. Это противоестественно, ещё с древних времён повелось – женщина детей рожать должна и о хозяйстве заботиться.
– Какой же вы скучный, почему индустриальное новое время вы сравниваете с каменным веком? – пожаловалась Александра товарищу. – Женщина – это особое прекрасное существо! Если речь идёт об интернационализме, почему же у женщин права ущемляются? Разве мы не достойны того же, что и вы? Чем мы хуже вас?
Наконец, найдя своё любимое пальто, Моисей Урицкий смог полностью развернуться к революционерке.
– Женщине место на кухне, борщи варить, а не революции устраивать. Не женское это всё дело.
– Всё у вас сводится к тому, что у женщины просто не хватает ума ни на что другое. Ужасный стереотип, что все женщины глупые, я непременно хочу развеять его, – пригрозила Александра. – И девушка может стать прекрасным Вождём, руководителем, если она умна, не потеряв при этом своего обаяния, красоты и сексуальности.
– Тут уже вы переборщили, как это бы странно не звучало при моей прошлой фразе. У меня просто не хватает слов, что на это ответить.
– А ничего не отвечайте, товарищ Урицкий, – большевичка откинулась на соседнюю стену. – Я уверенна в своей позиции, и я абсолютно права.
– И это я так толерантно реагирую, услышали б кто-нибудь ещё…
– Непременно расскажу всем нашим товарищам! – с улыбкой бросила Александра. – Я не боюсь их реакции, в конце концов, я такой же революционер, как и они.
Стоявший рядом со спорившими мрачный большевик пока не решался вступить в конференцию, но последнее заявление революционерки победило и всё более заинтересовывало его.
– И что же, судя по вашей концепции, Александра Михайловна, женщины не должны связывать себя с семьёй, главной составляющей любого общества на нашей планете?
– С вопросами о планетах – к Феликсу Эдмундовичу, это он шарит в астрономии, – ответила большевику Александра Михайловна с заметной мечтательной улыбкой. – А насчёт концепции семьи – да, именно так я считаю. Отягощение себя семьёй и бытовыми обязанностями может привести к деградации женского населения и лишения её всех радостей жизни.
– Интересно-то как! Например?
– И молодая девушка, и женщина могут находиться в свободных отношениях, и совсем не обязательно, чтобы они связывали себя оковами серьёзных отношений, как птица в клетке. Не понимаю этого, при мужьях женщины более скромно одеваются, они утрачивают былую красоту, муж непременно со временем потеряет к ней интимный интерес, и отношения перерастают из любви в уважение. Это рабство, а женщина такой жизни не достойна!
– То есть, – большевик сделал секундную паузу, чтобы подавить смех. – Вы этим хотите сказать, женщины должны вести образ жизни обыкновенной путаны?
– Вы – хам, товарищ Сокольников! – возмутилась революционерка, скрестив руки на груди. – Если нравится мужчина помимо законного мужа, то в этом нет ничего плохого и уж тем более антиморального – это оптимальная форма современного брака. Почему вам можно любовниц заводить, а мы – так сразу путаны? Где здесь справедливость, товарищ Сокольников?
– Значит, хотите равноправия полов? – уточнил большевик. – Полного?
– Разве я непонятно выразилась?
– Тогда пусть все женщины в армию идут, в военную промышленность, несут такую же физическую ответственность и нагрузки, как и мы. Дома строят, на заводах работают. Не хочется, не так ли?
– Я всё прекрасно понимаю, но это, знаете, уже перебор. Подержите, – и товарищ Коллонтай, бросив в руки товарища Сокольникова свой плащ, вынула зеркальце. – С другой же стороны – женщины сильнее и выносливее, чем вы, мы терпеливее и спокойнее – оттого и живём дольше вас. «И коня на скаку остановим и в горящую избу войдём», не беспокойтесь.
– О чём толкуем, товарищи?
Большевики обернулись, услышав оклик со стороны входа. Это с улицы вернулись Каменев и Коба. Лев отряхивал пальто от опавших листьев, ждал ответа от товарищей по партии.
– Да вот, Лев Борисович, обсуждаем вопрос о равноправии полов с товарищем Коллонтай, – ответил Сокольников, кивнув в сторону женщины.
– Хэх, интересно, есть прогресс? – Каменев явно заинтересовался в беседе, подсел к большевикам поближе. Коба же отстранённо держался с краю, исподлобья наблюдая за «конференцией».
– Если честно… – хотел было сказать Урицкий, но Александра умело воспользовавшись паузой, взяла инициативу речи на себя.
– Обсуждения идут прекрасно, мне за огромное счастье спорить с такими обаятельными, умными и симпатичными мужчинами, как товарищи Урицкий и Сокольников.
– Вопрос действительно захватывающий, я смотрю, вы прям-таки горите от энтузиазма, – засмеялся Каменев, оглядывая подавленных большевиков.
– Тут даже не знаешь, что ещё сказать, а противоречить нашему самому прекрасному сотруднику в нашем Центральном Комитете просто язык не поворачивается, – ответил Сокольников, передразнивая сладкий голос Коллонтай.
– Вы с улицы с Кобой? – спросил Урицкий у Каменева. – Как погода-то? Изменения происходят безумно быстро, даже прям-таки не знаю, брать зонт с собой или нет.
– К вечеру разгулялось: ветрище поднялся, уж намного лучше, чем днём – сыро, пасмурно как-то. Не люблю такую непонятную погоду, не поймёшь, что от неё ждать.
– Осень же, Лев. А зонт, Моисей, лучше возьми. Мало ли что, может накрапать, ветер как пришёл, так и уйдёт, – заботливо посоветовал Сокольников. – Лучше скажите мне, кто знает насчёт Петроградского совета? Корнилова, Чхеидзе за мятеж по установлению военной диктатуры сняли, значит, место председателя совета стало свободно?
– Именно, товарищ Сокольников! Первого сентября совет проголосовал за власть рабочих и крестьян, считайте, избрали нашу резолюцию. Набираем популярность, однако. Поздно же всё-таки до вас дошло.
Все вновь обернулись на звонкий голос, но уже в противоположную от дверей сторону – к лестнице, откуда чуть ли не вприпрыжку спускался шестой их товарищ. Однако реакция окружающих была не такой однообразной, как при приходе Каменева с Кобой: Лев, Сокольников и Урицкий насторожились, состроив добродушные и приветливые лица, во всяком случае у Сокольникова и Урицкого они были переполнены искренностью. Щеки Александры залил румянец, скрыть который было просто невозможно, она сразу бросилась смотреть на своё отражение в зеркальце, дабы поправить причёску и макияж – всё это было сделано всего лишь за пару секунд. Коба же предпочёл просто отвернуться.
– А вы, значит, знали, товарищ Троцкий? Странно осознавать того, что вы ничего не сказали нам, – отозвался Сокольников.
– Вы не спрашивали, почём мне было вам говорить? – Троцкий, смерив всех зорким сощуренным взглядом поверх пенсне, в первой же линии гардеробной нашёл свой чёрный плащ.
– Что-то вас стало почти совсем не видно, Лёва, – с улыбкой как бы «между прочим» заметила Александра. – Где же вы пропадаете, неужели приглядели освободившееся место главы совета?
– Очень даже возможно, товарищ Коллонтай, – взаимно, с частицей своего образа таинственности улыбнулся Троцкий. – Во всяком случае, думаю, смогу потянуть эту должность. В этом месяце я ещё не пропустил ни одного собрания, не беря во внимание то, меня освободили второго числа.
– Смотрю на вас и удивляюсь, когда же вы всё успеваете? – кокетничала Коллонтай, которая, казалось, просто сияла. – И что же так официально, можно просто Александра.
– По партбилету называю, но это уже на ваше усмотрение, ведь на пути к цели временных преград не замечаешь, пока не напомнят.
– За освобождение Оле скажи «спасибо», тебя отпускать вплоть до десятого не хотели, – констатировал Каменев. Троцкий перевёл внимание с Коллонтай на Льва.
– Правда? У меня были другие сведения, но всё равно, раз Оленька внесла за меня залог, обязательно поблагодарю.
– Может, присядете к нам, Лев Давидович, хотя бы на минутку? – спросила Александра, поправляя локон своих волос за ухо. – У нас тут темы интересные обсуждаются…
– Обязательно, но не сегодня, простите великодушно. Die Zeit wird nicht warten (Время не ждёт). Для тех, кому не понятно, персонально переводить не буду, – с этими словами Троцкий смерил взглядом Кобу, который до сих пор не произнес ни единого слова. – Не забываем о Французской революции – Auf Wiedersehen (До свидания), камраде-с.
Попрощавшись, Троцкий бодрой пружинистой походкой «вылетел» из Смольного. Коба проводив его взором, недовольно вскинул голову с сторону.
– Какой же он все-таки притягательный, – проговорила Коллонтай, не отрывая влюблённый взгляд от дверей.
– А кто пять минут назад нас расхваливал? – ополчился на большевичку Урицкий. -Забывчивая вы какая, Александра Михайловна!
– Ничего я не забывала, но ведь это же правда – человек из тюрьмы только вышел, а уже активно борется за идею мировой революции, целеустремлённо движется к месту председателя Советов. Настоящий лидер, а Ильич сейчас где? Почему не здесь, не с нами?
– А ведь в чём-то Александра права, – согласился Сокольников. – Троцкий и правда в последнее время все силы тратит на Совет, практически не выкаблучивается, видимо, не до этого ему сейчас.
–Странно только одно… – наконец сказал Коба.
– Что же, Коба?
– После провала Лавра Корнилова, Керенский и организовал амнистию – вновь развязывает нам руки и даёт право вооружиться. Неужели он настолько слеп и глуп, что даже не видит своих врагов?
– На Керенского это очень даже похоже, – отвечал Каменев. – Не бери в голову, не наши проблемы, Керенский у нас не спрашивал, хотели мы в тюрьму или нет, так какое нам может быть дело до нашего врага? Наоборот, его поражениям мы должны быть рады.
– Это не ответ. Человек его принадлежности просто не может быть глупым, туда просто дураков не берут и всё. Что-то не стыкуется, что-то тут не так, и похоже, только я один это вижу, а вы просто не берёте во внимание очевидный факт. Своего врага не следует недооценивать, Лёва, даже если он когда-то ошибался.
Коба безысходно покачал головой, отстранился от большевиков.
– Ты уходишь уже?
– Я в редакцию, нужно доработать кое-что, пока мысли есть.
– Может быть тебе помочь?
– Пока с нами нет Зиновьева, работать приходится за двоих, я останусь, а ты – иди, у тебя семья как-никак.
– Ты лучший друг на свете, Коба, – счастливо пропел Каменев.
– Не стоит, на то и, как говориться, товарищи. До завтра, коллеги.
– Удачи вам, – попрощалась Коллонтай, помахав вслед рукой...
Дело было уже поздно ночью. Все революционеры, уставшие от тяжелого буднего дня, уже давно разошлись по домам, спят и видят уже десятый сон… но только не Коба. Он в полном одиночестве сидел за столом и смотрел на пустой лист бумаги. Раз его статьи не актуальны и не востребованы, то зачем их писать? Пусть пишут Каменев, Зиновьев, Бухарин и этот высокомерный Троцкий. Они – прекрасные журналисты, умеют подобрать нужные слова, передать настроение, а Коба кто? Всего лишь мелких грузин из Гори, который бросил духовную семинарию, тем самым ранив мать глубоко в сердце, и где-то там его сын… Вдохновение ушло, покинуло разум, оставив только тоску и осадок на сердце. Коба ведь не журналист, не критик, простой человек, который был очень одинок. Вокруг всегда было много людей, которые постоянно жужжали, говорили на какие-то темы, совершенно не касающиеся политики, в конце концов, просто находили общий язык и дружили. Но Коба не любил болтать о чем-то попусту, мог иногда подержать разговор двумя-тремя фразами и на этом его общение с коллегами заканчивалось. Он постоянно о чём-то думал, стуча карандашом о поверхность стола, порой что-то записывал и снова думал. Близко он тоже ни с кем не общался, никому не доверял. Он даже потерял веру в Каменева, который очень скоро после их приезда в Петроград сдружился с Григорием Зиновьевым. Но, тем не менее, Лева не игнорировал своего товарища Кобу – он просто знал, что мрачный грузин не любитель светских бесед, относился к нему снисходительно.
И вот уже звезды сквозь тонкие тучи горят за окном, и все мрачнеет лампа, и мысли в голову совсем не идут…Или просто хочется спать? Но Коба не уйдёт, пока не добьет эту проклятую статью, не сделает из камня бриллиант. Если он сдастся и всё бросит, то хуже будет только ему одному: этим он даст фору Троцкому. Ну, уж нет! Такого Коба себе никогда не простит! Всё что угодно, но никаких послаблений ни себе, ни Троцкому он давать не будет – легче было бы умереть. Коба с каждой минутой укреплял в себе внутренний фундамент, железное убеждение, что расслабляться нельзя. Если ослабить хватку, то его сбросят «стервятники» в тот тартар, откуда он выбрался. Никому он не нужен, никто о нём не вспомнит и не пожалеет… Тогда зачем жалеть других? Жалость – порок слабых. А разве был Коба слабым? Чем он хуже Каменева, Рыкова, Дзержинского… да чем он хуже самого Ленина? Он такой же человек, если Ленин смог, то почему не сможет Коба? В этом мире можно добиться всего, стоит только этого захотеть. Почему Коба должен подчиняться миру, а не мир ему? Коба был достоин этого как никто другой. Столько сил, сколько времени он потратил для того…чтобы стать журналистом в какой-то там газете? Не об этом он мечтал, да… не все мечты сбываются. Или мы просто не хотим менять старые суждения и изжитые догмы новой информацией?
Коба думал не о том, ему нужно было дописать статью. «А смысл? Тогда поднимешь свой уровень в журналистике, писательстве. А для чего? Чтобы загнать Троцкого в могилу! А зачем? Чтобы Вождь оценил меня, увидел – что вот его приемник!». Никто другой – а именно Коба! Но как же пешке стать Королём? Нужно всего лишь ликвидировать все фигуры и в первую очередь – ферзя. Нет…Коба уже давно не пешка. Но для этой партии понадобиться очень много сил и времени. Без хитрости и знаний ферзя не победить, нужно учиться у него и у всех остальных. Понемногу.
В черных глазах Кобы появился свет. Он схватил карандаш и бросился к листку.
“Товарищи, мы все понимаем всю сложность нашей ситуации, но также должны осознавать, что половина пути уже пройдена! Останавливаться и сдаваться нельзя! Партии обеспечивают нам светлое будущее в мир коммунизма! Каждый должен сделать вклад к дальнейшему благополучию! Советская Россия будет независима от мировых держав. Она, без сомнений, превзойдет их: по силе и по возможностям! Делайте свою работу ответственно, радуйтесь каждому прожитому дню в новой России, где нет и не будет того гнета и ужаса, который вам пришлось испытать при царе и его свите! Темное прошлое уничтожено и забыто! Учитесь, верьте, надейтесь! Ведь именно от каждого из вас зависит развитие благоустройства страны, именно ВЫ можете повернуть ход истории! А дальше наши амбиции и порывы подхватят другие страны, и нигде больше не будет жестокости и несправедливости! Слава Великой Партии! Слава России! Слава Мировой Революции!”
Коба Сталин. Сентябрь. 17
Коба еще несколько раз перечитал статью, переписывал, переделывал и, в конце концов, добился желаемого результата. Он безумно гордился собой, что не стал прибегать к помощи Каменева и сам все откорректировал. Всё зависело лишь от его желания. Он всё сделал сам!
Смысла идти домой не было, Коба провёл полночи для написания статьи, так что он лишь положил руки на стол и опустил на них голову. Любые эмоции и чувства – убивают. Ненависть, обида, любовь… Мы становимся рабами собственных чувств. Даже я не способен контролировать эмоции. Для чего тогда нам нужен разум, если он всегда противоречит чувствам? От чего-то одного нужно избавляться. И я знаю, с чего начать…
Но Коба додумать не успел, его уже затянул коварный и безмятежный мир снов, в котором все мечты приобретают реальность…
====== Глава 26. Октябрь – месяц десяти ======
И вновь продолжается бой! И сердцу тревожно в груди... И Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди!
Безумная тоска и скука мешали заснуть Мише. Чего он только не делал: по нескольку раз перекатывался на другой бок, лежал навзничь, уткнувшись лицом в подушку, из-за чего было совершенно невозможно дышать, долго смотрел в потолок, пытаясь разглядеть в нём основу человеческой жизни. Даже нехотя вспомнил о популярном американском способе заснуть: считать овец, но и это [как не странно] тоже не помогало. Сбившись на трёхсотой чего-то-там, что считал, Миша удачно забыл, он в ходе длинных логических умозаключений пришёл к выводу, что лучше не о чём не думать, расслабиться, и это, знаете ли, всё-таки помогло. Но когда юноша всё-таки задремал, на улице включили прожектора домов – осветить путь ряду дирижаблей. И [сволочи этакие] не выключили! Но что было в такой ситуации подлее всего, так это отсутствие занавесок в кабинете отца – часть из них просто сорвали при обыске. Ну, Мише-то ладно, он на диване спал, а Виктория устроилась на подоконнике, ширина которого была около метра [такие вместительные подоконники стали популярны у светской касты российский жителей в 2014-15 годах: на них удобно было располагать экстравагантные горшки с цветами, да и батареи перекрывать удобнее]. Горшки с цветами после обыска исчезли…
Но оказалось, что не один только Миша не мог уснуть в эту ночь. Его брат поначалу прекрасно уснул, расположившись на полу, он прекрасно адаптировался к местам в любой ситуации. Но, в эту ночь была, видимо полнолуние, неведомые силы заставили Сергея проснуться. Нет, это были, конечно, не неведомые силы, а обыкновенный луч света прожектора, который светил ему прямо в зелёные глаза. Сергей не терпел ситуации, которые выводили его из себя, своих эмоций он не скрывал, но умело мог держать их при себе. Свет в глазах относился к исключениям, пять минут лежать с мыслями «а может всё-таки перестанет» [знакомая каждому второму россиянину ситуация: храп соседа, «веселье, музыка и крики за окном или за стеной, и этот список можно продолжать бесконечно] не резон. Масло в огонь подливало ещё существование такого педанта, с повадками аристократа–дворянина, интеллигенции девятнадцатого века. И из-за всех этих причин Сергей как можно тише, чтобы никого не разбудить, попытался хоть какими-то остатками занавески перекрыть доступ света в комнату [как российские власти, только с газом и Украиной].
– Вы не спите? – удивлённым шёпотом спросил он у Виктории.
– Я и не спала, – так же тихо ответила девушка. Она держала в руках ценнейшие тексты документов, листов и ежедневников. – Это бессмысленно, к тому же моё любопытство взяло бы верх, и я обязательно прочитала бы хотя бы один листочек, даже несмотря на то, что могу окончательно ослепнуть.
– Оно вам надо?
– Надо, коль читаю.
– Раз так, то скажите мне, во-первых… вы на моём пальто лежите? – Орлов возмущённо бросил взгляд на чёрный рукав, свисающих с подоконника. – Я его вешал, чтобы оно после дождя высохло.
– Да, на вашем, – спокойно ответила Виктория, переворачивая лист [разговаривая, она читала одновременно]. – Увы, я не рискнула фамильярничать и просить у вас одеяла.
– Скромница какая, одеяла попросить не захотела, а молча на пальто...
– Если жалко, могу отдать, – голос её был невозмутим, железен и полон уверенности. – Только Мишу будить придётся.
–Не жалко, я хотел для себя о вас несколько вопросов…
– Это допрос, товарищ чекист? – Виктория подняла одну бровь, подозрительно бросила взгляд на Орлова.
– Во-первых, нет, не допрос и, во-вторых, я не чекист. По крайней мере, я ночью не вламываюсь в квартиры.
– Правда, что ли? – ухмыльнулась девушка. – У вас плохая память, Серго, а сегодняшняя ночь исключение? Ха-ха, теперь я вас так и буду называть: чекист Серго. Забавно, это как Дзержинский и Орджоникидзе вместе взятые.
Сергей начал понимать, что девица специально выводит его из себя, просекла откуда-то о вспыльчивом характере, поэтому не стал поддаваться на провокации. На малознакомые фамилии решил просто не реагировать.
– Любите сравнивать всё с вашими любимцами? И откуда это навязчивое желание у студентки актёрского факультета? Может, даже знаете их цвет глаз?
– Знаю, – ничуть не смутившись, по-прежнему отвечала Виктория. – У вас, например, такие же, как у Феликса, а у Миши – светло-карие, как у Кобы…
–Кто такие Феликс и Коба я не буду у вас спрашивать, – перебил её Сергей [дурак, а про цвет глаз, зачем спрашивал, ой дурак]. – Меня интересует другой вопрос, для каких целей вы завербовали моего брата. Вы в курсе, что он несовершеннолетний? Мне не нравится ваша организация, при этом вы настойчиво и успешно скрываете её цели.
– Да вы буквально прижали меня к стенке, – ухмыльнулась Виктория. – И почему такие смелые подозрения?
– То, что вы владеете НЛП, мне ещё месяц назад стало понятно. Такая незаметная, но действенная техника манипуляции используется только агентами или шпионами мирового уровня. Писать двумя руками умеете. О вас я знаю только то, что вы якобы учились в институте культуры на актрису. Возможно, там вас и научили мерить маски.
– Значит, по вашим словам, я британский агент, присланная в эту страну, чтобы посредством переворота развалить её? Мне британский генштаб дал взятку, и я вербую людей и пропагандирую идею революции. Так? Ну, вы меня, конечно, завысили. Прям до Ленинского уровня.
– Всё идет именно к этому. И историю вы, поэтому изучаете, дабы не допустить промахов при повторном перевороте. Что вас может выдать, так это имя.
– А кто сказал, что у меня настоящее имя? Кстати, – Виктория из под самого низа листов и папок достала тёмную книжку с кожаным переплётом и протянула Орлову. – Ежедневник вашего отца. Я не заглядывала, не имею права. Есть ещё несколько документов по поводу завещания, но их я верну вам потом. Николай Тимофеевич мог делать в нём какие-либо заметки по работе, поэтому прошу вас беречь его.
– Я знал, что он тут, в последний наш разговор он упоминал про номер адвоката, говорил, что тот может помочь нам… – печально проговорил Сергей, отворачиваясь от окна. – Теперь он ни к чему.
– Постойте... – одёрнула его девушка. – Вы взрослый и совсем не глупый человек, вы же прекрасно понимаете, что попав в круговорот событий запрещенной организации, пусть и не по своей воле, вы будете обязаны вступить в неё. Вы знаете куда больше, чем положено обычному человеку, вы знаете местонахождение штаба. Вам придётся принять звание и концепцию «интернационера».
– С какой стати? – Сергей медлённо развернулся. Слово «интернационер» вызвало у него в душе не понятие и негодование.
– Я не Зиновьев и Каменев,– отвечала она. – Я уговаривать не буду. Вы ценности-то представляете только благодаря знанию того, чего не положено.
– А если не вступлю добровольно, что же вы сделаете? – «Чекист Серго» угрожающе навис над «Британским агентом».
– Тоже самое, что и с лейтенантом Свиридовым. Только память мы вам сотрём не частично, а полностью.
– Уж лучше память сотрите. Выгоднее и целесообразнее.
– Вступив в нашу организацию, у вас появляется стопроцентная возможность найти убийц вашего отца. Вы же хотите этого?
Сергей лишь молча качнул головой. Нефритовые же глаза неистово сверкнули.
– Вы взрослый, и далеко не глупый человек, – тихо повторила девушка. – Вы знать должны, а Мише… пока не обязательно. Придёт время и он сам всё поймёт.
– К чему вы клоните?
– Мы не диссиденты. Были бы ими, давно сидели на цепи в жёлтом доме или в тюрьме какой…Революция самосознания всех людей – невозможна. Это утопия, к сожалению. Мы те, кто строго следует идеологии и катехизису. Мы знаем историю, знаем закон этой страны только для того, чтобы разрушить её раз и навсегда. Мы «интернационалисты – революционеры» или проще говоря «интернационеры».
