Текст книги "Двадцать и двадцать один. Наивность (СИ)"
Автор книги: Das_Leben
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 51 страниц)
– Аргументируйте, если на то пошло.
– Аргументирую: Краснов, Деникин начинают наступление. На Востоке недовольства. Гражданская война, батенька, правые эсеры, меньшевики, союз семнадцатого октября, кадеты...
– А я ведь говорил, – гневно бормотал про себя Каменев. – Говорил...
– Заткнитесь, – перебил его Свердлов, обернувшись, – пожалуйста.
– А с какой стати вы затыкаете мне рот?!
– Тут решаются вопросы государственной важности, – спокойно ответил Свердлов, скрестив руки на груди, – а вы тут возгудаете словно это районное парт. собрание!
– Мы, помнится, говорили о контрреволюции, – решил вернуться на начальное русло Рыков.
– Да именно! – воскликнул Ленин, размахивая выпуском “Правды”. – И эта контра замышляет вернуть себе власть. Керенский сбежал, А эсеры не сдаются! Левые с нами, а что прикажете делать с правыми?! Надо их гнать взашей!
– Вы опускаетесь до демагогии! – перекрикивал Ильича Троцкий, который даже вскочил со стула. – Не обсуждаете очевидного, мы, чёрт вас возьми, только что избрали товарища Дзержинского на путь этой борьбы! Эсеры эсерами, но единоличие нашей партии...
– А вы, товарищ Троцкий, сами хороши, – издали заметил Зиновьев и буркнул, – ведёте себя, как политическая проститутка!
– ЧТО?!! – Троцкий побагровел и уже было хотел с кулаками кидаться на Григория Евсеевича, только вместо него это сделал Сокольников. Началось бушующее, ожесточённое распри, в котором не участвовал только Коба.
«Архизабавная ситуация, – вздохнул он. – Просто превосходная».
По правде говоря, он плевать хотел на этот Брестский мир. Радовало лишь одно: Ленин собачится с Троцким не на жизнь, а на смерть. Троцкий слишком гордый, чтобы склонится под каблук немцев, а Ленин слишком нетерпелив, чтобы пойти на поводу у товарища. Ильич само собой прав: на дворе Гражданская война, о какой Первой Мировой может идти речь? Приграничный конфликт – дело позорное, но адекватное. А Лев земли отдавать не хочет… Политика полна дерьма, и только абсолютный фанатик может сделать её целью и смыслом жизни. Фанатик с незаурядным умом.
Во всей этой мировой канители и вечными философскими рассуждениями забываешь про самые маленькие, бытовые вещи. Главные вещи.
После окончания дебатов, когда все мирно разошлись по своим местам, Коба остался в кабинете Ильича – нужно было пересмотреть кое-какие декреты и разгрести кучу писем от «счастливого» пролетариата. Теперь народ писал в Смольный каждый день какие-то записки, конверты, чаще всего корявым и неразборчивым почерком [не говоря уж о синтаксических и пунктуационных ошибках]. Просьбы, гонения, проклятия, благодарности – после прочтения и разбора всей этой волокиты невольно находила тошнота.
И всё забыли о дне его рождения. Все, кроме самого именинника. Никогда не поверит, что Троцкий в суматохе революции не помнил о своём празднике. Всё ему. Всё! Шутник вы, товарищ Ленин, большой шутник. Дивный же подарочек преподнесли вы Бронштейну. Пролетарская революция плюс рыжий медальончик с боку припёка.
А может быть, Кобе тоже хотелось такую же безделушку? Нет, конечно же, материальные блага большевика интересовали меньше всего, да и вообще он считал украшение буржуазной вычурностью. Он был по природе и воспитанию очень скромным в таком плане, больше дозволенного ему было не нужно. А всё, что было так важно – проигнорировано. Рутинный день рождения вышел – ни одного поздравления, а подарка уж тем более.
Ладно партийцы, он непрерывно с ними всего около года, но Каменев?.. Он-то знал, в Ачинске в прошлом году ели жареную картошку с квашеной капустой, Лев даже откуда-то притащил бутылку водки. С дядей Василием – смотрителем местного района пели песни под гармошку. А на Каменева дурно действовал алкоголь и под ночь рухнул в сугроб…
Коба взглянул на часы: без двадцати четыре. Ровно в шестнадцать нуль-нуль у него была назначена встреча с товарищем юности. Осталось только разобраться с письмом от некого С. Есенина.
*
На углу Петроградской набережной, недалеко от Зимнего дворца стоял человек: мужчина средних лет, облокотившись на парапет. Он не двигался, словно окоченевший, и лишь зоркие чёрные глаза бегали туда-сюда, выискивая из прохожих знакомое лицо. Люди, идущие мимо, вряд ли обращали на человека внимание, но если вы приглядитесь, то увидите, что на тёмном пальто под белым воротником висели некие символы, странные медальоны и многочисленные брелоки. Абсолютно лысую побелевшую от холода голову его прикрывала чёрная шляпа из фетра. Чёрные густые усы временами расправлялись рукой в белоснежной перчатке на который мерцал кварцевый перстень.
“Точный буржуй”, – подумаете вы, предпочтя отойти от этого человека на определённое расстояние. Классовая принадлежность по обыкновению не распространялась на таких людей. Их называют шарлатанами, еретиками, как позже – безродными космополитами и многочисленной контрреволюцией, потому что мужчина этот практиковал магию. Да-да, самым настоящим образом. У Егора Гурджиева была даже собственная конторка в Петрограде. В такой суматохе, назревающей в обществе, никому до магии дела не было, поэтому в первые времена Гурджиев мог даже не переживать за своё кредо, но рисковать не стал.
– Хорошо, что ты телеграфировал мне, Иосиф, – грудным голосом поздоровался он с Кобой, пожав руку, не брезгуя белыми перчатками. – Я ненадолго в Петрограде, но порядком давно искал возможность встретиться со старым товарищем по семинарской скамье.
–Давно? Ты знал, что я здесь? – Коба сощурил глаза, разглядывая Гурджиева с ног до головы. – Не думал, что заядлый, отгороженный от светского мира оккультист интересуется политикой.
– Странный вопрос. Никакой загадки тут нет: где Ленин, там и ты. К тому же все статьи пестрят под твоей новой фамилией.
– Значит, читаешь «Правду»?
– Не читать её, мой друг, – преступление, которое приравнивается к контрреволюции. – Гуржиев жестом указал на лавочку супротив набережной, отряхнул от снежной насыпи и сел на левый её край. – Что ж, как вижу, ты прислушался к моему совету? Насчёт перемены имени?
– Егор, ты безмерно смышлён, – съязвил Коба, присаживаясь на правую сторону.
– Позволь узнать: риск оправдал ожидания?
– Почти. Видишь ли, тенденция менять фамилию приобрела моду среди большинства однопартийцев. И у Троцкого получился лучший расклад… – последнюю фразу Коба не хотел говорить вслух, но если тот хотел просить совета у мага Гурджиева, то скрывать свою неприязнь к названному лицу не была смысла.
– Троцкий не самовольно выбирал себе фамилию, также как и Ленин. Случайность – козырь фатума, судьба хотела, чтобы Ульянов и Бронштейн стали теми, кем они являются нынче, – Гурджиев резко прервал своё рассуждение и замолчал, впиваясь в Кобу своими чёрными, антрацитовыми глазами. От этого большевику стало не по себе. Он ненавидел, когда его кто-то пристально и требовательно рассматривает. Оккультист, почувствовав недовольство сидевшего рядом, спросил:
– Ты же не просто так хотел встретится, Сосо? Ты не любишь пустых, ностальгических бесед. Это связано с моей работой?
– Твоя правда, – вздохнул Коба и перевёл взгляд на заснеженную дорогу. – С тех самых пор, как я изменил своё имя – не изменилось коренным счётом ничего. А после революции стало ещё хуже. Я не то, что даже не у руля этой страны, у меня даже собственного кабинета нет. А в министерстве – ещё конь не валялся. Разбираю лишь бумаги Ильича, которые по сути дела должен разбирать он сам или его секретарь. Никого не волнует бумажная волокита – это для наших товарищах само собой разумеющееся. Словно они сами заверяются и подписываются. Не утрируя, я у партии в десятых ролях, а ведь я тоже принимал в ней участие. Ни фотографии на стенде, ни фамилии, ни даже слов благодарности. Даже с днём рождения никто не поздравил…
– У тебя был день рождения? – глаза Гурджиева округлились. – Когда же, не припомню?
– Вчера.
– Ну-с, с прошедшим тебя праздником, – пробубнил смутившийся Гурджиев. К таким вещам, как знаменательные даты, он относился с благоговением. – Сколько же тебе исполнилось?
– Эх, брось! – Коба с чувством махнул рукой. – Тридцать девять.
– Знаешь, как я считаю? – маг, нагнувшись, поднял валявшуюся на земле длинную, сухую ветку и стал ей что-то чертить на земле. – Праздновать и отмечать приближение своей смерти и старение глупо. Очередная проделка иллюминатов. Чем-чем, а чёрным юмором они обладают.
– И ты знаешь о них? – Коба насторожился, выпрямился.
– Мне приходится работать с ними, я не только занимаюсь магией в чистом виде, но я и медиум и нумеролог. Можно выразится: предсказания на дому, – на этих словах Гурджиев улыбнулся во все зубы. Коба не понимал подобной иронии, поэтому продолжал сидеть мрачнее тучи, особенно после того, что последний из всех ныне живущих узнал об ордене.
– Ну, полно. Можешь сказать, есть ли у них какие-либо практические обряды?
– Не моя тайна, Иосиф, – тут же отрезал Гурджиев: улыбка мгновенно исчезла с его лица. – Только наивные утверждают, что масоны глупцы. Отнюдь, у них свой мир, но нашу жизнь устраивали именно они. Для дураков – дурацкий мир, запомни. И никакая революция этого не изменит. Если кроме революции сознания.
Коба замолк. Гурджиев был достаточно лоялен к прямолинейности семинарского товарища, но был достаточно груб и самодоволен, чтобы молча уйти, если тема разговора или действий убегала не в том русле. Молчание затянулось приблизительно на минуту.
– Хочешь, я предскажу тебе твою судьбу? – вдруг спросил Гурджиев, вновь пытливо всматриваясь в глаза друга. Коба ответил ему недоверчивым и даже в какой-то мере снисходительным взглядом. “Бедняга, так верит в эту околесицу...” – подумал он.
– А сможешь? – проговорил большевик, наклонив голову.
– А не боишься?
Коба с облегчением выдохнул. Гурджиев с помощью игры слов просто набивал себе цену запугиванием и мистическим пафосом. Собственно говоря, что он с этого терял?
– Только не на кофейной гуще, – предупредил он. – Любая бредовая крайность, кроме этой.
– Нет-нет, ты же материалист, значит, для тебя только точная наука. Вычисление по дате рождения может сказать о человеке и его фатуме абсолютно всё, – заверил оккультист, подмигнув. – Итак, у тебя числа “ноль”, “шесть”, “один”, “два”...
Проведя некоторые манипуляции и вычисления веткой на снегу, в то в один ряд, то по диагонали несколько цифр, Гурджиев вынес вердикт.
– Сожалею, Иосиф, но вышло, что твоё число – “шестёрка”, – колдун обвёл самую крупную “6”.
– Почему “сожалеешь”? Это плохо? – недоумевал Коба, вглядываясь в цифру на снегу.
– Отнюдь, не бывает плохих чисел, но... Сам понимаешь, кто такие “шестёрки”. Весь смысл в этом определении. Ты на всю жизнь останешься на побегушках у Вождей, сначала у Ленина, потом у Троцкого, уйдёшь в безызвестности. “Шестёрок” не ждёт великая судьба, – вновь воцарилось молчание. – Извини, я хотел помочь, а врать я не могу. Потом бы меня проклинал.
Коба тяжело вздохнул и провел ладонью по лицу. Ко всяческим предсказаниям он относился предвзято, с недоверием, но на душе было невообразимо тяжело. Хотелось было обвинить Егора в лицемерии, лжи, богоправстве, но обострять отношения не стал. Гурджиев же не виноват, что вышло именно так.
– Ну а изменить это число никак нельзя? – неожиданно для самого себя спросил революционер, заботливая отряхивая плечи мага от мокрого снега, которой ближе к вечеру только усиливался.
– Можно, – подумав, ответил Гурджиев. – Только для этого нужно изменить дату своего рождения. В сумме всех чисел должно получится определённое число. Если ты очень хочешь того, то можешь... рискнуть.
– Я готов! – тут же воскликнул Коба, ничуть не сомневаясь.
– Да уж, видно, что ты истинный революционер, – пробубнил оккультист. – Какое число ты бы хотел?
– А какое может в корне поменять мою жизнь?
– Ну-с, – Гурджиев подпёр кулаком подбородок, – лидерское будущее и начало предвещают “единицы”, но они эгоистичны и самовлюблённы. Они быстро сходят со своей позиции. Число должно быть гармоничным, чётным, парным. “Два” – единицы в сумме, “четыре” – двойки в сумме и квадрате, “восемь” – две четвёрки. Вот, скажем, из этих трёх чисел можешь выбирать. Будет даже лучше, если в сумме будет получатся одно, а две других будут фигурировать слагаемыми. Ты понял, как считать?
Колдун передал Кобе ветку. Большевик долго вглядывался в вычисление Егора, затем на обведённую шестёрку, которую быстро занесло свежим, падающим снежком. На том же месте, Коба начал проводить экспериментальную подборку новых чисел, всячески их меняя и комбинируя, но как бы он ни старался – в сумме выходили то “девятки”, то “тройки”. Гурджиев помогал товарищу с вычислениями, советовал, какие способы лучше всего подойдут для удачного расклада.
Зимними вечерами темнело очень рано. На город опустилась мгла, хоть выколи глаза. Благо, что на аллее, совсем недалеко от скамейки, стали зажигаться фонари.
Спустя час у них вышло ” 21 12”. Коба не хотел менять месяц – уж точно все знали, что родился он именно в декабре, а вот число “21″ было зеркальным. Красиво и символично. “Двадцать первое декабря”. Но вот беда – не совпадал год. В сумме выходило снова проклятое число “3”. Коба рассердился и вместо “1878″ написал “1879”.
– “Четыре”. Теперь ты доволен?
Коба кивнул.
– Только никто об этом не должен знать, – тихо, но железно прошипел большевик.
– Разумеется, – кивнул Гурджиев, вставая с лавки, разминая затёкшие руки. – Тогда... Жди меня через четырнадцать дней на твоё тридцативосьмилетие. Надо же, а ты чертовски верно поступил, – вдруг сказал он скорее сам себе, чем Кобе. – Каббала права: самый младший – точный лидер.
– О чём это ты толкуешь? – с раздражением спросил большевик. Уже не раз он слышал странные слова от Егора в семинарии, от Дзержинского, но непонимание его убивало.
– Да так. Просто ты ведь теперь моложе Троцкого. Знаешь, всем известно, что у него день рождения было в революцию. Ни у кого не возникло подозрений, кто будет вторым Вождём после Ленина – ни у кого... Ну всё, прощай, мой друг, – Гурджиев приподнял шляпу в знак прощания, обнажив свою лысину и, развернувшись, неспешно отправился вдоль улицы, что-то упорно и эмоционально бормоча про себя.
Пелена прозрачного, словно дымка, морозного тумана опустилась на Неву, которая покрылась непробиваемой ледяной бронёй. На небе загорелись звёзды, а месяц стоял точно над шпилем Петропавловской крепости. Крупные, словно хлопья снежинки, подхваченные ветром, хаотично падали на темную мостовую, на дорогу, на набережную, и мгновенно – светлым огромным одеялом снега покрыли Петроград.
Извозчики в этой полутьме предпочли закончить свой рабочий день пораньше и уже не слышно было даже за версту цоканье лошадиных копыт по рыхлому белому снежку. Из-за этого Кобе пришлось идти домой пешком.
“Долгий вышел день, – подумал большевик, закуривая трубку. – Слишком протяжённый”. Лишь по его окончанию Коба заметил, как сильно устал. Рутина, бумаги и распри разношёрстных товарищей-коллег высасывали всю энергию, как чёрная дыра. Неудивительно, что сил на политическое и моральное противостояние Троцкому не оставалось. Коба даже думал, что Ленин нарочно загромождает его канцелярской работой, давая фору товарищу наркоминделу в реализации его практических политических планов. Некогда, видимо, Ильичу смеяться на то, как тявкают друг на друга два лучших его работника. Сам теперь тявкает. Коба хоть и воздержался на голосовании за Брестский мир, но ему было очень интересно узнать, чья правда всё-таки победит, и, взяв пример с оппортунистов, подстроится под доминантную колею.
На носу и Учредительное собрание. Не дай бог повторить судьбу Керенского. Коба в этом насущном вопросе наделся только на ум и хитрость Ленина: если собрание пройдёт в полной мере, то Временное правительство Ильича падёт ко дну и больше никогда-никогда оттуда не выплывет.
Вот и поменялись местами.
А через четырнадцать дней – день рождения.
А через двадцать четыре – Новый год. Ленин не хочет его отмечать. Наверное, праздник будет отменён.
“Маленькая утопия” – то чувство, которое испытывает человек только один раз в год. Это мгновение может длиться по-разному: с секунд пробуждения и до мрака полуночи или лишь один миг. Ты слепнешь. Глаза закрыты, а открывается сознание. Душа. И понимаешь, что именно ты – центр всей Вселенной. Что это мгновение создано лишь для одного человека и не принадлежит более никому. И в тоже время, перешагивая эгоизм, хочешь разделить со всем миром это великолепное, особенное чувство, сделать индивидуальную утопию общей!
В мире, облачённого в мантию злости и ненависти к ближнему своему, внутри таится тёплое, греющее сердце. А в нём – любовь. У всех. Маленькая утопия приходит даже к тем, чьё сердце остыло. Понимание того, что становишься взрослее, что прошёл ещё один год. Сердце полностью никогда не остывает. И каким бы не был прошёдший год, какая бы ни была власть, жизнь, каким бы ни был тот самый человек – маленькая утопия для нас неизбежна.
5 мая 2017. Санкт-Петербург. “Кресты”.
– Господи, как же ты мог его упустить?!
Виктория, обхватив плечи руками и кусая губы, ходила взад вперёд. Гриша наоборот – стоял смирно, не шевелился. Они обнаружили отсутствие Михаила спустя час после того, как тот вышел из Эрмитажа и первая мысль: заблудился в многочисленных коридорах. Молодые люди самостоятельно прошли четверть залов в музее, когда же в конце концов положенное им время вышло, они решили просить помощи у смотрителя. Тот только повёл руками и сказал, дескать, сам, что ли, дорогу не найдёт.
Не добившись ничего, эсдеки приехали обратно в гостиницу. Виктория упорно не хотела покидать Зимний, пока не найдёт товарища, но все старания были абсолютно тщетны: скандал [международный(!) потому что девушка, потеряв терпение, набросилась на китайскую группу, дабы те не толпились у входа в Древнеримский зал] был, а Миши не было.
Теперь же они сидели на ресепшне, попросив служащую дозвониться до администрации Эрмитажа. Девушка хоть и дозвонилась, но на участке попросили немного подождать, пока они проверят камеры видеонаблюдения и уже тогда, определив личность, перезвонят.
– Это я виновата с этой репродукцией, – ругала себя Виктория. – Нельзя было так ветрено и неосторожно оставить вас. Но ты-то, ты где был?!
– Я думал, что он к тебе ушёл, – оправдывался Муравьёв. – Он сначала со мной мумию смотрел, потом сказал что-то по себя и ушёл.
Прошёл час, а из администрации никто не звонил. Виктория рухнула на кожаный диван перед столом и заломила руки.
– Не волнуйтесь вы так, – утешала её ресепционистка. – У нас здесь станции метро на каждом шагу. Двадцать лет парню, кутит где-нибудь. Сам приедет. “Дурной номер, – думала она между тем. – Всё он, проклятый”.
– Он бы не ушёл, – возразила Виктория. – Не мог.
На часах было двадцать минут шестого. Плазменный телевизор, висевший ровно по центру вестибюля, неожиданно осветила голубая заставка, тревожная музыка, какую обычно показывали в случае экстренного выпуска, и через несколько секунд на экране появилось лицо диктора. Все приезжие, сидевшие в коридоре, кроме Виктории и Гриши автоматически повернули к нему головы.
«Здравствуйте. В эфире специальный выпуск новостей. Мы прервали нашу телепрограмму ввиду срочных событий, – сообщил взволнованным голосом диктор и перевернул лист. – В Санкт-Петербурге в эти минуты проходят массовые беспорядки. По данным, полученным только что, известно, что в центре города на Невском проспекте произошло столкновение нелегальной группировки правой оппозиции с сотрудниками правоохранительных органов. Екатерина Новосилина в прямом эфире с места событий. Екатерина, что у вас происходит?»
Гости города, внимая этим словам, начали возмущённо переговариваться между собой.
– Ты посмотри, только приехали, вот – беспорядки!
– Не говори. Опять фашисты объявились. Завтра, значит, вечером на Невский не пойдём.
Однако мужчина в клетчатой рубахе звучно шикнул на всех и люди продолжили слушать. На экране появилась картинка: на переднем плане стояла женщина, прижимающая к уху мини микрофон, а сзади ряд сотрудников ФСБ с касками и резиновыми дубинами пытались сдавить и окружить народную пёструю массу.
“Алексей, как вы видите, полным ходом идёт подавление этой акции, – поспешно сообщила журналист. – Отряд Федеральной Службы Безопасности сработал как всегда оперативно, однако оппозиция жёстко противится… Вот! Женщина в синей майке кинула дымовую бомбу в сторону… наших телекамер…”
Люди разом охнули. Давно, порядком давно не было таких выпусков новостей, и теперь граждане просто боялись моргнуть, чтобы не упустить ни секунды страшных, захватывающих кадров. Даже Виктория подняла голову.
«Катерина, – прореагировал диктор. – Картинка пропала, Катерина!»
“Туман скоро рассеется, а пока включим запись ранних видеокадров: всё началось с устного призывного митинга, который сопровождался вандализмом, мародёрством. Разбиты стёкла магазинов, сотрудника правоохранительных органов террористы сбросили в Неву, отобрав оружие. После первых выстрелов митингующие стали бросать националистические лозунги, насильно удерживать подле себя мирных граждан, нацелив на них оружие, пропагандируя свои экстремистскую идеологию и требуя немедленной отставки правительства.”
“Неужели началось? – подумала Виктория. – Но, что же так рано? Если только журналюги не врут и это действительно правые. Как же я их ненавижу”
В этот момент на её мобильный позвонили. Девушка, не отрывая взгляда от телевизора, достала из сумки телефон, очки, и, читая бегущую строку, ответила:
– Ало.
– Зомбоящик смотришь? – прозвучал из трубки глухой голос Заславского.
– Так точно. Народ со мной тут рядом изрядно напрягся. Объясните, что случилось?
– Лучше ты мне объясни, – голос Заславского был напряжён и зол, – почему Орлов среди митингующих?
Виктория побелела, как мел. Её глаза заметили, как сквозь дымовую завесу пробираются несколько молодых людей, в числе которых...
– Орлов?! – воскликнула она. Муравьёв тут же обернулся на неё, подозрительно буравя взглядом.
– Да-да, твой подопечный, которого ты брала под собственную ответственность попал в окружение ФСБ, – безжалостно вынес вердикт шеф. – Как получилось, что ты его потеряла, я не спрашиваю. Скажи, какого дьявола он на митинге? Его раскрыли?
– Я... Я не знаю, – Виктория вскочила с дивана и ринулась на проходную лестницу, т.к. из-за восклицаний пролетариев ничего не было слышно. – Он же Леттерс, его бы ни в жизни не раскрыли, он не такой дурак, спасибо Господи. Тем более правые...
– Это не правые, Вик, – вздохнул шеф, – они такие же умеренные и левые, как и мы, и такие же граждане, как и все, и также требуют справедливости. Только вот таким неграмотным способом. Я навёл справки, они не являются партией, считаются межрайонцами – обыкновенные бродяги. И ничего кроме как громить всё в подряд – не придумали. Можешь выдохнуть, это не прямой эфир, митинг прошёл ещё час назад, арестовали двенадцать человек из которых нашего попаданца нет. Я хотел звонить раньше, что что-то у вас с линией коммуникации случилось – не дозвонишься. Скажи лучше, что с пророком?
– Пророк?.. – переспросила Виктория, вытирая пот со лба. – Сидит. Мы были у него первого, но нам сказали подождать разрешения несколько дней...
– Сегодня было уже пятое! Ты тянешь до последнего, а это плохо, очень плохо! Завтра же к нему, и чтобы вопрос с ним в ближайшее время утрясся. Передай Муравьёву, что на его совести – наши здешние союзники. Отбой.
Девушка, отключила телефон, держась за сердце. Ноги её отказывались держать, коленки затряслись. Виктория набрала в лёгкие побольше воздуха, чтобы не выдать себя перед людьми, но Муравьёв, который стоял напротив в дверном проёме серьёзно смотрел на нёё.
– Ничего не хочешь рассказать? Скажем, о Михаиле Орлове?..
====== Глава 33. Война и «мир» ======
Единство – вот залог победы, в войне или мире – все равно.
(с)Г. Ролленгаген
РФ. Май 2017 г. Санкт-Петербург.
Виктории пришлось сказать Муравьёву правду: при всех этого было делать ни в коем случае нельзя и на лестничной клетке оставаться было не безопасно. Вернувшись в номер, Дементьева, предварительно вздохнув, не спеша, по порядку рассказала обо всём, что знала.
При открытии для себя каждой новой подробности у Гриши всё больше округлялись глаза. В конце концов, когда Виктория закончила и устало присела на стул, он воскликнул:
– И как же ты, скажи, могла сомневаться в нас?! Столько всего преодолели вместе, а ты вот так?
– Когда вы познакомились, Миша сказал, что Константин при любых обстоятельствах разоблачит его, дескать, что со жмуриком церемониться...
– Да он шутил! – не выдержал Муравьев и перешёл на крик. – Жена, у тебя совсем голова от конспирации съехала? Николай Тимофеевич был для нас примером для подражания, одним из лучших партийцев, и чтобы хоть кто-то заложил его сына?! И паспорт поддельный, и фамилию, зачем-то, еврейскую выбрала, ну это я понимаю – Петерс, Леттерс... Но своим врать!.. Я крайне в тебе разочарован.
Виктория гневно бросила свирепый взгляд на Муравьёва,сильно сжав руки в кулаки.
– А кто просил вас шутить?! – чуть не плача, спросила она. – Как же меня достал весь этот ваш фирменный сарказм, где уж нам найти искреннее друг к другу отношение: всё на пафосе и сарказме! Мат-перемат через слово, на каждом заседании получасовой перерыв на перекур, качаем игры из интернета – ни грамма серьёзного отношения, всё, на что смелости хватает! И после этого как к вам по-другому относиться, а?! Да вы плевать на уважение хотели, выдали бы с программистом Орлова с потрохами. И хватит, наконец, называть меня так – я давно тебе не жена, а ты и рад съязвить. С Катькой и язви!
– Да, Катя хотя бы юмор понимает, а ты вечно – от горшка два вершка, а серьёзнее самого Заславского. Скучно с тобой, вот что.
– А партия не для того создаётся, – Виктория нахмурилась, снизила голос и медленно встала с кресла, – чтобы в ней было весело. Партия, к твоему сведению, это организация лиц, которая намерена бороться за право власти. Хочешь сказать, что вы – ярый пример замены этой самой власти? Нет, не лучше либералов. А я, дура, стремилась к эмансипации, чтобы в партию вступить.
Муравьёв тяжело вздохнул и потрепал девушку по волосам.
– Я тоже не был удовлетворён последствиями от нашего брака, в армии вместо полного срока всего полгода скостили. Ну что ж, зато теперь мы квиты.
– Только паспорт зря испортила, – девушка резко скинула руку Гриши и опустилась на диван, вынимая мобильный телефон.
Воцарилось молчание. Муравьёв в раздумьях побродил вдоль комнаты, поглядел в окно с видом на Неву, а затем сказал:
– Хочешь, я сам завтра насчёт Заика договорюсь?
Дементьева подняла голову и подозрительно взглянула на товарища.
– С чего бы это такая благосклонность?
– Ты говоришь, что я несерьёзный и умею только саркастичить. А я докажу обратное: завтра же он будет свободен.
– Не думаю, такое даже с дипломом юр.фака не проканает. А, пожалуй, превосходное испытание. Ну, а мне в таком случае искать союзников?
Муравьёв не отвечал, казалось, что он был немного смущён.
– А Орлова искать не планируешь? Я думал, что ты ни о чём другом и думать не можешь.
– Я не влюблена в него, – покачала головой Виктория, вновь опустив глаза на экран мобильника. – Если он нашёл здесь себе лучшее место – пускай. Для меня эта выходка была последней каплей, мало, что ли, было предыдущих глупостей? Нет, с меня довольно, хоть я и обещала присматривать за ним, да видимо не смогу. Если он такой великий конспиратор – вернётся сам, найдёт способ.
– Тогда что же ты намереваешься завтра делать?
– Моя главная задача: выяснить первоисточник мифа о ключе, то бишь Ленинском подарке Троцкому в Октябрьскую революцию. Потому меня и заинтересовал этот пророк – всего лишь способ попасть сюда. Я нашла список нескольких частных магазинчиков, что содержат раритетные предметы или бумаги, хотела проехаться по ним, – Виктория вытянула руку с телефоном так, чтобы Муравьёву было видно, и чтобы он не сомневался в праведности её слов. – Их около двадцати, благо, половина расположена в центре.
Муравьёв фыркнул: да, договор и объединение с возможными союзниками была основной частью его работы, но деятельность Дементьевой по поиску ключевого оружия противо-УЭК была куда серьёзнее. “Вернёмся, скажем, что союзники на уступки не пошли, вместо этого подняли митинг, – подумал он. – Всё сходится”.
– Если Михаил попал к межрайонцам, – вдруг предложила Виктория, – то можно будет его использовать в качестве посредника. Хорошо бы, если у него там сложились благоприятные отношения.
– Какая ты циничная. Меня радует, что ты больше не напрягаешься по поводу его розыска, но идея-то замечательная.
– Межрайонцы – центристы, Орлов не выдержит такого напряжения. Если убежит от ФСБ – примем обратно, ну, а если нет... – Дементьева вздохнула. – Из СИЗО никто вытаскивать не станет – слишком много делалось ради одного дурака. Нет, я считаю, что нам не нужны подобные кадры.
Следующее утро было совсем не лучезарное: город застилал густой, серый туман, сквозь который едва были различимы абстракции ландшафта, многоэтажек и огней белолунных фонарей с торговыми рядами, мерцающих рекламными вывесками.
В метро было холодно, словно глубокой осенью – Виктории пришлось надеть плащ. Плотно закутавшись в него, она просмотрела карту своего маршрута: три музея в центре, там же четыре антикварных магазина – станция Невский проспект, ещё два – на Пролетарской, остальные же были разбросаны на окраинах города. Такая дорога могла занять от силы пять часов, если не считать время, потраченное на метро. Плюс-минус час. Умея работать с архивными материалами, девушка не сомневалась, что вмиг вычислит сведения о необходимом и таком малоизвестном артефакте. Но вот оказия: она не знала, что конкретно ищет и поэтому очень волновалась, что продавцы или смотрители запудрят ей мозги, уведут от нужной темы или дадут неверную информацию. Нужно было быть начеку, тщательно проверять и анализировать каждый довод, сверяться со временем и датой. В голове Виктория составила критерии поиска: вещь не должна быть громоздкой, если позже его переоборудовали в ключ для активизации оружия массового поражения, которую можно было бы легко носить с собой, иметь всегда при себе. То, что довольно сложно заподозрить в “двойном дне”, то, что можно было бы оснастить нужными механизмами: чипом или электроопознователем. “А может быть, – подумала она, – эта вещь изначально была чем-то эдаким оснащена: формой, особыми свойствами. Ключ-посредник, куда запутаннее”.
