Текст книги "Двадцать и двадцать один. Наивность (СИ)"
Автор книги: Das_Leben
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 51 страниц)
Как оказалось позже – нигде из мест, перечисленных в списке, не оказалось даже ничего хотя бы косвенно подходящего под нужные критерии. Всё мимо: ей предлагали романовский антиквариат за бешеную цену, радио-чипы советских времён; некоторые поняли её просьбу буквально и преподнесли кейс с железными ключами столетней закалки. “День насмарку, – надулась Дементьева, покидая последний пункт назначения. – Нет, ну правда, не мог же Ленин медный ключ Троцкому подарить? На верёвочке. На шею? Абсурд”.
Но ближе к вечеру день окупился. Вернувшись обратно в «Кресты», Викторию ждали два сюрприза: первый – Муравьёв, как и обещал, выполнил своё предложение. Явившись в следственный изолятор под видом де-факто адвокатом, он так мастерски смог разговорить смотрителя, что тот сознался: за вандализм посадили пророка без предварительного следствия, лишь за «антиправительственные лозунги». Эсдек, поинтересовавшись, сколько тот находится под заключением в сумме, заявил, что требует освобождения хотя бы под подписку о невыезде за пределы Государственной границы. Без распри не обошлось, но оппозиционер добился своего – теперь Олег Заика находился на ресепшне.
И второй сюрприз – около окна неподвижно стоял Орлов. Он был бледен, даже посиневшим, казалось, что юноша находился в состоянии шока. Ничего не объяснив, Анна со своими пособниками организовала митинг, воодушевив их демонстрацией Миши. Позже событие этого митинга войдёт в историю, как начало массовых народных волнений.
«С нами теперь Михаил Орлов! Он смог вырваться из-под контроля полиции, и мы сможем!» – с чувством бросала она своим соратникам – целой организации беспризорников и людей без определённого места жительства. Всё произошло очень быстро, так, что для Миши всё пронеслось пёстрыми пятнами: люди в серых одеждах, проспект, дымовые шашки, синие каски ФСБ, подвалы и метро… Он не знал, что произошло в итоге с Анной и со всеми остальными. Он успел сбежать и теперь все мысли его были лишь о двух вещах: о центристах и о том, что сделают с ними социал-демократы.
– Наш блудный эсдек вернулся, – кинул Муравьёв. – Только прошу, не кричи. Он сам всё объяснит.
– Вик... – Орлов обернулся и хотел подойти к девушке. Однако Дементьева подняла руку горизонтально-вверх, демонстрируя жестом знак “стоп”. Миша осёкся и отошёл на шаг назад: он придумывал речь, оправдания, но более всего ему хотелось поведать эсдекам, что он узнал и видел. К сожалению, взгляд Виктории был красноречивее её жеста, и Орлов почувствовал себя в унизительно неловком положении, потупив и опустив глаза.
– Не сейчас, – холодно ответила она, опустив руку. Девушка не изменила себе: прогонять Орлова не стала, значит, основания уйти от межрайонцев у него было, и выяснять отношения со скандалами не стала тоже. Она ещё всё у него узнает, но данный момент для допроса не годился – парень и так напуган и взволнован реакцией своего шефа. Стоило дать ему фору, показать, что он прощён – тогда он раскрепоститься и спустя некоторое время уже сам расскажет о митинге на Невском 5-ого мая, без глупых оправданий и прочей лжи из страха. – Мы едем домой. Григорий условно-досрочно освободил пророка, больше здесь делать нечего.
– НЕТ! – с силой воскликнул Орлов – ему не дали слова для объяснений, но слов для возмущений у него никто не отнимал. – Как уезжать? У... У тебя же тут были дела. А как же история? Чекисты, Троцкий? Напрасно приехали, что ли?
– Ты лучше помалкивай, – прошипела Виктория, зло метая молнии из глаз в юношу. – Твоё дезертирство и свечение в СМИ мы обговорим по приезду. Со своими делами я всё урегулировала.
– Ты же не нашла того, чего искала! – умолял её Орлов. – Пожалуйста, не будем уезжать...
– Я знаю, куда ты клонишь! – крикнула девушка – восклицание сорвалось в визг и все её планы тоже. “Хочешь рассмешить Бога – расскажи ему о своих планах”. – Они тебя сагитировали, да? А как только провалился первый митинг, решил бежать? Или наоборот? Или ты хочешь остаться с ними, а вернулся исключительно из-за страха? Ну, отвечай!!!
– Мы нужны им, – проговорил Орлов, опустив глаза. – Ты не дала сказать, ведь они...
– Хватит! – Виктория резко развернулась спиной к Михаилу. – Товарищ Муравьёв поедет на такси вместе с Олегом и Орловым. Предварительно купите четыре билета. Я приеду следом на маршрутке. Сегодня ночью уже будем дома.
– На такси за третьего переплачивать?! – Григорий взвесил в руке портмоне. – Ну, нет, максимум двое. Соглашусь, пророка одного отправлять нельзя, я поеду с ним, а вот наш несовершеннолетний пускай едет с тобой.
Собрав все вещи, Виктория грустно осматривала комнату, некогда бывшую камеру Троцкого. Никаких сведений, никаких знаков. Пустота. Стены заштукатурены, пол покрылся линолеумом. Гнев и слёзы начали неспешно подступать к горлу – она надеялась покончить со всем именно здесь. Волнения начались, сейчас было не до истории – нужно было выступать, действовать, а «не искать там, не знаю где, то, не знаю что». Гонения по кругу – Петроград результата не дал. Эгоистичный, жадных город: больше двух раз не помогает социал-демократам. И ладно! И без ключа с оружием можно найти выход. Иной способ – выход есть всегда.
Всегда, но, видимо, не в этой стране.
В маршрутке ехали молча: Виктория тоскливо смотрела в окно, в стекле которого отражались пустые, серые глаза, а Орлов смотрел вперёд – взгляд также тонул в безмятежной пустоте. Он смирился с тем, что навсегда уедет из Петербурга, никогда больше не увидит радикальную красавицу-центриску. Михаилу не нравилось его отходчивость, не нравилось его уступчивость. Да, он хотел в Москву, хотел увидеть Сергея и маму, которую не видел полгода, но в одно мгновение изменилось всё. И, Господи, если он прав, и если ему суждено остаться в этом городе, если с этого города и началась его судьба – ДАЙ ТЫ ШАНС, НАКОНЕЦ! Взорви дорогу, сделай так, чтобы пассажир начал задыхаться, но не позволяй этому юноше смиряться. Не позволяй!
На половине пути возле лесистого перекрёстка была объявлена пятиминутная остановка. Все вышли из автомобиля, только девушка осталась на своём месте. Нельзя искушать себя глотком воды, заведомо зная, что умрешь через минуту...
Глаза Виктории в одну секунду заблестели. Она мгновение сидела на кресле, а затем ринулась на улицу. Миша разволновался, он не знал, куда ему бежать: за автобусом или за его спутницей, которая даже не обернулась. От нервов у юноши резко прихватило почки, он рванулся вслед за Викторией. Она неподвижно стояла на дороге, межу двух рядов колонн, а вдалеке за деревьями виднелось светлое трёхэтажное здание, на крыше которого располагался двуглавый орёл и развивался государственный триколор. Девушка неотрывно, широко распахнув глаза, смотрела на этот дом, словно видела некую миссию. Михаил подбежал к ней и дёрнул за руку.
– Что же ты стоишь? Мы же на вокзал опоздаем!
Та рассеяно повернула голову в сторону колонн. На правой стороне сияла надпись, выгравирована золотыми буквами: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь». И тут Миша всё понял.
– Это что – Смольный? – тихо спросил он Викторию. Она едва заметно кивнула, медленно приближаясь к колоннам.
Вновь повторился раздражённый гудок. На Орлова он произвёл впечатление удара молнии. Парень бросил на дорогу трусливый взгляд, ещё раз уже с большей силой одёрнул девушку.
– Бежим, он же уедет! – кричал Миша, мечась взад вперёд и размахивая руками. – Хрен с ним, со Смольным, поезд уедет через час! Ты сама, чёрт возьми, говорила!..
Но Виктория не слышала ничего: ни гудков, ни криков Орлова. Она осторожно и трепетно протянула руку вперёд, к колонне, и едва коснулась белого мрамора кончиками пальцев.
Когда раздался третий гудок, Миша схватился за голову. Он схватил Викторию за запястье и потащил в сторону дороги.
– Там в купе Олег сидит, что с тобой такое?! Меня тащила, а теперь… Ты сама тут остаться хочешь, что ли?
– ДА! – Виктория вырвала запястье из рук Миши и кинулась к колонне, крепко обхватывая её руками.
От этого жеста Орлов растерялся окончательно. Он уже был на грани того, чтобы одному бежать в автобус и ехать на вокзал, но ведь потом Дементьева его не простит.
Водитель потерял терпение, последний гудок был испущен скорее в качестве прощания, чем призыва; зарычал мотор, и Михаил в абсолютной безысходности проводил взглядом уезжающий автобус, который оставил за собой лишь пыль и ветреный шквал. Но через секунду взгляд Орлова опустился на Викторию, которая приникшись к пилястру всем телом, прижалась к нему мокрой от слёз щекой. И Миша, глядя на неё, почему-то улыбнулся. Растворив вокруг себя пространство и время, она обнимала, возможно, вовсе не колонну… Великий фанатизм или великая преданность? – как различать эти едва неприкасаемые грани; две стороны медали, граничащие с уважением и любовью, которые пронзают все современные общественные мнения. Орлов не усомнился: она – настоящий революционер.
– Девушка, с вами всё хорошо? – спросил мужчина в тёмном, солидном костюме, который направлялся к перекрёстку.
Виктория открыла глаза, не разжимая объект своей неукротимой симпатии.
– Совершенно. А вы оттуда? – спросила она.
– Оттуда, – мужчина махнул рукой в сторону Смольного. – Из дома правительства.
– А, – коротко протянула она, медленно моргнув. – А туда можно?
– Куда? – не понял мужчина, подняв брови.
– В дом правительства.
– А вы кем будете?
– Журналист, – не мигнув, ответила девушка.
– Удостоверение не продемонстрируете? – политик недоверчиво оглянул Викторию.
– Автобус с вещами уехал на вокзал. Я не вру, слишком рассеяна для этого… Мне бы только бывшие кабинеты большевиков сфотографировать.
– Ну… – мужчина ещё раз оглядел столь необычную композицию. – Почему бы и нет? Путь во всяком случае открыт, если на входе вас спросит охрана, скажите, что Костромской разрешил.
– Спасибо большое, – сказала Виктория, наконец отпустив колонну. Она тут же бросилась к главным дверям Смольного, минуя аллею, и статую Карла Маркса. Мише ничего не оставалось делать, как идти вслед за ней.
Преодолев короткую лестницу, молодые люди остановились у входа. Как и предполагалось – пустили их не сразу.
– Вы куда? – строго спросил у Виктории охранник. Для человека, который минуту назад бросил всё своё материальное имущество в автобусе и добровольно опоздал на поезд ради одного лишь на первый взгляд невзрачного здания, какой-то жалкий секьюрити преградой не был. – Сюда без пропуска или билета нельзя.
– Мне срочно нужно внутрь, и, если вам не сложно, проведите нас до администрации, – ответила Виктория.
– Какая наглость, вы кто такие?
– Мы из Москвы насчёт дела исторической важности!
– Это всё очень хорошо, а пропуск-то есть?
– Снова здорово, – прошипела Виктория. – Костромского знаете? Он только что отсюда вышел. Он разрешил.
Мужчина в костюме издали махнул рукой. Охранник разочарованно вздохнул и отошёл в сторону.
– Извините за задержку, раз уж Константин Павлович поручился...
Не дослушав охранника, Виктория стремительным, быстрым шагом подошла к двери. На мгновение она остановилась, проведя ладонью по ручке. “Боже мой, – подумала она в этот момент. – Они же когда-то так же открывали дверь”, и резко на себя её потянула.
Вестибюль Орлов не узнал: естественно за век всё изменилось до неузнаваемости: реальность и фотография. Стиль официальный, белые бетонные стены, а посередине квадратные пилястры.
– Зачем нам сюда? Просто так? – прошептал он.
– Такая возможность, Орлов, выпадает раз в жизни – в живую увидеть место, где когда-то решался вопрос о революции, – Виктория огляделась вокруг себя. – Ага, вот лестница, видимо, раньше здесь был гардероб.
Дементьева указала на прозрачную стенку с небольшим окошком, за которым сидела секретарь: рыжая женщина среднего возраста. “Пастырева Ольга Сергеевна” было написано на её бейджике.
– Что вы знаете о Троцком? – тут же в лоб задала вопрос Виктория. Секретарша медленно подняла глаза и с самым что ни на есть серьёзным видом поправила очки.
– Во-первых, девушка, добрый день, – сурово сказала она. – Во-вторых, на каком основании я должна отвечать вам на такой пафосный и провокационный вопрос?
– Что ж, добрый день, – терпеливо проговорила Виктория. – Я работник газеты “Комсомольская Правда” из Москвы, разрешение на работу мне дал Константин Павлович Костромской.
– Дайте мне ваш паспорт, – потребовала Ольга Сергеевна.
Девушка вынула из сумочки документ, который всегда носила с собой, и положила на столик.
– Виктория Павловна, а разве корреспондентами в редакцию берут в девятнадцать лет? – спросила секретарь, возвращая паспорт.
– Я на испытательном сроке на младшего помощника главного редактора, – ответила Дементьева. – Если я не справлюсь с положенным мне заданием, меня вышвырнут. Ольга Сергеевна, так что вы знаете о Троцком?
– Никакого Троцкого у нас нет. Может быть, фамилия неверно названа.
– Меня интересует Лев Троцкий, – мягко уточнила Виктория. – Большевик.
– А, этот Троцкий. Ну и чем я могу помочь?
– В 1917 году в этом здании числился штаб большевиков, а после революции Петроградское правительство – это всем известно. Скажите, вы можете показать непосредственно кабинет Льва Давидовича?
– Хм. А что же не Ленина? – съязвила секретарь.
– Нам нужен кабинет Троцкого, – Виктория умело стояла на своём. – То, что нам необходимо, связано только с ним.
– А что вам, собственно говоря, нужно? – любопытно спросила Пастырева. – Этот кабинет на третьем этаже под самой крышей. В расследовании я могу поспособствовать?
– Боюсь, что нет. Речь идёт об артефакте, который не известен в официальном курсе истории.
– О, так вы исторические мифы развеиваете? Похвально, а то нынешняя молодёжь неизвестно чем сейчас занимается. Не могу не спросить, а что за артефакт?
– К сожалению, мы не знаем, как он выглядит, знаем только то, что он существует.
Проведя эсдеков к “кабинету под самой крышей”, секретарь воодушевлённо рассказывала о том, как зимой восемнадцатого года общались между собой Владимир Ильич Ленин и Лев Троцкий.
– ...они передавали друг другу записки через посредников, а кабинеты их находились противоположных концах здания. Ленин шутил, чтобы наладить велосипедную почту. Ну вот мы и пришли. Прошу вас, не шуметь и говорить в полутоне, теперь это совершенно иной кабинет: там работает зам. губернатора. Всё ясно?
Эсдеки кивнули. Женщина, предварительно постучавшись, открыла дверь.
– Николай Петрович, извините, что отвлекаю...
– Да-да, Оля, я слушаю.
За столом, который находился в непосредственной близости от окна, сидел пожилой, лысый мужчина. Он до момента прерывания заполнял бумаги, касающиеся нормативно-правовых актов. Виктория, заглянувшая через плечо секретаря, увидела светлое помещение, в котором начисто отсутствовала вычурность: деловой дизайн с каштановой отделкой, тёмный стол с многочисленными ящичками, на основной стене две фотографии: президента и премьер-министра, а посередине – бело-сине-красный флаг.
– Нежданно приехали журналисты из Москвы...
– По поводу спешных санкций, касательно изменения закона “Об административных правонарушений”? – взволновано спросил мужчина, немного приподнявшись на стуле и поправив галстук.
– Нет-нет, по поводу некого исторического расследования, – успокоила его секретарь. – Про большевиков что-то ищут.
– Про большевиков? – зам. губернатора вопросительно взглянул на женщину, затем на тех, кто стоял за её спиной. – Да что они там стоят, пусть зайдут.
Виктория вздохнула и смело вошла в кабинет. Миша робко прошёл следом за ней. Мужчина неудовлетворённо посмотрел на них, постучал ручкой по поверхности стола, и спросил:
– Ну что-с, молодые люди, бы вы хотели узнать? Про большевиков? – уточнил он.
Дементьева провела весьма красноречивый диалог по поводу “грандиозного разоблачения большевиков как организации и как личностей”.
–... В преддверии столетия Октябрьской революции, государство было уполномочено подвергнуть гласности и поднять с пыльных полок все ранее засекреченные архивы. Страна готова к принятию правды: с той поры утекло много воды – теперь от нас нечего скрывать, ведь бывшая советская власть также давно низложена. Вы простите, что вас не предупредили: распоряжение было получено так неожиданно и всех наших сотрудников отправили по городам, – Виктория на мгновение прервалась, глубоко вздохнула и горячо спросила: – Вы готовы поспособствовать нашему разоблачению?
– Пожалуй, – пробурчал заместитель губернатора. – Вы хотите, чтобы я поднял архивы Смольного?
– Да, – кивнула девушка. – И для общей пользы дела я с моим коллегой рассмотрим кабинет. Говорят, что некогда здесь работал сам Троцкий.
“Во она даёт, – восторженно думал Орлов. – Такое на ходу выдумать... Геббельс! В хорошем смысле.”
– Бронштейн, да-а-а, – протянул мужчина, поднимаясь с кресла, и спрятал все свои бумаги в нижний ящик, не оставив ни одну на столе. – Вычурная личность: наглый, высокомерный... Жид по сути. Где-то читал, что в Германии он в кафе не заплатил. И для страны вред один нанёс.
– Ну, а как же внутренний мир? – неожиданно спросила Виктория, оглядываясь по сторонам.
– У кого? У Троцкого? – зам. губернатора захохотал так, что на столе задребезжала ручка; он направился к едва заметному шкафчику, на противоположной стороне кабинета, открыл его, и начал рыться. – Он же коммунист – какая там душа, о чём вы? Пролетел с пролетариями, как фанера над Парижем... Ну вот, всё что осталось от того периода.
Николай Петрович вернулся к столу с одной, но достаточно объёмной папкой.
– В тридцатые годы всё, что было связано с революцией и Троцким непосредственно – утилизировалось. Благо, некоторые сочувствующие архивариусы сохраняли копии, а оригиналы уничтожали, само собой. Здесь всё только о Смольном, и, ах да! – заместитель осторожно открыл папку и пролистал несколько помятых, пожелтевших страниц. В копию ратификации декрета о “Брестском мире” был вложен пожухлый лист бумаги: рваный, грязный, местами почерневший – в целлофановом прозрачном пакете. – Вот это – ценность величайшая. Единственный оригинал. Спаслась явно каким-то чудом.
– А что это? – глаза Виктории сощурились, она была очень сильно заинтересована. Мужчина осторожно передал ей папку, и девушка увидела записку.
«Не стоит заранее утверждать и саркастировать. Ваше решение может измениться в любую минуту по причине лишь нескольких новых обстоятельств. Бытие определяет сознание, не забывайте об этом!
Будьте всегда к ним готовы, готовьте…»
– Что готовьте? – голос Виктории дрожал. Верхняя и нижняя часть бумаги были оборваны, а на жалком клочке оставалось только этот текст. Но и его уже было достаточно, чтобы воображение девушки завело её вплоть до “готовьте оружие”.
– Не определили, – пожал плечами Николай Петрович. – Настаивали, чтобы это отправилось на длительную экспертизу в лабораторию: определить почерк, определить отправителя и получателя, но эти реставраторы скорее рассыпят пергамент, чем сохранят. А подделки делают знатные. Ну, ладно, я спущусь к нашему губернатору несколько минут, а вы к тому времени, надеюсь, закончите. Не буду вам мешать – работайте!
И заместитель губернатора Николай Петрович Буханцов, изымая все бумаги из ящика стола, которые только были, тихонько вышел из кабинета, но громко хлопнул дверью.
РСФСР. Февраль – март 1918 г. Петроград.
Лев Давидович Троцкий сошёл с поезда первым и, невзирая на толпу, которая собралась на перроне, спешно, почти бегом, прошёл на переход, что ведёт к зданию вокзала. Народ был возмущён таким поведением наркоминдела, но спустившаяся следом остальная часть советской делегации полностью загладила этот факт и была отдана бушующей толпе на растерзание. Журналистам не терпелось услышать первыми горячую, как пирожки, новость о процессе подписания мира с Германией, поэтому половина фельетонистов “облепила” Сокольникова, а храбрая четверть хотели выпытать все подробности у руководителя делегации. Однако последний шагал так быстро, что никто из самых отчаянных репортёров не мог остановить его.
«Наконец все мои страдания и мучения будут закончены, – думал Троцкий, с чувством вдохнув свежий, морозный воздух, которого так не хватало в душном вагоне, – и Ильич больше не сможет шантажировать меня. Выносить эти позор и унижения больше нет сил. Пусть их испытывает кто-нибудь другой. Тот же Сокольников, к примеру. Ему же по барабану общественное мнение, свалят, и пусть подписывает. Такая оказия вышла, Владимир Ильич, вы думали, что я, несмотря на мои принципы и приоритеты, опущусь и подпишу, а я не подписал. Что ж, а на следующем голосовании, пожалуй, воздержусь. Иоффе убедить ничего не стоит – он поддержит, и Феликс, надеюсь, тоже. Он должен понимать, что если проголосуем «против», то Бухарин с Бубновым и Ломовым спровоцируют отставку Ленина из правительства, а это наша верная погибель. Нужно будет ещё раз переговорить с ними по возвращении, и тогда сложу полномочия. Зачем обманывать самого себя: политика провалилась. Развалилось министерство, с немцами не можем найти консенсуса. Das komplette scheitern, Лёва! Shame on you! Ну, хоть языки ещё помню, всё не так уж плохо».
Эти мысли пронеслись в голове Троцкого мгновенно, так как к нему всё-таки пробились люди и преградили дорогу.
– Лев Давидович, подтвердите ли сообщение о том, что переговоры были вновь сорваны?
– Подписан ли “Декрет о мире”?
« Какие шумные, любопытные и противные, всё-таки, люди эти русские. Ни тебе хлеб-соль по возвращению, ни доброго словечка: “Чайку отпотчевать не желаете, Лев Давидыч?”» – невольно осмыслил Бронштейн, но тут же поспешил выкинуть из головы подобные мысли.
– Позже, товарищи, позже, – процедил он, решительно раздвинул “гарнизон” проныр и двинулся дальше. Вскоре к нему присоединились остатки делегации.
– Товарищи, вы всё сможете узнать на ближайшем съезде партии, – пытались угомонить толпу Сокольников и Карл Радек. – Будет введён регламент на конференцию, и вы сможете получить ответы на все желаемые вопросы по поводу “декрета о мире”.
Троцкий же в такой ситуации должен был бы сымпровизировать какую-нибудь абстрактную, но яркую речь, агитирующая не идти на уступки немцам и призывающую людей сплотится, держаться и продолжать строить социализм, несмотря на произвол и поражения. Но слишком сильно у него разболелась голова, и Лев обнадёживал себя единственной целью – добраться поскорее до Смольного и отдохнуть на мягком диванчике хотя бы пятнадцать минут, а потом он смог бы и с Лениным подискутировать, а распри было обеспечено, а также выступить достойно со своей отставкой. “Ни мира, ни войны”, – бросил он немцам, когда они предъявили ультиматум и безо всяких демагогий повернулся к ним спиной и уехал в Петроград. В конце концов, Лев изначально не хотел становится комиссаром по иностранным делам. Троцкий был достаточно искренний, по крайней мере сам с собой и умел трезво оценивать свои силы, несмотря на огненную эмоциональность (холерикам присущую).
Смольный так рано его не ждал. Троцкий тут же написал заявление о добровольной отставке и сложения полномочий как наркома по иностранным делам. “Прискорбно отдавать хоть и неказистую, но власть, – вздохнул Лев, наблюдая, как бумагу забирают на рассмотрение, – но я поступил честно, и не моя забота печься более о Бресте”.
Ленин, как только узнал о выходке де-факто своего зама и второго лица в стране – жутко возмутился. Разозлённый, он ходил по кабинету взад вперёд и вслух бранил Троцкого за “бескомпромиссицу”. В конечном итоге, зная, что слова волка не накормят, заявил:
– Раз вы, батенька, считаете верным дерзить и возвращаться в безрезультате вот уже второй раз, то я, будучи уверенным в недоверии к себе и в несогласии, буду подавать в отставку... Нет-нет, не возмущайтесь товарищи, я вижу, что сейчас происходит, и я уйду, если большинство так решит.
Этого заявления испугались абсолютно все, а Троцкий больше всех. Он побелел, как бумажный листок и готов был тотчас броситься в ноги к Ильичу с мольбой, чтобы тот никуда не уходил. Однако в мыслях своих бывший наркоминдел смекнул, что Ленин блефует ради того, чтобы был таки заключён этот мир, вокруг которого разразилась такая внутрипартийная война, коя расколола большевиков на два лагеря. Ильич знает о том, что Троцкий отныне к власти не рвётся: в свете последних событий он складывает оружия, а значит и пост, и огромную ответственность никогда себе не присвоит, но и уйти Ленину ничего не стоило. Уйдёт – то больше некому, как Льву Давидычу, брать власть. И что же: снова все шишки на него?
Но Ленин снисходительно улыбнулся и мягко добавил:
– Думаю, что будет не лишним, провести очередное экстренное заседание ЦК партии, где в последний раз, наконец, поставим и разрешим вопрос о “мире”.
И на этих словах все с облегчением выдохнули.
Итак, на следующий день после того, как товарищ Троцкий подал в отставку, произошло последнее заседание партии, которая именовала себя социал-демократической. Но об этом чуть позже.
До заседания ЦК РСДРП(б) оставалось около пяти минут. Массы в сборах: члены ЦК на своих местах, докладчики наготове; шли непрерывные конференции между “центрально комитетчиками”, а именно – ропот, неугомонное шушуканье, личные переговоры, которые зачастую не касались поставленного партийного вопроса, а также традиционный обмен записками.
– Попрошу тишины, товарищи, – прозвучал звучный голос Свердлова, звенящего в карманный колокольчик, с коим был неразлучен. Гомон прекратился, и на трибуну взошёл Ленин: лицо его сосредоточено и серьёзно, брови сурово сведены вплоть до образования морщин, губы плотно сжаты – непривычно было лицезреть обыкновенно весёлого и улыбчивого Ильича. Он начал свой доклад незамедлительно: каждое слово было наполнено трагизмом и фатальностью, но мастер ораторского мастерства умело держал границу эмоциональности и рациональности – всё было чётко и понятно. Ленин вновь призывал к подписанию мира:
– ...спешу напомнить, товарищи, что наше заседание проходит в условиях 48-часового германского ультиматума, – заметил вождь пролетариата и с укором отправил взгляд на Бухарина и поддерживающий его курс. Этот невысокий молодой курносый человек – шатен с хитрыми, круглыми глазами-бусинками неотрывно следил на каждым движением Ленина, сидел в полуразвалочку, скрестив руки на груди. Не пугала его возможная отставка, не пугало также и то, что избрал самую критическую позицию к “миру”: он не поддерживал ни Ильича, ни Троцкого, а настаивал на исключительном разрыве с немцами. Николай Бухарин был личностью творческой: довольно мягкий, приятен в общении, но чересчур эмоционален. В своё время он смог избежать давления Ленинского авторитета и упорно отстаивал своё мнение. Рядом с ним сидели те, кто его поддерживали. – Следовательно невольно возникает вопрос: как долго ли будем тянуть с подписанием декрета и как долго некоторые товарищи будут возмущаться и противиться этому единственному верному решению...
– Протестую! – воскликнул Бухарин, уловив в словах председателя наркоматов нотки субъективизма в свою сторону. – Давайте, наконец, оставим агитацию. Здесь сидят взрослые люди и каждый сам знает какую позицию: “верную или неверную” – по вашему усмотрению, он изберёт.
– Интересно, почему вы так гневно реагируете на вежливо высказанное мнение? – парировал Ленин, значительно снизив голос. – Николай Иванович, это побуждение или, как вы выразились “агитация”, легализована внутри партии. Давайте не будем нарушать регламент, слово “дисциплина” относится ко всем, в частности и к вам, потому будьте добры вести себя прилично.
Бухарину ничего более не оставалось, как фыркнуть и замолчать. В любом случае, он знал, что голосовать будет “против”, даже несмотря на то, что Ленин ненароком упомянул: если голосование перевесит – снимет с себя все полномочия. Было по-человечески обидно: двадцать девять лет – чертовски юный возраст для члена ЦК, да и вовсе – для государственного и партийного деятеля. Николай был самым молодым из ЦК, и не было удивительным то, что многие его критиковали и недооценивали, и товарищ Бухарин отвечал им взаимностью. Он был твёрд в своих решениях и в своём воззрении на вещи – безумно злился, когда кто-либо, напрасно считая Николая Ивановича пылким, следовательно наивным революционером, пытался переубедить его. Товарищ Бухарин смирился с подобным отношением и искренне верил, что когда-нибудь в новом советском обществе перестанут обращать внимание на такие глупые предрассудки, как возраст. “Не более, чем цифры в паспорте”, – думал он, терпеливо слушая доклад.
Сзади кто-то коснулся плеча Феликса Дзержинского. Председатель ЧК тотчас повернул голову и боковым зрением заметил белеющий клочок бумаги. Приняв записку, Дзержинский быстро пробежался по ней изумрудными, подозрительно сощуренными, но любопытно сверкающими глазами.
“Тов. Феликсу” – так значилось в верхнем правом углу листика. “Значит, передавали с параллельного ряда”, – смекнул про себя Дзержинский. Его смутило обращение исключительно по имени. Так мог называть только Владимир Ильич, и то – в официальном, прилюдном обращении никогда не опускался до фамильярности. Более того, Ленин вот уже несколько минут читал доклад. В записке не было указано имени отправителя. Текст её был примерно таким:
Тов. Феликсу.
«Если ваше мнение будет совпадать с позицией следующего оратора, прошу высказаться по тому поводу и отстоять свои приоритеты, как вы это умеете.
Буду весьма признателен».
Ваш анон.
Дзержинский несколько раз проглядел письмо. Впервые его напрямую просили о таком, как он считал, унизительной деле. Не раз ему приходилось защищать на съездах партии и Всероссийских съездах Ленина, но тот никогда не просил его о помощи в обороне собственной позиции. Сам же чекист хотел голосовать “против”: по вопросу “мира” он и Ильич разошлись, как в море корабли, но Феликс Эдмундович, узнав о том, что Вождь намерен при поражении капитулировать, заколебался. До того момента, как ему передали записку, он внимательно слушал Ленинскую речь, пытаясь найти для себя основу для внутреннего консенсуса, но был нетолерантен к позорному декрету: огненное, внутреннее “я” противилось трезвой первооснове “надо”. Теперь же, когда Дзержинский был сбит с мысли, не было смысла вникать в остальные рассуждения.
Чекист перевернул лист, достал огрызок карандаша, который всегда носил с собой, и написал на другой стороне:
“Обратно”
«Вы определённо зря просите о подобной услуге. Буду вести доклад исключительно от своего лица и исключительно по своему личному усмотрению».
