Текст книги "Двадцать и двадцать один. Наивность (СИ)"
Автор книги: Das_Leben
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 51 страниц)
– Орловьего? Ах, архивариуса социал-демократов, январь. Могу вас только поздравить. Вы собственными заслугами сохранили покой отечеству, покой ордена и свой покой.
– Вы мне до сих пор угрожаете? – побледнел Ухов пуще прежнего. Сальвиати ловко соскочил со стола, обходя подчинённого, и, словно с угрозой, наклонился к нему.
– Наоборот, я вас хвалю, ведь месяц срока прошёл ещё зимой, на самом деле меня интересует кое-что другое. При нём были какие-нибудь документы, вещицы странной формы или подозрительные предметы, может быть, цифры на листке бумаги?
– А… извините, разве не нужно было просто арестовать его? – недоумённо и обиженно спросил Ухов, отводя глаза. – Группа захвата выслеживала его целую декаду, три часа укрывалась в засаде…
– Просто скажи, были у него вещи или нет?! – властно воскликнул иллюминат. Ухов нервно сглотнул и спустя несколько мгновений тихо ответил:
– Нет-с, ничего особенно обнаружено не было.
– Ни папок никаких, ни украшений? – смягчив голос, спросил Сальвиати, пытливо вглядываясь в лицо зама по внешней политики.
– Нет, – повторил Ухов, закрывая глаза. Иллюминат выпрямился, задумчиво почесав подбородок, подошёл к окну.
– Допустим, мальчик чист. Я краем глаза видел его досье… Михаил Николаевич Орлов. Родился седьмого января двухтысячного года в городе Москве… Ему всего семнадцать лет, маловероятно, что папаша ему мог доверить и поведать такую непонятную для юного парня штуку об ордене креста и многом другом из этой же песни, тем более о ключе…
– Скорее всего, мистер Сальвиати, молодёжь в наше время болтлива и глупа, – встрял Ухов. Иллюминат не ответил ему, пропустив его фразу мимо ушей, продолжил свои размышления вслух.
– …Но тот факт, что он явился в «Вертухаи», всё перечеркнул. Тут два варианта: либо он настолько глуп, что самолично отправился освобождать папашу, либо… – Джек мотнул головой, теперь обращаясь к Ухову. – Нет, сложно в это поверить, но парень действительно типичный болван, очень смелый, но от нас ещё никто не мог сбежать. Если бы мальчик знал об ордене, он бы никогда не помчался вызволять родственника – шпиона.
– Храбрые протесты. Похоже на дело Навального, – предположил Ухов. Сальвиати отрицательно кивнул головой.
–Нисколько, с Навальным пришлось повозиться, да и большая часть его деятельности – пиар, а с этим глупым Орловым разобрались быстро и на пиар это не похоже… Ну-с, и где же он скрывался?
– В центре города…
– Вы мне врёте, но меня это совершенно не волнует, ваше счастье, – процедил иллюминат, вновь садясь на стол, скрестив ноги и руки на груди. – СМИ скажете, что задержали на окраине, где-нибудь у обочины, хотел покинуть Москву и сдался добровольно. Неадекватен, но заслуженное наказание получит на суде.
– У нас как бы мораторий на смертную казнь, Джек Юльевич, – возразил Ухов и развел руками в стороны. Иллюминат щёлкнул пальцами и иронично улыбнулся. В глазах был на странность узкие зрачки, а радужки глаз посветлели почти до серебристой грязной белизны.
– Чудной ты – русский человек! Будто бы нас это когда-нибудь останавливало. Не раз я замечал, что русские люди проповедывают ту мораль и правила, которым они сами не следуют: пьют алкоголь за здоровье, воюют за мир и самое любимое – ругают других, а делают абсолютно тоже самое. Можете делать с мальчишкой что хотите, всё равно никакой от него пользы. А теперь идите.
– Простите, но я… – попытался сказать что-то Ухов, но иллюминат серьёзно нахмурился, махнул в сторону двери размашистым жестом. Ухов в мгновение ока оказался в коридоре. Двери закрылись сами собой, сопровождаясь криком: «Вон!» Сотрудники Кремля недоумённо и непонимающе смотрели, как Ухов поднимается с пола и отряхивает блейзёр.
– Связался с нечистью, Господи прости. Чего уставились? Работайте! – крикнул зам министра внешней политики, быстро перекрестившись и грустно свесив голову, отправился по своим делам.
Снега в это время уже ушли и начались протяжённые ливни, которые могли идти двое суток в подряд. Из-за этого некоторые районы центральной России затопило, началось половодье. Жители районов жаловались друг другу, что не получается полноценной весны и единственное, что их радовало – надежда на то, что правительство сможет возместить им за это моральный ущерб. В Москве, как в столице, таких конфузов не возникало, но даже если бы они и случились, то бедный народ плыл бы в своих иномарках по водичке, а богачи нашли бы выход, приводя в действие аэропланы и дирижабли, в которые могла ударить молния... Мегаполис приобрел вид серой и готической цивилизации. Небо было пепельно-серого оттенка, казалось за этим небом ничего нет: ни дальнейшей атмосферы, ни солнца, ни звезд – будто бы мир на грани конца света… По серым мрачным улицам шли люди, не обращали внимания на серую погоду, они говорили : “Слава Богу, что хоть снег растаял…”.
По тротуару шел человек, он был сосредоточен. Его глаза смотрели строго перед собой… Предчувствие чего-то нехорошего одолевало его. Он шел целенаправленным быстрым шагом, думая лишь об одном.
Загремел гром. Люди, которые были на улице, покосились на небо. Сергей прекрасно знал, что это означает. Он посмотрел на небо и тут сквозь него раздался титановый, страшный гром. Серж сощурил глаза, в которых блеснула молния. Многие люди закричали и ринулись к домам, это было нечто сверхъестественным: гроза в апреле… Капли дождя все чаще и чаще стали падать и разбиваться на тысячу осколков, а гром повторился с еще более устрашающей мощью…
Для Сергея этот день напоминал события полугодовой давности: такой же страшный октябрь, такой же гром… Небо потемнело за минуту, казалось черное дьявольское небо вот-вот рухнет на город. Свет в дальних зданиях начал мигать а в конце концов погас… Сигнализации автомобилей начали срабатывать. Чувствовалось приближение чего то страшного, и тем не менее эта гроза немного удовлетворяла Сергея: да она настала на месяц раньше, чем должна была… Зато раскаты грома заглушали его душу, его состояние. Его чувства. Он очень целеустремленно бежал сквозь грозу… Пытаясь совсем не убежать от нее, как многие думали. А как-то будто даже через нее.
В лужах отражался его летящий темный силуэт. Он старался выкинуть все мысли из головы, все земные проблемы, когда такая возможность у него будет.
А дождь все шел без конца. Вода с крыш падала. Людей уже почти не было на улицах. Дыхание было ровным – но душа, переполненная эмоциями, рвалась наружу…
Наконец вдали он смог разглядеть очертания знакомого штаба и рванул туда с пущей мощью, вламываясь в его двери. Бешеный взгляд пробежался по лицам служащих, с его пальто рекой стекала вода, пробрала дрожь…
– Скажите, как найти девушку? – спросил Сергей у стола регистрации.
– Ой, ну я даже не знаю, – засмущалась женщина-секретарь. Как же она могла сохранять хладнокровие, когда такой импульсивный, словно огонь, симпатичный молодой человек так уверенно и, тем не менее, сдержанно проявляет к ней интерес.
– Меня интересует девушка блондинка, длинные волосы, среднего роста, чёлка у неё на левый бок…
– Как у Гитлера? Это Дементьева Виктория... – разочарованно сказала женщина.
– Я знаю, где она сейчас?!
– В архиве своём, где ж ещё?
Поспешно поблагодарив секретаря, Сергей помчался к лифту, лихорадочно нажимая на панель. Двери открылись, и как же ему повезло – там находился объект его поисков.
– Вы мне обещали! – прорычал на Викторию парень, не давая ей прохода.
– Серго, что это значит?! – возмутилась девушка, пытаясь тщетно вырваться, но стальная хватка Сергея не разжимала рук.
– Дурочкой прикидываетесь, ну ничего, я насильно правду выбью, артистка! – ледяным голосом проговорил он.
– Прекратите. Я клянусь, я не понимаю, о чём вы говорите! – взмолилась девушка, беспомощно вертя запястьями.
– Нет. Вы действительно не знаете, но тем хуже для вас! Мне нужно было забрать его насильно!
– Мишу? Вы с ума сошли? – большая часть рук и тела Виктории от стекающей воды с Сергея стали такими же мокрыми и ледяными, девушка начала биться в конвульсиях от этого холода.
– Когда же его смогли взять? – непонимающе рассуждал Сергей, не обращая внимания на побелевшую девушку. – Он выходил отсюда, а вы упустили!
– Я буду кричать, если вы не отпустите меня, – задыхаясь, проговорила девушка, закатывая глаза и теряя сознание.
Сергей отстранился от неё, ведь тогда на ещё одного преступника Орлова станет больше. Он достал из сумки планшет и стал что-то набирать на нём.
– Вы смотрите телевизор или читаете газеты?
– Нет, газеты – довольно редко.
– Вот, – Сергей отдал в руки Виктории планшет с включённым свежим выпуском новостей. – «Орлов М. накануне утром задержан подразделением полиции. Преступник сдался добровольно спустя час переговоров в окружении на окраине Московской области. Михаил Орлов обвиняется в покушении на жизнь сотрудника следственного подразделения, а так же обстрелов во время побега. Позже стало известно с помощью медицинской экспертизы, что Орлов болен психическим расстройством, поэтому суд смягчит ему наказание…»
– Подождите, – сухим голосом проговорила девушка. – Если я всё правильно поняла, то Мишу сегодня утром… Арестовали на окраине Московской области?
– Посмотрите на неё! Наивная интеллигенция! Девица, я вас убью за то, что недоглядели, а чего время терять, начну, пожалуй, прямо сейчас, всё равно меня такое же ждёт… Вы… Вы что, смеётесь?!
Звонкий смех со злобной издёвкой совершенно ввёл в заблуждение Сергея.
– Больше верьте СМИ, Серго! Право, я не знаю, зачем они устроили этот цирк, но заверяю – Миша сейчас там, где он находится более четырёх месяцев, – Виктория нажала на панель лифта и двери открылись. – Миша! Подтверди и засвидетельствуй, пожалуйста, факт твоего присутствия своим возгласом!
– Чего? – глухо раздалось из архива. Сергей, не помня себя, бросился туда, кидаясь на шею брата. -Ах, ты, Михалыч!
Да что тут вообще происходит? Позавтракать нормально не даёт никто.
– Тебя арестовали! – провозгласила Виктория, взмахивая планшетом.
– Ого, какие новости. Как это вообще получилось?
– Не знаю, но думаю, что это гигантская фальсификация! – принялась рассуждать Виктория. – С одной стороны, чтобы народ успокоить, с другой, чтобы Ухову не досталось по загривку… Ну конечно же! «Их верховный правитель» дал ему срок, а тот, чтобы не получилось с прискорбными последствиями, соврал и ему и стране! Гениально же!
– Вик, вопрос будет явно не в тему… – перебил её Миша, протягивая листья с документами.
– Спрашивай, не бойся!
– Я не понимаю, откуда взялась амнистия, и где всё-таки по-настоящему скрывались большевики? Всё утро над этим думал…
– Не врубаешься в ситуацию, возьмись за то, что было ранее, изучи подробнее с того момента, как ты начал врубаться. Вон лежит тетрадка на самом верху, видишь? – Виктория, наливая себе в кружку чай, жестом указала вверх. – Там найдёшь дату, от записи из дневника Антонова-Овсеенко двадцать дней, то, что написано там, поймёт любой дурак.
– Значит, это получается девятое августа, – протянул Михаил, доставая из шкафа тетрадку синего цвета.
9 августа 1917. Разлив.
Сквозь узкие щели в сухих древесных стенах шалаша стали пробиваться лучи утреннего солнца, которые падали на хмурое лицо спящего человека. Сощурившись от яркого света, Григорий открыл глаза. Нет, это был не сон. Он действительно скрывается в разливе на окраине Петербурга, а ныне – Петрограда, да и где – в самодельном шалаше, в лесу, после такого унизительного поражения. Грызла ли Зиновьева совесть за то, что он сейчас как трусливый щенок прячется в своей конуре, а не отбывает наказание в тюрьме, как все его товарищи, или его просто угнетала сложившаяся ситуация – не известно, но то, что ему было в ту секунду плохо и грустно, Григорий понял сразу же и не отвергал. Меньше всего на свете ему хотелось вставать, а какой в этом был бы смысл, если неизвестно, сколько дней предстоит здесь провести. Зиновьев вспомнил, как его товарищ Лев Каменев говорил однажды, что в подобном состоянии пребывал Коба зимой до февральской революции, но от этой мысли легче не становилось. Но также Григорий понимал, что все время сидеть в шалаше совсем не выход, ничего он этим не докажет, а Владимир Ильич окончательно решит, что Зиновьев безнадёжный трус. Но это было не так, Зиновьеву даже стало обидно от таких мыслей. Он нехотя поднялся с земли, поправив рубашку, вышел из шалаша.
– Григорий, доброе утро!
– Доброе, – вяло произнёс Зиновьев, потирая глаза. – А сколько времени, не подскажете?
– Отчего же не подскажу? Без пятнадцати девять.
– Ужас, и это люди называют здоровым сном… А вы работаете, солнце ещё не успело встать?
– Пришлось, вы слишком громко разговариваете во сне, не заснёшь.
«Разговаривал во сне? Позор-то, какой! Надеюсь, я не отчаянно кричал и не наговорил лишнего…», – подумал Зиновьев, заметно побледнев, как мел.
– И что же я говорил?
– Совершенно интересные вещи, право. Тут, даже буквально запомнить можно было, ну а я даже записал, – Ильич пролистал свою тетрадь в синей обложке. – А вот! «К растворам мыла и порошка в отдельных пробирках прибавьте по две или три капли раствора фенолфталеина. Отметьте окраску раствора и отсюда же сделайте вывод, какое из этих моющих средств лучше применять для стирки тканей, чувствительных к щёлочи». Потом вы ещё несколько раз повторяли: «Напишите уравнение реакции распада нитрида Керенского. Почему не можете? Не знаете? Потому что Керенский не распадается! Садитесь, Зиновьев, неуд!». Потом вы закричали. Ужасы из юности? Хотите, я не буду это воспоминание прикреплять к вашей биографии?
– Просто кошмар, таким ходом я окончательно сойду с ума, – тяжело вздохнул Зиновьев, топчась на месте.
– Не сойдёте, куда вы денетесь?
–…сойду с ума и утоплюсь в озере, – не унимался Зиновьев. Хозяин шалаша Емельянов перебил его.
– Хватит вам хандрить, Григорий Евсеевич, смотрите, какой солнечный день!
– Солнечный он только утром, а к вечеру пойдёт дождь, тогда шалаш размякнет и разрушится, мы все подхватим воспаление лёгких, – стонущим голосом произнёс Зиновьев, прислонившись к горке сена.
– Не грусти, Григорий, если подумать, то нам ещё крупно повезло.
– Чем же? Что нас не расстреляли ещё в Питере? – срывая травинки, хмуро спросил Зиновьев. Ильич покачал головой.
– И этим тоже, я имел в виду, что сейчас август, а чтобы мы делали, скажем, в январе?
– Не знаю, – Зиновьев отвёл взгляд в сторону. – Наверное, мы бы что-нибудь придумали.
– Эх ты, ипохондрик! – безнадёжно, но весело воскликнул Ильич. – Что с тобой разговаривать, верно, Саш? Мы, оптимистичные интернационалисты, с унылыми пессимистами не водимся!
– Как же у вас всё просто, Владимир Ильич, – тихо, с неким укором, сказал Зиновьев. – Захотели Троцкого в партию, словно он только об это всю жизнь мечтал – запросто. Восстание организовать – раз плюнуть, справа кронштадтцы, слева народ и вперёд, а что после восстания мы тут вынуждены, как в тюрьме, сидеть вас не волнует! Складывается такое ощущение, будто бы весь июль вы просто выкинули из памяти, будто его не было совсем, а ведь это не санаторий и не курорт, это реальность, а вы в облаках летаете. Очнитесь, наконец!
– Я постоянно говорил о том, что всегда нужно всё упрощать, все эти события и правда не вызвали никаких особых затруднений, – отвечал товарищу Ильич, подойдя к нему. – Здесь, Гриша, мы временно, и уж вам-то как не стыдно сравнивать разлив с тюрьмой! Вы не только пессимист, но и эгоист, который, судя по всему, думает лишь о поражении, о том, как сохранить свою шкуру, а не направить её на благо революции. Какой же вы тогда большевик, если вы не только не полагаетесь, но и отказываетесь в неё верить!
Большие глаза Зиновьева заблестели. Он поднялся на ноги, и как то странно, сбивчиво дышал, часто моргая.
– Вы как никто другой знаете, что я всей душой и всем сердцем предан вам и партии, готов за революцию жизнь отдать, а вы… говорите… такие слова…
– Я говорю то, что думаю. Ваши статьи направлены не на скорую победу большевизма и общую картину в Питере, а на абсолютную чепуху, которая подавляет весь энтузиазм и волю, как, по-вашему, на подобный текст должен реагировать народ? – настойчиво с резкостью объяснил Ильич. – Не иначе как контрреволюцией и антибольшевизмом я это назвать не могу.
– Контрреволюцией?! – вскричал Зиновьев с таким негодованием и обидой, что даже стайки птиц вспорхнули над лесом. – Как вы можете? Я пишу о том, что происходит здесь и сейчас, а не о том, что было или что могло бы быть. Это совершенно не своевременно!
– Я пишу правду, – повысил голос железный Ильич. – Всегда и при любых обстоятельствах нужно говорить людям правду, иначе это выйдет боком позже. Почему бы не сравнить разные периоды жизни страны и жизни обычных людей, если, читая их, люди понимают, что нельзя сидеть, сложа руки, а нужно действовать, что-то менять, быть всегда готовым! Но хуже всего – скрывать истину или недоговаривать, прикрываясь ненужными и лживыми фактами!
Зиновьев ничего не ответил. Видимо, он был настолько оскорблён и обижен, что тот комок наступающих слёз в горле, просто не позволял ему ничего сказать.
– Владимир Ильич, – укоризненно и многозначительно покачал головой Емельянов, наверное, что было вернее всего в этой ситуации.
– Ах да, раскричался. Совсем забыл… – виновато проговорил Ленин, поправив кепку и снизив голос.
– Вот видите, вы всё-таки забыли, где мы находимся и почему, а об этом никогда нельзя забывать, – тихо произнёс Зиновьев, обхватив себя руками, присел на бревно перед угасшим кострищем.
На этом их разговор закончился и неизвестно, сколько бы ещё продлилось это неудобное молчание, если бы на горизонте не появилось две фигуры: первый – высокий, хорошо всем известный Дзержинский, а второй человек был мало того что невысокого роста, но на фоне своего товарища он смотрелся ещё ниже. Смуглое, вытянутое типичное еврейское лицо с козлиной бородкой, а на носу было гигантское пенсне. Создавалось ощущение, что пенсне в несколько раз больше, чем глаза – чёрные, словно угли. Но, тем не менее человек шагал уверенно, высоко задрав голову, видимо для того, чтобы показать своё превосходство над более скромным и мрачным Феликсом.
– Вчера нас посещал Серго Орджоникидзе, сегодня вы, товарищ Свердлов и вы, товарищ Дзержинский! – радостно воскликнул Ильич, бросаясь навстречу однопартийцам. – Я очень рад вас видеть.
– Взаимно, Владимир Ильич, – поздоровался Свердлов, кивнув головой. – Феликс знает, как я к вам рвался. Эх, не перестаю восхищаться здешними видами. Вот она – Россия во всей красе: леса, цветущий луг и пруд под голубыми небесами…
– Да вы, Яков, романтик! Неожиданно, но предсказуемо, – улыбнулся Ильич. – Работа на открытом воздухе, вне города, прекрасная и вдохновляющая, не так ли, Феликс Эдмундович?
– Наверное, – глухо послышался ответ Дзержинского. – Владимир Ильич, я поговорил с «объектом».
– Ах да, чуть не забыл! «Объект», точно, ну что там у него? Не скучает ли?
– Не знаю, мне это безразлично, – пожал плечами Дзержинский. – Ведёт себя как типичный заключённый – не может смириться, жалуется. Наивно полагает, что таким поведением он заставит сопереживать.
– Ну, Феликс Эдмундович, надеюсь, вы не давили на беднягу? – с хитрой иронией спросил Ильич.
– Что вы, никакого давления – общение только на интересующие вас темы. Он не против.
– Не против революции? – уточнил Ильич, двигаясь по направлению к шалашу.
– Он даже назвал её перманентной.
– Даже так! – Ленин остановился, повернувшись к товарищам. – Троцкий растёт на моих глазах, словно геометрическая прогрессия. «Умён, остёр, красноречив, в друзьях особенно счастлив»?
– Он не похож на Чацкого, лично мне так не кажется, – мрачно ответил Дзержинский, опустив глаза. – Не верю я ему, Владимир Ильич.
– Я тоже, но он необходим партии, я всегда это говорил. Он дорогая фигура – ферзь, оставить его на попечение самому себе ни в коем случае было нельзя, а товарищи Каменев и Зиновьев еле уговорили его. Он так неприятен товарищам?
– Хуже того, все большевики хорошо его знают и, увы, не приняли, – вмешался в диалог Свердлов, успев в это время сорвать откуда-то ромашку, а теперь по очереди медленно срывал с неё лепестки. – Я помню, на обеде в столовой Смольного он чаще сидел один, ко всему пристально присматривался, товарищи намеренно его избегали.
– Немного его можно понять, но он слишком высокомерен, чтобы начать говорить наравне с нами, – фыркнул Дзержинский, глядя на то, как Свердлов трепетно крутит в руках цветок.
– Войдите в его положение, Феликс Эдмундович, вам ещё общаться с ним, – вынес вердикт Ленин, словно мягкий, но пожизненный приговор, который заставил Дзержинского принять оттенок меловой стены.
– А вы, Григорий, что молчите, будто в рот воды набрали? – воодушевлённо спросил Свердлов Зиновьева, который, подперев кулаком подбородок, не сводил блестевших глаз с кострища.
– Да вот скажите нам, Яков Михайлович, есть ли смысл сейчас печатать вот эту статью? – произнёс он, указывая на тетрадь Ильича, которая лежала рядом.
– Какую статью? Ну-ка… – Свердлов взял в руки тетрадь, быстренько пробежался по записям взглядом.
– «…Смотрите, элемент Зиновий по периоду таблицы МендеЛенина расположен ниже, чем Троцкиний, потому тот радиоактивен при нагревании или расположении на лунном свете, а Зиновий есть не что иное, как никудышный и ни на что неспособный инертный газ…». Это ваша статья?
–Ой, я забыл перевернуть лист на саму статью, – виновато проговорил Ильич, исправляя ошибку. Зиновьев с горьким унижением посмотрел на него.
– Как… вы… могли… Вы же взрослый человек…
– Я не хотел сконфузить тебя, поэтому не стал тогда зачитывать эту часть, – тщетно пытался оправдаться Ильич. – Я честно не нарочно! Товарищ Свердлов, забудьте, вот здесь читайте.
Свердлов и Дзержинский переглянулись, и Яков продолжил чтение.
– «Мы уверенно движемся к равноправному распределению земель, уменьшению и сокращению рабочего дня, идя по пути непрерывного революционного процесса, дабы справедливо и самое главное паритетно разверстать власть у пролетариата». Эм, кстати говоря, мы же печатаем статьи для народа, верно?
– Совершенно точно подмечено, – согласился Ильич.
– Так вот, простите меня за грубость, но народ у нас малообразованный, и, боюсь, что ничего из написанного они просто не поймут. Понимаете, никто крестьян и рабочих не учил таким словам, как «паритет», «перманентная» и уж тем более, как, скажем, обычной кухарке понять различия между «капитализмом» и «социализмом», если её никто не учил экономике.
– Согласен, не каждая кухарка и чернорабочий способен управлять государством, но я говорил и всегда буду говорить, что каждый гражданин, будь то крестьянин или бедняк должны знать устройство страны, в которой они живут, какая у неё ведётся экономика и политика. Я подчеркну: знать! – Ильич сделал многозначительную паузу. – А понимает он её или нет, это уже дело десятое. Кухарка же знает, что необходимо для её полноценной жизни – доблестно работать, чтобы получать зарплату, заботится о семье, воспитывать детей. Нужно исходить от подобных бытовых примеров, печатать в статьях правду о нынешнем режиме, люди обязаны её знать. Я даже открою вам секрет, хоть он совсем и не тайный: хочешь управлять – будь энтузиастом. Неважно при этом, что ты говоришь, главное – энергетика, которая исходит от тебя, чем ближе наклоняешься к народу, тем лучше, и говорить всегда надо уверенно, даже если ты скажешь несусветную чепуху. Говорить нужно с полной уверенностью и естественностью, тогда тебе не то что народ, но и Керенский поверит.
– На счет Керенского сомневаюсь, он о нас осведомлен куда лучше, чем народ, и наверняка сможет отличить правду ото лжи, – заметил Свердлов, задумавшись.
– А кто его будет спрашивать, верит он нам или нет?! – возразил Дзержинский. Его уже окончательно доконала несчастная ромашка, которой Свердлов постоянно размахивал, и, вырвав цветок из рук товарища, выкинул его подальше от глаз. – Его мнение не приоритетно, он может говорить всё что угодно, но у него никогда не было и не будет того, что есть у нас.
– Но не стоит забывать, что он всё же иллюминат, – печально произнёс Свердлов, провожая взглядом бедную ромашку, пока она не исчезла в густой траве.
– Лишь официально, это звание ему так ничего и не дало, кроме полугодового правления страной. Давайте вернёмся к статье, все забыли о ней, по-видимому. Какой был вопрос, товарищ Зиновьев? – обратился к большевику Дзержинский.
– Простите? – Григорий растерялся и залился румянцем. Он совершенно забыл, о чём спрашивал, увлечённо слушая беседу Свердлова и Ленина, поэтому ничего кроме пожатия плечами он не смог сделать.
– Вопрос стоял так, имеет ли смысл печатать эту статью…
– У вас феноменальная память! – воскликнул Свердлов.
– Дело вовсе не в памяти…
– Да что же мы как невежды какие, не даём Феликсу Эдмундовичу высказать свое мнение. Товарищ Дзержинский, пожалуйста, разъясните нам – своевременно ли рассуждать о наших будущих планах?
– Нет, конечно, – Феликс скрестил руки на груди. -Какая может быть делёжка и равноправие, если большая часть большевиков заключена в тюрьмы, а другая часть находится в подполье…
– А я вам говорил! – провозгласил Зиновьев.
– …с другой стороны я считаю абсолютно верным мотивировать людей, чтобы у них даже после июльских событий не снизился порыв энтузиазма, и они не теряли веру в перемены и в нас. Главное, жить сегодняшним днём, а что будет потом…
– Вы неуверенны в нашей победе? – Ильич подозрительно взглянул на Дзержинского.
– Уверен, я всего лишь объективно рассуждаю.
– После разговора с Троцким. Что же он вам такого наговорил, отчего вы так задумчивы?
– Ничего необыкновенного. Говорил о политике перманентной революции, о том, что она во всём мире неизбежна, как гроза после затишья…
Ильич по-братски положил руку на плечо Феликса, глядя ему прямо в глаза.
– Товарищ Дзержинский, я слишком долго знаком со Львом и слишком хорошо его знаю, чтобы поверить в то, что он говорил вам только это и ничего больше.
– Я клянусь, что речь шла о революции!
– Я вам верю, не кипятитесь, – Ильич отпустил Дзержинского и почесал затылок. – То и странно, обычно Троцкий всегда старается произвести впечатление на первом дне знакомства, не важно какое – положительное или отрицательное, самое главное, чтобы его харизма врезалась в человеку в память. Я хорошо помню, когда в первый раз встретил его…
– Вот только что нам делать, раз правды больше нет? – грустно спросил Зиновьев, склонив голову.
– Правда и истина всегда будут нас сопровождать и будут жить в наших сердцах, если не будем нагло лгать!
– Нет, я имею в виду, где вы будете печатать статью? Редакцию «Правды» же уничтожили, а листовки – это крайний случай, нонсенс!
– А вот зря вы настроены так пессимистично! – Свердлов вынул из кармана пиджака свёрнутую газету. – Прошу!
– Да вы что?! – радостно выхватил новенькую газету Ильич, рассматривая каждую её буковку. – Это победа, пускай не такая большая, но… Прекрасно, просто прекрасно! Кстати, Феликс Эдмундович, пока не забыл, при первой же возможности передайте это Троцкому, в конверт, если хотите, запечатайте сами, тут, как видите, с этим делом дефицит.
Ленин передал Дзержинскому листок с содержанием приблизительно такого типа:
Уважаемый Лев Давидович,
Ваша теория о перманентной революции мне импонирует. Надеюсь, что с вами всё хорошо и вы здоровы, с тем спешу осведомить вас об амнистии, которая пройдёт в начале следующего месяца. Можете даже не выяснять у товарища Дзержинского, откуда я знаю об этом факте. Могу сказать, что не без сведений из агентов ордена. Как только освободитесь, напишите мне ответ, лучше напишите ответ сразу же, когда прочитаете. Я полагаюсь на ваш интеллект и энтузиазм и теперь, будучи большевиком, могу доверять вам, видя симпатию к вам со стороны некоторых наших товарищей. Можете начать подготовку к революции и к действиям прямо после амнистии, более ждать нельзя!
В. Ленин.
Как же возможно повезло Кобе, что он не слышал всех этих разговоров. Разобравшись с датами съезда и прочими партийными вещами, он прямиком рванул в Разлив, чтобы сообщить Ленину крайне важную новость.
– …можешь не слушать меня, Феликс, но он причастен, я знаю это! – услышал голос Коба у берега. Камыши скрывали его, похоже, те, кто разговаривал, не видели и не слышали его, так как были слишком увлечены диалогом.
– И что ты хочешь, чтобы я проверил?
– Я уверен и без доказательств. А как ты ещё можешь объяснить факт массового гипноза у Мариинского?
– Абсолютная психология, не более.
– Не притворяйся глупцом, Феликс. Я вижу, что ты с первого взгляда только всё определил, даже не сомневайся.
– А я в свою очередь вижу твои сомнения, Яков! И как у тебя ещё язык поворачивается называть себя атеистом, ума не приложу. Он не умеет читать мысли и самим оккультизмом увлекался далеко в прошлом.
– Неважно, сколько лет прошло с тех пор. Значит, он предпочитает невербальное общение!
– Яков, он – оратор, постоянно трепет языком, о каком невербальном общении может идти речь? Это даже не логично.
– Если он в ложе, в чём я не сомневаюсь, он обязан чем-нибудь владеть, это гипноз и явно не на основе обычной психологии. Когда будешь у него в следующий раз, сделай что-нибудь, что ты умеешь, но только аккуратнее. Твоя главная особенность – хранить молчание, вот если он тебя заставит пойти на чистейшую искренность – то без сомнений, он наш брат. В любом случае сохраняй «дух жив». Если всё подтвердится, дай ему об этом знать, но учти – он не очень понимает намёки.
– Без тебя бы я никак не догадался. Хотя если даже он действительно владеет навыком паранормального внушения, ему будет очень сложно сломать мой барьер. Только два человека способны на это, и он не в их числе. Какой силой в таком случае должен обладать Троцкий, чтобы я просил или даже умолял его о чём-либо, если даже ты не можешь?
– У меня иное предназначение, к чему мне ломать тебя и поневоле толкать на искренность? Нельзя его недооценивать, он будет выше нас по уровню вместе взятых.
– Я знаю, что он опасен, потому у него столько сторонников, но и столько же недругов.
– А к чему ты себя относишь, Феликс?
– Добрый день Коба, что вы там стоите, как не свой?
Коба от неожиданности разоблачения вздрогнул, но быстро адаптировавшись и не подав никакого смущённого вида, смело приблизился к товарищам.
– Коба, рад вас здесь видеть! Давно ли вы прибыли? – «Свердлов поменялся в голосе», отметил про себя Коба.
– Буквально пять минут назад. Яков, ты говоришь так, словно вчера днём мы не виделись Смольном, – душевно и открыто ответил товарищу Коба.
